«И мы вам благодарны, те,
Кто в этом жарящем огне
Истоки адские тушил
И нам победу подарил…»
Может быть, я никогда не буду счастлив, может быть, война разбила эту возможность и я всюду буду немного посторонним и нигде не почувствую себя дома.
Я не слышал разрыва - с головой, не дыша, в черный омут.
Нашептала подруга-война, что пора уходить.
Мое имя, как плоть, в мутных водах забвения тонет.
Я умер,
Чтобы
Вы Могли
Жить.
Я не знаю того, кто когда-то, возможно, помянет.
Я не вижу, как ветер озябшие листья кружит.
Я ведь тоже смеялся. Не верил, что - раз! - и не станет.
Я умер,
Чтобы
Вы Могли
Жить.
В безымянном болоте глухом мое сердце остыло.
Как дышать матерям, если рок их - детей хоронить?
Не оставил ни части себя - нет ни дочки, ни сына.
Я умер,
Чтобы
Вы Могли
Жить.
Наши души над вами. Как лес, оживая весною,
Не стесняется мудрой и чистой своей наготы.
За тебя. За твоих же детей мы стояли стеною.
Умирал за тебя я.
А как
Живешь
Ты?
Лисёнкова, 2014
- Ты чего, Фриц, тут шляешься?
- Я отстал от своей части.
- А где твоя часть?
- На кладбище.
Прислали к нам девушку в полк
медсестрой.
Она в телогрейке ходила.
Отменно была некрасива собой,
С бойцами махорку курила.
Со смертью в те дни мы встречались не раз
В походах, в боях, на привале,
Но смеха девичьего, девичьих глаз
Солдаты давно не встречали.
Увы, красоте тут вовек не расцвесть!
На том мы, вздыхая, сходились.
Но выбора нету, а девушка есть,
И все в нее дружно влюбились.
Теперь вам, девчата, пожалуй, вовек
Такое не сможет присниться,
Чтоб разом влюбилось семьсот человек
В одну полковую сестрицу!
От старших чинов до любого бойца
Все как-то подтянутей стали,
Небритого больше не встретишь лица,
Блестят ордена и медали.
Дарили ей фото, поили чайком,
Понравиться каждый старался.
Шли слухи, что даже начштаба тайком
В стихах перед ней изливался.
Полковник и тот забывал про года,
Болтая с сестрицею нашей.
А ей, без сомнения, мнилось тогда,
Что всех она девушек краше.
Ее посещенье казалось бойцам
Звездою, сверкнувшей в землянке.
И шла медсестра по солдатским
сердцам
С уверенно-гордой осанкой.
Но вот и Победа!.. Колес перестук…
И всюду, как самых достойных,
Встречали нас нежные взгляды подруг,
Веселых, красивых и стройных.
И радужный образ сестры полковой
Стал сразу бледнеть, расплываться.
Сурова, груба, некрасива собой…
Ну где ей с иными тягаться!
Ну где ей тягаться!.. А все-таки с ней
Мы стыли в промозглой траншее,
Мы с нею не раз хоронили друзей,
Шагали иод пулями с нею.
Бойцы возвращались к подругам своим.
Ужель их за то осудить?
Влюбленность порой исчезает как дым,
Но дружбу нельзя позабыть!
Солдат ожидали невесты и жены.
Встречая на каждом вокзале,
Они со слезами бежали к вагонам
И милых своих обнимали.
Шумел у вагонов народ до утра -
Улыбки, букеты, косынки…
И в час расставанья смеялась сестра,
Старательно пряча слезинки.
А дома не раз еще вспомнит боец
О девушке в ватнике сером,
Что крепко держала семь сотен сердец
В своем кулачке загорелом!
В летопись победа внесена.
Мы - родные тех солдат своих,
В мае кто девятого числа
Вспомнит всех героев из семьи.
Каждый, сопричастный к духу лет,
Памятной колонной от и до
Пронесёт в руках своих портрет,
Больше ведь не сделает никто.
Здесь в строю одном и фронтовик,
И блокадник с деточкой войны,
Тыла труженик достоин их,
С узником концлагеря беды.
Для потомков воевал народ,
И имеют люди право жить,
В родословной родственников чтоб
Не порвать связующую нить.
По стране идёт Бессмертный полк
Дабы дань отдать героям войн.
Знают пусть, что их борьбы итог
Жив. И им от нас большой поклон.
