Умирали тоже спокойно. Бывало, дед какой?нибудь лет в девяносто пять решал вдруг, что умирает. А и пора уже давно. Дети взрослые, внуки уже большие, пора землю делить, а он живёт. Вот съедутся родственники кто откуда. Стоят. Вздыхают. Ждут. Дед лежит на лавке под образами в чистой рубахе день, два, три… не умирает. Позовут батюшку, причастят его, соборуют… не умирает. На четвёртый день напекут блинов, оладий, холодцов наварят, чтобы справлять поминки по нем, горилки привезут ведра два… не умирает. На шестой день воткнут ему в руки страстную свечу. Все уже с ног валятся. Томятся. Не умирает. На седьмой день зажгут свечу. Дед долго и строго смотрит на них, потом, задув свечу, встаёт со смертного одра и говорит: «Ни! Не буде дила!» И идёт на двор колоть дрова.
А теперь?
Не успеешь с человеком познакомиться, смотришь — уже надо идти на его панихиду! Люди «кокаются», как тухлые яйца. У всех склерозы, давления, инфаркты. И неудивительно. Век такой сумасшедший. От одного радио можно с ума сойти. А телефоны? А телевизор? А всякие магнитофоны? Ужас! Кошмар! И всё это орёт как зарезанное, требует, приказывает, уговаривает, поучает, вставляет вам в уши клинья! И везде: в собственном доме, на улице, в магазинах, в учреждениях, у соседей. Где хотите. И заметьте, что это просто садизм какой?то. Люди иногда даже не слушают, например, радио, а выключить не позволяют: «Пусть говорит». — «Зачем?» — «Так…» Они точно боятся, что если оно замолчит, то будет хуже. Не дай Бог, ещё что?нибудь случится. Сплошное засорение мозгов какое?то! Ни почитать, ни подумать, ни сосредоточиться невозможно.
А вечером дети садятся за телевизор, выгнав главу семьи из кабинета, и сладкие, приветливые, «очень миленько» причёсанные телетёти начинают рассиропливать какую?нибудь копеечную историю с «музычкой» и танцами или показывать захудалый фильм двадцатипятилетней давности, где играют молодые актрисы, которые уже, слава Богу, старухи, которых уже побросали четвёртые мужья и которые никак не могут бросить сцену. И вы думаете: «До чего же эта корова Закатайская была когда?то худенькой и хорошенькой!» И прямо диву даётесь.
Я ненавижу телевизор…
Аппетитны, вроде, и поджаристы,
Гордым пафосом залиты…
Всё одно — из общепита…
Мемуары самых мемуаристых…
Маргелов здоровается с училищем весьма своеобразно.
— Товарищи солдаты и курсанты, — пауза зависла в звенящей тишине.
— Товарищи, — голос повышается до высоких тонов, — офицеры…
И далее грозный рык на низких: «Здравствуйте!!!»
Подготовка к смотру строевой песни. Наша рота поет недавно нами же и придуманных «Гренадеров». Маргелов подносит свою лапу к головному убору. Мизинец оттопырен немного вниз и вправо — след фронтового ранения. Даже издалека видно, какая это сильная рука. Маргелов кричит с трибуны нашей роте:
— Порадовали сынки! Ко мне запевалу!
Командир роты Лебедев яростно шепчет мне: «Чубаров, бегом на трибуну!». Подбегаю, перехожу на строевой шаг, докладываю. Впервые вот так близко вижу живую легенду, слышу его хриплый голос.
— Гренадеры! Добавить куплет про десантников!
— Понял, товарищ Командующий.
При пожатии ощущаю стальную лапу и выступ в ладони — все тот же след ранения. Ощущение, что твоя ладонь попала в клешню громадного краба или в тиски, которые, на счастье, не сжимаются полностью. Взгляд по-солдатски прямой и решительный. Жесткий!
Начальник училища генерал-майор Попов: «Отличный курсант! Огневик, строевик!».
Маргелов: «Попов, слышишь, что говорю? Чтобы все училище эту песню пело! А после и все ВДВ запоют!». Так и вышло.
Художник Константин Коровин (1861−1939) был не только замечательным живописцем, но и талантливым писателем. На «Избранном» — глава из книги «Константин Коровин вспоминает…», где он рассказывает о явлении, которое наблюдал в России начала прошлого века. Нам кажется, что голос этого «человечка» можно услышать и сегодня!
В России — в нашей прежней России — было одно странное явление, изумлявшее меня с ранних лет. Это было — как бы сказать? — какое-то особое «общественное мнение». Я его слышал постоянно — этот торжествующий голос «общественного мнения», и он казался мне голосом какого-то маленького и противного человечка за забором… Жил человечек где-то там, за забором, и таким уверенным голоском коротко и определенно говорил свое мнение, а за ним, как попугаи, повторяли все, и начинали кричать газеты.
Эта российская странность была поистине особенная и отвратительная. Но откуда брался этот господин из-за забора, с уверенным голоском?
Н. А. Римский-Корсаков создает свои чудесные оперы — «Снегурочку», «Псковитянку», «Садко».
— Не годится, — говорил человек за забором, — не нужно, плохо…
И опер не ставят. Комитет императорского театра находит их «неподходящими». Пусть ставит их в своем частном театре Савва Мамонтов. Голос за забором твердит: «Не годится».
За ним тараторят попугаи: «Мамонтов зря деньги тратит, купец не солидный» …
Другие примеры: Чехов Антон Павлович, писатель глубокий. А господин за забором сказал:
— Лавочник!
Или вот Левитан — поэт пейзажа русского, подлинный художник, мастер, а тот же голосок шепотком на ухо:
— Жид.
И пошла сплетня: и Школы-то Левитан не кончил, и пейзажи-то Левитана не пейзажи, а так, какие-то цветные штаны (остроумно, лучше не придумать!).
