в поход
Прошло не так уж много дней, как мне в голову пришла очередная идея. Мы решили сходить в поход. Ну как решили? Я решил, а Вовка подписался. Он вообще безотказный, как клизма у бабушки. В чьи руки попадёт, под тем и продавится. В поход мы решили идти в лес, с ночевкой.
Мы подождали, пока бабка с дедом уйдут в огород, и я написал корявым почерком письмо бабке с дедом «мы ушли в пахот, не валнувайтесь зафтра придём». И положил его на стол. Осталось взять с собой припасы.
Про походы я имел смутное представление, но знал, что нужна палатка, спички и еда. Желательно консервы. Правда от папы я слышал, что нужны ещё бабы и водка. Водку мы ещё не пили, а бабку мы решили с собой не брать, скорее всего, она нам будет только в тягость. Плюс всю дорогу будет материться, что так далеко надо идти и когда уж наконец-то мы дойдём до этого похода. Так всегда она делает, когда мы идём в сельпо за 3 км. Так как палатки не было, я позаимствовал с верёвки сохнущий пододеяльник, заверив Вовку: «В случае отсутствия палатки, все берут с собой пододеяльник. Ведь дома вполне из него получается палатка».
Свернув «палатку» в рюкзак (рюкзак тоже являлся необходимым атрибутом похода), который позаимствовали у бабки (она с ним за хлебом ходила в сельпо), мы продолжили подготовку.
Дело осталось за консервами. Я знал, где у бабки хранятся продукты. Мама не раз выговаривала бабку за то, что она всё, что мы привозим, складывает в кладовку, а не употребляет в пищу и там, если поискать, скорее всего, найдутся консервы ещё с первой мировой.
Мы с Вовкой отправились в эту кладовку. Одни мы там оказались впервые. Наконец-то я спокойно мог изучить содержимое кладовки и найти эти консервы «с первой мировой». Для меня это было равноценно, найденным патронам. Ведь именно эти консервы, должны более всего подходить для похода. Вовку я отправил искать по низам, а сам занялся верхними полками. Чего там только не было. Пачки соли, крупы, коробки спичек, банки с солениями, большие бутыли и поменьше. По нашим теперешним временам, кладовку можно было бы назвать мини-маркетом.
Я взял блок спичек, решив, что как раз хватит. Вовка нашел мешок с конфетами. Их тоже решили взять с собой, да побольше. Ведь если рассудить здравомысляще, то конфеты поважнее консервов. Ведь без консервов мы вполне обходимся, а без конфет совсем хренова. Но консервы надо было найти, иначе поход не получится.
Помимо полок и мешков, вдоль стены тянулись два больших ящика. Высотой мне по грудь. Видимо там самое ценное, решили мы и попытались открыть один из них. Крышка была тяжелая, что указывало на ценность содержимого. Значит, открыть надо было в любом случае. Мы с Вовкой изо всех сил поднажали, но крышка открылась буквально на 10−15 сантиметров.
- Непреодолимые трудности, - многозначительно сказал я. - Беги во двор, и принеси брусков разной длинны.
Дед чё-то во дворе мастерил и в большой куче пиломатериалов, валялось куча строительных отходов.
- Какой длины? - переспросил Вовка.
- Разных, - уточнил я. Больших и маленьких. Штуки три-четыре. У меня есть идея.
Вовка метнулся и принёс четыре бруска.
- Значит так, мы сейчас поднимаем насколько сможем, затем я кричу - давай! Ты хватаешь вот этот брусок и суёшь в щель, пока я держу крышку. - объяснял я Вовке план.
На счёт три, мы опять подняли крышку. Я крикнул - Давай! И напрягся как штангист и даже пёрнул. Вовка оказался проворным малым. Он ловко всунул брусок в щель, я облегчённо отпустил крышку. Вовка ржал.
- Ты чё? - спросил я у него.
- Да ты так громко пёрнул, - смеялся Вовка, - я уж подумал, что ты обосрался.
Ничего-ничего, подумал я, настанет и моя очередь смеяться.
- Теперь приготовь вот этот брусок, - показал я Вовке и мы опять приготовились.
Так мы по чуть-чуть поднимали крышку, заменяя один брусок, на другой, более длинный. Пришлось бежать ещё за брусками. Вконец обессиленные мы открыли крышку на достаточное расстояние, что бы можно было пролезть в ящик.
Я посветил спичками в ящик и убедился, что консервы есть. И как мне показалось, что это именно те «с первой мировой». Но лежали они так низко, что от сюда никак не достать.
- Придётся тебе лезть, - схитрил я в очередной раз. - Я не пролезу, а ты в самый раз проскользнёшь в эту щель.
Вовка надулся, но я пообещал ему, что разрешу ему выбрать место нашего похода и конфет он получит больше. Для Вовки это был аргумент, и я подсадил его. Он ловко проскользнул внутрь и… задел ногой брусок. Тот соскочил с края и крышка захлопнулась. Сначала было тихо. Затем Вовка завыл. Я предположил, что это очень нехорошо. Передо мной стояла дилемма. Либо бежать за бабкой с дедом, либо что-то придумать, что бы оказаться не причастным к этому конфузу и как-то выкрутиться самим.
Вовка начал уже орать. Звук шел как из склепа. Я чувствовал, что орёт он громко, но как будто звук был выкручен потише. Я попытался приподнять крышку. Это было ошибкой. Вовка схватился за край, а долго крышку я держать не мог. Крышка упала обратно. Вовка заорал ещё громче, но теперь из-за образовавшейся щели его стало слышно получше. Я поднатужился ещё раз и приподнял крышку на пару сантиметров, пальцы исчезли, и крышка встала на место.
Я почувствовал в это время, что из ящика повеяло душком. То ли консервы несвежие, то ли Вовка набздел, или того хуже обосрался. Ещё раз появилась идея позвать деда с бабкой, но инстинкт самосохранения отвергал её.
Я понимал, что для меня настанет «конец света», за столь возмутительную идею, воровать консервы. Я просто представил себе, что будет. Однажды она отходила деда ухватом, за то, что он вынес из чулана чекушку водки. Я невольно почесал спину, представив каково это - ухватом и стал придумывать другие идеи.
Вовка уже слабо всхлипывал: «Видимо устал», подумал я и решил его успокоить.
- Не сцы братан, я тебя сейчас вытащу! - нагло я врал ему, но это было единственное, что я мог ему обещать.
Тут меня осенило. В соседнем чулане находились инструменты. Там же лежала бензопила «Дружба». Дед мне не раз давал подержаться, когда он пилил дрова и даже пару раз я пытался её завести. Тогда, честно говоря, я даже и не думал о том, каким образом можно будет объяснить распиленный ящик с консервами.
Я метнулся в чулан с инструментами и нашел бензопилу. Попробовав её взять, я понял, что идея хреновая. Максимум, так это я смогу её дотащить до кладовки, но завести, поднять и пилить - это вряд ли. Но попытка не пытка и я попёр её в кладовку. Идея оказалась безпонтовой. Плюс ко всему, я ещё представил себе, что вдруг ненароком распилю Вовку, и тогда мне бабка точно устроит «Вальпургиеву ночь». Однажды она мне её обещала, и я так понял, что она как раз сегодня и наступит. Или ещё хуже, отпилю себе чего-нибудь. Тогда бабка точно меня убьет. Единственное что из этого вышло, так это то, что я лишился последних сил.
Время приближалось к обеду и я понимал, что бабка с дедом вот-вот вернуться домой. Эта перспектива меня явно обескураживала и приводила в трепет моё детское тело. Уж очень мне не хотелось быть отхоженным ухватом. Но я твёрдо решил не сдаваться и врал в очередной раз Вовке, что процесс спасения идёт полным ходом.
Заслышав шаги в коридоре, я мысленно уменьшился до размера молекулы и постарался совсем исчезнуть из виду. Ухват стоял у меня перед глазами. Через несколько минут я услышал топот и бабкины крики. Она нас с Вовкой звала и по ходу бегала по всем комнатам, и не хотела верить, что мы ушли в поход. Затем протопал по коридору дед с криком:
- Я побежал в лес, догонять их.
Вместе с ним бабка, бежать по соседям, собирать народ на поиск двух уёбков. Уёбки, я так понял это мы. Затем стало тихо и спокойно. Меня отпустило и я мобилизовался. Я так прикинул, что пока нас ищут в «походе», у меня есть время придумать, как освободить Вовку.
Я перетащил из чулана все инструменты и поочерёдно пытался то пилить, то стучать, то ковырять стамесками доски на ящике. Даже от топора толку мало было.
Один раз молоток соскочил с древка и улетел в направлении полок. Траекторию его полёта я прочувствовал спинным мозгом. Потому что раздался «дзинь» и пахучая жижа окатила меня с головы до ног. У меня явно не хватало сил справиться с этим ящиком. Максимум, что получилось, так это проковырять щель между досками, что бы Вовка мог на меня поглядывать одним глазом и дышать свежим воздухом. Потому что мои опасения подтвердились - он обосрался.