-
2016
Сегодня, в этот праздничный и знаменательный день, меня переполняют чувства гордости и радости от того, что наконец-то мир пробудился ото сна! Наконец-то они вспомнили историю и с должным уважением к погибшим русским солдатам, встретили праздник Великой Победы! Очень хочется, чтобы не было таких ужасных искажений исторических фактов, которые мы наблюдали последние годы в некоторых европейских странах!
.
(Тихий подвиг бабушки Варвары Ивановны Хреновой в ноябре 1941 года)
.
У крутого яра на краю села
Бабушка Варвара в домике жила.
Домик неказистый: камышовый верх.
Маленький, но чистый. В общем, как у всех.
Многие так жили в эти времена.
Вроде не тужили… Да пришла война.
И в тот домик чистый, скромный и простой,
Пятеро фашистов стали на постой.
Немцы у старушки были непросты:
Тягачи и пушки спрятали в кусты.
Сколько вёрст в колонне ехали, враги,
Чтобы в Тихом Доне вымыть сапоги!
Старший фриц хозяйке тычет в грудь перстом:
Млеко, курка, яйко подавай на стол!
Так с утра до ночи. Где ж набраться сил!
А фашист хохочет: «Сбегай! Принеси!»
Но через неделю наши взяли мост!
Извергам-злодеям прищемили хвост!
И засуетились недруги в ночи:
Даже не побрились, прыгнув в тягачи.
В дальнюю дорожку, отложив дела,
Пирожков лукошко баба напекла.
Но не знали гады, драя сапоги,
Что с крысиным ядом были пироги.
Приняли гостинцы из хозяйских рук.
Но один из фрицев усомнился вдруг.
Подойдя к избушке, путая слова,
Дал пирог старушке: - Съешь сама сперва.
Иноземцу швабу не уразуметь,
Что для русской бабы значит жизнь и смерть.
-Не судите строго за мою вину!
Значит, слава Богу, скоро отдохну.
Славно враг откушал бабкиной стряпни:
Пять огромных пушек брошены одни.
Прямо в поле чистом выстроились в ряд.
Мёртвые фашисты рядышком лежат.
Пух на тротуаре сеют тополя…
Вспомним бабу Варю… Пухом ей земля!
Кто-то скажет слово… Кто-то так пройдёт…
Пригород Ростова. 41-й год.
Аркадий Каманин
Сын советского офицера, летчика и будущего Героя Советского Союза Николая Каманина попал в расположение воинской части благодаря своему упрямству. В феврале 1943 года его отца назначили командиром одного из штурмовых авиакорпусов Калининского фронта, и вместе с ним к месту дислокации подразделения переехали жена и сын. 14-летний Аркадий сразу же начал работать авиамехаником - самолеты были интересны мальчику с детства, и он успел поработать механиком на московском авиазаводе и на одном из аэродромов. Отец пытался отослать ребенка в тыл, но тот упрямо заявил: «Не поеду!» Пришлось уступить, тем более, что квалифицированные механики требовались фронту.
Очень скоро младший Каманин стал учиться летать и поднимался в небо на двухместном учебном У-2 в качестве штурмана-наблюдателя и бортмеханика. Уже в июле 1943 года генерал Каманин лично вручил 14-летнему Аркадию официальный допуск на самостоятельные полеты. «Летунку» - именно так в эскадрилье называли Каманина-младшего - наряду со взрослыми пилотами приходилось ежедневно рисковать жизнью, выполняя задания командования. Но самый юный летчик Великой Отечественной войны отличался бесстрашием. В один из вылетов он увидел подбитый Ил-2, кабина которого была зарыта в землю. Самолет лежал на нейтральной полосе, и Аркадий немедленно поспешил на помощь раненому пилоту. Перегрузив в свой У-2 советского офицера и фототехнику, «летунку» удалось невредимым добраться до своего штаба. За этот подвиг он был впервые награжден Орденом Красной Звезды. В начале 1945 года Аркадий Каманин доставил секретный пакет партизанскому отряду, совершив полет за линию фронта по неизученному маршруту в горной местности. За два года службы получил шесть наград, среди которых Орден Красного Знамени, а также медали за взятие Будапешта, Вены и победу над Германией.
После окончания войны, как и многим сыновьям полка, Аркадию пришлось вернуться за школьную парту, чтобы получить аттестат о школьном образовании - ему потребовался всего один учебный год, чтобы наверстать своих сверстников в учебе. В октябре 1946 года старшина Каманин поступил на подготовительный курс в Военно-воздушную академию имени Жуковского. А спустя год самый молодой летчик Великой Отечественной скоропостижно скончался от менингита.
