Редеет рота, но стараемся держаться
Ну да, пехота, с другого края
Стреляет так, что над траншеей не подняться
А жизнь то братцы, одна такая
Одна весна, одна страна, одна победа
Нужна, как воздух, дающий силы
Но вот с «максимом» не заладилась беседа
Пустые гильзы у ног остыли
Вот потому они и двинулись, вставая
Приободрившись, расправив плечи
Нас от бедра из автоматов «поливая»
Под смех и звуки немецкой речи
И всё «по полочкам» наверно разложили
Списали видно уже со счета
Но провидение слегка поторопили
Пошла в атаку седьмая рота
Воронки рядышком разбросаны прилежно
Чужая, мать их артподготовка
А я, как девушку в руках сжимаю нежно
Свою подругу, спасай винтовка
Зрачки напротив различаются под каской
А в них тревога, а в них досада
Кто там явился за волшебной русской сказкой
Ну заходите, ужасно рады
Укол штыком, ещё наотмашь бью прикладом
С адреналином идёт работа
Со мною, кто остался замелькали рядом
Гуляем знатно, не зря суббота
Гляжу — а «гансы» загрустили почему-то
Засобирались отсюда вроде
Но самому осталась жить всего минута
Удар под сердце меня находит
Слабеют ноги, всё как будто бы застыло
Перед глазами стоят ребята
Которых вечность на постой определила
Такая значит судьба солдата
Лежу в траве, и синева над головою
А где-то с неба звезда упала
Навеки тело попрощалося с душою
И в этом мире меня не стало
Украина, г. Николаев, 22 — 25 сентября 2018 г.
Я поднимаю свой стакан,
За тех парней, что не вернулись,
За тех, чьи души молодые,
Парят сейчас на небесах.
За их родных, кому так больно,
Смотреть на фото где их сын,
Стоит при форме, с сигаретой,
В обнимку с другом со своим.
Я пью за волосы седые,
Что носят наши матеря,
За руки папы золотые,
В которых дрожь сейчас одна.
Пью за друзей, что все же ждали
И был в душе какой то страх
И на гулянках выпивали,
За нас, за тех кто в «сапогах».
Пью, за девчат, что нам писали,
Даря нам с письмами тепло,
Которое мы очень ждали,
Сидя в окопах как в кино.
Еще я пью за человека,
Который мимо проходя,
Замедлил шаг, у той могилки,
Где есть армейская звезда…
Назло фашистскому отребью,
Назло нацистскому дерьму,
Сниму отца портрет со стенки
И с ним в Бессмертный полк войду.
А ты скули, плюй в спину сука,
И морщи морду как всегда,
Я не предам, я не посмею,
Забыть о подвигах отца!
А ты урод в толпе таких-же,
Потомок тех, кто предавал,
Пиная бабушку боишься,
С того и морду завязал.
Боишься, что настанет время,
И встанет все-таки народ,
И вас фашистские подстилки,
Опять на лоскуты порвет!
Меня война заставила переосмыслить понятие о «счастье»…Оно в мелочах… не ложиться спать одетыми (особенно зимой)…Не бежать в ледяной подвал и не сидеть с детьми часами, до окончания бомбёжки… Спокойно отправлять детей в школу… Чтобы 10-летний ребёнок не кричал от страха (когда начинают бомбить) и не писал в штаны… а потом не избегал братьев, пряча глаза от стыда… СЧАСТЬЕ — ЭТО КОГДА НЕТ ВОЙНЫ!!!
Прости меня мама
Непутного сына,
Война моя драма,
Пройти не мог мимо.
Прости меня папа
Не смог что жениться,
Ушёл что в солдаты,
Не смог вот смириться.
Простите, вы, люди
Что в мирное время
Среди этих буден
Не встал на колени.
Не мог я иначе,
Земля здесь святая,
А вороги скачут
По людям стреляя.
А вороги скачут
И всех убивают.
Не смог я иначе,
Земля здесь родная.
-
Сергей Прилуцкий, Алатырь, 2018
— Если хочешь понять, на правой ли ты стороне воюешь, посмотри, на какой стороне погибают дети.
Мир, где идет война-мрачное место, в нем нет шансов-стать самим собой…
КАУДИЛЬО ФРАНКО
Советские войска, а с ними бритты, янки —
Все шли на смертный бой и гибли, как герои,
Но несомненно то, что кровь марана Франко
Сыграла роль свою в победе над ордою.
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была.
1
Шла великая война,
Русь слезу роняла.
Но на фронт пришла она,
Ужаса не знала.
Всё, что будет, так сказать,
Было лишь в тумане.
Очень трудно воевать
Женщине с врагами.
2
Но у правды малый век,
Если без утайки.
Одержали немцы верх—
Гибель партизанке.
Так сгубили палачи
Сердце молодое.
Смерть пришла не без причин,
Нас спасала Зоя.
29 ноября 1941 г. в 10:30 утра Космодемьянскую вывели на улицу, где уже была сооружена виселица; на грудь ей повесили табличку с надписью на русском и немецком языках: «Поджигатель домов».
После долгих пыток и мытарств—девушка погибла. На следующий день немцы отдали распоряжение убрать виселицу, и тело было похоронено местными жителями за околицей деревни. Впоследствии Космодемьянская была перезахоронена на Новодевичьем кладбище в Москве. Теперь она покоится рядом с матерью и братом.
Из тридцати пяти лет работы акушеркой, два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг.
Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, со множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки.
На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины — на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.
Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.
О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут. В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена сама себе; в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама.
Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не могли запятнать своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении.
А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными. О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как-то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга.
Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце.
Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации. Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.
Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом.
В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий. Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша.
Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле. До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке.
Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани.
После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами. В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации.
Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной. Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов.
Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака. Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети; из Советского Союза было около 50% узниц.
Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий.
Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука — только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного.
Что было более трагичным, трудно сказать — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы. Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них.
Несколько сотен детей было вывезено в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерло от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года). У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима.
Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка. Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то — я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка. В концентрационном лагере все дети — вопреки ожиданиям — рождались живыми, красивыми, пухленькими.
Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете — улыбку ребенка.
Позже ей был поставлен памятник в Церкви Святой Анны около Варшавы.
Станислава Лещинска польская акушерка, узница Освенцима
Война-это трагедия, и когда она закончится, сам черт знает…
Скольких ещё заберёт она… Твоих детей. не твоя война?
Воевать мы не готовы
И на русских нет вины.
Только сИроты и вдовы
Остаются от войны.
***
Атак жутких эпизоды
Страшно видеть самому.
И в любое время года
Не хочу совсем войну.
Стояли тихие зори.
Над страной большое горе.
Девчёнки на фронт уходили.
Девчёнки себя погубили.
Вступили дружно в смертный бой.
Все пять погибли до одной.
И плачет горько старшина.
Вновь юных прибрала война.