Тут я вспомнил, что пришла моя очередь смеяться, но я испытал некую неловкость. Смеяться в такой ситуации мне показалось излишним, и я решил отложить это на следующий раз. Хотя и тут уже пахло не очень. То, что вылилось на меня, неприятно воняло дрожжами. Я пихал в щель Вовке конфеты и успокаивал его рассказами, что я сейчас отдохну и подниму крышку. Просто надо подольше отдохнуть и набраться сил.
Ближе к вечеру вернулась бабка с группой поддержки. Она рыдала и причитала:
- Только бы они нашлись, а там уж пусть. Не буду, не ругать, не кричать на них.
Эта информация меня воодушевила, и я чуть даже не поддался порыву пойти сдаться. Но Вовка просил не отходить от дырки, что бы видеть меня, а то ему страшно. Да и мой детский мозг подсказывал, что бабка врёт. Она никогда не упускала случая поиздеваться над нами, если мы что-то натворили. А интуиция подсказывала мне, что в этот раз мы что-то явно натворили.
В чулане стало уже темно и я жег спички, что бы Вовке было меня видно. Он периодически интересовался, не набрался ли я ещё сил и жаловался, что болят пальцы. «Нехрена руки было высовывать», подумал я, но промолчал. А силы что-то совсем меня покинули. Когда я уже почти стал засыпать, в коридоре послышались шаги. Чей-то голос.
- Валь, а где у тебя самогон? За ними щелчок выключателя и резкий свет ослепил меня.
- Бог ты мой! - послышался этот же голос. Валь, иди сюда! - это я так понял, бабку позвали, закрываясь рукой от яркого света, я не видел кто вошел.
Через несколько секунд вошла бабка и с криком - Ах ёб твою мать! И далее нечленораздельно, но содержательно. Я услышал много неизвестных мне ещё слов и оборотов речи. Кто-то её успокаивал и просил не истерить и успокоиться, чтобы не случилось беды.
Мои глаза привыкли к свету, и я осмотрел окружающую меня картину. Огромная гора жженых спичек, фантики от конфет, щепки, инструменты. И всё это в огромной луже, посредине которой сидел я. Всё это на фоне изрядно расхреначенного местами ящика. Апофеозом картины была, бензопила «дружба»…
Бабку удержали от первичного порыва надавать мне по шее и показать где раки зимуют. Честно говоря, мне было не интересно знать, где зимуют раки, а получит по шее, ещё меньше хотелось. Вовку спасли и отнесли мыться, а меня закрыли в комнате до возвращения деда. Он должен был придумать мне экзекуцию…
Следующая группа спасателей ушла искать первую, которая отправилась на поиски с дедом. Спасатели с дедом вернулись из леса только под утро. Я уже спал. Из жалости меня будить не стали и это наверно спасло меня как минимум от ухвата. Вовку посчитали жертвой моей очередной выходки и ему досталось меньше. Мне же всыпали ремня «по первое число». Я так тогда и не понял, причём тут первое число, сидя в тазике и отмачивая задницу. Бабка отчитывала меня в очередной раз.
Я предложил её разобрать кладовку, как тот туалет, что бы никто туда больше не лазил. Она взамен предложила разобрать мне голову, что бы туда не лезли идиотские идеи. От такого обмена я отказался и мне предложили заткнуться. Единственное о чём я сожалел тогда, так это о том, что вместо нас с Вовкой, в поход с ночёвкой сходил дед с соседями. Это как минимум было не справедливо. Я с завистью представлял, как они сидели ночью под пододеяльником в лесу, жгли спички и ели вкусные консервы «с первой мировой».
ловцы снов
Дед, конечно, забыл про своё обещание показать фокус и мы с Вовкой даже немного расстроились, но всегда есть место подвигу и приключениям. В нашей деревне был один заброшенный дом. Он был наполовину без крыши, местами обгоревший, без стёкол в окнах и с покосившейся дверью. Дом, насколько я помню, обычно пустовал и мало меня интересовал ранее, но в это лето там поселилась заблудшая в деревню тётенька. Была она немая и как говорила бабка «с припиздью». Но была тихая и беспокойства никому не доставляла. Ходила по деревне иногда, и люди что могли, то подавали ей. Кто еду, кто одежду. Кто там жил раньше, я никогда не слышал, но в это лето, заметив наш интерес к дому, бабка с дедом строго настрого запретили нам приближаться к этому дому и рассказали нам как-то перед сном свою версию про бывших жильцов:
- Жоподрыщь, это ещё цветочки по сравнению с тем, что может оказаться в этом доме. Жила в давние времена там одна семья. Откуда пришли, неизвестно. Только жители деревни недолюбливали их. Днём эта семейка на улицу носа не казала, а ночью шастали по деревне. Да так, что даже собаки затихали. И вроде как у них дочка была больная. Глашей её звали вроде как. И не мог её никто вылечить. Один колдун сказал им: «Собирайте по ночам сны спящих детей и варите зелье из них». И дал им он специальный сачок, для ловли снов и горшок для варки зелья.
- Ага. Прям как у меня сачок под рыбу. Точь в точь, - вставил своё слово дед.
- Прикрой свой сачок, не перебивай, - огрызнулась бабка.
- А горшок какой? - встрял Вовка.
- Такой же пустой, как твоя тыква, - ответила бабка.
- У меня нет тыквы, - резонно заметил Вовка.
- Конечно нет. Ведро у тебя помойное вместо тыквы. Завали свой горшок и слушай дальше.
Я постучал Вовке по голове, намекая на то, что горшок, это его голова. Вовка обиделся, но горшок свой завалил и замолк. Уж очень хотелось дослушать историю.
- И раздавались в том доме странные звуки и голоса по ночам, - продолжила бабка. - Дети в нашей деревне стали плохо спать и начали хворать. Тогда собрались жители деревни и решили устроить самосуд над теми жильцами. Днём, когда из дома никто не выходил, обложили дом соломой и подожгли. Потом спохватились и стали тушить, но когда затушили пожар, вошли в дом и…
Наступила тишина, и только сопение бабки нарушало покой в доме.
- Баб, а баб, - шептал Вовка, прячась поглубже в одеяло. - Что дальше то?
Затем к сопению добавился храп.
- Ну вот, на самом интересном месте, - расстроился я.
- Щас, - прозвучал обнадёживающий голос деда из темноты.
Послышалась какая-то возня, потом бабка два раза всхрапнула, как будто хватая воздух ртом. Затем она видимо проснулась.
- Совсем сдурел что ли? - послышались шлепки.
- Дык я чтобы разбудить тебя, - оправдывался дед. - Мне уже и самому интересно, что там дальше то было?
- Дальше по шее тебе было. На чём я остановилась?
- В дом вошли они, - напомнил я.
- Ааа. Ну так. Вошли они в дом, стали искать людей, а никого и нет. Пусто. Только сачок висит на стене. Испугались жители, выбежали из дома и заколотили досками окна и двери. С тех пор больше никто не появлялся там.
- А это тётенька тогда почему там живёт? - спросил Вовка.
- Да потому что припизднутая на всю голову, - ответила бабка. - А может это Глашка вернулась. Так что вы к дому ни ногой.
- А остальные почему не боятся её? - поинтересовался я.
- Почему же не боятся? Боятся, вот и дают её кто что. Чтобы не прогневить её.
Нам в принципе не особо хотелось туда, но после этой истории желания поменялись. Нам во что бы то ни стало захотелось посмотреть на тот сачок на стене.
- А как же Глашка? - интересовался Вовка.
- Подождём, когда она из дому уйдёт, и тихонько заглянем. Одним глазом.
- Чё-то мне как-то сыкотно, - переживал Вовка.
- Не сцы, - успокаивал я его. - Будет у нас сачок для снов, все во дворе обзавидуются.
На том и порешили.
Несколько дней мы следили за домом Глашки и вычисляли, когда же можно будет проникнуть туда. Глашка если и выходила, то отсутствовала минут двадцать, не более. Двадцать минут нам точно бы не хватило. Нам хотелось обследовать весь дом. Может там ещё что интересное есть. Но однажды нам повезло. Глашка вышла из дома и направилась в сторону райцентра. Мы тайком проводили её до дороги и, убедившись в том, что она ушла далеко, побежали к дому.
- Надо на всякий случай записку написать, куда мы пошли, - предложил я. - Мало ли что.
И мы с Вовкой написали бабке с дедом записку: «Мы пашли в дом глашки искать сачёк», и положили её в хлебницу, что бы раньше обеда нас не кинулись искать. Мы-то планировали до обеда вернуться и забрать записку. Так никто и не узнает, где мы были, а у нас буде сачок для ловли снов.
