Оказывается Канада и Дания тоже ведут вооружённый конфликт из-за спорной территории. Страны никак не могут поделить между собой необитаемый остров.
Воюют страны за кусок суши площадью всего 1,3 кв. км, расположенный в центре пролива Кеннеди, части пролива Нареса.
Раз в несколько месяцев военные моряки высаживаются на остров, снимают флаг противника, и поднимают свой. После этого моряки выпивают спиртное, заботливо оставленное врагами, ставят несколько ящиков своего алкоголя, и возвращаются на материк. Противники, через несколько месяцев возвращаются и повторяют ту же процедуру.
Причём, канадцы оставляют для датчан виски, а датчане для канадцев - шнапс. И это продолжается десятилетиями.
Главное не выиграть спор, а не повторить его.
У Бога нет повода выйти из комы.
Ты молишься, спрятав в колени лицо.
Я слышу, как валится сзади полдома.
Я думаю, сложно ли быть подлецом.
У Бога нет повода гибнуть за мёртвых,
раскидывать руки под гвозди креста.
Ты шепчешь: «Мне кажется, воздух здесь спёртый, -
когда это кончится, ради Христа?!»
У Бога нет повода слушать молитвы.
У мины нет повода жаться к ногам.
Ползём осторожно к просвету в пробитой
двери, прижимаясь к стенам-берегам.
У солнца нет сил перейти эти грани,
в дыму и огне процарапать пути.
О Боже, очнись! Выбирайся за нами, -
тебе ведь ещё до Голгофы идти.
У нас хватает экспертов, которые любят одновременно кичиться новым обликом вооруженных сил и снисходительно критиковать «совок» за военные неудачи 1941 года.
Опасная штука - шапкозакидательство. По-настоящему «новый облик» не только армии, но и всей системы будет проверен только тогда, когда произойдет столкновение не с безграмотными головорезами из пустыни, а с равным или превосходящим по силам противником. Мы знаем, как зовут противника, где он находится, догадываемся, на что он способен.
.
Имя противника - вовсе не «международный терроризм». Его не испугаешь кувыркающимся спецназом, хитрым бронежилетом или бесшумной винтовкой. Противнику абсолютно наплевать на модную форму наших военнослужащих, на грозный штат полковых священников, на мощь и охват нашей телевизионной пропаганды и даже на перспективные образцы еще не поступившей в войска техники. Этот противник знает: война - не соревнование парадов и не поединок Ковтуна с Сатановским. Война - это столкновение экономик, сшибка тылов, следовательно - сборочных цехов, вычислительных центров, конструкторских бюро, научных школ и самых обыкновенных, общеобразовательных школ. Кроме того, война - это всегда битва мировоззрений.
.
План Барбаросса до сих пор остается одной из крупнейших военных операций за всю историю человечества. В ней принимали участие 4 миллиона солдат и 600 тысяч единиц техники, наступавшие по фронту 2900 километров. За первые три месяца Барбароссы погибли 3 миллиона советских граждан.
.
Вдумайтесь в эти цифры. И спросите себя - в какой степени наш новый, демократический облик способен защитить нас от следующего Плана Барбаросса?
…Есть у меня одна слабость. Я люблю стариков, особенно повоевавших. Это оттого, что мне очень повезло с семейным старшим поколением. Люди они были простые, чуждые воспитательным изыскам, и поэтому никогда мне не врали. На прямо поставленный вопрос я обычно получала прямой и честный ответ, без скидок на впечатлительное и нежное детское восприятие. Поэтому я выросла не на «телевизорном» варианте прошедшей войны, а на рассказах моих бабок, дедов и выживших дядьев. А это был, доложу вам, тот еще экшен.
