Моей сестре и всем добрым людям, о которых
вспоминаю я в этой книге, посвящается.
Судьбе я воздвигаю дом,
В нем лёт прожитых лет.
И основаньем в доме том
Наивный, чистый свет.
В замес добавлю хмель вина
И сок медовых рам.
Готова Первая стена,
Любовь ей имя дам.
Не потревожив никого,
Слезу пролью в траву.
Стеной Страданья моего
Вторую назову.
Для третьей еле наскребу
Душевных сил, огня.
Ее устало назову
Стеной Надежды я.
Прошедшее звучит как медь,
Обогатив сполна.
И Память будет зваться впредь
Четвертая стена.
И кровлю, после лет борьбы,
Воздвигну не спеша.
Она итог и смысл судьбы —
Молитва и Душа…
2000 г.
Привет мой Друг! Ну как дела?
Давно не виделись с тобою.
Ты знаешь, сын твой — весь в тебя.
С такой же чистою Душою.
А помнишь школу, класс… восьмой?
Когда все это начиналось.
И детство, словно ураган
Перед глазами в даль умчалось.
И первый взрыв, что в час ночной,
Поднял весь город по тревоге.
И первый школьный друг в гробу,
Погибший в спальне, на рассвете.
А помнишь, первый бой в горах,
Когда мы прятались в окопах?
Глядя со страхом в темноту
И реагируя на каждый всполох.
Потом со «Свадьбою в горах»
Мы весь Народ с колен подняли.
А ты, весь в окровавленных бинтах,
Сквозь боль, глазами улыбался.
Хвала Богам, что ты успел
Построить дом, понянчить сына.
Увы. осколки той войны,
Всеж доканали твои силы.
---
Проходят дни, а вслед им годы,
Теряются воспоминания в мечтах.
Но иногда, ведем мы разговоры
С Солдатами, что к нам приходят в снах…
«Играй же на разрыв аорты…»: Галина Баринова
За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой —
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской немчурой.
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей, —
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьёзным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой —
Вертлявой, в дирижёрских фрачках.
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было — ты четвёртый,
Последний чудный чорт в цвету.
Это стихотворение, которое входит в цикл «Воронежские тетради», было написано Осипом Мандельштамом в 1935 году под впечатлением от концерта 25-летней скрипачки Галины Бариновой. Сегодня это имя мало кто помнит, а когда-то она была настоящей знаменитостью.
Галина Всеволодовна родилась 7 (20) октября 1910 года в Санкт-Петербурге в семье скульптора Всеволода Гамалеи и пианистки Марии Бариновой. С четырёхлетнего возраста занималась скрипкой, в десять лет дебютировала как солистка. В 1924—1925 гг. совершенствовалась в Париже под руководством Жака Тибо. Вернувшись в Ленинград, в 1927 году окончила Ленинградскую консерваторию, стала солисткой Ленинградской филармонии, потом Московской филармонии и Всесоюзного радио. Во время Великой Отечественной Войны выступала на фронте и в блокадном Ленинграде, участвовала в концертах, проходивших во время Тегеранской и Потсдамской конференций.
Вот что вспоминала об этом сама Галина Всеволодовна:
«На концерте присутствовали Г. Трумен, У. Черчилль, Сталин, К. Рокоссовский и польские товарищи. Вёл концерт Сталин, предварительно давая пояснения гостям через переводчика. Я тоже хорошо владела английским языком, поэтому всякие шпильки со стороны гостей отлично понимала. Сталин подходил к каждому из нас и обращался: „А вы, дорогой Гилельс, что гостям исполните?“. И так к каждому. Мы волновались и изрядно бледнели. Сталин заметил нам по секрету: „Вы не волнуйтесь. Здесь не тонкие и не музыкальнотонкие люди присутствуют“. Мы осмелели и расслабились. Сталин был очень любезен и гостеприимен. Играли Баха, Бетховена, Моцарта. Дошла очередь и до меня. Сталин подошел ко мне и спросил: „А вы, дорогая, что нам исполните?“. Я на скрипке исполнила „Турецкий марш“ Моцарта и другие классические произведения. Тут я спросила господина Черчилля, на английском языке, что бы он желал услышать из классики. Это было для него неожиданным. Он даже как-то часто заморгал глазами и потянулся за сигаретой. И господин Черчилль, к моему удивлению, назвал пустую английскую песенку. Я тут же ему на слух её проиграла. Когда Сталин проводил гостей, он обратился к нам: „Вы, может, для нас что-нибудь поиграете?“. Мы ответили: „С удовольствием“. Все мы расселись в мягкие кресла и почувствовали себя как дома.
