Цитаты на тему «Рассказы»

На улице было тихо и спокойно — осенний ветер не тревожил пожелтевшие листья деревьев, а дождь, взяв выходной, не барабанил своими мокрыми пальцами по отливам. Луна заглядывала в комнату сквозь окно, растекаясь мягким светом по полу.

Смерть, неслышно ступая по лунной дорожке, приблизилась к человеку, лежащему на кровати. Не сводя с него глаз, она жадно перебирала пальцами, готовыми схватить эту душу, оторвать наконец от дряхлого тела и забрать с собой. Она знала, что этому человеку осталось совсем недолго.

Склонившись над ним, она внимательно осмотрела кромку души, которой та крепилась к телу. Через несколько секунд, наклонившись еще ниже, она слегка подула на человека, как это делают, когда пытаются разжечь еле тлеющий огонек костра, и принялась наблюдать за тем, как душа, оторвавшись от тела, задрожала и заметалась от этого дуновения, как старый истрепанный флаг на ветру. Смерть нахмурилась — в одном месте душа все еще была прикреплена к своей оболочке. Аккуратно, двумя пальцами, схватив за край, Смерть потянула ее на себя. Душа поддалась и с противным звуком стала потихоньку отрываться от тела, сантиметр за сантиметром.

— Мое мнение услышать не хочешь? — раздался тонкий голосок за ее спиной.
Смерть, вздрогнув, выпустила из пальцев душу и та, как невесомая паутинка, медленно опустилась к своему хозяину, тут же заняв все пространство внутри тела. Разогнув спину, Смерть тяжело выдохнула и покачала головой — она прекрасно знала, что встреча с обладателями этих голосов всегда отнимает кучу времени и нервов.

— Конечно-конечно, — не оборачиваясь и картинно подняв руки вверх, произнесла она, — как же без твоего мнения…
— Я видел, что ты пыталась оторвать душу, хотя она еще держится. Ты не должна была этого делать.
— Тебе, наверное, показалось, — равнодушно пожала плечами Смерть, — я всего лишь поправила одеяло.
— И с каких пор ты стала такой заботливой? — усмехнулся обладатель голоса.

Было заметно, что Смерти уже начинает надоедать этот разговор — она нервно дернула головой и переступила с ноги на ногу.
— Ты адвокат? Адвокат. Вот и выкладывай свои замечания, а я послушаю.
— Он еще жив. Зачем ты пришла?
— Начинается… — нахмурилась она, — ты же сам видишь, что его душа держится на ниточке, ему осталось…
— Твоими стараниями, — перебил ее голос, — зачем ты трогала ее? Ты не имеешь права прикасаться к ней, если она полностью не оторвана от тела.
— Да с чего ты взял, что я ее трогала?
— Я слышал звук. Ты пыталась ее оторвать. Думала, что у него нет защитника и это сойдет тебе с рук?

Смерть резко выдохнула и взмахнула руками.
— Хорошо, я ее трогала и случайно оторвала краешек. Разве это имеет значение, если она и так держится на одном честном слове? День или месяц, сантиметр или десять — какая разница?
— Ты не должна была этого делать, — упрямо повторил голос.
— Хорошо, хорошо… Давай зайдем с другой стороны. Что с ним?
— Он болен, разве ты не видишь?
— Вижу, прекрасно вижу, — произнесла она, еще раз взглянув на тело, — поэтому я и пришла. Зачем ему мучаться, если можно решить вопрос сейчас? Быстро и безболезненно.
— Он еще может выкарабкаться. Шансы есть всегда.
— Не думаю…
— А тебе и не нужно думать, — голос стал жестче, — тебе нужно выполнять свои обязанности и не заниматься самоуправством. Ты нарушила правила и я видел это своими глазами.

Смерть молчала. Ей нечего было противопоставить словам адвоката. Она действительно сделала то, чего делать не стоило, хоть ей и казалось, что она поступает так только лишь из жалости к этому человеку.

— Хорошо, — она снова подняла руки и попятилась к двери, — я ухожу, приду через месяц. Договорились?
— Стоять! — твердо произнес голос, — так не пойдет.
— Чего ты еще хочешь?
— Пришивай душу обратно. Столько, сколько ты оторвала и еще столько же в качестве компенсации.
— Это наглость…
— Это справедливость.
Смерть недовольно поморщилась.
— Хорошо, пришью обратно столько, сколько оторвала.
— Нет. Еще столько же.
— Какой же ты упрямый! Я таких еще не встречала.
— Встречала. Просто не помнишь. Шей.

Требования адвоката были абсолютно законны. Именно поэтому она, решив не спорить и не тратить понапрасну свое время, сжала челюсти и снова шагнула к человеку. В ее правой руке тусклым огоньком сверкнула игла. Другую руку она протянула к полоске лунного света, разлившегося от окна по полу. Аккуратно подцепив что-то двумя пальцами, она медленно приблизила руку к себе. Из лунной дорожки, как из старого свитера, вслед за ее пальцами потянулась тонкая светящаяся нить лунного света. Отмерив нужную длину, Смерть, резким движением оборвала нить и тут же вдела ее в иглу. Снова склонившись над телом, она, стежок за стежком, принялась пришивать невесомую ткань человеческой души к ее больной оболочке. Через несколько минут, оборвав лишнюю нить и завязав аккуратный узелок, она повернулась к адвокату.
— Теперь ты доволен?
— Вполне, — кивнул тот, — впредь постарайся не нарушать правила. А я буду внимательно за тобой наблюдать.
Смерть, недовольно хмыкнув, направилась к выходу из комнаты, но вдруг, остановившись в дверях и как-будто что-то вспомнив, она снова повернулась к защитнику.
— Погоди, погоди… Ты действительно кажешься мне знакомым. Мы уже встречались?
— Было дело.
Адвокат прикрыл глаза и медленно растворился в воздухе.

***
Человек проснулся в полдень. Так долго и крепко он не спал уже давно. Поднявшись с кровати, он сразу же заметил, что чувствует себя гораздо лучше — болезнь отступала. Открыв окно, он вдохнул свежего воздуха и посмотрел на подоконник. На нем лежала игрушка — разорванная в нескольких местах мышка, сшитая из ткани и набитая ватой. Единственное воспоминание о его верном друге — коте Ваське, который умер от старости несколько месяцев назад. Сжав игрушку в ладони, он посмотрел на небо:
— Васька, Васька… Сегодня ночью мне снова казалось, что я слышу твое мяуканье…

«У каждого еврея есть своя доля в будущем мире» (Гемора Санхедрин, глава 11).

Давида Абрамовича Аджиашвили взяли с поличным на вагоне, груженом ворованными стройматериалами: бешеным дефицитом по тем, давним временам.
Как раз накануне этого печального события Аджиашвили решил «завязать», ограничиться накопленным и больше никогда не переступать закон.
— В последний раз, — решил он, но именно этот раз и стал роковым.

Давид Абрамович Аджиашвили не был профессиональным вором, а работал снабженцем при строительном тресте в своем родном городе Кутаиси. Русский язык он знал плохо, но был настолько талантлив, что именно его начальство посылало в дальние вояжи за самыми необходимыми материалами.
В командировку брал Аджиашвили два чемодана: в большом лежали апельсины, в том, что поменьше, армянский коньяк лучшей пробы.
«Для любой бумаги нужны „ноги“. Бумага сама не ходит». Эту поговорку Борис Абрамовичт произносил на русском языке и почти без акцента.
Упомянутыми «ногами» были апельсины и коньяк. Обычный ассортимент «ног» снабженец разбавлял астраханской икрой и башкирским медом, а иногда он прихватывал с собой остро пахнущие копчености с местного мясо — комбината.
Аджиашвили был сиротой и евреем, а потому давно понял, что за все хорошее в этой жизни нужно платить, а плохое придет к тебе и так — бесплатно.
В психологии русского человека Давид Абрамович разобрался неплохо. «Ноги — ногами», но он умел «приправить» свои дары искренним добрым словом. Человек талантливый и артистичный от природы он умел завоевывать симпатии людей.
Давида Аджиашвили арестовали на станции небольшого, провинциального городка Н. Городку этому повезло необыкновенно. Именно в Н построили мощный завод строительных материалов — и городок расцвел на глазах.
Прежде мужики в этом городе пили дешевый, деревенский самогон, но к середине семидесятых годов перестали брать даже «Московскую» и готовы были переплачивать за «Старку» или «Столичную водку».
Продукция завода была строго нормирована, но при всей строгости учета на фабриках и заводах в эпоху развитого социализма всегда появлялись «излишки».
Вот этими излишками, порой, и занимался Давид Абрамович. Естественно, с благословения и при участии местных командиров производства.
Начальство в Кутаиси считало его незаменимым работником и щедро оплачивало труд Аджиашвили. Был у него на родине хороший дом, хорошая жена и две красавицы дочери: Лали и Цицино. Дочери, чистой души девушки, учились в медицинском институте, и ничего не знали о «левых» делах отца, благодаря которым у них было все, что только могла пожелать еврейская невеста в славном городе Кутаиси.
Двое в штатском появились как приведения из пара, выпущенного маневровым паровозом, предъявили снабженцу документы и вежливо попросили следовать за ними.
Давид Абрамович сразу вспомнил дочерей и чуть не бросился под этот самый, промчавшийся мимо паровозик. Но жажда жизни победила и на этот раз. Аджиашвили на одеревеневших ногах добрался до разбитой «победы» и был доставлен в местное отделение по борьбе с расхитителями социалистической собственности.
Он давно обдумал, как вести себя в случае ареста. Давид Абрамович знал, что его могут выкупить из узилища, но только при одном условии: он должен молчать, притворяться идиотом, и делать вид, что ни слова не понимает на великом языке Пушкина и Толстого Льва.
Он знал, что шансы увидеть в этом маленьком городке следователя, знающего язык Руставели, ровнялись нулю.
Давид Абрамович знал также и то, что за «длинный язык» его могут достать, где угодно: и на зоне, за высоким забором и в родном доме, в Кутаиси, за крепкими стенами и запорами.
Он мог безропотно, никого не выдавая, принять на себя срок, и тогда, он это знал точно, его семья по-прежнему не будет знать бедности и лишений.
В общем, только изысканные пытки могли заставить Аджиашвили начать со следователем доверительную беседу. Кстати, мысль эта о страшных пытках возникла в мозгу Давида Абрамовича, когда он увидел физиономию следователя.
Человек, больше похожий на внезапно ожившего динозавра, молча, не глядя на задержанного, приступил к досмотру личных вещей снабженца.
Первым он достал странного вида мешочек, раскрыл змейку, и удивленно прохрипел: «Это что за коробочки? Валюта там, брильянты?»
— Там, там… — забормотал Давид Аджиашвили, вмиг забыв о своей немоте и плохом знании русского языка.
— Сидякин, дай нож, — поднялся во весь рост следователь, — поглядим, что этот «кацо» там прячет. Нет, тащи лучше молоток!
Мицва тфилин был, пожалуй, единственным, что связывало Давида с еврейством. Тфилин подарил ему отец на бармицву и сказал: «Сын, надевай их каждое утро, если хочешь, чтобы у тебя была браха, чтобы благословен ты был в этой жизни».
И вот сейчас при мысли, что этот страшный человек начнет ломать подарок отца, Аджиашвили забыл обо всем на свете. Забыл о своей семье, о «подельниках», забыл о кровной необходимости молчать. Он был готов к любой пытке, но не этой.
Давид никогда не считал себя человеком традиции. Дома, в Кутаиси, он даже посмеивался над евреями, способными соблюдать кашрут или не работать в субботу. И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, он понял, что должен спасти эти кожаные коробочки любой ценой. Даже ценой собственной жизни
Давид вскочил, мешая русские и грузинские слова, закричал: «Товарищ начальник! Это только тфилин! Я еврей. Я надеваю это каждое утро, так мне велел делать отец. Там ничего нет. Клянусь жизнью дочерей!»
Следователь молча и тупо, как показалось Давиду, уставился на него, немигающими, будто без век, глазами. Тут появился Сидякин с финкой и молотком. Увидев эти жуткие инструменты, Аджиашвили заметался, и в совершенно невменяемом состоянии выдавил из себя: «Я все скажу! Все! Только не трогай тфилин!»
— Свободен — сказал милиционеру «динозавр». Тот вышел из камеры. Следователь молча присел к машинке и, тыча грузными пальцами в клавиши, стал печатать. Затем повернулся к задержанному всем туловищем. Давиду вдруг показалось, что он какими-то своими словами или действиями причинил следователю боль.
— Иди, — произнес тот еле слышно. — Даю два часа. Если через 120 минут тебя не будет в этой камере, меня ждут большие неприятности. И тебя тоже… Все понял? Это возьми, — он кивнул на тфилин.
Оказавшись на улице, совершенно обалдевший Давид Аджиашвили бросился под колеса случайной машины и через двадцать минут был там, где ему надлежало быть.
— Сколько дал менту? — спросили у Давида.
Аджиашвили не ответил. Он имел на это право. Взятка — дело интимное.
Были срочно посланы гонцы на завод, на станцию. «Левый» товар очень быстро превратился в «правый»
Ровно через два часа Давид переступил порог следственной камеры. «Динозавр» ждал его, но ничего не сказал и даже не поднял глаза на Давида.
Утром Аджиашвили выпустили на волю и даже извинились.
Прошел месяц. Давид Абрамович специально прилетел из Кутаиси, чтобы отблагодарить следователя. Он привез тому корзину подарков. Он был готов расплатиться деньгами или брильянтами.
Он узнал адрес следователя, и явился к нему на дом.
— Слушай, — сказал ему «динозавр». — Я ждал, что ты вернешься. Я не святой. Мне нужны деньги, но с тебя ничего не возьму. Отца моего звали Исаак, и помог не тебе, жулику и ворюге, а сыну Абрама Аджиашвили. А сейчас уйди, и чтобы я тебя больше в нашем городе не видел.
Через год после этих событий Давид с семьей уехал в Израиль. Здесь, в Израиле, он часто рассказывал эту историю своим друзьям, а при этом всегда добавлял: «Не понимаю, почему он не взял деньги. Все-таки русские евреи большие праведники, чем мы».
Сегодня внуки Давида учатся в йешиве. Дед их ведет тихую, честную, стариковскую жизнь. Как и прежде он по утрам надевает тфилин и произносит слова молитвы на иврите. Но каждый раз, каждое утро, он вспоминает своего спасителя, старшего следователя ОБХСС товарища Клигмана Михаила Исааковича и думает, что для этого еврея обязательно найдется достойное место в Будущем мире.
А.Красильщиков
2002
Из книги «Рассказы о русском Израиле»