На беду местных, в нашей станице размещалось гестапо со всей своей карательной командой. Гестаповцы рассчитывали в два захода собрать по окрестностям всех неарийцев - евреев, татар, цыган - вывезти в степь и показательно расстрелять. Первый заход им удался. Под неарийцев попала тогда куча разношерстного народа - черных и носатых среди казаков, их баб и детей было немеряно - и расстрел оказался массовым и иррационально, чудовищно жестоким. Как рассказывала бабка, гестаповцы сделали это специально. Потому что местные бабы разобрали еврейских детей, доказывая, что вот этот черненький ее личный сын, просто в бабку мастью пошел. Поэтому набирали уже, что называется, не по пачпорту, а по физиономии. Под этот расстрел как раз попали моя вторая бабка вместе с матерью. И пережили его чудом. Чудом было упорное нежелание бабки подыхать, как она говорила, «от чужой воли». Это было время, когда «завоеватели» еще брезговали добивать шевелящихся под трупами, надеясь на расстрельную команду. Но расстрельную команду на Кубани набирали из привезенных с собой чехов и румын, которым эта война, в сущности, была поперек горла. Поэтому расползающихся из ямы недостреляных баб и детей они как бы не замечали. Но и не помогали, будем уж справедливы, потому что себе дороже. Бабка еще в яме содрала с какого-то трупа платок, перевязала прострелянное бедро, пятилетнюю маму прикрыла собой и поползла через октябрьскую степь в сторону соседней станицы, где жили родственники мужа. До нее было три километра. Как доползла, бабка не помнит. Родня вырыла землянку во дворе и прятала там их обеих два долгих месяца, обогревая землянку углями в железной сетке, пока не стало понятно, что их никто не ищет. Кое-как зажившая рана сделала бабку надолго хромой, а мама, до этого болтливый и смешливый ребенок, замолчала на четыре года. И только когда в сорок шестом вернулись с войны два ее брата, она начала вспоминать, как это - издавать звуки. Ей было уже десять, когда она заново научилась говорить.
Нда. Однако, второй заход гестаповцам не удался. Местные, наглядевшись на первый расстрел, что называется, закусили удила. Одно дело лаяться с «жидами» и «татарвой» на базаре, а совсем другое - смотреть, как расстреливают семью старого, всеми уважаемого, учителя с дочерьми и внуками. Через месяц в окрестных станицах не осталось ни одного неарийца. Под второй расстрел должны были пойти восемь еврейских семей и десяток оседлых цыган, бежавших с соседнего конезавода. За день до ареста никого из них на месте не оказалось. Бабы делали честные глаза и клялись, что они себе не враги, у них же дети, да пусть вся эта нехристь передохнет, нам, мол, до этого вообще нет дела. «Нехристь», тем временем, в полном составе отсиживалась в известковых катакомбах, куда их переправили намедни ночью. И мой отец, семилетний пацан, вместе со своей матерью таскал им по ночам еду, собранную по дворам. Немцы, конечно, были не дураки, и поставили людей у всех известных входов и выходов из катакомб, но чтобы передать хавку и лекарства, не обязательно было туда заходить. Станичные мальчишки знали много сквозных дыр, куда влезть было нельзя, но втиснуть торбу величиной с кошку - запросто.
«Гестапа», натурально, рассердилась, и готовилась к масштабной карательной акции, но тут, слава богу, обозначились партизаны, и качественно раскурочили в трех местах железнодорожное полотно, по которому шли составы с техникой и провизией во славу Великого Рейха. Вернее, должны были идти. Тогда «гестапа» решила, что вместо массовых расстрелов лучше собрать оставшихся в живых местных на починку дороги, а сама принялась гоняться по степу за летучими отрядами партизан. Но степь, особенно зимой, это вам не лес, и шутки с ней плохи. Это только кажется, что спрятаться в ней невозможно. Просто местА знать надо. А атака из «казачьего схрона» вообще, я так думаю, была чрезвычайно зрелищна. Казачий схрон - степная засада в стиле древних скифов, когда казачки ложатся в заранее выкопанные ямы, прикрываясь сверху плетенкой из ковыля и утоптанной земли, и ждут, пока «завоеватели» подойдут ближе. Разглядеть засаду, даже вблизи, невозможно - степное пространство имеет свойство «замыливать» глаз, то есть сливаться в единое цветовое пятно. Поэтому когда из-под земли в полуметре от физиономии выскакивает вооруженный человек, то даже подготовленный военный, скажем так, обычно немного теряется. Опять же, крутые прикубанские берега, зыбучие пески, омуты подо льдом - вобщем, было где разгуляться удали молодецкой.