Много играли Сталину, Рокоссовскому и польским гостям вплоть до полонеза Огинского.
Наконец Сталин попросил музыкантов поиграть, что-либо славянское, народное, русское. Наши светила замялись. Видя такое дело, я взяла инициативу в свои руки и села за рояль. Играла Дунаевского, Соловьева-Седого, М. Блантера, М. Фрадкина и произведения других композиторов. Сталин всё время стоял у рояля, несколько задумавшись. Потом он в заключение попросил меня исполнить вальс Шатрова „На сопках Маньчжурии“. Сталин снова стоял у рояля весьма печальный. И вот концерт окончен. Наутро Сталин мне преподнёс громадный букет роз и сказал: „Благодарю вас за труд в искусстве“. Нам выделили специальный самолёт и отправили в Москву».
Пшеницы золотой колосы,
Нашей родины суть…
Вплетай одуванчики в волосы
И колокольчики не забудь…
Видишь клевера синие полосы?
Тебе ведь хочется к природе льнуть…
А утром на траве белые росы…
Давят воспоминания на грудь…
Заплетаю волосы в косы,
Чтобы детство вернуть.
Вспоминаю время когда сенокосы…
Что заставило меня поменять путь?
Что заставило уехать оттуда, где дожди косы…
Что заставило корни повернуть?
Ищу для себя в этом мире ответы-балансы,
Равнодушие -это городских людей суть?
Задаю одни и те же вопросы …
Как простоту бы в души вернуть?
Ну, пожалуйста… хотя бы на чуть-чуть …
Здравствуй, братец. Ну, как ты там? На небе можно смеяться?
Если да, то радугой мне улыбнись.
Я совсем разучилась сдаваться.
И тупо верую в Счастье…
А что мне ещё остаётся? Это, знаешь, последний смысл.
Посмотри-ка, как небо метит тех, кому доверять и верить.
Я тут снова верую в Чудо. Что смеёшься? Ну, правда, брат.
Дружба — знаешь, такая штука, без которой мы были б звери.
Я когда выбираю друга, он всегда похож на тебя.
Я сплетаю чудные нити, невесомые паутинки…
Этой дружбой врачую сердце. Окунаюсь, как будто в свет.
И в душе вдруг восходит солнце… Ты бы видел эту картинку!
О тебе я уже не плачу. Ни вины, ни обиды нет.
Он такой же, как ты. Скуластый. И такой же принципиальный.
Улыбнется — восходит солнце, а надуется — быть дождю.
Я смотрю на него и верю: да, бывают такие тайны.
Заполняется в сердце место — вместо тех, кого не верну.
Вместо тех, кто ушел навечно и о ком я устала плакать.
Можно, братик, я буду просто понимать и любить живых?
Я прощаюсь с тобой. Я знаю: ты со мной, и жизни не хватит,
чтобы помнить и верить в чудо и похожей на чудо быть.
От тебя мне достались крылья. Понимание: всё проходит.
Каждый отблеск добра и счастья я учусь уловить и взять.
О тебе мне осталась нежность. Для себя мне остались годы,
мне их множить и красить смыслом, мне их радостью наполнять.
Улыбнись мне из сна, из сердца. Я ищу своего дракона,
обхожу стороною принцев, всех их сравнивая с тобой.
Я тебя никогда не забуду. Я любовь и поддержку помню.
Эту нежность твою, как крылья, я теперь заберу с собой.
Улыбнись мне радугой, братик. Я устала искать подвохи,
я устала не верить людям, сторониться чужих грехов.
Все тревоги и страхи с сердца пусть смывает дождями осень.
Отпускаю… И улыбаюсь. Улыбаюсь тебе из снов.
Умирали тоже спокойно. Бывало, дед какой?нибудь лет в девяносто пять решал вдруг, что умирает. А и пора уже давно. Дети взрослые, внуки уже большие, пора землю делить, а он живёт. Вот съедутся родственники кто откуда. Стоят. Вздыхают. Ждут. Дед лежит на лавке под образами в чистой рубахе день, два, три… не умирает. Позовут батюшку, причастят его, соборуют… не умирает. На четвёртый день напекут блинов, оладий, холодцов наварят, чтобы справлять поминки по нем, горилки привезут ведра два… не умирает. На шестой день воткнут ему в руки страстную свечу. Все уже с ног валятся. Томятся. Не умирает. На седьмой день зажгут свечу. Дед долго и строго смотрит на них, потом, задув свечу, встаёт со смертного одра и говорит: «Ни! Не буде дила!» И идёт на двор колоть дрова.