Да разве один Левитан? И Головин, и аз грешный тоже «не годились». Человечек за забором отрезал:
— Декаденты.
И поехало. А что такое «декаденты» — неизвестно. Новое, уничижительное. Вот и крестил им человечек кого попало. А когда приехал в Москву Врубель, так прямо завыли: «Декадентщина, спасите, страна гибнет!» Суворин, Грингмут, «Русские ведомости» — все хором…
Видно, человек за забором вовсю работал.
А вот и Шаляпин. Поет он в Частной опере — ставят для него «Псковитянку», «Хованщину», «Моцарта и Сальери», «Опричника», «Рогнеду». Но голос за забором хихикает:
— Пьет Шаляпин…
Лишь бы выдумать ему что-нибудь свое, позлее, попошлее, погаже — ведь он все знает, все понимает…
И кому кадил он, этот человечек, кому угождал — неизвестно. Но деятельность его была плодовита. Он поселял в порожних головах многих злобу, и она отравляла ядовитой слюной всех и вся…
Когда я поступил художником в императорский театр, господин за забором оказался тут как тут. При первых же моих оперных и балетных постановках на меня полились, как из ушата, помои в расчете на поддержку «общественного мнения». Газеты хором неистовствовали… «Новое время» и «Русские ведомости» заодно с «Московскими». Красота! Человечек за забором работал.
А в театре лица артистов были унылы. Малый театр волновался, балетные рвали на себе новые туники. Не нравились «декадентские» костюмы. Плакали, падали в обморок…
Артист Южин в «Отелло», по укоренившейся традиции, выходил в цветном кафтане с золотыми позументами и почему-то в ярко-красных гамашах — похож был на гуся лапчатого. Я попросил его изменить цвет гамаш. Он обиделся, а успокоился только тогда, когда я заявил:
— У Сальвини — белые, как же вам в красных?
Поверивши, он долго жал мне руку:
— Пожалуй, вы правы, но все так против…
«Все» — вот оно, «общественное мнение».
Вспоминаю я еще случай. В Большом театре в «Демоне» Рубинштейна грузинам почему-то полагалось быть в турецких фесках — назывались они «бершовцами», по имени Бершова, заведующего постановочной частью.
Бершов мужчина был «сурьезный», из военных. На репетициях держал себя, как брандмайор на пожарах, и, осматривая новую постановку, выкрикивал: «Декораторы, на сцену!» Декораторы выходили из-за кулис, опустивши голову, попарно. Было похоже на выход пленных в «Аиде» на гневные очи победителя.
— Отблековать повеселей, — кричал Бершов. — В небо лазури поддай!..
Он был в вицмундире, в белом галстуке, при орденах, и расторопностью хотел понравиться Теляковскому, новому директору. Но произошел случай, который его расстроил навсегда. В этом случае повинен я.
Неизвестно, с какой стати в постановке «Руслан и Людмила» в пещере финна ставили большой глобус, тот же, что и в первой картине «Фауста».
Придя в Большой театр на репетицию «Руслана», я позвал Бершова и спросил его:
— Кто такой финн и почему у него в пещере глобус?
Бершов только посмотрел на меня стеклянными глазами, а машинист, которого звали Карлушка, ответил за него:
— Глобус ставят финну, потому он волшебник-с, как и Фауст.
— Уберите со сцены глобус, — сказал я рабочему-бутафору.
Когда бутафоры уносили глобус, артисты, хор, режиссеры смотрели на меня и на глобус с боязливым удивлением и любопытством. Потом шепотом говорили, что, пожалуй, верно, глобус не при чем у финна. А режиссеры из молодых, окрыленные моей смелостью, доказывали, что и при Фаусте не было глобусов. Перестали ставить глобус и в лабораторию Фауста.
Но человечек за забором продолжал работать. И вот «Русские ведомости», профессорская газета, с апломбом поставила точку над «i» — воспользовалась первым поводом для уличения меня в полном невежестве.
Дело было так. При постановке «Демона» Рубинштейна я поехал на Кавказ и писал этюды в горах по Военно-Грузинской дороге. Эскизы мои изображали серые огромные глыбы гор ночью: скалы, ущелья, где Синодал видит Демона и умирает, сраженный пулей осетина…
Мне хотелось сделать мрачными теснины ущелья и согласовать пейзаж с фантастической фигурой Демона, которого так мастерски исполнял Шаляпин. Высокую фигуру Шаляпина я старался всеми способами сделать еще выше. И действительно, артист в моем гриме, на фоне такого пейзажа казался зловеще-величественным и торжественным.
Тогда-то «Русские ведомости» и написали свою злостную критику:
«На постановку „Демона“ тратятся казной деньги, на Кавказ посылается художник Коровин, а он даже не удосужился прочесть поэму нашего гениального поэта Лермонтова. В поэме „Демон“ слуга обращается к князю Синодалу:
Здесь под чинарой бурку расстелю.
И, уснув, во сне Тамару узришь ты свою…
А Коровин чинары не изобразил. Какая дерзость так относиться к величайшему поэту земли русской! Вот какое невежество приходится терпеть от новых управителей образцового театра».
Конечно, все это было чистейшим вздором: денег на поездку я не брал, а ездил на свой счет. Но дело не в этом. Ошеломил меня больше всего упрек в незнании и Лермонтова, и я написал в редакцию «Русских ведомостей» письмо, в котором выражал свое удивление и огорчение — как могла профессорская газета принять вышеприведенные вирши оперного либреттиста за поэму Лермонтова?. Тогда приехал ко мне Н. Е. Эфрос и просил забыть эту «ошибку».
Однако «Русское слово», к великому конфузу «Русских ведомостей», письмо мое напечатало. А вслед за тем получил я повестку, приглашающую меня в отдел министерства внутренних дел…
Во дворе большого дома, напротив Страстного монастыря, — крыльцо. Звоню. Дверь открывает жандарм. Я показываю ему повестку.