Гражданка Израиля Элла Нурик весной 2003 года получила странное письмо из Белгорода: «Не будучи знаком с Вами, уважаемая Элла Исааковна, все-таки решился составить это сообщение, — писал отправитель. — Я — Сергей Иванович Потапов, 1933 года рождения, при некоторых обстоятельствах обнаружил запечатанный воском патрон на месте боев в нашей области. В патроне была найдена записка с данными погибшего красноармейца Исаака Абрамовича Флейшера. Я лично предпринял некоторые розыскные действия, в ходе которых выяснил, что Исаак Флейшер, год рождения 1912, место рождения г. Херсон, является Вашим отцом. В том случае, если мои данные верны, готов при визите в Государство Израиль встретиться с Вами и передать лично Вам в руки эту священную реликвию. С самыми добрыми пожеланиями, Сергей Потапов».
Теперь я должен рассказать, что за человек Элла Нурик, чей адрес в городе Бат-Ям был выведен крупным почерком на конверте письма.
Элла осиротела в ходе войны: отец ее пропал без вести летом 1943 года, а мать погибла сразу после войны на работах по лесосплаву. Близкие родственники сгорели в огне Холокоста. Элла Флейшер попала в детский дом тринадцати лет от роду. Дом оказался обычным по тем послевоенным временам, а потому, во многом, и судьба Эллы сложилась далеко не лучшим образом. Озлобленная на весь мир девушка-красавица пошла по дурной дорожке и к 1958 году «отмотала» пятилетний срок на зоне за воровство.
Спасла Эллу любовь военного человека, еврея — Бориса Нурика. Характер женщины оказался восприимчивым к покою, заботе и ласке. Часть ночи, после того как Нурик сделал ей предложение, Элла Флейшер горько проплакала, а утром проснулась без ощущения привычной горечи, радуясь наступающему дню.
— У тебя, Эллочка, лицо стало совсем другим, — сказал ей тогда Борис.
Это и в самом деле было так. С новым лицом Элла пошла учиться, закончила техникум и проработала технологом на местном металлургическом заводе почти сорок лет. Дети у Нуриков родились друг за другом — в 1960 и 62-м годах, девочка и мальчик. Все складывалось в дальнейшей жизни Эллы как обычно, без особых проблем и событий. Но в 1981 году после продолжительной болезни умер её муж, не дожив и до шестидесяти лет.
Элла тяжело переживала смерть Бориса, но горе свое не выказывала при посторонних и детях. Трудная судьба научила ее сдержанности, даже суровой сдержанности, которую малознакомые люди принимали за черствость характера и даже жестокость, обычную для людей с тяжелым детством и криминальной юностью.
Так вот, Элла Нурик прочла послание из Белгорода будто это была квитанция на оплату за электричество. И сунула письмо в деревянную распорку, где лежали эти самые оплаченные квитанции, потом вышла на балкон своей квартиры и закурила. Элле понадобилась не одна, а три сигареты, чтобы прийти в себя.
Ей исполнилось 70 лет, но до сих пор она не могла простить своим родителям их смерть и то, что подростком попала в ад послевоенного детского дома. «Я ненавижу вас! — немо кричала она тогда в вонючую, грязную подушку. — Ненавижу!»
И вот теперь обида вновь возникла в сердце пожилой женщины, но продолжалось это недолго, и Элла вдруг решила, что полученное письмо — весточка от отца, который просит у нее прощения за то, что не смог сберечь себя на фронтах страшной войны с нацизмом.
Выкурив третью сигарету, Элла Нурик вернулась в холл, села за письменный стол и, не раздумывая долго, сочинила ответ Сергею Потапову:
«Уважаемый г. Потапов! Спасибо за память о моем отце. Буду рада встретиться с вами в Израиле. Элла Нурик». И все. Она не стала расшаркиваться перед незнакомцем. Решив так: если он человек добрый, — не обидится, а если злой, — то и комплименты в этом случае не помогут.
Теперь о том, как в руки Потапова попал патрон с запиской Исаака Флейшера. Его сын — Дмитрий Потапов — зарабатывал себе на жизнь «черной археологией». Раньше он служил шофером в райкоме партии, возил начальство, а с 1994 года занялся новым и весьма прибыльным делом.
Человек обстоятельный и серьезный — Дмитрий — начал с того, что приобрел необходимые знания и инструменты для успешного ведения дела. Он стал читать труды генералов и военных историков. И не просто читать, а внимательно прорабатывать найденный материал. Затем он составил подробные топографические карты и приобрел современный металлоискатель. Младший Потапов не рискнул работать в одиночку. Он прекрасно знал буйный характер местных «черных археологов», но постепенно, благодаря «научному» подходу и связям с «братвой», добился определенной независимости и перестал работать на «общий котел».
Специализацией Дмитрия Потапова стало оружие. В лесах и окрестных полях его было множество. Глинистая почва способствовала сохранности металла. Впрочем, он только чистил найденное оружие. Его реставрацией, переделкой и продажей занимались другие люди в специальной мастерской. Потапов даже не знал, где она, эта мастерская, находится. Каждую неделю он встречался с посредником, отдавал ему «улов» и получал вознаграждение, как правило, в валюте.
Попадалось Потапову, конечно, не только оружие, но и памятные знаки погибших солдат. Причем не одних солдат Красной армии, но и немцев. На знаках тоже можно было заработать, но этими реликвиями Дмитрий не занимался. Он сдавал их другим «черным археологам» и тем самым гарантировал свой покой при основном направлении бизнеса.
Иногда, из досужего любопытства, он вскрывал найденные солдатские памятки. Вот и патрон с запиской Исаака Флейшера вскрыл.
— Жидок попался, — сказал он отцу. — Исачок… Слушай, может, торгануть записочкой этой? Евреи — народ богатый — расплатятся.
— Все они, что ли, богатые? — насупившись, спросил Сергей Потапов.
— Все, даже бедные, — решительно ответил «черный археолог».
Надо сказать, что отец Дмитрия антисемитом не был. Он просто по складу своего характера не мог им быть. На эту тему Сергей Потапов часто спорил с сыном еще в советские времена. И вообще отношения между ними никогда нельзя было назвать мирными и спокойными. Яблоко от яблони далеко упало — бывает и такое.
Не любил, если уж честно, старик сына. Он внуков любил безмерно, а потому и навещал часто семью Дмитрия. И вот во время такого визита и произошел у них разговор по поводу патрона с данными на красноармейца Флейшера.
— Подлость это! — сказал тогда Николай Потапов. — Человек погиб за родину, а ты его памятью торгануть хочешь. Подлость это и негодяйство.
— Ты, папаша, глубоко неправ, — сказал сынок. — И пролежал бы этот патрончик до скончания века. Я работал, я его отрыл. Я, может, радость этим его жиденятам доставлю. Почему даром?
— Глаза бы мои тебя не видели пожизненно, — сказал старик. — Отдай мне этот патрон.
— Еще чего!
— Тогда продай.
— Сто баксов.
Сергей Потапов бедным человеком не был. Всю жизнь он и его покойная супруга помнили о черном дне, жили по-спартански в своем доме на окраине города и имели солидное хозяйство на десяти сотках чернозема.
Сто долларов сын получил.
— И чего ты с этой писулькой делать намерен? — спросил он.
— Найду родных этого человека и отдам патрон, — сказал Николай Потапов. — Хоть твой грех, подлеца, немного замолю.
— Псих ты, папаша, — улыбнулся Дмитрий. — Честное слово, псих.
Завладев патроном, старик тут же отправил письмо по имеющемуся в записке адресу. Ответа он не получил и, подождав больше месяца, сам отправился в город Херсон.
Никого из Флейшеров он, естественно, не нашел, но совершенно случайно встретил в порту старика — рыбака и горького пьяницу. Старик этот Флейшеров помнил. Потапов распил с ним бутылку и в конце распития узнал, что жена красноармейца эвакуировалась с дочерью на север и там, по сведениям старика, погибла, а дочь Флейшера была отправлена в детский дом. Рыбак дал адрес знакомой — пожилой женщины из Батайска, которая, он точно знал, переписывалась некоторое время после войны с женой Флейшера.
В общем, затянули поиски Сергея Потапова. Та женщина в Батайске умерла несколько лет назад, но дочь ее оказалась бережливым человеком и нашла старику необходимое письмо, но не от самой Фаины Флейшер, а от ее подруги. Подруга писала, что «моя дорогая и любимая Фанечка погибла утонутием, а ее дочь приютил наш местный домок для сирот».
Еще месяц шел старик по следу Эллы Флейшер. И, наконец, в его руках оказался адрес в Израиле, по которому он и отправил приведенное выше письмо.
Денег, потраченных на розыски, Потапов-старший не жалел. В долгих разъездах он перестал чувствовать острое и тоскливое одиночество безделья, от которого даже внуки не спасали.
Возможность отправиться по делу в далекую заморскую страну он воспринял тоже с радостью. Точку в его деле следовало поставить именно в Израиле.
Элла Нурик встретила Потапова в аэропорту и сразу спросила, где он намерен остановиться. «В гостинице, конечно», — ответил старик.
Элла промолчала и, только устроив гостя в своей машине, сухо произнесла, что он может пожить у нее.
Потом они сидели за столом, в холле квартиры Эллы Нурик-Флейшер, и пожилая женщина читала и перечитывала строки, написанные рукой ее погибшего отца.
Она хотела вернуть старику патрон с запиской.
— Что вы? — удивился Потапов. — Это — ваше.
— Скажите, — строго спросила гостя Элла, — вы долго меня искали?
— Пришлось побегать, — улыбнулся старик.
— Зачем вам все это было нужно?
— Не знаю, — Сергей Потапов пожал плечами. — Для равновесия, может, так… Сынок у меня… Ну, чтобы не было нарушения природы.
— Мои дети работают в США, — сказала Элла. — Они хорошие дети. Я человек не бедный и могла бы вернуть вам часть затраченных средств.
— Обидите кровно, — сказал Потапов.
Через две недели он улетел на родину, но спустя год вернулся в Израиль по приглашению Эллы Флейшер.

Для того чтобы зарегистрировать брак, старикам пришлось отправиться на Кипр. Элла ругала при этом израильские порядки, а Сергей Потапов был в глубине души рад еще одной возможности совершить не столь дальнее, но все-таки путешествие.

2000 г.

