Когда я был маленький, родители говорили непонятно. Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:
— Что ты тут, поц ин тухес*, купил?
— Что такое «поц ин тухес»? — встревал я.
— Ну, это… — смущённо тянула мама, — вроде «дорогой человек».
— Как Брежнев?
— Ой, вей! — хваталась она за сердце. — Кто тебе это сказал?
— Папа.
Отец ухмылялся.
— Чему ты ухмыляешься? Если этот шлемазал*, где-то скажет…
— А что такое «шлемазал»? — тут же спрашивал я.
Мама нервно гладила меня по волосам.
— Это… такой мальчик…
— Толковый, — подсказывал папа.
— Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!
Авоська летела в раковину.
— А что такое «дрек», мама?
— Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ*!
— А «гурништ»?
— Твой отец!
Я путался.
— Так, мы будем кушать дрек?
— Да, благодаря этому поц ин тухесу.
— Брежневу?!
И мама хваталась за голову.
— Я сойду с ума! Если этот шлемазал…
— Толковый мальчик! — подсказывал папа.
— Если этот… толковый мальчик где-то брякнет. Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?
Папа понимал.
Его любимой присказкой было: «Советская власть плюс электрификация всей страны!»
Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, когда глохла машина и трещал телевизор, перегорал пылесос и пробки, когда стиральная машина билась током, а посуда об пол. В общем, сотню раз на день.
— А что такое элек-три-фи-кация? — с трудом выговаривал я.
— Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! — отвечал папа. И мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.
— Так это он её нам закрутил?
— Нет, он закрутил нам бейцим*!
— А что такое бейцим?
— Это как мозг, только больнее.
Я терялся.
— Мама, — докучал я матери, — а правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.
— Ой, вей! — роняла она поварёшку. — Кто тебе это сказал?
— Папа.
— Чему ты учишь ребёнка?! Ты хочешь цурес*?
— А что такое цурес?
— Цурес — это жить с таким поц ин тухесом!
— Ты живёшь с Брежневым? — ужасался я.
Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.
— Папа назвал мою учительницу некейве*. Кто такая некейве, мама?
— Тётя.
— Екатерина Семёновна моя тётя?
Из угла я почти не выходил, но и оттуда мне всё было слышно.
— Что это за язык? — спрашивал я.
— Еврейский, — отвечал папа.
— Научи!
— Оно тебе надо?
— Да.
— Оно тебе не надо.
Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.
— Как на еврейском блинчики?
— Блинчикес.
— А вареники?
— Вареникес.
Картошку — «дрек» я помнил.
— А я знаю по-еврейски, — хвастался я своему другу тоже Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.
— Моя мама русская, — объяснял он, — папа еврей, а дядя удмуртский сионист — женат на удмуртке. Хочешь тоже быть сионистом?
Конечно, я хотел.
— Вот, — говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. — Сионистская, из самого Биробиджана.
«Биробиджан» он произносил шепотом.
— Это иероглифы, — пояснял, заметив, как округляются мои глаза.
— Что тут написано? — скользил я пальцем по диковинным строкам.
— Не туда, балда?! У сионистов всё задом наперёд?
И я вёл обратно. Но ясности это не прибавляло.
— Ну? — вопрошал Эдик.
— Вещь! — откликался я.
Вечером, кружа по комнате задним ходом, я говорил папе:
— Видишь, какой я сионист.
— Так-так, очень хорошо…
Папа смотрел хоккей.
— Сегодня газету из Бибиджана читал.
— Давай, давай, Харламов!
— Вырасту, тоже женюсь на удмуртке.
— Молодец!.. Что ты сказал?!
Эдик учил меня алфавиту.
— Это «А», это «Б»… «В» у них нету… Это «Г», это «Д»… «Ж» тоже нету.
— У сионистов нет «же»?! — таращился я. — Как же они пишут «ёжик»?
— В Биробиджане нет ёжиков.
Буквы сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино «ой, вей!» не писалось, хоть режь.
— Маме это не понравится, — сокрушался я.
— Зато смотри, как красиво получается «коммунизм»!
— Да! — любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом. — А электри-фи-кацию можешь?
И Эдик старательно вывел мой заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получилась корявой.
— Ильичу бы это не понравилось, — покачал я головой. — Дорисуй хотя бы лампочку.
— Что вы, оглоеды, намалевали?! — подлетела к нам баба Лиза — русская половина Эдика.
— Лампочку Ильича! — растерянно пояснил я. — Сейчас коммунизм дорисуем.
Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как выразился Эдик, бытовой антисемизм. И больше мы у неё коммунизма не строили.
За сочинение «Как я провёл лето» папу вызвали в школу…
— Занимался сионизмом?! — кричал отец. — Строил Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты что, идиот?!
— Нет, я толковый шлемазл!
— Ах, толковый?!! — багровел папа, и репрессировал меня ремнём.
— Вот тебе «жаренный дрек с грибами»! — приговаривал он, а мама, качая головой, вздыхала:
— Мешигене цайтн! Сумасшедшее время!
Поц ин тухес* - ругательство (идиш)
Шлемазл* - бестолковый (идиш)
Гурништ* - ничто (идиш)
Дрек* - дерьмо (идиш)
Бейцим* - яички (идиш)
Цурес* - беды (идиш)
Некейве* - в разговорном идише женщина лёгкого поведения.
Copyright: Эдуард Резник, 2010
Свидетельство о публикации 210010100470
Иногда хочешь много и ничего не отдаешь.
Как в детстве)
Снятся губы, руки, плечи,
Рушится покоя зданье.