— Пожалуйте, — говорит жандарм и ведет меня по коридору, по обе стороны которого — двери; одна из них отперта, и в комнате сидит дама в глубоком трауре, а перед ней жандармы роются в чемоданах.
В конце коридора мне показали на дверь.
— Пожалуйте!
Я вошел в большую комнату. Ковер, письменный стол. Прекрасно одетый господин с баками встает из-за стола, с любезной и сладкой улыбкой рассыпается в приветствиях.
— Очень рад, ну вот, Константин Алексеевич, так-с!
— Я получил от вас повестку, — начинаю я.
— Ну да. Так-с. Но это не я писал. Пустяки-с. Маленькая о вас справочка из Петербурга. Вы так нашумели, все газеты кричат. Вот, например, статья Александра Павловича Ленского…
И он сделал серьезное лицо.
— Вы ведь знаете Александра Павловича? Артист божией милостью. Как играет. Боже мой! Я, знаете, пл? чу. И вот он — тоже, Карл Федорович Вальц, маг и волшебник — тоже… Согласитесь! Ах, что ж это я? Садитесь, пожалуйста…
— Так вот, — продолжал он, — от вас нужно нам маленькое разъяснение… Сигары курите?
И он пододвинул мне серебряный ящик с сигарами и сам закурил.
«Какой любезный человек, — подумал я. — Как расчесан, какая приветливость! Приятный господин!» А в голове мелькнуло: «Не этот ли и есть человек за забором?»
— Нам нужно от вас, Константин Алексеевич, — как ни в чем не бывало заговорил он опять, — узнать…
Тут он многозначительно запнулся и затем медленно докончил:
— Какая разница между импрессионизмом и социализмом?
По правде сказать, я не знал, что такое социализм, а импрессионистами, мы, художники, называли отличных французских мастеров, писавших с натуры картины, полные жизненной правды и радости. Знал я, конечно, также про существование разных социальных учений, но никак не подозревал, что между тем и другим есть что-нибудь общее.
Так я приблизительно и ответил.
— Ну вот, так и запишем, — сказал мой собеседник и стал писать.
— А скажите, — обратился он ко мне опять, — почему импрессионизм явился как раз в одно время с социализмом?
Я ответил: «Не знаю». И с досады пошутил:
— Впрочем, может быть, открытие Пастером сыворотки от укуса бешеных собак как раз совпадает с днем вашей свадьбы? Почему бы?
— Так-с, — ответил он. — Но я бы просил вас быть искреннее.
Он встал и быстро зашагал взад и вперед по комнате.
— Я тут не при чем, — повторил он. — Но вот-с, запросец из Петербурга. Согласитесь, могут быть осложнения. Вам это не будет приятно.
— Что же это: допрос? — осведомился я.
— Ну, допрос, не допрос, а… разъяснение. Вот видите, и «Русские ведомости» — тоже. Даже они-с, согласитесь! И весь театр и Грингмут. Согласитесь! Ленский — тоже. Вот что-с. Прошу вас, к завтрашнему утру приготовьте в письменной форме ваше определение импрессионизма и социализма и принесите мне. Напишите кратко, по вашему разумению. Ну-с, а теперь до свиданья. На дорожку сигару? Отличная сигара, кого-нибудь угостите.
Теляковский, бывший уже управляющим императорских театров, когда я рассказал ему об этом допросе, посмотрел на меня своими серыми солдатскими глазами и сказал:
— Вот оно, понимание красоты и искусства!
Он добавил:
— Подождите, я сейчас оденусь. Поедемте вместе.
В зале дома генерал-губернатора к нам вышел великий князь Сергей Александрович, высокий, бледный, больной. Теляковский говорил с ним по-английски.
Великий князь обратился ко мне:
— Вы вошли в театр, где было болото интриг, рутина, и, конечно вызвали зависть прежних. Ничего не отвечайте в министерство…
Через день ко мне приехал какой-то репортер и привез статью для «Московских ведомостей», написанную в защиту моего направления. Эту чью-то статью я должен был подписать, якобы в свое «разъяснение».
Я оставил статью у себя для просмотра — против чего долго возражал репортер, — а на утро послал ее через нотариуса в редакцию «Московских ведомостей» с просьбой не писать от моего имени провокаторских статей[472].
Репортер примчался ко мне взволнованный и, горячась, объяснил, что писал статью он по указанию самого Грингмута.
— Не шутите с Грингмутом, вы его не знаете. О, разве возможно! Это столп! Патриот! С кем вы спорите, берегитесь!
«Вот он, милый человечек за забором», — подумал я опять.
А милый человечек все продолжал работать, неустанно хлопотал, развернулся вовсю: лгал, клеветал, доносил, все знал и жил, вероятно неплохо. И поклонников у него была уйма…
Ах, как скучно на свете, на прекрасной земле нашей, от этого человечка за забором!
…Вот тут и появился кокаин.
Кто первый начал его употреблять? Откуда занесли его в нашу среду? Не знаю. Но зла он наделал много.
Продавался он сперва открыто в аптеках, в запечатанных коричневых баночках, по одному грамму. Самый лучший, немецкой фирмы «Марк» стоил полтинник грамм. Потом его запретили продавать без рецепта, и доставать его становилось все труднее и труднее. Его уже продавали «с рук» -- нечистый, пополам с зубным порошком, и стоил он в десять раз дороже. После первой понюшки на короткое время ваши мозги как бы прояснялись, вы чувствовали необычайный подъем, ясность, бодрость, смелость, дерзание. Вы говорили остроумно и ярко, тысячи оригинальных мыслей роились у вас в голове. Жизнь со своей прозой, мелочами, неудачами как бы отодвигалась куда-то, исчезала и уже больше не интересовала. Вы улыбались самому себе, своим мыслям, новым и неожиданным, глубочайшим по содержанию.