— 3:0, СУКА! Выкуси! — выкрикнул, отряхиваясь, молодой парень лет двадцати, — охренеть можно!
— 3:0? — раздался за спиной чудный тонкий голосок.
Парень развернулся, чтобы посмотреть, откуда льются столь приятные его слуху звуки. Развернулся и, невольно для себя, расплылся в блаженной улыбке идиота. Его взору предстала симпатичная темноволосая девушка, с виду — ничего особенного, но чем дольше он вглядывался в это правильной формы лицо, в глаза, на фоне которых и ночь — луч света, тем шире становилась его улыбка.
— Да, 3:0. — повторил парень, поправляя непослушные кудри волос, — партия со смертью. Я веду.
— Партия со смертью? А разве так можно?
— Конечно можно. В 11 лет я чуть не утонул, провалившись в колодец. Пару лет назад едва не замёрз насмерть. Теперь вот машина чуть не сбила. Получается: Я — 3, смерть — 0.
— Опасная игра, вы не находите?
— Да что же мы будем выкать? Давайте тыкать? Я вот Макс! Будете ли вы, сударыня, столь любезны и назовёте ли слуге вашему покорному имя, родителями данное, дабы не мучили слугу вышеупомянутого думы и домыслы ночные, сны сказочные видеть мешающие.
Заливистый смех девушки породил в Максиме целую палитру чувств. С одной стороны — дикий, щенячий восторг. А с другой стороны — не менее дикий страх. С одной стороны — необычайная радость и желание хохотать вместе с ней, а с другой — грусть и тоска по чему-то настолько же важному и сокровенному, насколько неизвестному.
— Морена, — отсмеявшись, представилась девушка.
— Морееена… красиво.
— И всё-таки, Максим, ты не ответил. Опасную ты затеял игру, тебе не кажется?
— А я чего? Я ничего. Она первая начала. Я просто принял правила. Да и не такая уж это опасная игра. Пока что я веду с разгромным счётом, — улыбнулся Максим.
— Да, 3:0. Счёт впечатляет, учитывая, кто твой соперник, но не забывай, что ты можешь выигрывать бесконечно, а твоей оппонентке достаточно забрать всего лишь одно очко. И вместе с ним и твою жизнь. Что же… мне пора, я очень тороплюсь, и так заболталась с тобой.
Морена улыбнулась на прощание и легкой поступью очень быстро стала удаляться.
— Морена! — окрикнул её Максим, — может быть, номер оставишь? Созвонимся как-нибудь.
— О, не переживай. Мы скоро увидимся. Мне не нравится, что ты выигрываешь у меня в сухую.

Как счастье медленно приходит,
Как скоро прочь от нас летит!
Блажен, за ним кто не бежит,
Но сам в себе его находит!
/Константин Батющков /

Пригрело солнышко.
У подъезда задержались две соседки.

- Хорошо-то как, правда, Петровна?

- А чего хорошего-то?- хмурилась Петровна. - Вот надрала своему уши. Видишь ли, кашу ему не ту сварила. Зажал рот и крутит головой. Видать мало его папашку в детстве порола. Вот и пошло яблоко от яблони.

Надулась вся, Глаза гневом блеснули.

- Брось, соседка, молнии метать, разве это повод? - Смотри-ка, а вот и Радость. Чудо весеннее. Солнышко людское.

- Чудо, так это точно ты сказала. Как жить с таким именем-то? И рот вечно у неё до ушей, хоть завязочки пришей, - отвернулась.

- Злая ты, соседка, радости не ведаешь.

- А где её нам небокоптителям ту радость взять? - бросает слова, как из выхлопной трубы.

- Трудно с тобой говорить. Светлые люди говорят, не ищи счастья по свету оно в самой тебе. Это как на жизнь смотреть.

- Как я могу радоваться жизни, когда кругом одни проблемы? Денег нет, здоровья тоже нет. Дети сами по себе. Внука на меня повесили. Всё черным-черно.

- Да пойми же ты, жизнь дана не для того, чтобы охать и ахать и ждать манны небесной, - задумалась. - Надо в поддавки с судьбой не играть, а наперекор всему тёмному к свету стремиться, радоваться солнышку, улыбке внука, - махнула рукой, - не слышишь ты меня, злость тебя переполнила. Радоваться надо смолоду учиться, может быть, ты уже и опоздала, - без злости, по-доброму говорила соседка.

Не знаем мы пока, чем этот разговор закончился.
Его прервал выходящий из подъезда сосед. Видный такой.
Высокий, статный.
Приветливо поздоровался с дамами, и быстро зашагал на встречу бегущей к нему девчушке.
Ловко подхватил её, закружил.

- Домой, домой, моя Радость. Мама заждалась.

Надо знать судьбу этого человека, чтобы оценить и эту искреннюю радость.
Служба в МЧС к улыбкам не располагает. Он и по жизни был скуп на них.
Много горя видел, много и сам пережил. Убеждён был - не узнав горя, не узнаешь и радости.

Спорят с ним иногда сослуживцы.
Радость разная бывает. Если без повода, просто душа поёт, то и без горя она путь к тебе найдёт. Так природа, мол, распорядилась: у отрицательных эмоций короткие ножки, проще они добегают до человека.

А он на своём: - «Существуют проблемы, которые разрушают все источники радости. Болезни, катастрофы, потери близких. А злорадство? Кого-то и дьявольская радость тешит».

Он-то свою радость через горе познал.
Беременная жена попала в автокатастрофу.
Врачи хорошие попались и ребёнка сохранили, и мать из комы вывели.
Поседел за те дни.
Отпуск взял. Как нянька ухаживал за женой и новорожденной.
Когда жена пришла в себя и увидела маленькое сокровище, то её первые слова были: - «Радость моя!».
Так девочке и дали имя Радость. Официально, правда, записано было - Рада.
Их о т р а д а выросла девчушкой чуткой, весёлой.

К умению человека радоваться жизни счастливый папаша стал как-то иначе относиться.
Он вычитал однажды, что древние египтяне верили, будто перед воротами рая спрашивают: - «Нашёл ли ты радость в жизни? А твоя жизнь принесла радость другим?».
И понял, что главный источник радости у людей с ними всегда, в их сердце. Его важно не охладить. И тогда на эти вопросы ответ будет один - да!

Тут уж не поспоришь.
Человек, умеющий радоваться, сохраняет в себе неравнодушие к людям, к миру, ко всему окружающему. Радость всегда созидательна.

Главное, как пел Высоцкий -
В осень
И в другие катаклизмы
Просим:
Не теряйте ваши лица!
---

А что там наши соседки, ещё спорят?

Подошла к подъезду Рада, улыбнулась бабушкам и, как колокольчиком прозвенела, - «Здравствуйте, доброго здоровья!».

Замерли обе.

- Может ты и права, - смягчилась Петровна. - Вот ведь и правда Радость пробежала.
---

Вот такая история…

-- Ну что мне вам сказать? Вы, конечно, можете не верить, но меня, Розу Абрамовну, во время войны спасли немцы, чтоб они сгорели! Точнее, немецкая бомбардировочная авиация. Если б это чертово Люфтваффе вовремя не налетело - я бы погибла. Думаю, перед вами уникальная личность, которая осталась жить благодаря бомбежке…
Если вы жили в Ленинграде, то должны знать, что до войны я была Джульеттой. Семь лет никому этой роли не поручали, кроме меня.
Перед самой войной Джульетта влюбилась, - нет, не в Ромео, это был подонок, антисемит, а в Натана Самойловича, очередного режиссера, - и должна была родить. Аборты в то время, как, впрочем, и все остальное, были запрещены. Что мне было делать - вы представляете беременную Джульетту на балконе веронского дома Монтекки?.. Нет повести печальнее на свете…
Я кинулась в «абортную» комиссию к ее председателю, удивительному человеку Нине Штейнберг. Она обожала театр, она была «а менч», она б скорее допустила беременного Ромео, чем Джульетту, и дала мне направление на аборт. Оно у меня до сих пор хранится в шкафу, потому что Натан Самойлович, пусть земля ему будет пухом, сказал: «Пусть я изменю искусству, но у меня будет сын. Шекспир не обидится…»
И я играла беременной. Впрочем, никто этого не замечал, потому что Джульетта с животом была худее всех женщин в зале без живота.
Вы можете мне не верить - схватки начались на балконе. Я начала говорить страстно, горячо, почти кричать - мне устроили овацию. Они, идиоты, думали, что я играю любовь, - я играла схватки. Натан Самойлович сказал, что это был мой лучший спектакль… Схватки нарастали, но я все-таки доиграла до конца, добежала до дома падре Лоренцо и бросилась в гроб к Ромео.
Прямо из гроба меня увезли в родильный дом. Измена Натана Самойловича искусству дала нам сына. Чтобы как-то загладить нашу вину перед Шекспиром, мы назвали его Ромео. Но эти черти не хотели записывать Ромео, они говорили, что нет такого советского имени Ромео, и мы записали Рома, Роман - еврейский вариант Ромео…
Я могла спокойно продолжать исполнять свою роль - взлетать на балкон, обнимать, любить, но тут… нет, я не забеременела снова - началась война.
Скажите, почему можно запретить аборты и нельзя запретить войну?
Всегда не то разрешают и не то запрещают.
Натан Самойлович ушел на войну, уже не режиссером, а добровольцем, - у них была одна винтовка на семерых, «и та не стреляла», как он писал в первом письме.
Второго письма не было…
Мы остались с Ромео. Я продолжала играть, но уже не Джульетту. Я играла народных героинь, солдаток, партизанок. И мне дали ружье.
Я была с ружьем на сцене, он в окопе - без. Скажите, это нормальная страна?
Весь наш партизанский отряд на сцене был прекрасно вооружен. У командира был браунинг. В конце мы выкатывали пушку. Вы представляете, какое значение у нас придавалось искусству?
Мы храбро сражались. В конце меня убивали.
Со временем партизанский отряд редел: голод не тетка - пирожка не поднесет. Командира в атаку поднимали всей труппой - у него не было сил встать. Да и мы шли в атаку по-пластунски. Политрука посадили: он так обессилел, что не мог произнести «За Родину, за Сталина!», его хватало только на «За Родину…» - и он сгинул в «Крестах».
Истощенные, мы выходили на сцену без оружия, некому было выкатить пушку, некому было меня убить…
И, чтоб спасти своего Ромео, Джульетта пошла на хлебозавод.
Вы представляете, что такое в голод устроиться на хлебозавод? Это примерно то же, что в мирное время устроиться президентом. Туда брали испытанных коммунистов, несгибаемых большевиков с большой физической силой.
Вы представляете себе Джульетту несгибаемой коммунисткой с железными бицепсами? Но меня взяли, потому что директор, красномордый, несмотря на блокаду, очень любил театр, вернее, артисточек. Вся женская часть нашего поредевшего партотряда перекочевала из брянских лесов на второй хлебозавод. Я могу вам перечислить, кто тогда пек хлеб: Офелия, Анна Каренина, все три чеховские сестры, Нора Ибсена, Укрощенная Строптивая и Джульетта…
Мы все устроились туда с коварной целью - не сдохнуть!
Каждое утро я бросала моего Ромео и шла на завод. Я оставляла его с крысами, моего Ромео, они бегали по нему, но он молчал - он ждал хлеба.
И я приносила его. Я не была коммунисткой и у сердца носила не партийный билет, а корку хлеба. Каждый день я выносила на груди хлеб, я
несла его словно динамит, потому что, если б кто-то заметил, - меня б расстреляли, как последнюю собаку. Чтобы расстрелять, у них всегда есть оружие. Меня бы убили за этот хлеб - но мне было плевать на это. Я несла на своих грудях хлеб, и вахтер, жлоб из Тамбова, ощупывая меня на проходной, не решался прикоснуться к ним. Он знал, что я Капулетти, и сам Ромео не смел касаться их…
И потом, даже если бы он посмел!.. Вы знаете, актрисы умеют защищать свои груди.
Я выходила в ночной город. Я шла по ночному Ленинграду и пахла свежим хлебом.
Я боялась сесть в трамвай, шла кружными путями, Обводным каналом. От меня несло свежим хлебом - и я боялась встретить людей. Я пахла хлебом и боялась, что меня съедят. Даже не то что меня, а хлеб на моей груди.
Я вваливалась ночью в нашу комнату с затемненным окном, доставала хлеб - и у нас начинался пир. Я бывала в лучших ресторанах этого мира - ни в одном из них нет подобного блюда. Ни в одном из них я не ела с таким аппетитом и с таким наслаждением.
Ромео делил хлеб ровно пополам, при свече, довоенной, найденной под кроватью, и не хотел взять от моей порции ни крошки. Он учил меня есть.
-- Жуй медленно, - говорил он, - тогда больше наедаешься.
Наша трапеза длилась часами, в темноте и холоде блокадной зимы.
Часто я оставляла часть хлеба ему на утро, но он не дотрагивался до него, и у нас скопился небольшой запас.
Однажды Ромео отдал все это соседу-мальчишке за еловые иглы.
-- Твоей матери нужны витамины, - сказал этот подонок, - иначе она умрет. Дай мне ваш черствый хлеб, и я тебе дам еловых иголок. Там витамины и хлорофилл. Ты спасешь ей жизнь.
И Ромео отдал.
Он еще не знал, что такое обман.
Я не сказала ему ни слова и весь вечер жевала иглы.
-- Только больше не меняй, - проговорила потом я. - У нас сейчас столько витаминов, что их хватит до конца войны…
Этот подонок сейчас там стал большим человеком - а гройсе пуриц. Он занимается все тем же: предлагает людям иголки - витамины, хлорофилл…
Директор, красномордый жеребец, полнел, несмотря на голод. Какая-то партийная кобылица помогла ему комиссоваться и устроила директором. Он не сводил с меня своих глупых глаз.
-- Тяжело видеть Джульетту у печи, - вздыхал он, - это не для прекрасного пола, все время у огня.
-- Я привыкла, - отвечала я, - играла роли работниц, сталевара.
-- И все же, - говорил он, - вы остались у печи одна. Офелия фасует, Дездемона - в развесочном и все три сестры - на упаковке.
-- Я люблю огонь, - отвечала я.
Я не хотела бросать печь, потому что путь к распаковке лежал через его конюшню…
Однажды, когда я уже кончила работу и, начиненная, шла к проходной, передо мной вдруг вырос кобель и попросил меня зайти в свой кабинет.
На мне был хлеб, это было опаснее взрывчатки.
Он закрыл дверь и нагло, хамски начал ко мне приставать.
Я вас спрашиваю: что мне было делать?
Если б я его ударила - он бы меня выгнал, и мы бы остались без хлеба.
Если б я уступила - он бы все обнаружил, - и это расстрел.
Что бы я ни сделала - меня ждала смерть.
Он пошел на меня.
Отступая, я начала говорить, что такой кабинет не для Джульетты, что здесь противно, пошло… Он наступал, ссылаясь на условия военного времени. Я орала, что привыкла любить во дворцах, в веронских палаццо, и всякую чушь, которая приходила в голову, потом размахнулась и врезала ему оглушительную оплеуху.
Он рассвирепел, стал дик, злобен, схватил меня, сбил с ног, повалил и уже подступал к груди.
Я попрощалась с миром.
И тут - я всегда верила в чудеса! - завыла сирена - дико, оглушительно, свирепо. Сирена воздушной тревоги выла безумно и яростно, - наверно, мне это казалось…
Он вскочил, побежал, путаясь в спущенных штанах, - как все подонки, он боялся смерти, - штаны падали, он подтягивал их на ходу на свою трясущуюся белую задницу, и я засмеялась, захохотала, впервые за всю войну, и прохохотала всю воздушную тревогу, - это, конечно, был нервный приступ: я ржала и кричала «данке шен, данке шен» славному Люфтваффе, хотя это было абсолютным безумием…
До бомбоубежища он не добежал, его ранило по дороге шрапнелью, и вы не поверите - куда! Конечно, война - ужасная штука, но иногда шальная шрапнель - и все!..
Мы ожили - я, Дездемона, Офелия, Укрощенная Строптивая. Мы пели «Марш энтузиастов»…
Он потерял к нам всякий интерес. И к театру. И вообще - к жизни. Он искал смерти - он потерял все, что у него было. Вскоре он отправился на фронт. Рассказывают, что он дрался геройски, - так мстят за святое,
причем, как утверждали, целился он не в голову…
Прорвали блокаду, мы выехали из Ленинграда через Ладогу, в Сибирь, после войны вернулись, жили еще лет двадцать на болоте, а потом вот приехали в Израиль. Я играла на иврите, уже не Джульетту - ее мать, потом кормилицу.
Живем мы втроем - я, Ромео и Джульетта. Вы не поверите - его жену зовут Джульетта.
Сплошной Шекспир…
Я как-то сказала ему, чтобы он женился на женщине, от которой пахнет не духами, а свежим хлебом, - и в кибуце он встретил Джульетту.
Он был гений, мой Ромео - он играл на флейте, знал китайский, водил самолет. И вы не поверите, кем он стал - директором хлебозавода в Холоне. Мне стало плохо - я все еще помнила того. Из этого вот шкафа я достала старинное направление на аборт и стала махать перед его красивым носом.
-- Что это? - спросил он.
-- Направление на аборт! На который я не пошла. Но если б я знала, кем ты станешь!.. Ты же все умеешь - стань кем-нибудь другим. Инженером. Философом. Разводи крокодилов!
Но кто слушает свою маму?
Иногда вечерами он приходит и достает из-под рубашки горячую буханку.
-- Дай мне лучше еловых иголок, - говорю я, - мне необходимы витамины…