«Гестапе» не хватало надежных людей, и она сняла охрану при катакомбах. Пока Гансы-Дитрихи с нашими казачками увлеченно молотили друг друга в степи, станичные бабы под всякой снедью и тряпьем, вывезли по одному в телегах всех пещерных обитателей, и передали партизанам. Они едва успели, потому что слабая здоровьем еврейская интеллигенция и привыкшие к свету и воздуху цыгане в большинстве своем вот-вот собирались отдать богу душу. Сторожившие выезд из станицы чехи разводили глаза в разные стороны, флиртовали с бабами и ни разу не проткнули штыком содержимого ни одной телеги, хотя имели на это прямой приказ. Думаю, что это был вариант пассивного сопротивления. Подневольные ж люди, а все-таки. Хоть какой-то кукиш в кармане.
Партизаны переправили оставшихся в живых с первым же «связным» самолетом в тыл. В пещерах было похоронено пятеро детей и два старика, но большинство из прятавшихся в катакомбах пережили войну.
Я как-то спрашивала бабку Ольгу, мать отца, страшно ли ей было? Под страхом смертной казни, мол, как они с бабами решились? Бабка молчала минут двадцать, я уже и не ждала ответа, когда она, помешивая борщ и не глядя на меня, вдруг заговорила.
- Сначала-то вроде при немцах ничего было. Они нам шоколад таскали и мыло - очень уж боялись, что вшей от нас наберутся. А потом, как гестапо переехало в станицу, так и житья не стало, - бабка поморщилась от воспоминания, - Они дитев убивали. Много - и жиденят, и казачат, всяких. Взяли прямо в детском саду, с воспитательницей. Была у нас такая, Эсфирь Абрамовна. Вот с ней вместе двадцать дитёв и взяли. Уж она так кричала, родимая, так их умоляла, и диты к ней жмутся, плачут все. Ничего их, извергов, не брало - так и поволокли всех кучей к яме. Мы все это видели, да что бабы могли сделать? Немцы-то думали, что мы обсеримся со страху. А мы как в уме повредились. На своих дитёв глядим - а тех слышим. И днем, и ночью. Вот и решили хоть кого-то укрыть, чтобы только не по их, не по-иродово, вышло.
Она вытерла руки о передник, присела ко мне и посмотрела прямо в мое серьезное лицо.
- Не помню страху. Злобу помню. Как в октябре зубы сжала, так и расцепила только в марте, когда наши пришли. А на злобе-то чего не сделаешь. По углям пройдешь, и не заметишь.
Шел сорок третий год. Наши наступали и «гестапа» заметалась. Отходя, немцы заминировали окрестности станицы, не жалея взрывчатки. «Окрестности» - это огромный мелькомбинат и склады с зерном и мукой. Заминирован был каждый квадратный метр всей территории. Взрыв должен был снести всю станицу.
Ночью в оставленные немцами станицу, еще не занятые нашими, пришел мой дед, отец матери, старый подпольщик, вместе с минером из партизанского отряда. Взглядом остановил кинувшуюся было к нему бабку, погладил мать по голове, и сказал:
- Еще не вернулся. Погодьте трошки, - взял плащпалатку, ножницы, какими стригут коз, и вышел.
Вдвоем с этим сапером, молодым парнем, они за ночь разминировали весь мелькомбинат. Перерезали около двухсот проводов. Сапера дед приволок к утру на горбу - парень был не в себе от нервного напряжения и весь день то блевал, то плакал. Его уложили во дворе в гамаке, и мамка бегала к нему с тазиками и водой. Дед сидел в хате и пил. Бабка сидела возле него и держала за рукав рубашки - боялась отпустить.
Уже к концу войны по ходатайству командира части, занявшего Гулькевичи, дед был представлен к Ордену Красного Знамени за этот суицидальный жест доброй воли.