А теперь?
Не успеешь с человеком познакомиться, смотришь — уже надо идти на его панихиду! Люди «кокаются», как тухлые яйца. У всех склерозы, давления, инфаркты. И неудивительно. Век такой сумасшедший. От одного радио можно с ума сойти. А телефоны? А телевизор? А всякие магнитофоны? Ужас! Кошмар! И всё это орёт как зарезанное, требует, приказывает, уговаривает, поучает, вставляет вам в уши клинья! И везде: в собственном доме, на улице, в магазинах, в учреждениях, у соседей. Где хотите. И заметьте, что это просто садизм какой?то. Люди иногда даже не слушают, например, радио, а выключить не позволяют: «Пусть говорит». — «Зачем?» — «Так…» Они точно боятся, что если оно замолчит, то будет хуже. Не дай Бог, ещё что?нибудь случится. Сплошное засорение мозгов какое?то! Ни почитать, ни подумать, ни сосредоточиться невозможно.
А вечером дети садятся за телевизор, выгнав главу семьи из кабинета, и сладкие, приветливые, «очень миленько» причёсанные телетёти начинают рассиропливать какую?нибудь копеечную историю с «музычкой» и танцами или показывать захудалый фильм двадцатипятилетней давности, где играют молодые актрисы, которые уже, слава Богу, старухи, которых уже побросали четвёртые мужья и которые никак не могут бросить сцену. И вы думаете: «До чего же эта корова Закатайская была когда?то худенькой и хорошенькой!» И прямо диву даётесь.
Я ненавижу телевизор…
Уйди. Достал. Все время сны тревожишь.
И мои мысли часто о тебе.
Я всем друзьям скажу, что ты до ночи
Вчера готовил кушать и сидел в игре.
Я помню радость и печаль и горе.
Я знаю как ты рад, когда я тут.
Ты все еще с улыбкой, в мыслях бродишь,
И повторяешь, что любовь не заберут.
Мир изменился, я ушла из комы.
Но ты порою словно кислород.
Вдыхаю я тебя до полуночи.
В моей душе то- пламя, то -холодный лед.
Оставь меня, а я… тебя не брошу.
И как нам быть, нам скажет только Бог.
Но мы не слушаем его, хотя могли бы может.
И каждый в этом смысле жутко одинок.
Пройдут года, а может быть чуть меньше
Мы встретимся под ивой, в летний вечерок.
Посмотрим на закат — как он чудесен!
Поставим многоточие…
И снова не закончен некролог
Поздний вечер… Все как обычно… Трещат дрова в печи… Сгорают свечи… За стеной опять… Бубнит телевизор… Кто-то смотрит скучая… Сериалы о «жизни»… Сижу смотрю на огонь… В руках сигарета… По стенам бегают вспять… Всполохи света… Крепкий кофе налит … Ногой качаю… Воспоминанья бегут… Жизнь другая… Замок в серебре… Лунного света… Всадник на коне… Где это?.. Женщина у окна… Ждет кого-то… Старый колдун ворчит… Льет что-то в колбу… В окне темный лес манит… До потолка полки… Фолианты старинных книг… И собака с глазами волка…
Снятся губы, руки, плечи,
Рушится покоя зданье.
Я живу от встречи к встречи,
Между ними — ожиданье.
Между ними аритмия,
Холод полуночных бдений
И поранена плетьми я
Неоправданных сомнений.
Между ними передышка
Телефонных просветлений.
Месяц, словно третий лишний,
Как свидетель преступлений.
Кто ответит: что за сила,
Боги, черти ли шалят?
Будто вдруг остановилась
Между встречами земля.
Зажигаю в звезды свечи
И молитвы не унять…
Я живу от встречи к встречи,
Между ними нет меня.
2004 г.
Как живется вам — здоровится —
Можется? Поется — как?
С язвою бессмертной совести
Как справляетесь, бедняк?
(М. И. Цветаева)
Небо душу от боли прячет,
Никого, ни за что не виня.
Как живется вам, милый мальчик,
Как вам дышится без меня?
Мудрость белых от жизни старцев
Унесет безрассудный вихрь.
Не целованы ваши пальцы
Не болят ли без губ моих?
Небо солнца пропустит спицу,
Прошлой памятью свет маня.