Продолжалось это десять минут. Через четверть часа кокаин ослабевал, переставал действовать. Вы бросались к бумаге, пробовали записать эти мысли…
Утром, прочитав написанное, вы убеждались, что все это бред! Передать свои ощущения вам не удалось! Вы брали вторую понюшку. Она опять подбадривала вас на несколько минут, но уже меньше. Дальше, все учащающая понюшки, вы доходили до степени полного отупения. Тогда вы умолкали. И так и сидели, белый как смерть, с кроваво красными губами, кусая их до боли. Острое желание причинить себе самому физическую боль едва не доводило сумасшествия. Но зато вы чувствовали себя гением. Все это был, конечно, жестокий обман наркоза! Говорили вы чепуху, и нормальные люди буквально шарахались от вас. …
.Вы ничего не могли есть, и организм истощался до предела. Пить кое-что вы могли: коньяк, водку. Только очень крепкие напитки. Они как бы отрезвляли вас, останавливали действие кокаина на некоторое время, то есть действовали как противоядие. Тут нужно было ловить момент, чтобы бросить нюхать и лечь спать. Не всегда это удавалось. Потом, приблизительно через год, появлялись тяжелые последствия в виде мании преследования, боязни пространства и прочее.
Короче говоря, кокаин был проклятием нашей молодости. Им увлекались многие. Актеры носили в жилетном кармане пузырьки и «заряжались» перед каждым выходом на сцену. Актрисы носили кокаин в пудреницах. Поэты, художники перебивались случайными понюшками, одолженными у других, ибо на свой кокаин чаще всего не было денег.
Не помню уже, кто дал мне первый раз понюхать кокаин, но пристрастился я к нему довольно быстро. Сперва нюхал понемножку, потом все больше и чаще.
-- Одолжайтесь! -- по-старинному говорили обычно угощавшие. И я угощался. Сперва чужим, а потом своим. Надо было где-то добывать…
…Однажды в театр пришел журналист, кажется, Сергей Яблоновский из «Русского слова» -- самой большой газеты того времени -- и написал о нашем театре. Нельзя сказать, чтобы она была хвалебной -- критик всех поругивал, только обо мне выразился так «остроумный и жеманный Александр Вертинский». Этого было достаточно, чтобы я «задрал нос» и чтоб все наши актеры возненавидели меня моментально. Но уже было поздно. Успех мой шагал сам по себе, меня приглашали на вечера. А иногда даже писали обо мне. Марье Алексеевне пришлось дать мне наконец «жалование» двадцать пять рублей в месяц, что при «борще и котлетах» уже являлось базисом на котором можно было разворачиваться. Но увы… деньги эти главным образом шли на покупку кокаина.
Вернулась из поездки моя сестра. Мы поселились вместе, сняв большую комнату где-то на Кисловке. К моему великому огорчению, она тоже не избежала ужасного поветрия и тоже «кокаинилась».
Куда только мы не попадали. В три-четыре часа ночи, когда кабаки закрывались, мы шли в «Комаровку» -- извозчичью чайную у Петровских ворот, где в сыром подвале пили водку с проститутками, извозчиками и всякими подозрительными личностями и нюхали, нюхали это дьявольское зелье.
Конечно, ни к чему хорошему это привести не могло. Во-первых кокаин разъедал слизистую оболочку носа, и у многих из нас носы уже обмякли, и выглядели ужасно, а во-вторых наркоз почти не действовал и не давал ничего, кроме удручающего, безнадежного отчаяния.
Я где-то таскался по целым дням и ночам и даже сестру Надю стал видеть редко. А ведь мы очень любили друг друга… Надя была единственным близким мне человеком в этом огромном шумном городе… И я не сберег ее! Что это, кокаин, анестезия? Полное омертвления всех чувств. Равнодушие ко всему окружающему. Психическое заболевание…
Помню, однажды я выглянул из окна мансарды, где мы жили (окно выходило на крышу), и увидел, что весь скат крыши под моим окном усеян коричневыми пустыми баночками из-под марковского кокаина. Сколько их было? Я начал в ужасе считать. Сколько же я вынюхал за этот год!
И первый раз в жизни я испугался. Мне стало страшно! Что же будет дальше? Сумасшедший дом? Смерть? Паралич сердца? А тут еще галлюцинации… Я жил в мире призраков!
Я встал. Я вспомнил, что среди моих знакомых есть знаменитый психиатр -- профессор Баженов. Я вышел на Тверскую и решил ехать к нему. Баженов жил на Арбате. Подходя к остановке, я увидел совершенно ясно, как Пушкин сошел с своего пьедестала и, тяжело шагая «по потрясенной мостовой» (крутилось у меня в голове), тоже направился к остановке трамвая. А на пьедестале остался след его ног, как в грязи оставшийся след от калош человека.
-- Опять галлюцинация! -- спокойно подумал я, -- Ведь этого же быть не может?
Тем не менее Пушкин стал на заднюю площадку трамвая и воздух вокруг него наполнился запахом резины исходившим от плаща.
Я ждал, улыбаясь, зная, что этого быть не может. А между тем это было!
Пушкин вынул большой медный старинный пятак, которых уже не было в обращении.
-- Александр Сергеевич! -- тихо сказал я -- Кондуктор не возьмет у вас этих денег! Они старинные!
Пушкин улыбнулся:
-- Ничего. У меня возьмет!
Тогда я понял, что просто сошел с ума.
Я сошел с трамвая на Арбате. Пушкин поехал дальше.
Профессор Баженов тотчас принял меня.
-- Ну? В чем дело юноша?-- спросил он.
-- Я сошел с ума, профессор,-- твердо выговорил я.
-- Вы думаете? -- как-то равнодушно и спокойно спросил он.