Их старший сын, Василий, в это время воевал в танковой бригаде. Дядька Василий был человеком, лишенным воображения. Известно, что такие люди обычно не знают страха и сомнений, и обладают талантом к выживанию в любых ситуациях. Вся история его жизни - подтверждение этой аксиомы. Он дважды горел в танке, и дважды, едва залечив ожоги, возвращался на передовую. Рассказывал как после Курской битвы он таскал из Олешни воду в гнутой каске и смывал, матерясь, с гусениц танка чьи-то кишки и запекшуюся кровь.
В 44-ом в составе 10-го гвардейского танкового корпуса дядька освобождал один из польских концентрационных лагерей. То есть фактически въехал одним из первых в лагерь и помогал выводить то, что осталось там от людей, на воздух. Удивить его живыми скелетами было нелегко - в тридцатых он пережил вместе с бабкой голодомор и повидал всякого. Так что пока они сгружали полутрупы в грузовики, вынимали из известковых ям изъеденные язвами детские тельца, он не чувствовал в себе никакой истерики. Был занят делом. Но потом, когда лагерь опустел, и оттуда вывезли даже мертвецов, все, кто участвовал в освобождении, получили шесть часов отпуска. Дядька хлопнул водки, взял именное оружие и вышел в город.
… И очнулся через шесть часов на окраине, с чугунной головой и пустым наганом. Что делал все это время, и куда всадил семь пуль, он не помнил.
Эти шесть часов беспамятства мучили его до самого конца. В день Победы он обычно в одиночестве надирался до синевы, заново переживая единственный в своей жизни нервный срыв.
А тогда он решил проблему кардинально. Еще в лагере, в бараке польских евреев, он заметил девочку чуть младше его сестры, моей мамы. К сестре он был очень привязан. А это лысое худое существо с большими немигающими зелеными глазами вцепилось ему в штанину и не хотело отпускать. На утро следующего дня он съездил в больницу, куда определили всех лагерников, разыскал девочку, оформил бумаги на удочерение и через неделю отправил ее к своей матери вместе с граммофоном, туалетным мылом и союзническими сигаретами.
Так я, еще не родившись, обзавелась двоюродной сестрой, старше меня на сорок лет.
Бабка только всплеснула руками, когда получила полудохлого человеческого детеныша, и принялась выхаживать ее со всем своим крестьянским хозяйственным пылом.
И вот из бледного немого заморыша на кубанских наливках выросла рыжая девица обжигающей красоты, независимого нрава и такого бешеного темперамента, что неверующий дядька аж перекрестился, когда она, наконец, вышла замуж. Она была любима всеми и всегда, и даже младшая кровная дочь дядьки обожала ее с самого рождения. Сейчас она превратилась в красивую старуху с отличным чувством юмора и легкой насмешливой искрой в поблекшем зеленом глазу.
Вот такая у меня была война.
Старики мои, не смотря на их упрямое долгожительство, уходят один за другим, остановить я этого не могу. После них остаются только образы, вложенные мне в голову, и лица.
Я тут снимала серию парадных портретов участников войны. Снимала месяц, и уже за эти четыре недели несколько из отснятых мной умерли. Так они стремительно исчезают, что даже не по себе.
Посмотрите просто. Красивые.
Начало войны - этот день не забыть.
И сколько бы лет не прошло,
Мы будем в сердцах наших тихо хранить
Скорбное торжество.
В память о павших, о детях, о войнах,
О той великой стране
Мы будем сегодня мудры и спокойны,
Надежду храня в себе.
И веру в то, что Россия как прежде
Всех лютых врагов победит.
И в мире надежном, мире безбрежном
Будет спокойно жить.
«Сколько силы в обыденном слове „милый“!
Как звучало оно на войне!..
Не красавцев война нас любить научила -
Угловатых суровых парней.
Тех, которые, мало заботясь о славе,
Были первыми в каждом бою.
Знали мы - тот, кто друга в беде не оставит,
Тот любовь не растопчет свою.»
22 июня 1941 года под победный гром орудий и жизнеутверждающий «Хорст Вессель» 5 434 729 цэеуропейцев перешли границу СССР, чтобы принести на кончиках своих штыков свет цивилизации «совковым ватникам» и «колорадам».