Дом наводил ужас на нас уже своим видом, но нужно было не бздеть и зайти внутрь. Благо, на то особых препятствий не было. Хочешь через окно, а хочешь через дверь, которая не закрывается, заходи. Мы с Вовкой для начала обошли дом вокруг, что бы посмотреть, нет ли кого ещё там. Видимо, Глашка была единственным жильцом и мы, глубоко вздохнув, а Вовка ещё и негромко пукнув, пошли в дом.
Убранство дома оставляло желать лучшего. Старые кастрюли на покосившейся и частично разваленной печке и остатки старой мебели. Сачка на первый взгляд не было видно. Внутренний голос настойчиво твердил: «Надо валить!», но какой-то второй голос убеждал в обратном: «Нам нужен сачок!». Мы с Вовкой осторожно ступали по наполовину сгнившим половицам и осматривали стены.
- Может уйдём? - предложил Вовка. - Ну его этот сачок. Мне как-то страшно.
- Страшно будет, когда Глашка вернётся, - подбадривал я Вовку. - А сейчас интересно.
Я уже вошел в раж и представлял себя неким искателем сокровищ. Опасности подстерегают на каждом шагу, но мы упорно должны пробираться к сокровищам, что бы найти заветный сундук с золотом. Из мечтаний меня вырвал Вовкин голос:
- А зачем нам это сачок?
- Как зачем? - удивился я. - Будет у нас сачок для ловли снов.
- Ага, - сказал Вовка. - А потом нас сожгут, за то, что мы сны собираем.
Я представил себе эту картину. Наловили мы полный сачок снов и стоим мы с Вовкой в нашем дворе с полными карманами снов. Дети плачут, болеют, а их родители собирают во дворе, за домом большой костёр, что бы сжечь нас с Вовкой. Наши родители тоже плачут и просят нас вернуть всем сны и выбросить сачок, а я думаю: «Как же теперь все сны вернуть? Ведь часть я уже поменял на солдатиков». А тут ещё бабка с дедом стоят и говорят: «Предупреждала я вас не ходить к Глашке. Вот теперь сожгут вас на костре, а кто огород нам будет копать, когда мы с дедом совсем старые станем?». А дед смотрит на наш сачок и говорит: «Прям как у меня, для рыбы».
- Эй! Ты чё молчишь? - Вовка ткнул меня в бок.
- Я это, - вернулся я опять в реальность. - Давай хоть посмотрим на него тогда. Чё, зря мы пришли, что ли сюда?
С такими планами мы направились в следующую комнату. В комнате стояла старая кровать без матраса, шкаф без одной ножки, завалившийся на бок и старые тряпки вместо занавесок. Сачка и тут не было.
- Пошли домой, - предложил Вовка.
- Пошли, - согласился я, сожалея о том, что сачок мы так и не нашли.
Но как только мы собрались выходить из комнаты, послышался звук открываемой двери и чьи-то шаги по дому.
- Кто это? - зашептал Вовка. - Глашка вернулась?
- Вряд ли. Глашка в райцентр пошла, ты сам видел.
Но на всякий случай мы решили перестраховаться и спрятаться.
- Лезем под кровать, - предложил я.
Мы с Вовкой залезли под кровать и только тут поняли, насколько это была идиотская затея. Под кровать-то мы залезли, но видно нас от этого стало не меньше. Кровать-то была без матраса, и мы через пружинную сетку любовались облезлым потолком. Оставалось надеяться, что сюда никто не зайдёт, потому что перепрятываться было уже поздно. Мы лежали с закрытыми на всякий случай глазами и не дышали.
Скрипели половые доски в подтверждение того, что по дому кто-то ходит. Ходит и молчит. Мы тоже молчали.
Через несколько минут послышалась какая-то возня. Гремели посудой и шаркали ногами по полу. На полу уже было невыносимо жестко лежать. Затекли все конечности, но мы с Вовкой боялись пошевелиться. Лишь изредка открывали глаза, что бы убедиться, что нас ещё не собираются поймать в сачок. Ещё через пару минут в комнату забежала кошка. Она нас заметила и стала осторожно приближаться к нам.
- Вовка, - ткнул я брата в бок локтём. - Кошка.
- Какая кошка? Чёрная? - спросил шепотом Вовка.
- Почему чёрная? Серая, как мышь.
- Она нас щас сдаст Глашке, - затрясся Вовка.
- Она же кошка. Как она нас сдаст?
Но дальше развить свою мысль я не успел. Послышались приближающиеся шаги и скрип гнилых половиц.
Шаги приближались, и мы с Вовкой уже пожалели о том, что полезли в этот дом. Я от досады даже расстроился. Пошли за сачком, а попадём сами в этот сачок.
Кошка уже подошла совсем близко и остановилась на расстоянии вытянутой руки. Скорее всего, моё расстройство решило отыграться хотя бы на кошке. Я непроизвольно резко вытянул руку и попал кошке прямо по морде. Кошка с диким визгом подпрыгнула и метнулась прочь из комнаты. По дороге она видимо столкнулась с хозяином шагов. Судя по звукам, это была Глашка. Она тоже начала шипеть и вдобавок мычать на кошку.
«Ну все» - подумал я. «Теперь ещё и за кошку придётся отвечать».
Я уже было собрался с победным кличем выскочить из-под кровати и бросится в атаку. Попадать в сачок, так уж с музыкой, как говорится. Может хоть Вовку получится спасти. Пока я буду отбиваться от сачка, Вовка сможет убежать и позвать кого-нибудь на помощь. А там уж, может и меня успеют спасти. А если нет…
Этими геройскими мыслями я уж было собрался поделиться с Вовкой, но тут что-то произошло. Точнее кто-то вмешался в ход событий и можно сказать вовремя.
- Глашка! Мать твою! Где эти дебилы? Сачок их задери!- орала бабка с улицы, приближаясь к дому.
Никогда я ещё не был так рад появлению бабки. Даже её грозные высказывания были больше похожи на добрую сказку со счастливым концом.
- Я тебя спрашиваю. Где эти мародеры? - перешла с крика на более спокойную речь бабка. Судя по звукам, она была уже в доме.
- За сачком они пошли, - это уже дед на подмогу подоспел. - Я ломоть хлеба хотел отрезать, а тут письмо. Я им устрою сачок. Будут до конца лета в этом сачке сидеть.
Глашка, видимо, пыталась что-то сказать, но в виду невозможности говорить получалось только «Му».
- Что ты как корова мычишь? Дети где?
Глашка опять что-то промычала в ответ.
- Ну тебя! Му-му! Как говна в рот набрала. Сама погляжу, - бабка видимо перешла к решительным действиям.
- Да перестань ты мычать! Я поняла тебя, что детей ты не видела. Но поверь мне, они тут. Они как клопы матрасные. Вроде их не видно, но они есть.
Бабка затопала по дому в поисках нас.
- Эй! А ну выползайте! Я вам сейчас сачки раздавать буду. Бесплатно.
Вовка было уже дёрнулся, но я его придержал. В данной ситуации мне показалось, что приоритеты поменялись. Вроде как Глашка уже и не такая плохая, а вот бабки с дедом опасаться стоит. Тон её речи не оправдывал моих надежд на спасение. Ещё непонятно было, где нам безопаснее. Тут, под кроватью или дома с бабкой и дедом. Сачков у них точно нет, разве что у деда. Но дед никогда не отдаст свой сачок. Лучше уж отлежаться тут, а потом скажем, что на речке были, а записку так, для смеха написали. Пошутили.
- Дед. Иди на чердак посмотри, - бабка руководила поисками. - С них станется. Затаились где-то и сидят как жуки навозные, смердят.
Дед потопал наверх, а бабка, судя по шагам, приближалась к нашему убежищу. Мы увидели, как она вошла в комнату. Я так понимаю, что нас она тоже увидела. По крайней мере, она посмотрела на кровать, под которой мы лежали.
- Ну вот ей богу, не знаю что с ними делать, - бабка то ли к Глашке обращалась, то ли сама к себе. - Вроде и жалко убогих, а вроде и хрен с ними. Дед! Пошли отсюда!
- Вон. Под кроватью валяются два мешка пыльных, - бабка показала на нас пальцем, обращаясь к Глашке. - Мы с дедом уже устали из них пыль выбивать. Тебе, наверное, оставим на перевоспитание. Поспят на полу, да поедят объедки. Может уму-разуму научатся. Мы через недельку заберём их.
Глашка замычала. По её интонации я понял, что она не согласна. Мы с Вовкой ещё больше были не согласны с решением бабки.
Мы быстро выползли из-под кровати и стали просить бабку не оставлять нас есть объедки. И на полу спать неудобно, мы уже проверили…
- Зачем вам сачок-то понадобился? - бабка отчитывала нас с Вовкой, наливая Глашке банку молока.
- Мы сны хотели ловить, - рассказал наш план Вовка.
- С хера ли это? - не поняла бабка.
- Ну, ты сама рассказывала, что Глашка это та девочка, которая болела, а родители в сачок сны собирали, чтобы вылечить. Потом…
- Потом суп с котом, - перебила нас бабка. - Глашка хоть и больная, но вы явно фору ей дадите. Если докторам вас показать, то ещё неясно кого больным признают. Мне так кажется, что Глашку отпустят, а вас оставят в палате. Для принудительного лечения током.