-- Да. Я уверен в этом.
-- Ну тогда посидите пока. Я занят, и мне сейчас некогда.
И он начал, что-то писать. Через пол-часа так же спокойно вернулся к разговору.
-- Из чего же вы, собственно, заключаете это?-- спросил он просто, как будто даже не интересуясь моим ответом.
Я объяснил ему все, рассказав также и о том, как ехал с Пушкиным в трамвае.
-- Обычные зрительные галлюцинации!-- устало заметил он. Минутку он помолчал, потом взглянул на меня и строго сказал:
-- Вот что, молодой человек, или я вас сейчас же посажу в психиатрическую больницу, где через год-два вас вылечат, или вы немедленно бросите кокаин! Сейчас же!
Он засунул руку в карман моего пиджака и, найдя баночку, швырнул ее в окно.
-- До свидания!-- сказал он, протягивая мне руку -- Больше ко мне не приходите!
Я вышел. Все было ясно.
Треть жизни мы спим — и во сне все равны в имуществе. Мы не отличаемся ничем во время приема душа, за воду в котором все платят одинаково, умывании, чистке зубов и причесывании. В покупке косметики пусть имеется некоторое социальное расслоение, однако не факт, что использование дорогих кремов или помад что-то меняет в лучшую сторону — вокруг множество обратных примеров. Дорогие операции по изменению губ, носа, груди или задницы нередко делают внешность жертв пластической хирургии менее привлекательными. Нельзя купить спортивную форму — не одежду, а тонус, в котором находится ваше тело. Усилия на беговой дорожке, турнике или тренажерах не имеют цены в денежном выражении — они всегда исчисляются лишь трудом, потом и временем.
***
Ничто в жизни не дается без усилий над собой, и богатство ни в коей мере этим усилиям не способствует. Написать хорошую книгу или создать успешный бизнес можно только за счет собственных способностей и труда, которые никак не зависят от финансирования, — напротив, «легкие деньги» нередко влекут за собой убытки и провалы. Владелец миллиардов физически ощущает отчуждение от своих капиталов. Деньги греют лишь неглубокую душу. Они иссушают сердце и не дают человеку покоя, умножая количество проблем. …
***
Испытывает ли комфорт человек, проживающий в доме на пять семь тысяч квадратных метров с 25 спальнями? Не знаю. Причина страсти к покупке дорогостоящей недвижимости кроется, очевидно, в тщеславии. Цель — демонстрация окружающему миру своего псевдопревосходства, когда ничем иным это превосходство доказать не получается. Многие богачи практически не пользуются принадлежащими им объектами и мечтают от них избавиться. Что, в свою очередь, не так просто. Человечество постепенно вырабатывает в общественном мнении своего рода универсальный порог личного потребления для людей, которые зарабатывают миллиарды долларов.
- В моей картине «Шумный день» в роли подростка снялся 23-летний Олег Табаков. В день сдачи картины министру культуры Екатерине Фурцевой автор сценария Виктор Розов сослался на то, что плохо себя чувствует. И в просмотровом зале министерства нас оказалось трое: Фурцева, руководитель Главкино Сурин и я. Екатерина Алексеевна смотрела на экран, а я смотрел на Екатерину Алексеевну. Она улыбалась, смеялась, но, когда зажгли свет, сказала: «Не принимаю вашу картину!» - «Почему?!» - «Да потому, что с экрана идет ругань: „Все Фиры и Веры - дуры без меры!“ Вы что?! Во всех школах завтра так мальчишки будут дразнить девчонок! Думайте, как эту сцену убрать».
Я стал спорить. Сурин своим большим башмаком под столом наступил мне на ногу, стал давить, сделал суровое лицо. Фурцева - член Политбюро, на демонстрациях люди шли под ее портретом, как под иконой! А я осмелился спорить. «Пригласите первого секретаря ЦК комсомола Павлова! - приказала Фурцева. - Посмотрим, что скажет комсомол».
Судя по всему, Павлову доложили мнение Фурцевой. Он ни разу не улыбнулся! «Екатерина Алексеевна, это просто какая-то итальянская картина! Если переименовать всех героев на итальянский лад…» Я опять стал спорить. А Сурин - жать мне на ногу.
Фурцева сказала: «Пусть Демичев посмотрит. Посмотрим, что скажет партия». Петр Демичев - первый секретарь Московского горкома партии. Реагировал Демичев на происходящее так же, как и Фурцева. По окончании положил руку мне на плечо: «Замечательная картина!» С «партией» Фурцева спорить не стала. Но в присланном заключении нам было все же предложено убрать «дур». Розов нашел эквивалент помягче: «Все Фиры и Веры - глупы без меры!» Картина «Шумный день» имела шумный успех. А Олег Табаков не просто прославился на всю страну - стал олицетворением борьбы с мещанством! В картине его герой отцовской саблей крушит дефицитную мебель.
Первое правило Люттвака относится к определению ситуаций, в которых вообще имеет смысл использовать силу, и фактически дополняют то, что мы вам только что рассказали. Государственный переворот возможен лишь в условиях, когда Власть 1) сосредоточена в руках узкого круга людей (и группировок), и 2) лишена внешней поддержки, будь то иностранные государства или находящихся за пределами столицы вооруженные части (например, воинственные племена в Африке). Концентрация Власти в руках немногих как раз и означает монархическое правление (группировка монарха получает все, за ее пределами Власти не остается); если центров Власти много и они относительно независимы (как это было во Франции в приведенных выше примерах), попытка силового захвата власти приведет к их объединению против вас. Не столь очевидным, но весьма существенным является и отсутствие внешней поддержки: если действующий монарх сам является чьим; то вассалом, то занять его место можно только с позволения вышестоящего сюзерена; с ним и нужно налаживать контакты, а не устраивать перестрелку.