Я живу от встречи к встречи,
Между ними — ожиданье.
Между ними аритмия,
Холод полуночных бдений
И поранена плетьми я
Неоправданных сомнений.
Между ними передышка
Телефонных просветлений.
Месяц, словно третий лишний,
Как свидетель преступлений.
Кто ответит: что за сила,
Боги, черти ли шалят?
Будто вдруг остановилась
Между встречами земля.
Зажигаю в звезды свечи
И молитвы не унять…
Я живу от встречи к встречи,
Между ними нет меня.
2004 г.
Вспоминаются мелочи. Как мама ополаскивала чайничек кипятком, прежде чем засыпать заварку. Пуговицы из шкатулки с рукоделием - розовые, звонкие, леденцово-крупные. Музыка из заставки вечерних «Новостей» — заслышав её, Рекс бежал в коридор, готовый идти гулять.
А у шкафа был секретик. Чтобы включить свет, открывали дверцу — выключатель прятался там, внутри. Помню восторг, когда не нужно было приставлять стул, когда уже дотягивалась сама, на цыпочках.
Люстра в зале — хрустальная. Раскидистая, как оленьи рога, с сотней стеклянных бусин. А в центре — шарик, что радужно сверкал в электрическом свете.
Обои с ангелочками на кухне. Дедушкина любимая ложка с красивым названием «десертная» — по размеру между чайной и столовой. Короб с луком. Красные клетчатые занавески.
Из этих кусочков мозаики складывается тёплая память о детстве.
Я хочу вернуться в детство:
На чуть-чуть, на полчаса.
В старый дом войти, согреться
И послушать голоса.
Голоса, что не звучали
В моей жизни много лет.
Голоса без нот печали…
Где найти такой билет?
Где найти билет до детства,
Где купить любой ценой?
Я отдам любые средства,
Я хочу туда, домой.
Я хочу, хочу вернуться,
Чтоб начать сначала путь,
Чтоб воскреснуть и очнуться…
Боже, сделай что-нибудь.
В этих книгах живут короли и шпионы,
Шутники и трехглавые чудо-Драконы,
В этих книгах истории не понарошку
Про Кота в сапогах и про черную кошку.
В этих книгах истории не понаслышке
Про красивую Фею и хитрую мышку,
Эти книги друг с другом стоят по соседству,
В этих книгах история нашего Детства.
Страшно осознавать, что эти дяденьки и тётеньки твои ровесники
Мы в детстве были самыми счастливыми.
Нас радовало всё: и солнышко, и птички.
Что мама рядом, и цветы красивые,
И даже наши бантики в косичках.
Умели восхищаться мелочами:
Корабликом бумажным в тёплой луже,
Конфеткой карамелькой, калачами,
Картошкой, что подали нам на ужин.
Нам всё казалось вкусным и красивым,
А каждый день — в новинку, словно праздник.
Калоши, словно туфельки, носили,
И валенкам зимою были рады.
Мы были искренни и в чувствах, и в поступках.
Любить умели, верить и мечтать.
Освободившись, словно птенчик, от скорлупки,
Мы не боялись пробовать летать.
Кто сохранить сумел в себе ребёнка,
Тот и сегодня счастливо живёт.
Его душа поёт, смеётся звонко,
И смело отправляется в полёт.
Современные дети играют в стрелялки, с помощью пистолетов с лампочками.
И слёзно спорят кто кого убил/ранил.
В моем пневматическом детстве таких споров не было.
Остался с синяком на пол жопы, значит ранен.
Убежал в слезах домой, значит убит.
Я от счастья хохотала,
Хотя папа не пускал.
Без оглядки я бежала,
Когда милый меня звал!
Ах, судьбинушка — дорога!
Ты с нее не повернешь…
Ах, девчонка — недотрога!
Повзрослеешь и поймешь…
Как бывало — уж не будет.
У судьбы не сыщешь брод.
Утром мама не разбудит,
Не намажет бутерброд…
Много в жизни я хотела.
Верила — не заблужусь…
Хохотала я и пела!
Нынче — грустно улыбнусь…
Просто я чуть-чуть устала.
Мне б немного отдохнуть.
Жаль, что нет в судьбе привала,
Не замедлишь ее путь.
Я бежала без оглядки.
Ну, а нынче — оглянусь.
Все нормально.
Все в порядке.
И сквозь слезы улыбнусь…
Детство — это такое место в которое нужно возвращаться чтобы вспомнить себя.
В детстве деревья были большие, а проблемы маленькие. Взрослеешь — и становится наоборот… и даже маленькие шалости чреваты большими проблемами.
В этом городе, кажется, есть одно место,
Где однажды осталось далекое детство.
Где обиды забыты, а тайны разгаданы,
Где ответы готовы, а вопросы не заданы.
Где дружили без выгоды, верили слову,
И на помощь прийти были сразу готовы.
В этом городе, кажется, есть одно место,
Оно спрятано где-то внутри… прямо в сердце.
В начальной школе учительница по музыке взяла у меня книжку с детскими песенками и никак ее не отдавала. Я ходила к ней несколько месяцев чуть ли не каждый день, а она говорила, что забыла книжку дома. В итоге учительница все же мне отдала ее, а заодно пожаловалась родителям, какая я дотошная. После этого мама сказала, что если я заберу долг у одной ее знакомой, то могу оставить деньги себе. И все лето я ходила к ней и в результате добилась своего.
Жалко мне нынешних пацанов… Скачать и лайкнуть могут, а про карбид и дымовуху не знают.