Яшка говорит, что я тогда совсем белый стал и глаза белые. Ору как сумасшедший, рву ремень автомата. Он меня еле успокоил. Мы с ним никогда даже руки друг другу не жали, а тут он меня обнял крепко и бормочет:
- Сашенька, не надо, Сашенька!
Тогда все люди в аэропорту «Бен-Гурион» будто пропали. Я только отца видел и хотел его убить. Я бы убил его тогда, если бы не Яшка… Ладно, давай по порядку.
Видишь, какой я? Совсем на еврея не похож: волосы русые, глаза голубые, нос прямой. Ариец - это моя кличка школьная. А Яшку Хейфеца звали Яхой, с ударением на последнем слоге. Мы его били до пятого класса, а потом бить перестали - он беситься начал. Мы лезем без особой охоты, а Яшка как бешеный - прямо убить мог. У нас в поселке не было больше евреев, только Хейфец и его семья. Мне всегда было интересно, как живут евреи, а они жили обыкновенно, как все. Только машина была у отца Яшки, но старая - ушастый «Запорожец».
Раньше весь наш поселок работал на авиазаводе. Завод делал военную технику, а потом закрылся. Нет, он не совсем закрылся. Там стали кастрюли лудить и всякую ерунду, но многие люди потеряли работу. Отец Яшки как-то устроился (он раньше в КБ чертил), а маму мою уволили. Мы сначала жили на пенсию деда, а потом одна знакомая пристроила маму к торговле. Она стала работать на хозяина. Хозяин давал маме подержанные вещи, и она ими торговала на рынке. Так и жили последние годы.
А дед мой, отец мамы, татарин. Он всегда читал Коран, но в мечеть не ходил, да и не было в округе мечетей. По-моему и татарин-то он был один в нашем поселке.
Хейфецы жили неподалеку от нас, но я с Яхой тогда не дружил. С ним никто не дружил. Ему, я думаю, и не нужна была наша дружба. Брат был у Яшки, на год старше, и сестра в пятом классе. Когда наш отъезд случился, мы заканчивали восьмой.
В школу, правда, иной раз шли вместе. Встретимся, я ему так спокойно, вместо «здравствуй»:
- Яшка - жид, по веревочке бежит. Он мне в ответ, и тоже без нерва:
- Нам, татарам, все равно, что повидло, что говно. Я на «татарина» не обижался. Я во всех документах числился русским. Он меня так дразнил из-за деда.
Ну вот, дело было весной. Встречаемся мы перед школой. Я и вспоминаю про веревочку, а он вместо обычного ответа вдруг встал столбом да как заорет:
- Все, Ариец! Гад ты! И больше никогда мне так не скажешь!
- Да ты чего? - говорю. - Умом тронулся?
А он все бормочет ерунду всякую, но дальше пошел. Отчалил, значит, от пристани и стал сразу выражаться внятно:
- Я, - говорит, - еду в государство Израиль на учебу. Там аттестат зрелости получу и рожу твою поганую больше никогда не увижу.
- Один, - спрашиваю, - едешь?
- Один, - говорит. - Мы решили, что Ленька школу должен здесь закончить, а потом видно будет.
Так все и закрутилось. Так я первый удар судьбы получил. Вечером рассказываю маме и деду о Яшке. Мама моя вообще-то человек не очень внимательный, а тут стала слушать как-то заинтересованно, потом ушла в свою комнату и вернулась с картонной папкой. В ней она документы хранила и фотографии старые.
- Раиса, не смей! - закричал дед. А она уже тесемки развязала.
- Папа, - говорит. - Оставь меня в покое.
Дед обозлился и ушел, хлопнув дверью.
- Вот, - сказала мама, - Я, Санечка, никогда тебе это не говорила, но бабушка твоя, Алла Борисовна Некрич, была чистокровная еврейка. Имеются метрики. Смотри. А потому ты имеешь полное право тоже уехать в Израиль на учебу, потому что по еврейским законам ты - еврей.
Вот так. Жил человек нормально, ни о чем таком плохом не думал. Волосы имел русые и глаза голубые, а тут, оказывается в одночасье, что он - еврей. И бежит по веревочке вместе с Яшкой Хейфецем.
Я обычно сразу засыпал как убитый, а тут долго заснуть не мог - к себе новому привыкал, что ли? А утром было воскресенье, и мы с мамой пошли к Хейфецам. Там нас хорошо приняли, напоили чаем и показали газету, где и было объявление об этой самой учебе в Израиле, по программе «Наале».
Отец Яшки сказал, что это будет хорошо, если мы поедем вместе, и он меня возьмет за компанию в Москву на экзамен, а мама может не беспокоиться, и в деньгах получится экономия.
Так мы с Яшкой улетели в Израиль вместе. Учиться стали в одном кибуце и дружить, потому что были из одного поселка и даже из одного класса. Но дело не только в этом. Оказалось, что друг он настоящий, без дураков. Мы с ним и в армию пошли вместе, и попали в одну часть. Правда, Янкель был к тому времени уже не один - все семейство его прибыло и поселилось в Хайфе, а мои не могли приехать. Дед был категорически против. И просил, чтобы ему дали умереть на родине. Мама навестила меня однажды, наскребла деньжат. Очень ей у нас понравилось. Ходила и приговаривала:
- Господи, рай-то какой, настоящий рай, - и глаза на мокром месте.
Теперь расскажу о втором ударе. Получаю как-то письмо от мамы. Толстое такое, даже странным показалось, что дошло, а в письме… Нет, сначала объясню. Мне мама всегда говорила, что мой отец плавал на буксире «Дон», но однажды не вернулся, утонул в реке, даже тела его не нашли. Мне тогда и года не было. Мама говорила, что внешне я вылитый отец, что был он веселый и красивый человек, только выпивал лишнее, а потому, наверно, и свалился ночью за борт… Я часто об отце думал и фотографию его рассматривал. Я, наверно, каждый день думал об отце. И представлял, как бы было здорово, если бы он не утонул, а жил с нами. Я мальчишкой всегда хотел быть моряком, как отец, и форма морская мне казалась самой красивой в мире… Ну, дело обычное… Так вот, мама писала, что отец мой - Чирсков Сергей Васильевич - жив и никогда не умирал. Он по пьяному делу угодил в тюрьму на два года за месяц до моего рождения, а из тюрьмы к маме не вернулся. Он имел на это право, потому что жениться на маме не успел, а только обещал ей зарегистрировать брак. Он тогда совсем пропал, и сохранилось только одно письмо отца из заключения, в котором он писал, что скоро освободится, но ждать его не советует по причинам личного свойства. Мама отца не искала из гордости, но замуж так и не вышла… Ну вот, а теперь мой отец объявился. Мама совершенно случайно встретила его в Нижнем. Хозяин отправил маму за товаром. На складе она и встретила отца. Он стал очень состоятельным человеком, имел свое дело, большой дом за городом и три легковых автомобиля. Он женился, и у него была дочь, но с каким-то дефектом физического развития.
Мама писала, что отец очень заинтересованно расспрашивал обо мне и даже просил извинить, что не оказывал маме поддержку в моем воспитании. Он помог маме быстро получить товар, взял наш адрес, дал свой и сказал, что имеет сильное желание меня навестить. Только необходимо приглашение. В конце письма были данные отца для этого приглашения. Но была и приписка. Санечка, писала мама, прости меня и его, если сможешь. Болею я что-то, и дед твой совсем стал плох. Хорошо, что отец нашелся. Все-таки родная душа.
Опять я не мог заснуть. Всю ночь проворочался. Узнал, наконец, кто из ребят храпит, кто во сне стонет, а у кого одеяло на пол падает. Только с Яшкой ничего такого интересного ночью не случилось. Я ему про письмо сразу не сообщил, хотел сам все обдумать. Но так и не обдумал толком.
Утром, в столовой, рассказал Яшке об отце. Он обрадовался так, будто это не у меня, а у него близкий родственник нашелся.
- Быстрей! - кричит. - Делай приглашение. Это же такое событие в жизни, как ты не понимаешь?
В тот раз нам отпуск дали в одно время. Я снял квартиру пополам с одни человеком из Харькова, но домой не поехал, а отправился к Хейфецам. Они все тоже очень обрадовались, что у меня отец нашелся и хочет меня видеть. (Они сказали, что «новые русские» много зарабатывают, и я теперь могу рассчитывать на помощь в учебе). Родители Хейфеца очень волновались, что мы с Яшкой одичаем в армии и не станем поступать в университет.
Я потом наш будущий разговор с отцом «раскладывал по полочкам». Я тогда тоже подумал, что он меня станет уговаривать учиться и обязательно скажет, чтобы о деньгах на это дело я не беспокоился. Он еще непременно спросит - есть ли у меня девушка? Я отвечу, что пока еще нет, но мне очень нравится сестра Янкеля - Ора. Это она здесь стала Орой, а раньше была Светой, В России я ее как-то не замечал, а потом будто увидел в первый раз и сразу влюбился. Мне кажется, я тоже Оре нравлюсь. Ей в армию через год. Я, наверно, буду ждать, пока она отслужит, а том мы станем жить вместе… Вообще-то отцу многое можно рассказать такого, что другому человеку не скажешь… И поселится он в нашей квартире, места хватит. Мне положена неделя отпуска, И мы будем говорить с утра до вечера. Нам столько нужно сказать друг другу.
Приглашение я отправил сразу же. И вскоре получил ответ. Отец благодарил, сообщал, что скоро приедет, и писал, что мы легко узнаем друг друга, так как внешне, по утверждению мамы, очень похожи.
Не решился отправиться на встречу с отцом в одиночку. Уговорил Янкеля, потом мы вместе уломали командира. В аэропорт прибыли прямо с базы: в форме и с оружием. Я даже доволен был, что так получилось. Пусть отец увидит, какой у него сын бравый вояка. И пусть ему станет по-настоящему стыдно, что он столько лет где-то прятался и не признавал нас с мамой.
Теперь о третьем ударе. Мы стояли за барьером у фонтанчиков, и меня всего трясло. Меня никогда в жизни так не трясло. Сам себе говорю: «Не трясись», а ничего сделать не могу, бьет колотун - и все. Будто в зале прибытия минус горок градусов. Я отца сразу узнал. И тогда подумал, что это я иду - только постаревший лет на тридцать. И он меня узнал тоже, Я к нему пошел и по дороге чуть не сшиб какую-то старушку с тележкой. Мы обнялись - и я сразу перестал дрожать.
- Вот ты какой, - сказал отец. - Прямо мужик настоящий.
Потом он стал смотреть по сторонам и вдруг закричал громко:
- Витек!
Этот Витек оказался человеком маленьким, скорченным каким-то и очень волосатым, а еще он был весь в золоте: зубы золотые, кольца и на шее цепь. Они с отцом долго жали друг другу руки, а потом пошли к выходу, не обращая на меня никакого внимания. Я плелся за ними. Потом еще какой-то человек встретил отца. Этот был совсем лысый, в джинсах и розовом пиджаке.
Мы вышли следом за этой компанией на улицу я двинулись через дорогу к автостоянке.
- Симпатичный у тебя отец, - как-то осторожно начал Янкель.
Я ему ничего не ответил. Компания остановилась у могучего джипа. Этот, в золоте, открыл багажник и забросил туда чемодан отца. Я понял, что сейчас отец может уехать. Он, похоже, забыл обо мне. Я подошел ближе.
- А, Санек! - сказал отец. - Ты извини, дела… Я тебе звякну на мобильный, как-нибудь встретимся, поболтаем.
Розовый услужливо распахнул перед гостем дверцу, и отец полез в салон джипа.
Вот тогда я и стал хвататься за ремень автомата. Тогда и обнял меня Янкель. Он прижимал меня к груди и все бормотал:
- Сашенька, не надо, Сашенька. Все в порядке. Поедем ко мне. Там Светка ждет, Ора. Ты понимаешь, Ора… Мы же договорились.
Он повторял без конца имя сестры, будто гипнотизировал меня именем этим, будто забыл все остальные слова, не мог, да и не хотел искать другие…
Он добил меня этим словом. Я очнулся. Я смотрел, как джип ловко выбирался на дорогу. Я не видел за окнами отца, стекла были тонированными. Отец просто исчез, будто не прилетал вовсе.
А мы с Янкелем двинулись к автобусу. Я уже думал, что забыл эту дурацкую дразнилку, но вдруг вспомнил.
- Нам, татарам, все равно, - сказал я, протолкнув ком в горле, - что повидло, что говно.
- Это при одном условии, - отозвался Янкель. - Когда кто-то по веревочке бежит. Помнишь?
- Нет, - сказал я. - Забыл.