Второе правило Люттвака относится к подготовке боевых действий и заключается в использовании вооруженных сил действующего монарха. Правящая группировка, опираясь на все ресурсы государства, обладает заведомо более мощным аппаратом насилия, чем любой из претендентов на власть. Поэтому попытки опереться на собственные «отряды самообороны» или «повстанцев», как правило, заканчиваются неудачей; а вот «переход армии на сторону восставших» (хорошо подготовленный предшествующей агентурной работой) обеспечивает успех революции. Мы снова видим, что это правило является прямым следствием из общих принципов теории Власти: властная группировка растет, продвигая своих людей в другие организации (например, армию) и тем самым захватывая соответствующие ресурсы. Разумеется, такая деятельность требует секретности, но мы с вами давно уже знаем, что секретность есть самоочевидная составляющая любых действий во Власти.
Третье правило Люттвака относится собственно к осуществлению революции (или переворота) и заключается в нейтрализации как можно большего числа конкурирующих группировок. Под «нейтрализацией» Люттвак понимает обеспечение нейтральной позиции группировок в возникшем конфликте претендента на престол и предшествующего монарха; для ее обеспечения претендент должен создать впечатление более безопасного и договороспособного правителя. Достигается это двумя основными способами: 1) революционной риторикой за все хорошее и против всего плохого, то есть против предшествующего монарха (которым, как правило, и так все недовольны), 2) организацией «стихийных» массовых беспорядков, с которыми действующая власть не способна справиться, и потому надеяться приходится лишь на революционеров. Основная цель революции заключается не в том, чтобы устранить прежнего монарха, а в том, чтобы стать новым; для этого нужно не проливать реки крови, а всего лишь принять присягу от большинства сюзеренов высшего уровня. Главное, чтобы у них появилось желание такую присягу принести , - вот на это и должна работать революция.
Три перечисленных правила Люттвака и составляют основное содержание теории Власти в части государственных переворотов. Мы хотим особо подчеркнуть, что, как и всякое насилие, революции и войны резко упрощают ситуацию, сокращая количество доступных действий противоборствующих сторон, и за счет этого быстро приводят к тому или иному результату. Ошибку, допущенную в ходе придворных или олигархических интриг, всегда можно исправить; революционер же, как и минер, ошибается только один раз.
Богата красотами подмосковная земля.
По берегам реки Клязьмы, говорит история, селились наши древние предки - кривичи и вятичи, о чем свидетельствуют современные раскопки.
Ни с чем несравнимые прелести природы Пушкинского района манили к себе художников, писателей, а позднее офицеров-отставников, которые поездят, поездят по Московской области, да и принесут свои заявления на предоставление постоянного места жительство в Пушкинский Горисполком.
Современный же человек тонко разбирается в красоте и удобствах.
Не миновал сей жребий и посланников соединённых штатов Америки, аккредитованных в Советском Союзе.
Многим известно, что сшА - страна богатая и, как никакая другая страна, может позволить себе прикупить кусок земли в любой части света с согласия, конечно, продающей стороны и в соответствии с одним из законов международного права сделать его своей собственностью.
Так в поселке Черкизово Тарасовского поселкового Совета Пушкинского района возникли так называемые «американские дачи».
Американцы манерой поведения очень похожи на нас, русских. Они такие же приветливые, общительные и ещё более шумные.
Американцы, поселившиеся в черкизовских кущах, ничем не отличались от своих собратьев.
Они, как и все дачники, ездили сюда, в основном, отдыхать на уик-энд.
Афишировать перед местным населением место своего загородного отдыха они, естественно, не собирались. По этой причине Флаг своей страны вывешивать над дачами они не стали, а нашли ему более приемлемое место.
Неизвестно, кому из обитателей дач пришла в голову мысль постелить его на садовый стол. Возможно, американцами руководило чувство тоски по родине и желание видеть его всегда под рукой.
Сторожем к себе на дачу они наняли местного мужика Григория, особенности профессии которого не требовали глубоких знаний английского языка. Но по всему было видно, что он пользовался у хозяев некоторым доверием. Во всяком случае, Григорий не раз был оставляем американцами в пустой даче наедине с богатыми запасами горячительных напитков, в которых американцы знают толк не хуже нас, русских. Ну как бы там ни было, а в погожий летний день, то ли с одиночества, то ли по уже сложившейся привычке Григорий набрался раньше обычного, свалившись под стол, накрытый американским флагом, и в его тени проспал некоторое время.
Проснулся же он ближе к вечеру. С некоторым трудом поднявшись с земли, он потянулся, потрогал тяжёлую голову и привычным взглядом окинул вверенное ему хозяйство. Покосившийся деревянный забор … калитка на замке. Всё вроде бы было на месте, но вместе с тем чего-то не хватало.
Когда же страж, обнаружил, что именно пропало, то ему сразу стало холодно, и хмель мигом улетучился - на столе недоставало нескольких заморских сосудов с напитками и исчез … хозяйский звёздно-полосатый флаг. Григорий не мог сообразить, как произошла кража, не знал также с какой целью украден флаг, как к этому отнесутся американцы. Пропажа же спиртного теперь беспокоила его меньше всего.
Придя в себя, он сообразил, что хоть дача и американская, но находится-то она на территории СССР. А это значит, что нужно, не дожидаясь приезда хозяев, звонить в Клязьминское отделение милиции. Он решил, что так будет лучше для него и для быстрейшего розыска пропажи. Не в пример теперешним временам в 60-е годы милиция работала более оперативно. Причиной тому по видимому, является тот факт, что в те времена не был закрыт переезд через железную дорогу на платформе Клязьма.