Бабка передала банку молока Глашке:
- Ты уж не обижайся, что я накричала, там, в доме. Сама понимаешь, нервы ни к чёрту с этими голодранцами. Придумала им сдуру историю про дом, чтобы не лазили туда, а они видишь что? Сачок удумали искать.
Глашка улыбнулась, что-то промычала в ответ и пошла к себе.
- Баб, - дёрнул Вовка бабку. - Ты говорила, что Глашка припизднутая. Это как?
- Это бабка у вас припизднутая, раз додумалась такие истории вам рассказывать, а ты выкинь это слово из головы.
- А ты сачок обещала, - не отставал Вовка.
- Не переживай. Помню я про сачок. Вечером будет вам полный сачок. По полной программе. Будет тебе белка, будет и свисток.
- Здорово, - обрадовался Вовка.
- Я бы не стал так радоваться, - засомневался я.
Слышал я уже ранее эту бабкину присказку про белку и свисток, но ни разу их не получал. Скорее это был сигнал, что ничего хорошего вечером не будет.
Предчувствия меня не обманули. Ничего страшного не произошло, но и хорошего тоже мало было. Бабка с дедом запретили нам два дня выходить из дома. И попали мы в очередное заточение.
Рассказ туриста, побывавшего на сафари:
- Когда меня встретил лев - то он меня не тронул - наверно подумал, что я слон…
- С чего ты взял?!
- Я сделал такую же кучу…
моя мама была очень красивая, добрая и нежная, много лет у нее был роман с женатым мужчиной, он жил в Нижнем Новгороде, но часто бывал в Москве в командировках и всегда останавливался у нас, я видела как они были счастливы вместе у них была ЛЮБОВЬ, но по каким то причинам он не мог развестись и быть с ней, мама умерла в 48 лет, его рядом не было, через несколько дней после ее смерти, я сидела совершенно опустошенная одна в квартире когда зазвонил телефон, это звонил он… Он спросил меня, а где мама? Я ответила… она умерла. Он молчал и я молчала, я не хотела ничего говорить, я не чувствовала к нему жалости, я хотела только одного, причинить этому человеку боль, за то что так и не решился, за то что не хватило смелости быть рядом с той которую любил всю жизнь, за то что потерял ее… мне 41 год и вчера я перенесла гипертонический криз, мне было очень страшно, очень больно и очень одиноко, я молила бога только об одном, чтобы скорее приехала скорая, в мыслях было только одно, я еще никогда не была счастлива в любви, никогда, неужели все так и закончится, совершенно бесполезно и глупо… видимо мне дали шанс… сейчас ночь, я смотрю в окно, по улице еще проезжают машины, в них какие то люди куда то спешат, наверное их ждут, какое же это счастье когда тебя ждут и ты нужен, когда среди ночи кто-то готов ради тебя бросить все и лететь к тебе что бы только успокоить тебя поддержать и сказать как ты ему нужен, по стеклу стекают капли дожде, по моей щеке тоже…
Случилось это так: посылает меня
прошлой осенью колхоз в командировку. Приехал я в Москву,
остановился, как всегда, в гостинице
«Националь», в вестибюле. У меня
там швейцар знакомый, он раньше у нас агрономом работал.
Оставил я у него вещи, вышел в город, походил туда-сюда,
пообедал в ресторане «Будапешт»,
в кулинарии. Ну, думаю, пора и делом заняться - по магазинам пройтись.
Подхожу к универмагу, вижу -
очередь. Ну, обрадовался - стало
быть, чего-то дают. Это у нас
примета такая народная: раз
очередь - значит, дают! А тут, понимаю, что-то особенное дают,
потому как очередь громадная: на улице начинается, по первому
этажу идет, потом по лестнице
вверх и уходит, как говорится, за горизонт. Я моментально в хвост
пристроился, спрашиваю у крайней
женщины:
- Кто последний? Она говорит:
- Я последний! Я спрашиваю:
- А что дают? Она говорит: - Что дают, я и сама не знаю, только
просили больше не становиться,
потому что все равно не хватит.
Я говорю:
- А сколько это, чего дают, стоит?
Она говорит: - Двадцать рублей. Я говорю:
- Цена подходящая, можно и постоять. Стою.
За мной тоже люди пристроились, а в середине очереди уже и стоять
веселей - в спину не дует. Стою. Только, понятное дело, меня
интерес разбирает, за чем это я,
собственно говоря, стою? Делаю
всякие наводящие вопросы. За чем,
спрашиваю, товарищи, стоим?
Какой примерно товар? Легкой он или тяжелой промышленности?
Все молчат. Половина вроде меня
не знает, а половина знает, но молчит и глаза отводит, чтобы
другую половину не распалять.
Стою. Только тут наверху появляется
продавец и кричит:
- Товарищи, имейте в виду,
остались только пятнадцатые и шестнадцатые номера! - И ушел.
Очередь заволновалась, я тоже, потому как не знаю - номера эти как
- хорошо или плохо? Ну, ничего,
думаю, выкрутимся: ежели будет
мало - растянем, велико - обрежем,
а ежели это, чего дают, на электричестве, так мы его через трансформатор включим.
Стою.
Через час вдруг слух прошел: мол,
это, чего дают, можно выписать в какой-то третьей секции без
очереди. Ну, раз без очереди, то, понятное
дело, началась давка! Подхватили
меня с четырех сторон, понесли в третью секцию. Я сначала брыкался,
вырывался, но потом затих - не кричу, но дышу, берегу силы для кассы.
Приносят меня в третью секцию,
прижимают к прилавку,
продавщица кричит мне:
- Вам чего? Я говорю:
- То, чего дают! Она нервничает. - Я спрашиваю, - кричит, - вам
синее или в полосочку? Я взмолился:
- Девушка, милая, покажи мне,
заради Бога, чего это есть? Она
говорит: - Чего выдумал?! Оно ж упаковано!
Я говорю:
- Тогда давай обе штуки!
Выбил я чек, сунули мне на контроле какие-то две коробки,
стал я к выходу пробираться. Чувствую - одна коробка тяжелая, а другая легкая, но в ней что-то вроде
шевелится… А кругом жмут,
толкают, того гляди, с ног свалят.
А тут еще ко мне какой-то старый
узбек пристал: - Продай, милый, одну коробку! Я за этой штукой четвертый раз в Москву приезжаю!
Я говорю:
- Я тебе, дед, может, и продам,
только ты мне скажи сначала, чего это я купил.
Он говорит:
- Я это по-русски не знаю, как
назвать, а на узбекский это не переводится!
- Тогда, говорю, шиш тебе, мне это самому надо! Только он повис на руке, просит, я от него как рвану,
споткнулся и загремел по лестнице…
Пришел в себя на другой день в больнице. Первый вопрос к персоналу:
- Сестричка, где оно?
- Чего - «оно»? - спрашивает.
- То, чего я купил!
- А чего ты купил?
- А это, - говорю, - я и сам не знаю. Она говорит:
- Ну вот, когда вспомнишь, тогда и выпишем.
Короче, только через месяц
отпустили меня домой. Сел я в поезд и думаю: денег не жалко, здоровья не жалко, жалко, что так и не узнал, что ж это все-таки давали.
Вдруг эта штука жизнь бы мою
перевернула… А теперь крутись без
нее как знаешь!
С тех пор я городские универмаги обхожу стороной. В нашем сельпо
лучше. Придешь, спросишь:
- Есть? Тебе говорят:
- Нет!
И все культурно, никаких
очередей…
Художник Пьер Душ заканчивал натюрморт-цветы в аптечной склянке и баклажаны на блюде, - когда в мастерскую вошел писатель Поль-Эмиль Глэз.
Несколько минут Глэз смотрел, как работает его друг, затем решительно
произнес:
- Нет!
Оторвавшись от баклажанов, художник удивленно поднял голову.
- Нет,-повторил Глэз.-Нет! Так ты никогда не добьешься успеха.
Мастерство у тебя есть, и талант, и честность. Но искусство твое слишком
обыденно, старина. Оно не кричит, не лезет в глаза. В Салоне, где выставлено
пять тысяч картин, твои картины не привлекут сонного посетителя… Нет, Пьер
Душ, успеха тебе не добиться. А жаль.
- Но почему?-вздохнул честный малый.-Я пишу то, что вижу. Стараюсь
выразить то, что чувствую.
- Разве в этом дело, мой бедный друг? Тебе же надо кормить жену и троих
детей. Каждому из них требуется по три тысячи калорий в день. А картин куда
больше, чем покупателей, и глупцов гораздо больше, чем знатоков. Скажи мне,
Пьер Душ, каким способом ты полагаешь выбиться из толпы безвестных
неудачников?
- Трудом,-отвечал Пьер Душ,-правдивостью моего искусства.