- Я просил вас не убирать у меня на столе, - говорил Николай Евграфыч. - После ваших уборок никогда ничего не найдешь. Где телеграмма? Куда вы ее бросили? Извольте искать. Она из Казани, помечена вчерашним числом.

Горничная, бледная, очень тонкая, с равнодушным лицом, нашла в корзине под столом несколько телеграмм и молча подала их доктору; но всё это были городские телеграммы, от пациентов. Потом искали в гостиной и в комнате Ольги Дмитриевны.

Был уже первый час ночи. Николай Евграфыч знал, что жена вернется домой не скоро, по крайней мере часов в пять. Он не верил ей и, когда она долго не возвращалась, не спал, томился, и в то же время презирал и жену, и ее постель, и зеркало, и ее бонбоньерки, и эти ландыши и гиацинты, которые кто-то каждый день присылал ей и которые распространяли по всему дому приторный запах цветочной лавки. В такие ночи он становился мелочен, капризен, придирчив, и теперь ему казалось, что ему очень нужна телеграмма, полученная вчера от брата, хотя эта телеграмма не содержала в себе ничего, кроме поздравления с праздником.

В комнате жены на столе, под коробкой с почтовой бумагой, он нашел какую-то телеграмму и взглянул на нее мельком. Она была адресована на имя тещи, для передачи Ольге Дмитриевне, из Монте-Карло, подпись: Michel… Из текста доктор не понял ни одного слова, так как это был какой-то иностранный, по-видимому, английский язык.

- Кто этот Мишель? Почему из Монте-Карло? Почему на имя тещи?

За время семилетней супружеской жизни он привык подозревать, угадывать, разбираться в уликах, и ему не раз приходило в голову, что благодаря этой домашней практике из него мог бы выйти теперь отличный сыщик. Придя в кабинет и начавши соображать, он тотчас же вспомнил, как года полтора назад он был с женой в Петербурге и завтракал у Кюба с одним своим школьным товарищем, инженером путей сообщения, и как этот инженер представил ему и его жене молодого человека лет 22 - 23, которого звали Михаилом Иванычем; фамилия была короткая, немножко странная: Рис. Спустя два месяца доктор видел в альбоме жены фотографию этого молодого человека с надписью по-французски: «на память о настоящем и в надежде на будущее»: потом он раза два встречал его самого у своей тещи… И как раз это было то время, когда жена стала часто отлучаться и возвращалась домой в четыре и пять часов утра, и всё просила у него заграничного паспорта, а он отказывал ей, и у них в доме по целым дням происходила такая война, что от прислуги было совестно.

Полгода назад товарищи-врачи решили, что у него начинается чахотка, и посоветовали ему бросить всё и уехать в Крым. Узнавши об этом, Ольга Дмитриевна сделала вид, что это ее очень испугало; она стала ласкаться к мужу и всё уверяла, что в Крыму холодно и скучно, а лучше бы в Ниццу, и что она поедет вместе и будет там ухаживать за ним, беречь его, покоить…

И теперь он понимал, почему жене так хочется именно в Ниццу: ее Michel живет в Монте-Карло.

Он взял английско-русский словарь и, переводя слова и угадывая их значение, мало-помалу составил такую фразу: «Пью здоровье моей дорогой возлюбленной, тысячу раз целую маленькую ножку. Нетерпеливо жду приезда». Он представил себе, какую бы смешную, жалкую роль он играл, если бы согласился поехать с женой в Ниццу, едва не заплакал от чувства обиды и в сильном волнении стал ходить по всем комнатам. В нем возмутилась его гордость, его плебейская брезгливость. Сжимая кулаки и морщась от отвращения, он спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, бурсак по воспитанию, прямой, грубый человек, по профессии хирург - как это он мог отдаться в рабство, так позорно подчинить себя этому слабому, ничтожному, продажному, низкому созданию?

- Маленькая ножка! - бормотал он, комкая телеграмму. - Маленькая ножка!

От того времени, когда он влюбился и сделал предложение и потом жил семь лет, осталось воспоминание только о длинных душистых волосах, массе мягких кружев и о маленькой ножке, в самом деле очень маленькой и красивой; и теперь еще, казалось, от прежних объятий сохранилось на руках и лице ощущение шелка и кружев - и больше ничего. Ничего больше, если не считать истерик, визга, попреков, угроз и лжи, наглой, изменнической лжи… Он помнил, как у отца в деревне, бывало, со двора в дом нечаянно влетала птица и начинала неистово биться о стекла и опрокидывать вещи, так и эта женщина, из совершенно чуждой ему среды, влетела в его жизнь и произвела в ней настоящий разгром. Лучшие годы жизни протекли, как в аду, надежды на счастье разбиты и осмеяны, здоровья нет, в комнатах его пошлая кокоточная обстановка, а из десяти тысяч, которые он зарабатывает ежегодно, он никак не соберется послать своей матери-попадье хотя бы десять рублей и уже должен по векселям тысяч пятнадцать. Казалось, если бы в его квартире жила шайка разбойников, то и тогда бы жизнь его не была так безнадежно, непоправимо разрушена, как при этой женщине.

Он стал кашлять и задыхаться. Надо было бы лечь в постель и согреться, но он не мог, и всё ходил по комнатам или садился за стол и нервно водил карандашом по бумаге, и писал машинально:

«Проба пера… Маленькая ножка»…

К пяти часам он ослабел и уже обвинял во всем одного себя, ему казалось теперь, что если бы Ольга Дмитриевна вышла за другого, который мог бы иметь на нее доброе влияние, то - кто знает? - в конце концов, быть может, она стала бы доброй, честной женщиной; он же плохой психолог и не знает женской души, к тому же неинтересен, груб…

«Мне уже осталось немного жить, - думал он, - я труп и не должен мешать живым. Теперь, в сущности, было бы странно и глупо отстаивать какие-то свои права. Я объяснюсь с ней; пусть она уходит к любимому человеку… Дам ей развод, приму вину на себя…»

Ольга Дмитриевна приехала наконец и, как была, в белой ротонде, шапке и в калошах, вошла в кабинет и упала в кресло.

- Противный, толстый мальчишка, - сказала она, тяжело дыша, и всхлипнула. - Это даже нечестно, это гадко. - Она топнула ногой. - Я не могу, не могу, не могу!

- Что такое? - спросил Николай Евграфыч, подходя к ней.

- Меня провожал сейчас студент Азарбеков и потерял мою сумку, а в сумке пятнадцать рублей. Я у мамы взяла.

Она плакала самым серьезным образом, как девочка, и не только платок, но даже перчатки у нее были мокры от слез.

- Что ж делать! - вздохнул доктор. - Потерял, так и потерял, ну и бог с ним. Успокойся, мне нужно поговорить с тобой.

- Я не миллионерша, чтобы так манкировать деньгами. Он говорит, что отдаст, но я не верю, он бедный …

Муж просил ее успокоиться и выслушать его, а она говорила всё о студенте и о своих потерянных пятнадцати рублях.

- Ах, я дам тебе завтра двадцать пять, только замолчи, пожалуйста! - сказал он с раздражением.

- Мне надо переодеться! - заплакала она. - Не могу же я серьезно говорить, если я в шубе! Как странно!

Он снял с нее шубу и калоши и в это время ощутил запах белого вина, того самого, которым она любила запивать устриц (несмотря на свою воздушность, она очень много ела и много пила). Она пошла к себе и немного погодя вернулась переодетая, напудренная, с заплаканными глазами, села и вся ушла в свой легкий с кружевами капот, и в массе розовых волн муж различал только ее распущенные волосы и маленькую ножку в туфле.

- Ты о чем хочешь говорить? - спросила она, покачиваясь в кресле.

- Я нечаянно увидел вот это… - сказал доктор и подал ей телеграмму.

Она прочла и пожала плечами.

- Что ж? - сказала она, раскачиваясь сильнее. - Это обыкновенное поздравление с Новым годом и больше ничего. Тут нет секретов.

- Ты рассчитываешь на то, что я не знаю английского языка. Да, я не знаю, но у меня есть словарь. Это телеграмма от Риса, он пьет здоровье своей возлюбленной и тысячу раз целует тебя. Но оставим, оставим это… - продолжал доктор торопливо. - Я вовсе не хочу упрекать тебя или делать сцену. Довольно уже было и сцен, и попреков, пора кончить… Вот что я тебе хочу сказать: ты свободна и можешь жить, как хочешь.