Оперативному уполномоченному, прибывшему по его звонку на место происшествия, некогда было соображать, что произошла кража личного имущества дипломатов, и не простого, а американского флага территориально на советской, а по законам международного права на американской земле. А по закону экстерриториальной неприкосновенности оперативнику ни в коем случае нельзя било вступать на чужую землю. Но в тот момент он помнил лишь свой долг «искать и находить». Поэтому он вошел в открытую Григорием калитку и отобрал от него по всей форме устное и письменное объяснения, из которых он узнал, что накануне на даче «гудели» три посла: американский, канадский и японский, и что несколько дней подряд около дач слонялись двое ребят - один лет 25-ти и другой лет пятнадцати. Как мог, он описал их приметы. Ещё опер заметил на полу веранды в пене, по-видимому, в спешке разбитого ворами огнетушителя след большого мужского резинового сапога.
Черновая работа была сделана. Заявление же полагалось отобрать у потерпевшей стороны,
В происшедшем инциденте сам оперативный уполномоченный, считавший своей заповедью оказывать оперативную помощь в выявлении состава преступления и поимке преступников, не до конца осознал свою роль в этом щекотливом и необычном деле. Все очень походило на провокацию посланцев великой страны накануне пятидесятилетия Октябрьской революции. Поселковый Совет несколько раз предупреждал американцев, чтобы они нашли средства для сооружения нового забора к своей даче, но, они, как и мы, видать, действовали по пословице «гром не грянет, мужик не перекрестится» и … доэкономились.
На обратном пути в родное отделение милиции, где находились начальник отделения и замполит оперативный уполномоченный кое-что вспомнил из недавно сданного на оценку «хорошо» предмета «Международное право» и попросил шофера повернуть побыстрее машину обратно. Последовала короткая беседа оперуполномоченного с незадачливым Григорием уже через забор, в результате которой последний поклялся не говорить «хозяевам» о пропаже до тех пор, пока они сами не хватятся, и не говорить им также, что русские переходили «границу американский владений».
Оперативный уполномоченный, беззаветно влюбленный в свою профессию имевший к тому времени диплом юриста-правоведа, накопивший, как ему тогда казалось, немалый опыт практической работы, растерялся. и его начальник также, и решили обратиться за помощью в Пушкинский ОВД, а затем с разрешения начальника ОВД позвонили в МВД СССР.
На их звонок ответил генерал-лейтенант милиции (в будущем известный композитор) Алексей Гургенович Экимян. Он строго-настрого запретил оперативному уполномоченному переходить границу чужого государства и приказал ждать, пока американцы не заявят о краже сами по всей форме закона через своё представительство.
Американцы действительно сделали официальное заявление т.к. поняли, что за халатное отношение к государственному флагу заокеанское начальство может очень сурово отчитать.
За дачами немедленно было установлено пристальное наблюдение.
Американцы, владельцы черкизовской дачи, не на шутку переполошились.
Несколько часов подряд машины с ритуальной сменой номерных знаков и переодеванием пассажиров то быстро въезжали в ворота, то выезжали из них.
Необходимо было срочно выручать незадачливого земляка Григория и ликвидировать возможный международный конфликт.
Благодаря четкому описанию примет, аккуратной оперативной картотеке, быстроте и ловкости оперуполномоченного, занимавшегося этим делом, похитители американского имущества были найдены в этот же день. Ими оказались две недели назад освобожденный из тюрьмы двадцатипятилетний парень и новичок в этих делах, его сосед шестнадцати лет. С опережением в две недели с момента подачи американцами заявления у советских сыщиков лежало полностью раскрытое уголовное дело.
На суде от американской стороны присутствовал один лишь Григорий. Ему же был вручен злополучный флаг и посуда от украденных напитков.
Ну, а американцы со свойственной им последовательностью поставили таки железобетонный забор вокруг дачи, но не до, а после празднования в нашей стране 50-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Один из нарушителей, что был постарше, получил возможность еще четыре года пожить там, откуда он недавно вернулся, а младший подельник был осужден условно.
После этого события американцы хоть и не повесили свой флаг над крышей дома, но и на стол его больше не стелили.
Московская область пос. Клязьма 1967 г.
Мемуары своей жизни мы пишем, начиная с детства…
Ни пером и ни мышкой - кровью сердца!
- иz -
Жизнь переменчива, оперативные ситуации - тем более. Проходит время, вертит человек в руках бумагу и недоумевает: «Почерк мой и подпись моя. Как я мог такую чушь написать?» Так что не злоупотребляйте пером: сказанная глупость быстрее забывается.
Жизнь нужно прожить так, чтобы даже твои мемуары вызывали недоверие.
Одно время у меня была мысль - написать истории жизней знакомых мне людей. Ведь, судьбы многих… так же захватывающи, как и какой-нибудь роман- бестсейлер.
На волне энтузиазма я написала и опубликовала книгу «Горки: люди и судьбы». Но, я отказалась от продолжения, хотя в планах был много-томник.
Во-первых, мало кто желает и рассказывать все секреты своей жизни,
Во- вторых, надо обладать писателю особым даром проникновения и понимания ситуации во всём её многообразии,
В-третьих, всё равно - будет субьективный взляд автора,
Да, что говорить, сложно всесторонне описать даже историю собственной жизни, мысли, чувства…
Хотя, каждый может писать мемуары- книгу истории своей семьи… от прабабушек. Записать, пока не поздно их воспоминания, и свои… для потомков.
Вот, почему писатели в своих романах обобщают образы разных людей, комбинируя и жонглируя ситуациями и лицами, получая в целом правдивые, хотя и вымышленные истории…
Морозы в Эвенкии просто потрясают воображение: тридцатиградусная стужа здесь устанавливаются уже в октябре и держатся весь ноябрь, «зашкаливая» и за 45−48 - весь декабрь, 53−55 - пару недель в январе, и опять 45 - до марта. Мы по неопытности в первый год закрепили на окне с улицы ртутный термометр, а шкала его заканчивалась на 40 градусах. Потому купили пружинный, тот может показать до 50 градусов. Но и его порой не хватает. Говорят, рекорд, зарегистрированный в Туре - 67 градусов. Впрочем, здешние морозы переносятся даже легче, чем североказахстанские 30 с ветром, главное - беречь нос и щеки да быть тепло обутым.