Как вам, нежный мой, ночью спится,
Как вам греется без меня?
Мчатся мысли в иные дали,
В слезных росах касаний шелк,
Ах, зачем же вы утверждали,
Что со мною вам хорошо?!
Я вам верила, кареокий,
Вера — девка острожная,
Хоть в душе моей одинокой
Зналось мне, что ничтожна я.
Но я знаю: мне хватит силы
Дать рожденье иным словам.
Я бы вас пожалела, милый,
Облегчила бы совесть вам.
Но осталось лишь, всмерть загубленной
От любви, сочинять сонет.
Да и в силах ли мне — разлюбленной,
Облегчить то, что в вас и нет?
Кто-то вымазал небо ваксою,
В полутьме голубой Парнас…
Как вам мучится, мальчик ласковый,
Точно ль так же, как мне сейчас?!
2004 г.
.. Через открытое окно слышен шум листвы. Осенней листвы. Именно так иногда можно услышать ветер… Летом этот шум не слышен. Зелёная листва не шуршит, она для этого слишком упруга, слишком свежа, слишком молода. А осенью листва стареет, высыхает, становится хрупкой ломкой.
Так иногда бывает и с отношениями. Сначала, когда отношения ещё молоды, полны сил и жизни, то нас не слышно, мы не шумим и не ссоримся, предпочитаем просто не замечать легкую непогоду. Но потом накопившиеся обиды высушивают душу, и тогда даже тихий ветерок поднимает шум, потому что отношения становятся хрупкими и непрочными, как засохшая листва.
Итог один — осень. Листва опускается с деревьев и лежит под ногами, укрывая землю разноцветным ковром. А осень для отношений превращает их в воспоминания. И счастье, когда эти воспоминания так же приятны, ярки и красочны, как осенние листья…
Вспоминаются мелочи. Как мама ополаскивала чайничек кипятком, прежде чем засыпать заварку. Пуговицы из шкатулки с рукоделием - розовые, звонкие, леденцово-крупные. Музыка из заставки вечерних «Новостей» — заслышав её, Рекс бежал в коридор, готовый идти гулять.
А у шкафа был секретик. Чтобы включить свет, открывали дверцу — выключатель прятался там, внутри. Помню восторг, когда не нужно было приставлять стул, когда уже дотягивалась сама, на цыпочках.
Люстра в зале — хрустальная. Раскидистая, как оленьи рога, с сотней стеклянных бусин. А в центре — шарик, что радужно сверкал в электрическом свете.
Обои с ангелочками на кухне. Дедушкина любимая ложка с красивым названием «десертная» — по размеру между чайной и столовой. Короб с луком. Красные клетчатые занавески.
Из этих кусочков мозаики складывается тёплая память о детстве.
Мне иногда вспоминается…
Будущего невозможность… страх…
Мне сегодня про это не пишется…
У меня уже ветер в волосах.
Мне сегодня про это не читается…
Не хочу опять туннеля в глазах.
Мне иногда вспоминается…
КапЕль та что, в капельницах
И когда линия прерывается___
У меня нет больше скрежета в зубах,
Мне сегодня смеяться хочется!
Моя жизнь -птица в небесах!
Мне смеяться будется
До боли в скулах, в губах
И пророчество «жить» сбудется.
Мне давно уже не снилась
По ночам святая даль.
Сердце в боли износилось,
Как истрепанная шаль.
И бредет устало сердце,
Руки тянет на огонь…
А ему бы отогреться,
Но немыслима бездонь
Одинокого скитанья
В разноцветной глухоте,
И обрушилось страданье
Криком птицы в высоте.
И зачем, куда стремилось,
Все молчит, молчит про то…
Сердце в боли износилось
Словно старое пальто.
2004 г.
`
Ненадолго замри
На метельном своём перекрёстке.
Помнишь, в дальней дали
Серебрятся причальные доски.
Ни свечи, ни креста.
Дремлет пёс на крылечке казённом.
И вздыхает вода
О несбывшемся и неспасённом.
Сердце гулко стучит,
И стеной надвигается небо…
Но откуда в ночи
Эта школьница в платье нелепом?
И трясёт, и орёт, —
Да оставь уже, дура, в покое! -
И всё тащит вперёд,
Ухватившись горячей рукою.
…Ты очнёшься один
В дребезжащем последнем трамвае.
Где вчера накатил,
Что привиделась глупость такая?
После будешь смотреть
На огонь и мечтать о хорошем,
Пальцы тонкие греть
О заварочный чайник в горошек