Помолчали. Она стала тихо плакать.

- Я освобождаю тебя от необходимости притворяться и лгать, - продолжал Николай Евграфыч. - Если любишь этого молодого человека, то люби; если хочешь ехать к нему за границу, поезжай. Ты молода, здорова, а я уже калека, жить мне осталось недолго. Одним словом… ты меня понимаешь.

Он был взволнован и не мог продолжать. Ольга Дмитриевна, плача и голосом, каким говорят, когда жалеют себя, созналась, что она любит Риса и ездила с ним кататься за город, бывала у него в номере, и в самом деле ей очень хочется теперь поехать за границу.

- Видишь, я ничего не скрываю, - сказала она со вздохом. - Вся душа моя нараспашку. И я опять умоляю тебя, будь великодушен, дай мне паспорт!

- Повторяю: ты свободна.

Она пересела на другое место, поближе к нему, чтобы взглянуть на выражение его лица. Она не верила ему и хотела теперь понять его тайные мысли. Она никогда никому не верила, и как бы благородны ни были намерения, она всегда подозревала в них мелкие или низменные побуждения и эгоистические цели. И когда она пытливо засматривала ему в лицо, ему показалось, что у нее в глазах, как у кошки, блеснул зеленый огонек.

- Когда же я получу паспорт? - спросила она тихо.

Ему вдруг захотелось сказать «никогда», но он сдержал себя и сказал:

- Когда хочешь.

- Я поеду только на месяц.

- Ты поедешь к Рису навсегда. Я дам тебе развод, приму вину на себя, и Рису можно будет жениться на тебе.

- Но я вовсе не хочу развода! - живо сказала Ольга Дмитриевна, делая удивленное лицо. - Я не прошу у тебя развода! Дай мне паспорт, вот и всё.

- Но почему же ты не хочешь развода? - спросил доктор, начиная раздражаться. - Ты странная женщина. Какая ты странная! Если ты серьезно увлеклась и он тоже любит тебя, то в вашем положении вы оба ничего не придумаете лучше брака. И неужели ты еще станешь выбирать между браком и адюльтером?

- Я понимаю вас, - сказала она, отходя от него, и лицо ее приняло злое, мстительное выражение. - Я отлично понимаю вас. Я надоела вам, и вы просто хотите избавиться от меня, навязать этот развод. Благодарю вас, я не такая дура, как вы думаете. Развода я не приму и от вас не уйду, не уйду, не уйду! Во-первых, я не желаю терять общественного положения, - продолжала она быстро, как бы боясь, что ей помешают говорить, - во-вторых, мне уже 27 лет, а Рису через год я ему надоем и он меня бросит. И в-третьих, если хотите знать, я не ручаюсь, что это мое увлечение может продолжаться долго… Вот вам! Не уйду я от вас.

- Так я тебя выгоню из дому! - крикнул Николай Евграфыч и затопал ногами. - Выгоню вон, низкая, гнусная женщина!

- Увидим-с! - сказала она и вышла.

Уже давно рассвело на дворе, а доктор всё сидел у стола, водил карандашом по бумаге и писал машинально:

«Милостивый государь… Маленькая ножка…»

Или же он ходил и останавливался в гостиной перед фотографией, снятой семь лет назад, вскоре после свадьбы, и долго смотрел на нее. Это была семейная группа: тесть, теща, его жена Ольга Дмитриевна, когда ей было двадцать лет, и он сам в качестве молодого, счастливого мужа. Тесть, бритый, пухлый, водяночный тайный советник, хитрый и жадный до денег, теща - полная дама с мелкими и хищными чертами, как у хорька, безумно любящая свою дочь, и во всем помогающая ей; если бы дочь душила человека, то мать не сказала бы ей ни слова и только заслонила бы ее своим подолом. У Ольги Дмитриевны тоже мелкие и хищные черты лица, но более выразительные и смелые, чем у матери; это уж не хорек, а зверь покрупнее! А сам Николай Евграфыч глядит на этой фотографии таким простаком, добрым малым, человеком-рубахой; добродушная семинарская улыбка расплылась по его лицу, и он наивно верит, что эта компания хищников, в которую случайно втолкнула его судьба, даст ему и поэзию, и счастье, и всё то, о чем он мечтал, когда еще студентом пел песню: «Не любить - погубить значит жизнь молодую»…

И опять, с недоумением, спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, по воспитанию - бурсак, простой, грубый и прямой человек, мог так беспомощно отдаться в руки этого ничтожного, лживого, пошлого, мелкого, по натуре совершенно чуждого ему существа.

Когда в одиннадцать часов он надевал сюртук, чтобы ехать в больницу, в кабинет вошла горничная.

- Что вам? - спросил он.

- Барыня встали и просят двадцать пять рублей, что вы давеча обещали.

Двадцатитрехлетний юноша с необычным именем Саман с детства мечтал быть всемогущим. Такая потребность была в нём настолько желанной, что иногда казалась ему правдой, но, к сожалению, Саман был мальчиком для битья. Вначале в школе, а уже затем и в мединституте, где он учился на врача. Окружающие как-то сразу вычислили его застенчивость, приняв её за трусость, и начали издеваться над ним.

Именно по этой причине ему совсем не хотелось идти на День Всех Святых - Хэллоуин. И вообще, для него являлось загадкой, как праздник всех святых может быть сборищем такого количества нечистой силы. «Раз уж праздник святых, так будьте добры носить костюмы святых, а не представителей нечистой силы», - думал он. Энциклопедия частично дала ему ответ на эти вопросы, но негодование так и осталось.

Пойти на праздник его уговорила подруга, милая толстушка одногруппница по имени Люда. Она единственная из всей группы не издевалась над Саманом. И хотя юноша был красив и строен, почему-то всё издёвки доставались только ему, а Люду никто не обижал.

Отмечать праздник решили в ночном клубе. Саман сидел с бокалом воды в углу и наблюдал, как под вспышки стробоскопов снуют туда-сюда одногруппники в костюмах различных представителей нечистой силы: там были и вампиры, и ведьмы, и духи, и колдуны, и оборотни, а самое главное, что показалось ему удивительным, не было ни одного человека в костюме смерти, кроме него самого.

- Привет! - услышал он сквозь шум колонок. Это была Люда в костюме черной феи.

- Привет, - улыбнулся он ей, - клёво выглядишь.

- Да и ты не промах, смерть с косой, не боишься новых издёвок? - с заботой в голосе спросила Люда, стараясь перекричать громкую музыку.

- Так это же праздник, каждый наряжается, как ему хочется.

- Не знаю, для четверки, боюсь, это будет новой причиной, - она положила руку на его плечо и приблизившись к его уху добавила, - ладно, не будем думать о плохом, если что, уйдем вместе. И, отстранившись, взглянула на него, подмигнув левым глазом, что Саман понял, каким многообещающим будет продолжение.

Люда была милой девушкой, но не настолько, чтобы Саман хотел от неё чего-то большего. А упоминание о четверке друзей, которые больше всех остальных издевались над ним, расстроило его. Речь шла о четверых мальчишках, которые попали в их группу по блату в середине семестра. Говорили, что у одного из них отец - очень влиятельный человек, поэтому ему не составило труда пристроить сына и его друзей.

Саман своих родителей не знал. Его младенцем подкинули к двери приюта, укутанного в пеленки, внутри которых нашли бумажку с надписью «Саман». И в отличии от четвёрки друзей, Саман своими силами поступил в мединститут.

Словно поняв, что о них только что говорили, четверо друзей в костюме колдунов вошли в клуб. За ними следовал взрослый мужчина, по-видимому, тот самый влиятельный отец, что было очень странно, так как родителей других детей на празднике не было. Ребята, оглядев помещение, быстро нашли Самана, и, переглянувшись, одновременно рассмеялись и направились в его сторону.

- Смотри кто пришёл, да ещё в костюме смерти, - крикнул кучерявый.

- Смотрю, смотрю, - подхватил лысый.

- Значит ты у нас господин смерти? Мне аж страшно стало! - с издёвкой в голосе сказал длинноволосый.

- Ну, а что удивляться? Он почувствовал, что будет сегодня главным блюдом колдунов, - с серьёзным лицом сказал светловолосый. Он был главным в этой шайке.

Мужчина что-то прошептал на ухо своему светловолосому сыну, и он, посмотрев на своих друзей, кивнул головой в сторону, после чего они отошли от Самана и растворились в толпе.

У Самана появилось новое и странное ощущение. На секунду ему показалось, что обидчики на самом деле колдуны и что лучше ему уйти с вечеринки, пока не случилась беда. Он стал искать среди толпы черную фею, уходить вместе с ней он не собирался, но уходить не попрощавшись считал дурным тоном.

- Кого ищешь, родной? - услышал он под ухом и по аромату духов определил, кто под маской женщины-кошки.

- Люду, - ответил Саман, не совсем понимая, почему девушка Никиты, светловолосого лидера четверки, вдруг заговорила с ним.

Виолетта в их группе была самой красивой девушкой, милой и умной, такое сочетание может свести с ума, как и менее умного, но сильного парня, так и очень умного, но застенчивого парня. А Саман считался в школе, а затем и в мединституте пусть и застенчивым, но зато самым умным и успевающим студентом.

- А зачем тебе эта толстушка? - прошептала она ему на ухо с игривыми интонациями в голосе и слегка укусила кончик уха юноши.

После чего взяла его за руки, и они направились к двери vip-комнаты. Саман плохо понимал, что происходит. Да, он был очень красив и умён, и в своих мечтах всегда представлял, что Виолетта его девушка, а не Никиты, но почему ей захотелось именно сейчас, когда в клубе и её парень, высказать ему свою симпатию. Может, дело в том, что она была пьяна? А когда человек пьян, то он даёт волю тем своим желаниям, которые в сознательном состоянии прячет глубоко внутри.

Комната была достаточно обширной для vip-комнаты. Закрыв за собой дверь, она протянула Самана к себе и нежно поцеловала в губы. Для него это было неожиданно, но очень приятно. Следующая реакция парня удивила не только девушку, но и его самого. Он крепко обнял девушку (как всегда мечтал это сделать) и, прижав к стене, принялся страстно впиваться в её губы.

- Ого, - прошептала она, на несколько секунд освободив свои губы из плена его губ, - в тихом омуте, черти водятся, - добавила она, даже не подозревая, насколько была права…

- Все, хватит! - услышал Саман голос Никиты. Страх овладел его телом. - Я тебя попросил привести его сюда, а не целоваться с ним. Все, уходи, ты свободна.

Девушка сочувствующе посмотрела в глаза Самана и сказала:

- Хорошо целуешься, жаль мне тебя.

И вышла из комнаты, закрыв дверь на ключ.

Саман медленно повернулся. Перед ним стояла четверка друзей во главе отца Никиты.

- Ну что же, - начал Никита, и ребята стали окружать Самана, заключив внутрь круга. - Как я и говорил, ты сегодня - главное блюдо колдунов.

После этих слов облик Никиты, его друзей и отца стал меняться. Перед Саманом стояли не молодые парни, а возмужавшие мужчины. Их балахон с капюшоном на головах придавал ситуации сакральный смысл. Саман вместо страха теперь чувствовал радость, как будто он всю жизнь и ждал этого момента.

- Удивлен? - поинтересовался мужчина, который минуту назад был Никитой. - Впрочем, ты умрешь сегодня, поэтому я тебе расскажу, кто мы.

- А зачем? Что тянуть время? - спросил «отец».

- До первого ноября осталось минут десять, - сказал «Никита», - так что успеем.

После этого он посмотрел на Самана, и зрачки его глаз стали полностью черными. Это еще больше обрадовало Самана.

«Что же случилось, - думал он, - куда исчезли страх и застенчивость?»

- Чтобы не нервировать своих друзей, - начал «Никита», - расскажу коротко. Да, мы колдуны, и мы нашли способ быть бессмертными, но каждый год нам нужно приносить в жертву человеческую кровь. Жертвой должен быть человек очень застенчивый и стеснительный, так сказать, чистый душой. Прости, но ты лучше всех подходишь под эти параметры.

С каждой новой фразой они сужали круг и приближались к Саману вплотную. В руках «Никиты» сверкнула острая сталь ножа.

- Ничего личного. Ты должен умереть, чтобы мы могли жить.

На что Саман улыбнулся и сказал:

- Хорошо, делай то, что должен, и будь, что будет.

- Удивительно, как неизбежность делает людей храбрыми, - сказал «Никита» и, взяв Самана за волосы, потянул его голову назад, после чего резким движением рассёк ему горло.