В такие морозы в Туре тишина - мертвая, лишь стоит густой туман, да иногда гулко каркнет со столба огромный, величиной с гуся, аспидно черный ворон. Из птиц только они в такие дни оживляют промерзший насквозь пейзаж. Жалко бездомных собак. Они прячутся где-то в теплотрассах, но голод не тетка, и каждое свежевываленное в деревянный мусорный короб (непременный атрибут любого туринского двора) ведро с дымящимися объедками, нечистотами тут же привлекает к себе три-четыре крупно дрожащих псины.
Вытягивая от усилия шеи и царапая стенки «мусорок» когтями, они вскарабкиваются внутрь обледенелых ящиков и жадно пожирают все, что хотя бы отдаленно похоже на съестное. Вспыхивают короткие ожесточенные схватки, свирепое рычание перемежается почти женским рыданием побежденной более слабой шавки. Она кубарем катится вниз и с поджатым хвостом исчезает в морозной мгле…
А помойки в Туре в начале девяностых годов все беднее и беднее. Страна голодает, и дефицит еды проникает и на Север. Хотя с продуктами здесь было всегда получше, чем на материке. Я помню, как-то ли в 1963, то ли в 1964 году - в целинном Казахстане! - люди давились в очередях за хлебом, в нашем сельском магазинчике в сутки его отпускали на человека всего по 300 граммов.
Когда уже работал в газете, в Железинке, являвшейся центром крупного животноводческого района, имевшей собственный маслозавод, огромные стада овец, крупного рогатого скота, свиней, с продуктами всегда было туго. Скот откармливали и вывозили на мясокомбинаты. Сливочное масло практически все уходило в областной центр, а что оставалось - расходилось по так называемым закрытым учреждениям (больницам, детским садам - ну да это святое дело), да с заднего хода отпускалось блатным.
Особая примета тех лет: высокие глухие заборы вокруг усадеб главных районных, совхозных начальников, с задними калитками и воротами, откуда втихаря завозилась или заносилась - в зависимости от чина и объемов - дефицитная жратва.
Мяса в свободной продаже, так же, как и масла, практически никогда не было. Куда все девалось - оставалось полной загадкой. Ну не съедали же все, что складывали в закрома родины неутомимые труженики села, советско-партийно-хозяйственные кадры? Даже если жрали в три горла, их, по сравнению с нынешней неимоверно расплодившейся чиновничьей братией, было все же куда меньше.
Так или иначе, рядовой люд питался неизменным минтаем и хеком, субпродуктами, бычьими хвостами и говяжьими головами. В ходу был такой анекдот: «А почему ни у одной головы нет языка?» - «Да чтобы не проболталась, куда девалась туша!». Как-то железинцев порадовали: привезли несколько машин с маленькими, меньше бараньих, тушами сайгаков. Разобрали все мгновенно. Но даже жареной сайгачатина оказалась пресной и безвкусной. Похоже, бедных животных сюда вес же не везли, а гнали пешком - тысячи километров, от самой балхашской полупустыни…
В Экибастузе жизнь до середины восьмидесятых годов была сытной. Это был город шахтеров, энергетиков, здесь был ЭТЭК, и снабжался он отменно. Колбасы - какие хочешь, во всяком случае, три-четыре сорта всегда присутствовали; мяса - навалом, кофе растворимый, сгущенка, тушенка… Коммунизм, да и только.
В то же время вся Павлодарская область голодала, в соседних российских регионах народ варил супы из рыбных консервов. И потому в Экибастузе всегда было полно машин из соседних казахстанских областей, а также с российскими номерами: люди приезжали сюда за едой, чтобы затариться впрок. И тогда еще не делили на своих и чужих, отпускали все и всем подряд. А уже ближе к перестройке и в первые годы правления Горбачева даже в Экибастузе стали вводиться ограничения, дефицитом отоваривали (слово-то какое появилось тогда! На сленге оно ранее означало «дать в морду») - уже преимущественно через предприятия, учреждения.
В Туре мы обрадовались, когда увидели в гастрономе ряды банок с тушенкой и сгущенкой. Думали, хоть на Севере сохранилось изобилие. Фигушки! Оказалось, отоваривают только по спискам. А свободно можно было купить вечно кровавую черную оленину. Это как же надо было не любить потребителя, чтобы выставлять на продажу продукт вот в таком виде!
Пусть молод ты, пусть стар,
Хоть в золоте, хоть нищий.
Неважно девушка ты или мужлан,
И даже возраст твой здесь не имеет смысла.
Одно ты должен знать наверняка,
Что паранойей искажённое сознание
Настигнет каждого из нас,
В моменты томного скитания.
Сомненья и обиды наш затуманили рассудок,
Не верим мы уж ни друзьям, ни близким,
А лишь отравой выдуманным мыслям.
Завязли мы в болоте,
Мы в топь по горло окунулись,
Связали по рукам ногам самих себя мы,
Свой разум через мясорубку мы небрежно провернули,
Не зная что назад к той старой жизни нам уже не повернуть…
Но кроме нас самих ни кто нам не поможет,
Не кто ни вытянет за руку,
Спасательный не бросит круг,
Ведь стали мы отбросами,
В глазах людей живущих без отравы,
Потерянные, павшие,
Приравненные поголовно все к какому то «Говну».
И только в наших силах остановить состав идущий в никуда,
Из сердца выдернуть осколок зла,
И выпрыгнуть из адского костра,
Нам нужно лишь открыть свои глаза…
УВЫ, НО СНОВА СПАТЬ НАМ ПРИКАЗАЛА НАРКОТА!!!