Запад, отягощенный светлыми помыслами о всеобщей толерантной любви народов между собой, постоянно пытался донести огонь европейского просвещения куда только мог дотянуться. За последнее тысячелетие свет цивилизации нисколько не изменился по своим последствиям. Изменились лишь средства его доставки нецивилизованным народам.
По обыкновению, типичных русских дикарей, кто был без оружия, всех до последнего сгоняли в местную церковь, конюшню или большой сарай вместе с женщинами и детьми - и зажигали огонь просвещения с четырех сторон. Это позволяло просветить одновременно всех жителей деревни или даже целый городской район.
При этом ни одно животное из лошадей, коров и коз не страдало, находясь под наблюдением и охраной специально выделенных конюхов и пастухов, служивших прообразом защитников прав животных.
То, что русские воюют «не по правилам», можно прочитать в любых мемуарах любого немецкого генерала. Неполиткорректные орды нецивилизованных азиатов, не оценив просветительскую миссию благородных европейцев, недемократично надавав пинков и тумаков, загнали просветителей в их логово, где и придушили. Ну что с них возьмешь, варвары! А ведь могли бы по-хорошему, как варягов…
**********************************************************************
Теперь, после просветительской деятельности либеральных толерантных выпускников теологических факультетов, надеюсь всем понятно, что именно по причине фатальной неполиторектности и исключительно вследствие «потери русскими своей идентичности» США возложили на СССР ответственность за Вторую мировую войну - ну никак не проникнутся дикари идеями толерантности, которую, изнемогая от цивилизационной ноши, тащит на своих плечах демократичная гвардия планеты, которая очень беспокоится о просвещении нецивилизованных народов.
Современные бравые Джи-Ай прекрасно понимают истинных арийцев. Они тоже побывали в их шкуре в России и тоже так расстраивались от варварства местного населения, что «не могли спать, не убив хоть кого-нибудь». Одним словом, ворон ворону глаз не выклюет (не знаю, как-то же самое сказать толерантнее).
Но они также молоды, веселы, озорны, обладают стойким нордическим характером, поэтому, как и 70 лет назад, готовы незадорого демократизировать любое количество «чужих». Может, тогда именно так и выглядят единые европейские ценности? И сегодня, и 70 лет назад…
************************************************************************
Послесловие
Без 22 июня 1941 года не понять, что же такое отмечают русские 9 мая 1945-го, когда не стало Самой Большой Причины, по которой одни имели законное право убивать, а другие - посылать на смерть тысячи и миллионы людей. А ведь как убивали и слали! Упоенно, с чувством своего абсолютного права на такое действо… Каждый день - только представьте - по 30 000 человек!
Каждый день в течение 6 лет погибало население небольшого города… До 8 мая 1945 года такая причина была, а 9-го ее не стало. Именно это, как мне кажется, и было главной причиной ликования наших дедов и прадедов. Все остальное они оставили нам. Статистику, анализ противоречий, скрупулезный подсчет причин и поводов убивать с одной и с другой стороны… Как иногда мне напоминает это послематчевый анализ футбольного чемпионата…
А тогда все было проще и страшнее. Я думаю, даже понимание того, что именно они являются теми, кто ликвидировал своими руками повод для массового истребления людей, пришло позже. А тогда была просто радость, что можно больше не бояться быть убитым и самим не убивать больше, какими бы распоследними негодяями ни были эти враги.
«Мы хотим извиниться от имени немецкого народа за 26 миллионов погибших, за ту незаживаемую рану, которую наша страна нанесла русскому народу во время Второй мировой войны, находясь под диктатурой нацистов. Из-за небывалой в истории немецкой агрессии из общего числа погибших во всех странах половина погибших было из России.»
Он знакомую девушку
проводил до крылечка,
и из теплого хлебушка
смастерил ей колечко.
Постояли поОкали,
заблестели надежды,
разлетелись, как соколы,
потекла жизнь, как прежде.
Громыхала война кругом -
не вздохнуть, не забыться,
но запомнил солдат тот дом,
чтоб назад воротиться.
А она обещала ждать
сквозь года и тревоги,
да, к тому же, теперь уж мать -
без плеча и подмоги.