Юноша, заливаясь кровью, упал, а колдуны, подняв голову вверх и вытянув руки ладонями в сторону Самана, принялись поглощать энергию юноши. Когда все закончилось, они отвернулись от трупа и снова приобрели свой прежний вид.

- Избавься от тела, - сказал Никита своему отцу.

Тот послушно кивнул головой и направил руку в сторону мертвого парня. Но ничего не произошло.

- Не понимаю, - произнёс он, хмуря свои брови, - не получается.

- Как не получается? - громко спросил Никита и направил свои руки в сторону Самана.

Но и у него не получилось сжечь тело юноши. Колдуны заволновались. Такое было возможным только в одном случае. Никита пристально всмотрелся в мертвое тело, и вдруг его глаза округлились.

- Не может быть, как мы могли об этом забыть? - обратился он к остальным и добавил: - Со-вейн.

- Так он же ушёл, сдал полномочия, - сказал дрожащим голосом лысый.

Страх овладел колдунами. Они попятились назад от трупа, но наткнулись на невидимую преграду. Тело юноши стало медленно подниматься и зависло в воздухе. Потом по телу прошли конвульсии, и сквозь кожу и кости, разрывая тело на части, пред колдунами предстал Господин Смерти Со-вейн или Саман, как его называли древние кельты.

Пятеро колдунов были древними кельтскими колдунами, которые, вызвав демона, заключили с ним договор. Демон поведал им способ обмануть смерть и получить вечную жизнь, а те в ответ в Самайн (День Всех Святых) должны были приносить ему в жертву невинную душу, одним из признаков которой являлась застенчивость.

Но чтобы Со-вейн не мог прийти за их душами, им нельзя было собираться пятерым одновременно. Из года в год они приносили в жертву людей, но только вчетвером, каждый раз меняясь местами с тем, кому по жребию пришлось отсутствовать. Колдуны строго следовали этой схеме до тех пор, пока Со-вейн не ушел.

Люди ошибочно считают, что за их душами всегда приходит одна и та же смерть. Это не так. На службе у преисподней целая армия смертей, и у каждой из них свой список душ, за которыми они должны прийти в назначенный срок. Пятеро колдунов были в списке Со-вейна, но он не мог прийти за ними из-за договора, заключённого с демоном. А отдать их души своим коллегам он тоже не мог, так как этот договор был заключён тогда, когда они находились в его списке, и теперь только он сам должен был забрать их. Потому ему и пришлось уйти. А, точнее, сделать вид, что он ушёл. Ушёл на покой в самое пекло ада.

Колдуны почувствовали это, но продолжали очень долго следовать изначальной схеме, но однажды ради эксперимента решили собраться впятером. Никто не пришел за их душами. Второй раз свой эксперимент они повторили спустя сто лет. И снова никто не пришел за ними. «Значит, - подумали они, - Со-вейн ушёл навсегда.»

С того года они бесстрашно принялись собираться вместе на Хэллоуин. Кочуя по миру, колдуны дошли до России. Благодаря своим способностям гипнотизировать они внедрили чужеродный праздник и активно пропагандировали его среди местного населения. Тем, кто выходил с протестами, они попросту внушали безразличие к этому празднику.

Со-вейн терпеливо ждал. Он ждал момента, когда пристрастия колдунов превратятся в привычку. И он дождался этого момента. Со-вейн узнал, что колдуны осели на территории России и что из года в год, меняя обличие, они поступают в один и тот же мединститут, а способность гипнотизировать людей избавляла их от лишних вопросов. Им нравилось резать тела и видеть кровь во время практики. Это подпитывало их и делало сильней. И это было не таким затратным делом, как сталкивать людей, устраивая войны.

За долгие века у колдунов выработалось чутьё, которое помогало им отслеживать всех тех людей, которые подходили под нужные параметры жертвы. А заключая договор с демоном, они получили возможность чувствовать присутствие Господина Смерти в физическом мире, поэтому Со-вейну пришлось пойти на хитрость. Он пришёл в физический мир в форме младенца, спрятав свою мощь глубоко внутри маленького тельца. И став внутренним голосом своего аватара, он координировал действия Самана, от мнимой застенчивости, до мысли поступить в мединститут.

Как только колдуны переступили порог мединститута, они почувствовали своих жертв, их было много, но больше всех среди них выделялся Саман. И уже тогда, в мае, они решили, что в ноябре их жертвой станет он…

- Черт возьми, - прошептал Никита, глядя на Со-вейна. Несмотря на то, что Господин смерти выглядел устрашающе, колдунов пугало не это, а то, что их ждет в обители дьявола.

- Черт вам не поможет, - громким басом пообещал Со-вейн.

Эпилог.

Из новостей.

«…В ночь с 31 октября по 1 ноября в ночном клубе полиция обнаружила одно растерзанное тело и пять обугленных тел…»

Из новостей. Речь депутата.

«…Я считаю, что мы должны запретить этот чертов праздник, чтобы таких происшествий больше не было. Не могу понять, почему мы не сделали этого ранее?..»

Город Славянск. Соленое озеро. В нем не утонешь, даже при желании распрощаться с жизнью. Женщине - 30 лет, а мальчику - 15. Отдых на природе, летние каникулы 1960 года.
Тогда мальчик узнал, что в стране евреев есть такое же озеро. Женщина сказала:
- Это озеро называется Мертвым. Там ничего не растет, и рыб нет, но я бы назвала это озеро Добрым. В этом озеро живое утонуть не может. Человек утонуть не может. Вот как здесь.
Женщина сказала это мальчику в воде, во время купания. На берегу никого не было. И они обнимались во время этого разговора. Ей нравился тощий и горячий мальчишка, а ему в тот год очень хотелось избавиться от своей невинности. Так хотелось, что «преклонный» возраст случайной подруги не мог стать препятствием для объятий.
В воду женщина заходила, не снимая блузку с длинными рукавами, пуговицы на запястьях она не расстегивала никогда, но мальчика эта странность не волновала, так как пуговицы на груди женщины были в его власти.
Она, казалось, была на все готова. Вся - обещание счастья, от пяток до макушки. Женщина, как будто, знала толк в плотской любви, но сама казалась девочкой из-за роста, наверно, и маленькой, острой груди.
- Когда? - спрашивал мальчик, неловко кусая ее губы. - Когда?
- Завтра, милый, - говорила женщина. - Ты потерпи. Все будет, обещаю тебе. Только не нужно торопиться.
«Не нужно торопиться», - говорила она, а сама дразнила мальчика всем, чем могла дразнить: телом своим и словом.
Они часто гуляли в дубовой роще, целовались без удержу, а когда уставали целоваться, держались за руки и говорили о разном, но бестолково, почти в бреду.
Однажды женщина сказала с неожиданной ясностью и даже холодом. Сказанное так запомнилось:
- У свободы человеческой много значений. Толковать ее можно по-разному. Я думаю, что главное рабство - это физическая невинность. Мучительное, страшное рабство. Моисей спас евреев не от тяжкого, подневольного труда. Он сделал наш народ взрослым, вывел его к своей земле, к своему государству, к своей истории. Раб - невинен в бесправии и душевном невежестве. Беда не в том, что ноги невольника в колодках. Мозг раба в цепях, а плоть бесплодна. Раб рождает раба… Я хочу быть твоим Моисеем. Я выведу тебя из рабства невинности. И сорок лет мне для этого не понадобиться. Я сделаю это сейчас. Хочешь? Хочешь?
- Хочу, - сдавленно отвечал мальчик, мало что поняв в рассуждениях женщины. Он и не старался понять.
- Подожди, подожди немного, - вновь останавливала его жадные руки женщина. - Предчувствие свободы иногда лучше самой свободы. Ты и это поймешь когда-нибудь.
Так она играла с ним. Так она мучила мальчика. Он не мог спать. Он вставал по ночам, и отправлялся к окнам дома женщины. Их разделяло тонкое стекло окна - и только. Женщина была близко. Она ровно дышала во сне за этим стеклом. Он знал точно: на ней невесомая пижама. И больше ничего не было под этой пижамой. Мальчик звал ее, вышептывая имя, но женщина ничего не слышала даже тогда, когда он стучал ногтем по стеклу.
Женщина спала спокойно. Женщина давно потеряла невинность. Она казалась себе свободным человеком, и зов плоти не мучил ее так, как бедного мальчика.
Однажды, рано утром, совсем рано, еще до рассвета, ему удалось разбудить женщину.
Она распахнула окно, спросила негромко и сердито:
- Что тебе?
- Пойдем, - сказал мальчик. - Я не могу больше.
- Хорошо, - неожиданно и покорно согласилась женщина. - Я сейчас.
Они направились к дубовой роще. Мальчик вел женщину к стогу старого сена, и она знала, куда он ее ведет.
За стогом, на опушке, было поле под паром. Мальчик и женщина окунулись в тяжелый дух чернозема. Особенно сейчас: влажным, ранним утром, дух этот заполнял все пространство, и поле дымилось под первыми лучами солнца.
- Знаешь, - сказала женщина. - Возьми меня на руки, и перенеси вон туда, на ту сторону поля, и там я стану твоей вся. Я вешу немного, тебе не будет тяжело. Пусть это станет твоим переходом через пустыню рабства.
Она говорила еще что-то с привычным пафосом, но мальчик уже поднял женщину, и шагнул с травы в черные волны пахоты.
Идти предстояло недалеко - метров пятьсот, не больше, но к концу пути мальчику показалось, что он преодолел марафонскую дистанцию. Его ноги вязли в пахоте. Он с трудом вытягивал их из черной, рыхлой земли. Тело женщины на его дрожащих руках тощего подростка с каждым шагом становилось все тяжелее и тяжелее.
- Миленький, - шептала она. - Потерпи, родной… Там, там…
Но ему было уже все равно, что случится «там». В какой-то момент он даже возненавидел свою ношу, и мальчику захотелось бросить женщину на землю, освободиться от этой непосильной, изнуряющий, убивающей его тело тяжести.
- Ой! - вдруг сказала она. - Подожди, пуговица оторвалась. Ладно, черт с ней!
Мальчик не понял, при чем тут какая-то оторвавшаяся пуговица. Руки женщины обнимали его шею. Нет, не обнимали, а давили и мучили его кожу.
Что-то (он толком никогда и понял что) заставило мальчика пересечь поле с живой и отвратительно воркующей тяжестью на руках.
Он сделал это, и бережно опустил женщину на траву. Он растянулся рядом с ней. Мальчику показалось стыдным, что он не может справиться со своим дыханием, руки его дрожат, и нет сил открыть глаза.
Женщина сказала:
- Какой же ты молодец! Ты - герой! Ты не бросил меня! Ты спас меня! Слышишь, милый, ты спас меня.
Мальчик медленно приходил в себя. Сердце перестало выскакивать из груди, и спокойный, ровный и щадящий свет утреннего солнца разогнал темень перед глазами.
Злость осталась. Он набросился на женщину с возникшим желанием и непривычной злостью. Она была покорна, но руки почему-то не обняли мальчика, а упали за голову, рукав блузки поднялся, и он вдруг увидел выше запястья женщины цифры татуировки.
Все вдруг замерло. Он не мог отвести взгляд от этих цифр.
- Что случилось? - спросила женщина, отдернув рукав. - Что с тобой?
Мальчик молчал.
- Мой номер, - тихо сказала женщина. - В Аушвице детям давали номера?
Мальчик молчал. Он не знал, что такое Аушвиц. Он знал, что татуировки на коже делают уголовники. Он решил, что женщина под ним воровка или убийца.
- Ты была в тюрьме? - наконец, кашлянув, спросил мальчик.
- В лагере, - с раздражением повторила женщина. - Пусти же меня.
Мальчик поднялся.
- Ты - идиот! - вдруг закричала женщина, лихорадочно одергивая рукав блузки. - Ты - кретин! Ты - ничтожество! Ты - животное! Я тебя ненавижу!
Она кричала так, но все тише и тише. Мальчик и женщина огибали поле, направляясь к дому.
- Аушвиц - там немцы убивали евреев, - сказала женщина. - И всем детям ставили номера. Понимаешь, всем. Там были тысячи детей, десятки тысяч… Но выжили только сотни… Нас солдаты освободили, русские… Вот и все.
Мальчик молчал. Он мало что в тот год знал о войне и Холокосте. Он был обыкновенным мальчиком: сначала пионером, а совсем недавно - комсомольцем. Он все знал о Павлике Морозове, о Саше Чекалине, о героях - панфиловцах, но он ничего не знал о татуировках на запястьях еврейских детей, приговоренных к смерти.
Цифры татуировки, как-то вдруг, состарили женщину. Между ней и мальчиком невидимо пролегла пропасть прожитых лет, и оба поняли это. Пропасть казалась непреодолимой.
- Мы прятались в деревне. Глухая была деревня, в лесу, - сказала женщина. - Там долго не было немцев, а потом они пришли вместе с полицаями. Полицаи собрали всех евреев, заставили вырыть яму, а потом убили. Маму и папу убили, двух деток и дедушку.
- За что? - вырвалось у мальчика.
- Какой же ты все-таки, - усмехнулась женщина. - Они были евреями, потому их и убили.
- А тебя? - спросил мальчик.
- Меня спрятал один страшный человек в деревне, - не сразу отозвалась женщина. - Он меня хорошо спрятал в овине, а потом изнасиловал и выгнал в лес. Было холодно, поздняя осень, но немцев и полицаев в окрестностях близко не было. Меня никто не увидел и не убил. Я тогда все шла через лес и думала, что скоро умру от холода и голода… Потом вышла на сгоревший дом лесника. Дом сгорел, но сарай с конюшней остались целы. В сарае было много сушеных грибов и целая бочка моченой брусники. Я ела грибы и бруснику. Там были еще какие-то вонючие кожи. Я завернулась в эти кожи, согрелась и решила, что никуда отсюда не уйду, пока не кончатся грибы и брусника.
Женщина замолчала. Ей не хотелось говорить. Идти дальше тоже не хотелось. Она села под дерево, и вновь отдернула рукав блузки. Мальчик стоял рядом с женщиной.
- А дальше? - спросил он.
- Грибы кончились… Надо было куда-то идти. Целый день шла через болото, чуть не утонула. К вечеру выбралась к большому поселку. Там были немцы и полицаи, но мне уже было все равно… В поселке устроили порядок, там даже гетто было для порядка, а в гетто - евреи. Немного, человек двести еще не умерших от голода. … Но скоро нас всех отправили в Аушвиц. Поезд шел почти неделю. Мы часто останавливались. Мертвых выгружали, и двигались дальше. Рядом с Аушвицем был другой лагерь -Биркенау. Тех, кого оставляли там, быстро убивали газом и сжигали в крематории, но меня отправили в соседний Аушвиц. Там была лаборатория для опытов. Вот смотри - ожог на спине. Меня обожгли, а потом лечили. Мне очень повезло с этим ожогом. Вот и все, - женщина поднялась. - Нет, ты знаешь, не все … У меня, после того, страшного человека, не было никого. Я боялась каждого мужчину и ненавидела их всех. Потом тебя увидела, и мне показалось, что ты сможешь вывести меня на свободу… из рабства ненависти и страха. Вот не получилось… Пуговица проклятая… Ну, что загрустил? - спросила она, улыбнувшись. - Завтра я уеду. Хочешь, мы попрощаемся сейчас.
Они даже не поцеловались на прощание. Женщина ушла, а мальчик остался на краю вспаханного поля. На следующий день он все-таки помог женщине отнести чемодан к автобусной остановке. Так он ее проводил, но на вокзал мальчик не поехал.
Подошел пыльный, скрипящий всеми железными суставами автобус. Женщина нагнула голову мальчика к себе, поцеловала сухими губами в щеку.
- Прости меня, пожалуйста, прости, - сказала она. - Ничего не поделаешь. Я тоже, наверно, сгорела в том крематории, в Биркенау.
Мальчик долго помнил почему-то, как закрылась только одна створка двери автобуса. Вторая лихорадочно дергалась, стараясь безуспешно преодолеть неисправность механизма.