Нальём…
И поминальных сто грамм
Махнём…
Мир через линзу слезы
Таким
Чистым покажется нам,
Как день после грозы…
Вздохнём…
А за окном - листопад
Звенит словно прощальная медь.
Зачем самых бесстрашных ребят
Опять выбрала смерть?!.
Изменить то, что было, нельзя.
И ушедших уже не вернуть…
Мы же выжили, значит, друзья,
Всё у нас впереди,
Продолжается путь…
Был бой. Бой был неравным, и ты Держал север холма, а я - юг.
Теперь имя у той высоты -
Твоё имя, мой друг…
Не грех выпить за всех и потом
Слезу, тихо смахнув рукавом,
Налить и помолчать о своём…
Прости, что не вдвоём…
Изменить то, что было, нельзя.
Защемило в груди, ну, и пусть…
Снова, как перед боем, друзья,
Скажем: «С Богом!" - и в путь!
Скажем: «С Богом!" - и в путь!
Всю войну шагали вместе.
Вместе и домой:
Друг под литером «груз двести»,
«Триста» - литер мой!
И теперь по мирной жизни,
Словно на войне,
За двоих служить Отчизне,
И любить вдвойне !!!
То, что было, то было… и нам
Ничего уже не изменить!
Будем помнить всех по именам!
Будем помнить и жить,
Помнить всех и любить!
Значит, так… В конце июля,
В центре вятского села
Догнала солдата пуля,
Что на фронте не взяла…
Пуля - зло для человека,
И не кончится добром,
Коль носить её полвека
Возле сердца под ребром.
Так уж вышло, не поверят,
Расскажи кому-нибудь,
Как солдатику под Тверью
Угодила пуля в грудь,
Да ещё, скажи на милость,
Это радость иль беда -
В грудь вошла, остановилась
И осталась навсегда.
Жизнь солдата эта пуля,
Так подвесила на нить,
Что хирурги не рискнули
Пулю эту удалить.
Выжил. Жил неплохо, вроде,
Как на это ни гляди,
Разве только к непогоде
Занималась боль в груди.
Вот, по улочке пологой,
По невысохшей росе
Шёл старик своей дорогой,
Покачнулся и осел.
Вспыхнул свет перед глазами,
Словно солнышко в окно,
Будто снова показали
Очень старое кино:
Поле. Снег от глины рыжий.
«Взвод! В атаку!» Взмокший лоб…
И всё ближе, ближе, ближе
Неприятельский окоп.
Пулемёт неутомимо
Лупит, чёрт его ковал!
А одна из пуль - не мимо.
Прямо в сердце. Наповал…
***
Обступив, односельчане
Обсуждали скорбный факт.
«Пьяный был!» - одни серчали,
А другие: «Знать, инфаркт!»
Только люди поневоле
И представить не могли б,
Что старик не пьян, не болен…
Он за Родину погиб.
В день, когда две стрелковые части
На высотку взбирались ползком,
Изменило военное счастье
Рядовому Ивану Гусько.
Отчего, почему это вышло,
Он и позже припомнить не мог.
Возле старой, поваленной вишни
Он лежал и не чувствовал ног…
Смерть сидела чуть ниже, в окопе,
От работы смертельно устав,
И читала, смахнув с него копоть,
Обожжённый армейский устав.
Не найдя никаких нарушений
В том, как раненый вёл этот бой,
Приняла, наконец-то, решенье:
«Оставайся в живых, бог с тобой!»
Бог действительно был недалече.
Убедившись, что ранило вскользь,
Заключил: «В медсанбате залечат.
Не такое лечили, небось.
Значит, слушай моё приказанье -
Отлежаться немного и в строй.
Да не хлопай, ты, молча глазами!
Ты расслышал меня, рядовой?»
Тут на сердце спокойнее стало
Рядовому Ивану Гусько.
Он ответил, согласно уставу:
«Есть! Так точно, товарищ господь!»
Бог, одёрнув свой старенький китель,
Приказал командирским баском,
Чтоб усерднее ангел-хранитель
Занимался Иваном Гусько,
И ушёл в направлении боя.
И земля содрогалась под ним.
А Иван думал: «Что же такое,
Почему он в фуражке? А нимб?»
Вдруг, в ушах надорвав перепонки,
Загремел с новой силою бой.
Ангел голосом, девичьи тонким,
Говорил: «Потерпи, дорогой…
Вот увидишь, всё будет отлично,
Хоть контузия, это не мёд…»
Ангел выглядел как медсестричка…
Впрочем, кто их, небесных, поймёт!
В общем, всё. Раны зажили чисто,
А Иван прожил семьдесят лет.