- Все это несерьезно. Есть только одно средство вывести из спячки
тупиц: решиться на какую-нибудь дикую выходку! Объяви всем, что ты отправляешься писать картины на Северный полюс. Или нацепи на себя костюм
египетского фараона. А еще лучше-создай какую-нибудь новую школу! Смешай в одну кучу всякие ученые слова, ну, скажем,-экстериоризация, динамизм,
подсознание, беспредметность-и составь манифест1. Отрицай движение или,
наоборот, покой; белое или черное; круг или квадрат-это совершенно все равно? Придумай какую-нибудь «неогомерическую» живопись, признающую только красные и желтые тона, «цилиндрическую» или «октаэдрическую», «четырехмерную», какую угодно!..
В эту самую минуту нежный аромат духов возвестил о появлении пани
Косневской. Это была обольстительная полька, чьи синие глаза волновали
сердце Пьера Душа. Она выписывала дорогие журналы, публиковавшие роскошные
репродукции шедевров, выполненных трехгодовалыми младенцами. Ни разу не встретив в этих журналах фамилии честного Душа, она стала презирать его
искусство. Устроившись на тахте, она мельком взглянула на стоявшее перед ней
начатое полотно и с досадой тряхнула золотистыми кудрями.
- Вчера я была на выставке негритянского искусства Золотого века! -
сообщила она своим певучим голосом, раскатывая звонкое «р».-Сколько
экспрессии в нем! Какой полет! Какая сила!
Пьер Душ показал ей свою новую работу-портрет, который он считал
удачным.
- Очень мило,-сказала она нехотя. И ушла… благоухающая, звонкая,
певучая и разочарованная.
Швырнув палитру в угол, Пьер Душ рухнул на тахту.
- Пойду служить в страховую кассу, в банк, в полицию, куда
угодно!-заявил он.-Быть художником- последнее дело! Одни лишь пройдохи умеют
завоевать признание зевак! А критики, вместо того чтобы поддержать настоящих
мастеров, потворствуют невеждам!;
С меня хватит, я сдаюсь.
Выслушав эту тираду, Поль-Эмиль закурил и стал о чем-то размышлять.
- Сумеешь ли ты,-спросил он наконец,-со всей торжественностью объявить
Косневской и еще кое-кому, что последние десять лет ты неустанно
разрабатывал новую творческую манеру?
- Я разрабатывал?
- Выслушай меня… Я сочиню две-три хитроумные статьи, в которых сообщу
нашей «элите», будто ты намерен основать «идео-аналитическую» школу
живописи. До тебя портретисты по своему невежеству упорно изучали
человеческое лицо. Чепуха все это! Истинную сущность человека составляют те образы и представления, которые он пробуждает в нас. Вот тебе портрет полковника: голубой с золотом фон, на нем - пять огромных галунов, в одном углу картины - конь, в другом - кресты. Портрет промышленника - это фабричная труба и сжатый кулак на столе. Понимаешь теперь, Пьер Душ, что ты подарил миру? Возьмешься ли ты написать за месяц двадцать «идео-аналитических» портретов? Художник грустно улыбнулся.
- За один час,-ответил он.-Печально лишь то, Глэз, что, будь на моем
месте кто-нибудь другой, затея, возможно, удалась бы, а так…
- Что ж, попробуем!
.- Не мастер я болтать!
-- Вот что, старина, всякий раз, как тебя попросят что-либо объяснить,
ты, не торопясь, молча зажги свою трубку, выпусти облако дыма в лицо
любопытному и произнеси эти вот простые слова: «А видели вы когда-нибудь,
как течет река?»
- А что это должно означать?
- Ровным счетом ничего, - сказал Глэз.- Именно поэтому твой ответ
покажется всем необычайно значительным. А уж после того, как они сами
изучат, истолкуют и превознесут тебя на все лады, мы расскажем им про нашу
проделку и позабавимся их смущением.
Прошло два месяца. Выставка картин Душа вылилась в настоящий триумф.
Обворожительная, благоухающая, певуче раскатывающая звонкое «р» пани
Кос-невская не отходила от своего нового кумира.
- Ах, - повторяла она, - сколько экспрессии в ваших работах! Какой полет!
Какая сила! Но скажите, дорогой друг, как вы пришли к этим поразительным
обобщениям?
Художник помолчал, не торопясь закурил трубку, выдохнул густое облако
дыма и произнес:
- А видели вы когда-нибудь, мадам, как течет река? Губы прекрасной
польки затрепетали, суля ему певучее раскатистое счастье.
Группа посетителей обступила молодого блистательного Струнского в пальто с кроличьим воротником.
- Потрясающе! - горячо говорил он.- Потрясающе! Но скажите мне, Душ,
откуда на вас снизошло откровение? Не из моих ли статей?
Пьер Душ на. этот раз особенно долго молчал, затем, выпустив в лицо
Струнскому громадное облако дыма, величественно произнес:
- А видели вы, дорогой мой, как течет река?
- Великолепно сказано! Великолепно! В эту самую минуту известный
торговец картинами, завершив осмотр мастерской, ухватил художника за рукав и оттащил в угол.
- Душ, приятель, а ведь вы ловкач! - сказал он.- На этом можно сделать
карьеру. Беру вашу продукцию. Только не вздумайте менять свою манеру, пока я вам не скажу, и я обещаю покупать у вас пятьдесят картин в год… По рукам?
Не отвечая, Душ с загадочным видом продолжал курить. Постепенно
мастерская пустела. Наконец Поль-Эмиль Глэз закрыл дверь за последним
посетителем. С лестницы доносился, понемногу отдаляясь, восхищенный гул.
Оставшись наедине с художником, писатель с веселым видом засунул руки в карманы.
- Ну как, старина, - проговорил он, - ловко мы их провели? Слыхал, что
говорил этот молокосос с кроличьим воротником? А прекрасная полька? А три
смазливые барышни, которые только и повторяли: «Как это ново! Как свежо!»
Ах, Пьер Душ, я знал, что глупости человеческой нет предела, но то, что я видел сегодня, превзошло все мои ожидания.
Его охватил приступ неукротимого смеха. Художник нахмурил брови и,
видя, что его друг корчится от хохота, неожиданно выпалил:
- Болван!
- Я - болван? - разозлившись, крикнул писатель.-? Да сегодня мне
удалась самая замечательная проделка со времен Биксиу!
Художник самодовольно оглядел все двадцать идео-аналитических
портретов.
- Да, Глэз, ты и правда болван, - с искренней убежденностью произнес
он.- В этой манере что-то есть… Писатель оторопело уставился на своего
друга.
- Вот так номер!-завопил он.-Душ, вспомни! Кто подсказал тебе эту новую
манеру?
Пьер Душ помолчал немного, затем, выпустив из своей трубки густое
облако дыма, сказал:
- А видел ли ты когда-нибудь, как течет река?
Папе было сорок лет, Славику - десять, ёжику - и того
меньше. Славик притащил ёжика в шапке, побежал к дивану,
на котором лежал папа с раскрытой
газетой, и, задыхаясь от счастья,
закричал: - Пап, смотри! Папа отложил газету и осмотрел ёжика. жик был
курносый и симпатичный. Кроме
того, папа поощрял любовь сына
к животным. Кроме того, папа сам
любил животных. - Хороший ёж! - сказал папа. - Симпатяга! Где достал? - Мне мальчик во дворе дал, - сказал Славик. - Подарил, значит? - уточнил папа. - Нет, мы обменялись, - сказал Славик. - Он мне дал ёжика,
а я ему билетик. - Какой ещё билетик? - Лотерейный, - сказал Славик и выпустил ёжика на пол. -
Папа, ему надо молока дать. - Погоди с молоком! - строго сказал папа. - Откуда у тебя
лотерейный билет? - Я его купил, - сказал Славик. - У кого? - У дяденьки на улице… Он много таких билетов продавал.
По тридцать копеек… Ой, папа, ёжик
под диван полез… - Погоди ты со своим ёжиком! - нервно сказал папа
и посадил Славика рядом
с собой. - Как же ты отдал
мальчику свой лотерейный билет?..
А вдруг этот билет что-нибудь
выиграл? - Он выиграл, - сказал Славик, не переставая наблюдать за ёжиком. - То есть как это - выиграл? - тихо спросил папа,
и его нос покрылся капельками
пота. - Что выиграл? - Холодильник! - сказал Славик и улыбнулся. - Что такое?! - Папа как-то странно задрожал. -
Холодильник… Что ты мелешь?..
Откуда ты это знаешь?! - Как - откуда? - обиделся Славик. - Я его проверил
по газете… Там первые три цифирки
совпали… и остальные… И серия
та же!.. Я уже умею проверять, папа!