Все смешалось в дыму густом,
только где-то на печке,
разомкнувшись, легло мостом
между ними колечко…
Полюбил он ту девушку…
Copyright: Андрей Теплов 2, 2016
Я запуталась в этой безликой войне:
я устала врагов сочинять.
Кто здесь более недруг: стрелявший по мне
или прячущийся за меня?
Мой коллега-поэт, приколовший на грудь
слёзы женщин, вплетённые в флаг,
мне клянётся, что смерти осталось чуть-чуть,
потерпи мол, - не он же мне враг?
Независимых нет. Нет богов кроме пуль.
Нет свободных от веры в мираж.
Нет любви кроме эго. Молчи и целуй -
а монеты погибшим раздашь.
Я только раз видала рукопашный,
раз наяву… и тысячи - во сне…
кто говорит, что на войне не страшно,
тот ничего не знает о войне…
Юлия Друнина.
Соседки носят шляпки, да косынки,
и в модных туфлях лезут на глаза,
а мне-экстравагантной пехотинке,
- милей всего пилотка и кирзА.
меня пленяет обмундированье,
мой карандаш- системы ППШа.
и атомным зарядом дарованья,
как двигатель, заполнена душа…
пусть кто-то, где-то демобилизован,
я остаюсь пожизненно в строю:
на ранней зорьке брЕжу трубным звоном,
перед трюмо - навытяжку стою.
стою в сугубо непреклонной позе,
держу эНЗе в походном казанЕ.
кто говорит, что я плетусь в обозе,
тот ничего не знает обо мне…
Сергей Смирнов, 1960 год.
Вчера я видел на углу,
Унылую картину,
Седой и старый ветеран,
Стоял, ссутулив спину,
Стоял, …а мелкий дождь летел,
Слезинки, капли боли,
И орден матово блестел,
На старческой ладони,
Барыга, дёргаясь шустрил,
И суетился рядом,
К стене дед спину пригвоздил,
Смотрел печальным взглядом,
- Ты что, отец…
Совсем того,
Попутал что ли что-то,
Награда всё же как-никак,
Добыл ведь кровью с потом, -
И тут прорвало старика,
Дрожал и заикался,
- Да я Берлин для вас же брал,
На стенке расписался,
А я… а мне…
Эх, вашу ж мать, -
И ветер слёзы сдунул,
- И денег нет, а где их взять, -
И мрачно в землю плюнул,
- Да, я за линию ходил,
Без счёта, было надо,
И языка не раз тащил,
Вот вышла мне награда,
Ну, а теперь, а что теперь,
Чуток прожить, эх, мне бы,
И напоследок стол накрыть,
Ведь скоро день Победы. -
Но тут подъехал воронок,
И старика под руки,
- Куда товарищи его? -
- Не ваше дело, суки, -
А мимо шёл честной народ,
Забыли что ли мы,
Что доживают ветераны последние деньки…
Мы с тобой лежим на пляже. Пляж - огромная кровать. Нам плевать на все и даже друг на друга наплевать. Мы с тобою злые дети злой эпохи. Нам с тобой по@ер все и то, что по@ер, тоже по@ер… А прибой пережевывает гравий. Солнце жжет. Жужжит оса. В черном радио играет черноморская попса. В черном радио сказали: там - война, и тут - война. А у нас - морские дали, хлеб, инжир, пакет вина…
…Сколько б-гу ни молиться, не умаслить небеса. Жизнь - румяная девица и длинна ее коса. Рубит, стерва, без заминки, рубит там, где ткань тонка. Рубит, будто мы травинки и цветочки для венка. Рукавом взмахнет - и станет очень больно, брызнет сок… Оттого ль мы так врастаем в желтый ласковый песок, что, возможно, прямо завтра срежет нас под корешок?..
Ветер. Волны. Поздний завтрак… А давай на посошок выпьем что ли с горя, бэйби, если пить тебе не влом. Чтой-то там в лазурном небе чертит линию крылом? То ли это птица-тройка, ламца-дрица-гоп-цаца, то ли чайка, то ли сойка, то ли призрак пи@@еца…
2009
Силен не тот, кто разжигает войну, а тот, кто ее останавливает.