Вот и верь чудакам атеистам,
Будто бога и ангелов нет!
май 2011
Смерть страшна любая. От пули или минно-осколочного, в горящем танке или самолете. В госпитале. На виселице. За колючей проволокой. У кирпичной стены. От сердечного приступа над штабной картой. Но самое страшное - помимо смерти - то, что смерть останавливает время на твоих часах. И ты, погибший смертью храбрых или пропавший без вести, персональный, индивидуальный «ты» никогда не узнаешь, что всё не напрасно и Красное Знамя взвилось над Берлином. Для тебя под Сталинградом навсегда останется Манштейн, а в Киеве - Кох, а над твоим окопом у Волоколамки навсегда замрут немецкие гусеницы. Двадцать семь миллионов человек ушли, так и не узнав радости Победы. О, насколько бы легче им было уходить, наверное! Да только подвиг - не трансакция в магазине. Долг никак не соотносится с платежом. Знать прикуп невозможно. Свою жизнь надо просто взять и отдать. Положить на стол.
И чтобы миллионы шли на это в едином порыве, вести их должна какая-то могучая, всесильная идея. Идея, способная сделать людское время монолитным, общим; спрессовать секунды в годы, превратить в неделимый организм имена, фамилии, отчества, судьбы, биографии, личные дела.
.
Не щепки, не стружки, не песчинки - сплав. Сталь.
.
Какая-то великая правда, словно анестезия, должна заставлять каждого отрекаться от себя, засыпать себя землей и умолкать - навеки.
Война - это смерть в промышленных масштабах, это конвейер. В каждую конкретную минуту каждой конкретной войсковой операции должно совершаться конкретное количество подвигов. На войне не бывает Рэмбо. Успех зависит от коллективных и слаженных действий. От систематических и плановых самопожертвований. Новых приказов и новых самопожертвований. Война вообще - апофеоз коллективизма. И шансы на победу в ней, очевидно, обратно пропорциональны количеству уникальных, неповторимых личностей, уверенных, что их персональная жизнь дороже жизни соседа.
Однако в не меньшей степени, конечно, эти шансы зависят от воли и разума руководителя, способного твердо и уверенно сказать: «Наше дело - правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Сказать так, чтобы даже расставаясь с жизнью, люди ни на секунду не сомневались в этом.
.
С Днем Победы, товарищи!
(ведь как минимум раз в году мы не имеем права называть друг друга иначе)
Каким-то эхом, не иначе,
ромашкой, втоптанной в бою,
мне раньше снилось, как я прячу
от немцев девочку свою.
Какой-то памятью фантомной
я видела себя в плену,
в бараках…
В рейховском роддоме,
где дочь оставила одну.
И там, в нечеловечьих корчах,
я кутала ее в ночи -
сверяя, -
так, чтоб мой кулечек
стал от других неотличим.
Как будто это надо было,
как будто ей нельзя со мной!
Не взвидя света, уходила,
брела, зажавши рот рукой,
и просыпалась от удушья…
И вспоминала я:
точь-в-точь
в отделе, кажется, игрушек
однажды потерялась дочь.
Потом она, вцепившись в шею,
глотала слов соленый жар.
Как плакали мы вместе с нею,
от счастья острого дрожа!
…я стала чересчур слезлива:
тогда, чуть первый страх ослаб,
я словно не из магазина -
из вечности ее несла!
Оттуда, где горели хаты
и где на тлеющей заре
бранясь, под дулом автомата
оттаскивали матерей…
Я каждой клеткой,
всею кожей
теперь лишь чувствую сполна
как невозможна, невозможна
и как чудовищна война!
«Ты давай не стони, расстонался как баба -
просто пара царапин, зелёнкой прижгут.
Ты меня, Николай, постесняйся хотя бы…
Дальше щас поползём, подтяну только жгут…
Ты ногою толкайся, пускай для проформы,
и руками цепляйся, мне ж так тяжело,
ну, а ты здоровенный такой, словно Борман.
Ладно-ладно, не злись. Ой, как ногу свело.
Ну давай, отдохнём, тут уже недалече…
Отдохнул? Ну, вперёд, раз уж пушки молчат.
Доберёмся, тебя обогреют-подлечат,
повоюешь ещё, повоюешь солдат».
А на бруствере самом родного окопа
впился в спину горячий железа кусок.
Николай подтянулся и рухнули оба
в глубину, за собой увлекая песок.
На землице сырой, улыбаясь, лежала,
угодив прямо в лужу седой головой,
неживая сестра милосердия Гала.
Рядом с ней - Николай.
Без ноги, но живой.