Я же взрослый! - Взрослый?! - Папа так зашипел, что ёжик, который вылез
из-под дивана, от страха свернулся
в клубок. - Взрослый… Меняешь
холодильник на ёжика? - Но я подумал, - испуганно сказал Славик, - я подумал, что
холодильник у нас уже есть, а ёжика нет… - Замолчи! - закричал папа и вскочил с дивана. - Кто?! Кто этот
мальчик?! Где он?! - Он в соседнем доме живёт, - сказал Славик
и заплакал. - Его Сеня зовут… - Идём! - снова закричал папа и схватил ёжика голыми
руками. - Идём быстро! - Не пойду, - всхлипывая, сказал Славик. - Не хочу
холодильник, хочу ёжика! - Да пойдём же, оболтус, - захрипел папа. - Только бы вернуть билет, я тебе сотню ёжиков
куплю… - Нет… - ревел Славик. - Не купишь… Сенька и так не хотел
меняться, я его еле уговорил… - Тоже, видно, мыслитель! - ехидно сказал папа. - Ну, быстро!.. Сене было лет восемь. Он стоял посреди двора и со страхом глядел
на грозного папу, который в одной
руке нёс Славика, а в другой - ежа. - Где? - спросил папа, надвигаясь на Сеню. - Где билет?
Уголовник, возьми свою колючку
и отдай билет! - У меня нет билета! - сказал Сеня и задрожал. - А где он?! - закричал папа. - Что ты с ним сделал,
ростовщик? продал? - Я из него голубя сделал, - прошептал Сеня и захныкал. - Не плачь! - сказал папа, стараясь быть спокойным. -
Не плачь, мальчик… значит,
ты сделал из него голубя. А где этот
голубок?.. Где он?.. - Он на карнизе засел… - сказал Сеня. - На каком карнизе? - Вон на том! - И Сеня показал на карниз второго этажа. Папа снял пальто и полез по водосточной трубе. Дети снизу с восторгом наблюдали за ним. Два раза папа срывался, но потом всё-таки дополз
до карниза и снял маленького
жёлтенького бумажного голубя,
который уже слегка размок от воды. Спустившись на землю и тяжело дыша, папа развернул
билетик и увидел, что он выпущен
два года тому назад. - Ты его когда купил? - спросил папа у Славика. - Ещё во втором классе, - сказал Славик. - А когда проверял? - Вчера. - Это не тот тираж… - устало сказал папа. - Ну и что же? - сказал Славик. - Зато все цифирки
сходятся… Папа молча отошёл в сторонку и сел на лавочку. Сердце бешено стучало у него в груди, перед глазами плыли
оранжевые круги… Он тяжело
опустил голову. - Папа, - тихо сказал Славик, подходя к отцу. -
Ты не расстраивайся! Сенька
говорит, что он всё равно отдаёт нам
ёжика… - Спасибо! - сказал папа. - Спасибо, Сеня… Он встал и пошёл к дому. Ему вдруг стало очень грустно. Он понял, что никогда
уж не вернуть того счастливого
времени, когда с лёгким сердцем
меняют холодильник на ежа.
Самые короткие литературные шедевры
Классический пример лаконичности спартанцев относится к письму царя Македонии Филиппа II, завоевавшего многие греческие города:
«Советую вам сдаться немедленно, потому что если моя армия войдёт в ваши земли, я уничтожу ваши сады, порабощу людей и разрушу город».
На это спартанские эфоры ответили одним словом: «Если».
Виктор Гюго отправил издателю рукопись романа «Отверженные» с сопроводительным письмом:
«?»
Ответ был не менее лаконичен:
«!»
Фредерик Браун сочинил кратчайшую страшную историю из когда-либо написанных:
«Последний человек на Земле сидел в комнате. В дверь постучались…»
Когда-то Хемингуэй поспорил, что сочинит рассказ из шести слов, который станет самым трогательным из всех ранее написанных. Он выиграл спор: «Продаются детские ботиночки. Неношеные."(«For sale: baby shoes, never used.»)
О.Генри стал победителем конкурса на самый короткий рассказ, имеющий завязку, кульминацию и развязку:
«Шофёр закурил и нагнулся над бензобаком, посмотреть много ли осталось бензина. Покойнику было двадцать три года.»
B конкурсe на самую короткую автобиографию победила одна пожилая француженка, которая написала:
«Раньше у меня было гладкое лицо и мятая юбка, а теперь - наоборот»
В Англии был объявлен конкурс на самый короткий рассказ. По условиям, в нём должны быть упомянуты:
- Королева
- Бог
- Секс
- Тайна
Первое место:
«О, Боже, - воскликнула королева, - я беременна и не знаю от кого!»
Бродяга снег, мокрый и совсем серый от городской грязи, медленно растворялся под ногами пешеходов. Его время прошло, пришла пора уходить, освободить место, для красивых зеленых газонов и ярких клумб. Сам снег никогда не видел ни этих газонов, ни этих клумб, но четко знал, что скрываться от теплых весенних лучей он долго не сможет.
Мокрые, грязные комья липли к ботинкам и тонким шпилькам, люди старались скорее перейти то место, где его еще по-прежнему было много. Снег вздыхал и вспоминал все, что он пережил за свою недолгую жизнь. Помнил он как первые хрупкие снежинки, робко касались подмерзшего асфальта, как маленькие, веселые детишки, ловили хлопья и радостно взвизгивали, когда кому-то попадали на ресницы или касались губ… Слезы тоски и горестных воспоминаний стекали в грязные лужи. Еще день, а может быть два и его не станет. Ночь совсем не надолго делает легче, но и это облегчение становится все короче и короче.
Снег вспоминал, как совсем еще новый, чистый и легкий, искрился под лучами городских фонарей, а днем отражал яркое солнце. Вспомнил он и о том, как однажды заискрился настоящим ночным светом - отблеском далеких звезд. Он любовался собой и думал, что так должно быть всегда, но потом фонарь опять наладили и мертвенно-бледные отблески желтоватых лучей почти не радовали его своей игрой…
- Я погибаю… - слезы боли все сильнее и сильнее текли под ноги прохожим…
А еще снег помнил о том, как по нему любила прогуливаться пара молодых людей. Держась за руки или целуясь, они обязательно останавливались под фонарем, а иногда кидали друг в друга снежные шарики. Каждый из них радовался, и чувство счастья и эйфории передавалось ему, тогда снег старался искриться еще ярче, старался стать мягким и податливым, он радовался с ними… Прошло уже много времени, но пара больше не приходила, и тоска по ним жгла его еще сильнее…
- Я погибаю…
Он старался не помнить, как впервые попробовал едкого и грязного песка с солью, как острая боль прожгла легкие снежинки и коснулась самого дна. Тогда он очень сильно болел растворяясь на глазах, но природа сжалилась и взяла верх - свежие и более крепкие снежинки вновь вернули его к жизни. Было больно и он испугался, что все повторится опять … Шли дни, снег ждал, совсем не озлобился и не покрылся ледяной коркой, а остался ласковым и ярким.
Помнил он как маленькая детская ручонка, малыша, который впервые видел снег, коснулась его нежной перины. Теплые пальчики обожгли хрупкие снежинки, но это чувство не было страшным, не было отталкивающим, снег наблюдал за первыми шагами малыша, за тем как тот с заливистым смехом рассматривал свои следы…
Снег вспоминал эти моменты, и становилось легче, он почти ощущал радостное падение-полет - как впервые в жизни.
- Эта ночь последняя, я ухожу…
Снег переставал плакать, тонкие, грязные струйки больше не делили асфальтированную дорожку на серо-черные полосы. Становилось темнее, но фонарь не зажигался. Не зажегся он и когда стало совсем темно. Заплаканные глаза, еще хранившие следы былого восторга бриллиантовых россыпей, вновь отразили яркие звезды - последние в его жизни.
Снег уже не плакал совсем, он чувствовал себя сильнее и страх перед будущим днем отступил, он просто восхищался звездами, яркими и вечными.
- Вот ты где!- услышал он знакомый женский голос. Снег совсем не заметил, как пара молодых людей вновь приблизилась к нему. Теплые женские руки подняли его почти к самым глазам, они тоже отражали звезды: «прямо почти как я; - подумал снег».
- Уходишь; - произнесла она, - ну что ж тебе тоже нужно отдыхать…
Снег таял, но он совсем не чувствовал боли, просто уходил, думая о том, что даже в последний миг он увидел все что так полюбил.
- Отдохни, а на следующий год возвращайся обязательно, мы будем ждать тебя…
Тонкие струйки, чистой, талой воды упали на холодный асфальт, его больше не стало, но еще не коснувшись асфальта он вспомнил о том, что уже когда-то был таким, вспомнил чистые луга, вспомнил шикарные горные вершины и звезды - огромные, яркие, далекие и вечные…
Eсть такой анекдот. Приходит больной к доктору. У больного забинтована нога.
- Что у вас болит? - спрашивает доктор.
- Голова, - отвечает больной.
- А почему повязка на ноге?
- Сползла…
Я как-то рассказал этот анекдот, сидя в гостях у знакомых. Просили рассказать что-нибудь смешное - вот я и рассказал. Все засмеялись. Только пожилой мужчина, сидевший за столом напротив, как-то странно посмотрел на меня, задумался и затем, перегнувшись через стол, сказал:
- Простите, я, вероятно, не понял… У больного что болело?
- Голова.
- А почему же повязка на ноге?
- Сползла.
- Так! - грустно сказал мужчина и почему-то вздохнул. Потом он снова задумался.
- Не понимаю! - сказал он через несколько минут. -
Не улавливаю здесь юмора… Давайте рассуждать логически: ведь у больного болела голова, не так ли?
- Голова.
- Но почему же повязка была на ноге?
- Сползла!
- Странно! - сказал мужчина и встал из-за стола.
Он подошел к окну и долго курил, задумчиво глядя в темноту. Я пил чай.
Через некоторое время он отошел от окна и, подсев ко мне, тихо сказал:
- Режьте меня - не могу понять соль анекдота! Ведь если у человека болит голова, на кой же черт ему завязывать ногу?
- Да он не завязывал ногу! - сказал я. - Он завязал голову!
- А как же повязка оказалась на ноге?!
- Сползла…
Он встал и внимательно посмотрел мне в глаза.
- Ну-ка выйдем! - вдруг решительно сказал он. - Поговорить надо!
Мы вышли в прихожую.
- Слушайте, - сказал он, положив мне руку на плечо, - это действительно смешной анекдот или вы шутите?
- По-моему, смешной! - сказал я.
- А в чем здесь юмор?
- Не знаю, - сказал я. - Смешной и все!
- Может быть, вы упустили какую- нибудь деталь?
- Какую еще деталь?
- Ну, скажем, больной был одноногим?
- Это еще почему?!
- Если считать возможным, что повязка действительно сползла, то она, проползая по всему телу, должна была бы захватить обе ноги… Или же это был одноногий инвалид…
- Нет! - решительно отверг я это предложение. - Больной не был инвалидом!
- Тогда как же повязка оказалась на ноге?
- Сползла! - прошептал я. Он вытер холодный пот.
- Может, этот доктор был Рабинович? - неожиданно спросил он.
- Это в каком смысле?! - не понял я.
- Ну, в каком смысле можно быть Рабиновичем… В смешном смысле…
- Нет, - отрезал я. - В этом смысле он не был Рабиновичем.
- А кто он был в этом смысле?
- Не знаю! Возможно, англичанин или киргиз…
- Почему киргиз?
- Потому что папа у него был киргиз и мама киргизка!
- Ну да, - понимающе кивнул он, - если родители киргизы, тогда конечно…
- Вот и славно! - обрадовался я. - Наконец вам все ясно…
- Мне не ясно, что же у больного все-таки болело!
- Всего хорошего! - сказал я, надел пальто и пошел домой. В час ночи у меня зазвонил телефон. - Это вам насчет анекдота звонят, - послышался в трубке его голос. - Просто не могу уснуть. Эта нога не выходит из головы… Ведь есть же здесь юмор?!
- Есть! - подтвердил я.
- Ну. Вот и я понимаю… Я же не дурак! Я же с образованием… Жене анекдот рассказал - она смеется. А чего смеется - не пойму… Это, случайно, не ответ армянского радио?
- Нет! - сказал я.
- Тогда просто не знаю, что делать, -
захныкал он. Он позвонил мне на следующий вечер.
- Я тут советовался со специалистами, - сказал он. - Все утверждают, что повязка сползти не могла!
- Ну и черт с ней! - закричал я. - Не могла так не могла! Что вы от меня- то хотите?!
- Я хочу разобраться в этом вопросе, - сердито сказал он. - Для меня это дело принципа! Я на ответственной работе нахожусь. Я обязан быть остроумным…
Я бросил трубку.
После этого он в течение нескольких дней звонил мне по телефону и даже приходил домой.
Я ругался, возмущался, гнал его - все безуспешно.
Он даже не обижался.
Он смотрел на меня своими светлыми чистыми глазами и бубнил:
- Поймите, для меня это необходимо… Я же за границу часто выезжаю… У меня должно быть чувство юмора…
Тогда я решил написать о нем рассказ. О человеке, который таинственные законы смеха хочет разложить с помощью сухой таблицы умножения.
Свой рассказ я отнес в сатирический отдел одного журнала. Редактор долго смеялся.
- Ну и дуб! - говорил редактор. - Неужели такие бывают.
- Бывают, - сказал я. - Сам видел.
- Что ж, будем печатать, - сказал редактор.
Потом он обнял меня и, наклонившись к самому уху, тихо спросил:
- Ну, а мне-то вы по секрету скажете: что же у больного на самом деле болело?!
- Голова, - еле слышно произнес я.
- А почему же повязка на ноге…
Я понял, что этот рассказ вряд ли будет напечатан.
Слепой и немощный, лишенный теплоты, На старости он стал для всех обузой И для невесток был тяжелым грузом, Для сыновей - источник суеты. Невестки, не скрывавшие презренья, От старика ускорить избавленье Решили, надоумивши мужей Отца уход приблизить поскорей И сыновья не в силах с ними спорить Покорно подчинились подлой воле. Смирив огонь сыновнего порыва, Угрюмо повели слепца к обрыву. И умысел кровавый завершить Решили младшему, два старших поручить. Когда подвел сын старика к обрыву, Рука, поднявшись, в воздухе застыла. Грядущей не страшась кончины, Почтенный старец сыну молвил чинно: «Что ж замер ты, иль дрогнула рука? Давай, лиши мучений старика. «Не в силах вынести жестоких угрызений, Сжималось сердце юноши в груди. Склонившись, он обнял отца колени. Старик, подняв его, сказал: «гляди… Вот так в ночном свечении луны, Поддавшись убеждениям жены, На долг сыновний невзирая, Отца и я привел на край скалы. И так же как и ты, тогда Моя не поднялась рука. В слезах прося у старика прощенья, Я больше не лишал отца почтенья. Так знай же, что придет судьбы подарком Твоих деяний скверных иль благих, Как запустивши в небо бумерангом Окажется он вновь в руках твоих.»
Хотите сохранить отношения надолго - меньше о них рассказывайте. Только тем, кто точно желает вам добра.
Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы решать вопрос: как мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать стали громко; скоро перешли на личности. Один, носатый, с губами, похожими на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на лобастого, терпеливого:
-- А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест! Думай!.. У тя ж голова на плечах, а не холодильник.
Лобастый медленно смеется.
Этот лобастый -- он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне кажется умным, глубоко, тихо умным, самостоятельным. Я учусь у него спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь… Город тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо было, чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и радости эта огромная махина -- Жизнь. Но только -- кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот -- ладили этот паркет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту минуту, в эту очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит… Спокойно, верно, обдуманно:
-- А денечки идут.
Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало вздохнуть и поддакнуть:
-- Да. Не идут, а бегут, мать их!..
Но не я первый додумался, что они так вот -- неповторимо, безоглядно, спокойно -- идут. Ведь надо прежде много наблюдать, думать, чтобы тремя словами -- верно и вовремя сказанными -- поймать за руку Время. Вот же черт!
Лобастый медленно (он как-то умеет -- медленно, то есть не кому-нибудь, себе) смеется.
-- Эх, да не зря бы они бежали! А?
-- Да.
Только и всего.
Лобастый отломал две войны -- финскую и Отечественную. И, к примеру, вся финская кампания, когда я попросил его рассказать, уложилась у него в такой… компактный, так, что ли, рассказ:
-- Морозы стояли!.. Мы палатку натянули, чтоб для маскировки, а там у нас была печурка самодельная. И мы от пушек бегали туда погреться -каждому пять минут. Я пришел, пристроился сбочку, задремал. А у меня шинелька -- только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот место все выгорело. Она же -- сукно -- шает, я не учуял. Новенькая шинель.
-- Убивали же там!
-- Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
-- Делают.
-- Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сделают, -- так три дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают -- в башке не гудит, и по телу ничего не слышно.
…И вот Носатый прет на Лобастого:
-- Да их же нельзя вместе-то! Их же… Во дает! Во тункель-то!
-- Не ори, -- советует Лобастый. -- Криком ничего не возьмешь.
Носатый -- это не загадка, но тоже… ничего себе человечек. Все знает. Решительно все. Везде и всем дает пояснения; и когда он кричит, что волк съест козу, я как-то по-особенному отчетливо знаю, что волк это сделает -- съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками похрустит.
-- Трихопол?! -- кричит Носатый в столовой. -- Это -- для американского нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с перьями могу переварить! -- и таков дар у этого человека -- я опять вижу и слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в железном его желудке.
Третья бледно-зеленая пижама -- это Курносый. Тот все вспоминает сражения и обожает телевизор. Смотрит, приоткрыв рот. Смотрит с таким азартом, с такой упорной непосредственностью, что все невольно его слушаются, когда он, например, велит переключить на «Спокойной ночи, малыши». Смеется от души, потому что все там понимает. С ним говорить, что колено брить -- зачем?..
Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную проблему. Шуму, как я сказал, сразу получилось много.
Да, еще про Носатого… Его фамилия -- Суворов. Он крупно написал ее на полоске плотной бумаги и прикнопил к своей клеточке в умывальнике. Мне это показалось неуместным, и я подписал с краешку карандашом: «Не Александр Васильевич». Возможно, я сострил не бог весть как, но неожиданно здорово разозлил Суворова. Он шумел в умывальнике:
-- Кто это такой умный нашелся?!
-- А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка -- Суворова? Ни у кого же нет. Вы что, полагаете… -- пустился было в длинные рассуждения один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
-- Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящике газеты поджигают?! Сегодня -- карандаш, завтра -- нож в руки!..
-- Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот…
-- Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-моему я догадываюсь, кто это тут такой грамотный… Очкарик побледнел.
-- Кто?
-- Сказать? Может, носом ткнуть?
Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим недомерком.
-- А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум поднимать.
-- За такие шутки надо… не шум поднимать! Не шум надо поднимать, а тянуть куда следует.
Дурак он. Дурак и злой.
-- … Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! -- кричит Суворов. -- Он же ее съест!
-- Связать, -- предлагает Курносый.
-- Кого связать?
-- Волка.
-- Нельзя, тункель!
-- А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а ты…
-- Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете элементарных вещей…
Лобастый упорно думает.
-- Как все покричать любят! -- изумляется Курносый. -- Знаешь -объясни. Чего кричать-то?
-- Полные тункели! -- удивляется в свою очередь Суворов. -- Какой же тогда смысл в этой задаче? Ну -- объяснил я, и все? А самим-то можно подумать?
-- Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись терпения.
-- Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами -- в сторонку, а за них думай!
-- Волк капусту не ест, -- размышляет вслух Лобастый. -- Значит его можно здесь оставить…
-- Ну! ну! ну! -- подталкивает Суворов.
-- Не понужай, не запрег.
-- Давай дальше! Волк капусту не ест… Правильно начал!
Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
-- Начать -- это начать, -- бормочет он. По-моему, он уже сообразил, как надо делать. -- Говорят: помоги, господи, подняться, а ляжем сами. Значит, козу отвезли. Так?
-- Ну!
-- Плывем назад, берем капусту…
-- Ее же там коза сожрет! -- волнуется Курносый.
-- Сожрет? -- спрашивает Лобастый, и в голосе его чувствуется мощь и ирония. -- Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
-- А тут волк!
-- А мы волка -- туда. Пусть он у нас капустки опробует…
Суворов радостно хлопает Лобастого, но спине; и так как мне все время что-нибудь кажется, когда Суворов что-нибудь делает, то на этот раз почему-то кажется, что он хлопнул по лафету тяжелой пушки, и пушка на это никак не вздрогнула.
-- А-а! -- догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. -- А потом уж мы туда -- козу, в последнюю очередь!
-- Дошло! -- орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут -крепко устали, нервные, -- это тебе не высоту брать.
-- Сравнил телятину с… -- обиделся Курносый.
Лобастый долго, терпеливо, осторожно мнет в толстых пальцах каменную «памирину», смотрит на нее… И я вдруг ужасаюсь его нечеловеческому терпению, выносливости. И понимаю, что это -- не им одним нажито, такими были его отец, дед… Это -- вековое.
Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился, что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я -- за ним. Посидеть с ним, помолчать.
Каждый месяц мне звонит один единственный человек по стационарному телефону.
Этот парень мило спрашивает показания счетчиков горячей воды.
На мое раздражение, что показания я давно уже передал по указанному в квитанции телефону, он не реагирует, а просит еще раз передать ему данные.
Уже который месяц я смирно отвечаю на его просьбу (я вообще терпеливый человек), а иногда ещё люблю и поиздеваться, зная, что он звонит, просто не беру трубку.
Он начинает звонить в утреннее время, когда я точно дома - здесь приходится натягивать подушку на уши и ждать пока звонки телефона не остановятся. В общем, парень настойчивый… и внутренняя борьба между нами еще не закончена.
Но вот однажды коллега по работе, услышав мое возмущение, объяснил суть его настойчивости…
Оказывается это контролёр, и вместо звонков он должен обходить квартиры и непосредственно осматривать показания, внешнее состояние, пломбировку
- Мам, тётя Лида уходит!
Её юбку настойчиво теребили руки сына.
- Тём! Ну, слышу я, слышу …
Светлана выключила кран, положила тарелку обратно в раковину: «Потом домою», - и заглянула в комнату. Шестилетний Тёмка уже успел подбежать к Серёжке и они вступили в борьбу за пульт от телевизора. Муж дремал в кресле. «Господи, как я вас люблю!» - глаза окинули комнату и задержались на фотографии, которая бережно стояла на фортепиано, там они с Димкой хохоча ели одно мороженое на двоих … Двенадцать лет прошло с тех пор … Сегодня была их годовщина свадьбы … Светлана бережно потрепала мужа за плечо:
- Дим! Ложитесь уже с детьми …
- А ты куда?
- Я провожу Лидку и назад. … Ну, может, чуток постоим, потрепемся …
- Свет … Поздно же. Давай я с тобой?
- Нет. Детям спать пора, ты со смены, устал. А там наши бабские разговоры. Да, и не темно ещё … Лида! Подожди!
***
- Ну, и жара, Свет! Так и хочется раздеться и голой пойти!
- Ага! Давай, давай! Может, так и судьбу свою, наконец-то, найдешь!
Они шли вдоль дороги и время от времени посмеивались друг над другом. Лида остановилась, достала пудреницу и принялась рассматривать своё лицо в зеркало:
- Ну, вот! Прыщи какие-то подростковые пошли! … Чёй-то я запаршивела совсем …
- Не выдумывай. Ты же знаешь, что это случается почти у всех женщин перед месячными.
- Ой, успокоила, подруга! - Лида подмигнула своему изображению и убрала пудреницу обратно в сумочку. - Счастливая ты! И муж любящий рядом, и детки славные такие, и дом построить успели!
- Ой, не завидуй, Лида! Ты, вот, придёшь сейчас домой и спать ляжешь спокойненько, и не важно помытая ли у тебя посуда, убрано ли на кухне … Сама себе хозяйка! Да, и рано вставать не надо, чтобы накормить всех завтраком. Живешь в своё удовольствие!
- Ой, Свет! Ну, чё за глупости говоришь?
- Да, я шучу, Лид, шучу…
- И шутить не надо так. И прибедняться тоже.
- А я и не прибедняюсь, просто считаю, что каждый счастлив в своём…
… На обратной дороге Светлана почувствовала в воздухе запах дыма. В груди как-то всё похолодело. «Господи, что это?» На негнущихся ногах она подошла поближе к дому, и сердце оборвалось … Дом горел!
- Дима! Артём! Серёжа! - закричала она, бросившись со всех ног к уже полыхающей двери …
***
- Ну, давай, милая, дыши! Дыши, слышишь!
Она с трудом разодрала слипшиеся веки, через пелену в глазах увидела над собой лицо пожарного, закашлялась и не узнала в хрипе свой голос:
- … Муж ?! … Дети …
- … Не спасли их … Не смогли … Но, главное, Вы живы!
«Зачем ?!» - хотела заорать она, но из горла послышался только кашель, а далее наступила темнота.
***
- Ну, вот, Вы и очнулись!
Светлана открыла глаза и увидела светло-голубые стены.
- Где я? - прошептала она.
Над ней склонилось лицо девушки в зелёном костюме.
- Вы в реанимации. Я - медсестра, Ирина. Ну, и дали Вы нам жару! Думали, всё! А Вы - везучая!
«…Да … Везучая …» - промелькнуло в мысли, а далее набатом в ушах - «…Не спасли их … Не смогли …»
- Ну, теперь всё позади! Очнулись. Скоро на поправку пойдёте …
- Зачем? … Зачем Вы меня спасли? Зачем мне жизнь?
- Тихо … Тихо … Как зачем? Жизнь - это высшая ценность, которую нам даёт Господь !
- … Не нужна мне такая ценность. … Вы не понимаете, я потеряла всё: … дом, … муж, … дети. … Я всё равно жить не буду …
- Нельзя так говорить. Раз Вас спасли, значит так Господу Богу угодно. Понимаете? Надо жить ! … А сейчас поспите. Я скоро подойду: капельнички только в соседних палатах переставлю …
«…Надо жить … Нет! Не хочу! … Не смогу … "
Перед глазами всплыла комната, муж дремлет в кресле, дети борются за пульт от телевизора. … И фотография … они с Димой едят мороженое … одно на двоих …
«Нет. Не хочу …»
Светлана стянула с себя простыню, обернула вокруг шеи, трясущимися руками, боясь не успеть, привязала концы к изголовью кровати и опрокинулась на пол. … Последней её мыслью была: «Я иду к вам, мои дорогие … иду … "
рассказ основан на реальных событиях.