Вы думаете я сумасшедший? Спешу вас расстроить, это не так. Я в здравом уме, просто я одинокий… Одинокий мужчина сорока восьми лет. Почему так вышло? Всё, как у всех. Вначале я думал, что нужно добиться стабильности в жизни (которую я так и не достиг) перед тем как жениться, а потом твёрдо стоял на том, что спутницу жизни нужно искать по любви, а не по расчёту. И в возрасте тридцати пяти лет я решился на это.

Вначале я просил друзей посоветовать мне кого-нибудь, но ни одна из предложенных ими женщин не зажгла во мне огонь. Потом я стал искать на различных сайтах знакомств, но к сожалению, женщины, которые пишут у себя в профиле «хочу создать семью» на самом деле хотят всего лишь секса без обязательств, и чаще ими оказываются разведенные женщины с детьми. Меня не устраивало, как первое, так и второе. Мои поиски растянулись на четырнадцать лет, а потом пришёл момент, когда я просто отказался от этой затеи и решил жить один.

И чтобы как-то скрасить своё одиночество я развлекал себя тем, что оттачивал навык рисования, пытался овладеть техникой медитации, осознанными снами, выходом из тела и прочими вещами.

Но однажды на просторах интернета мне попалась информация, что передозировка мускатного ореха способна вызвать галлюцинации. В тот момент я не придал этой информации огромное значение, но, когда у меня закончились специи и я пошёл за их покупкой, из моего сознания всплыла та самая информация, как раз тогда, когда мои глаза упали на специю мускатного ореха. Раньше я никогда не использовал эту специю в своей кухне, но в этот раз решил приобрести.

Пачки специи мускатного ореха пролежали на полке ещё два месяца прежде чем я вспомнил о них, а точнее решился на эксперимент.

Перед сном я всегда пью стакан воды, говорят, что так сон бывает крепче. Но теперь к стакану воды начал добавлять и три чайной ложки мускатного ореха. Первые два дня я просто запивал мускатный орех, но потом решил разбавлять специю в тёплой воде и выпивать как чай. Никаких галлюцинаций не было, и я потихоньку стал приходить к выводу, что это идиотизм, но примерно на восьмой день после увеличения дозы от трёх чайных ложек до пяти, результат дал о себе знать.

Мой сон всегда был крепким и мало какому шуму удавалось разбудить меня, но в ту ночь я проснулся от того, что мой слух уловил чьё-то дыхание. Я не только слышал дыхание, но и чувствовал его на своём лице. Холодная дрожь страха охватило и сковало моё тело. Лоб стал мокрым, словно у меня был жар, как во время простуды. Одна часть меня отказывалась открывать глаза, но другая часть, обуреваемая любопытством, убеждала меня, что все нормально, ведь я сам этого и хотел. И я открыл глаза…

…Никого в комнате не оказалось. Я включил ночник, чтобы убедиться окончательно. Видимо, мускатный орех начал действовать. В ту ночь я решил заснуть при включённом ночнике. Больше никаких происшествий не было.

Проснувшись утром я решил, что не буду повторять свой эксперимент по ночам. Ночь и сама по себе способна напугать одинокого человека, поэтому, чтобы мне было не так страшно, я взял двухнедельный отпуск и решил, что экспериментировать лучше только днём, а ночью читать книги или смотреть фильмы.

Все те дни пока я готовился к следующей попытке, я перестал принимать мускатный орех. Первую ночь отпуска я провёл перед компьютером, просматривая различные передачи и фильмы. В восемь утра мне с трудом удавалось сдержаться, чтобы не провалится в сон. Я разбавил семь ложек мускатного ореха в тёплой воде и выпил залпом. Только после этого позволил себе лечь в постель.

Засыпал я с вопросом, а почему мускатный орех должен вызывать галлюцинацию именно тогда, когда человек спит. Вроде в той статье ничего на этот счёт не писали, но поразмышлять над ответом мне не удалось, так как сон, словно монстр, который ждёт свою долгожданную жертву, накинулся на меня и утащил в мир иллюзий.

Проснулся я снова от ощущения чьего-то присутствия. За окном стояла глубокая ночь и только слабый свет луны, показывал мне силуэт женщины, стоящей перед моей кроватью. Я резко вскочил. На этот раз страха не было.

- Кто вы? - спросил я её, отмечая про себя красоту женщины, на вид ей было примерно тридцать пять лет.

Вместо ответа девушка принялась указательным пальцем правой руки что-то рисовать в воздухе. До меня не сразу дошло, что она пытается писать буквы. Я схватил блокнот с ручкой и попытался записать.

Первую букву я узнал сразу, это была буква «П». За ней последовала буква «М», потом буква «Г» и «Т». Закончив рисовать, женщина посмотрела на меня глазами полными страха. Мне показалось, что это был страх смерти.

Пронзительный звонок моего мобильного телефона разбудил меня во второй раз. Женщина, словно голограмма внезапно исчезла, в комнате стало светло. Я стоял посреди своей спальни с блокнотом и ручкой в руках. Часы на тумбочке показывали четыре часа дня. Оказывается, я всё это время спал. Никогда не замечал за собой склонность к лунатизму, видимо, это побочный эффект мускатного ореха.

Я посмотрел на лист блокнота, буквы, которые во сне были записаны мною ровно и правильно, наяву оказались в виде каракулей. Я снова записал буквы в одну строчку «пмгт» и попытался произнести их быстро, не обращая внимание на продолжающейся звонить мобильный телефон.

Несколько раз в быстром темпе произнося четыре согласных, я понял, что это было за слово: «ПОМОГИТЕ». Телефон перестал звонить, я, не глядя от кого был пропущенный звонок, выключил его. Женщина из моих снов или галлюцинаций, просила о помощи.

«Мне срочно нужно уснуть», - подумал я.

Я направился на кухню, где подогрел воду и добавил уже восемь ложек мускатного ореха, и чтобы уснуть наверняка, запил все это двумя таблетками снотворного. В сон я провалился довольно быстро. Проснулся от того же ощущения присутствия. Но проснулся, как и в первый раз, во сне. Лунный свет блестел на золотистых волосах женщины.

- Как мне помочь вам?

Вместо ответа, женщина подошла ко мне и, словно призрак вошла в моё тело. Мы с ней стали одним целым. Я стал видеть глазами женщины и чувствовать то, что чувствовала она. Я увидел комнату, это была спальня. Чувствовал, что мои (её) руки связаны. Слышал чьи-то шаги. Мне (ей) стало страшно. Мы боялись, что это вновь повторится. Вошёл широкоплечий, черноволосый мужчина. Он ехидно смотрел на нас, потом стал раздеваться, раздвинул наши ноги, мы пытались слабо сопротивляться, но не было сил и когда он вошёл в неё, я проснулся.

Кинувшись к блокноту я, пока моя память была свежа, накидал потрет насильника и его жертвы. После этого решил наведаться к своему другу полицейскому.

Не заботясь о том, как неправдоподобно это будет звучать, я рассказал другу всё как есть. Он повертел у виска и сказал:

- Слушай, ты уже совсем ку-ку. Жениться тебе пора.

- Прошу тебя, - просил я, не обращая внимание на его подколы, - проверь по базе данных, нет ли пропавшей женщины с такой внешностью.

Я знал, что в их участке появилась специальная программа, которая позволяла проверить базу данных не только по фотографии, но и по нарисованным портретам, что очень помогало сужать поиски.

Друг хотел было отказать, но мой встревоженный вид не позволил ему этого сделать.

- Хорошо. Давай сюда рисунки, но, если база данных ничего не даст, обещай, больше не глотать всякую ерунду.

- Обещаю, - соврал я.

База данных откликнулась. На экране появилась фотографии женщины, пропавшей пятнадцать дней назад. Этот факт вынудил его включиться в процесс. При разборе второго рисунка, компьютер показал человека, который, как мне сказал друг, был сыном окружного судьи.

- Черт, - выругался он, - я не смогу получить ордер только на основе твоих галлюцинаций. А вдруг это совпадение.

- То есть? - негодовал я. - Ты готов обречь на смерть человека, только потому что это сын окружного судьи?

- Всё не так просто. А вдруг это плод твоей фантазии. Не знаю, как твои рисунки совпали с базой, возможно ты просто видел их когда-то, например, про женщину узнал из новостей, а про мужчину, возможно, читал где-нибудь. И вот твоё подсознание сыграло с тобой шутку.

- Хорошо, я тогда сам проверю это, - сказал я.

- Как ты это проверишь? - был удивлён мой друг.

- Не важно!

- Тогда, если это окажется правдой, позвони мне.

Адрес, по которому работал сын судьи, я нашёл быстро. Я следил за ним весь вечер. Ближе к ночи я знал, что он жил в пятиэтажном кирпичном доме на втором этаже. В ту ночь я провёл в машине. Утром, дождавшись, когда он уедет на работу, я позвонил другу полицейскому и попросил код от домофона нужного мне дома, зная о том, что у него есть доступ к такому роду информации.

- Что ты задумал? - спросил друг, прекрасно всё понимая.

- Делаю твою работу.

Он назвал мне нужные цифры, и я вошёл в подъезд дома, поднялся на второй этаж, вытащил смычок, за которым заранее поехал домой. В молодости я баловался тем, что вскрывал замки. Медвежатником я так и не стал, но теперь понял, для чего тогда овладел этим навыком. Мне хватило двух минут. Дверь со скрипом открылась. Я вошёл, закрыв за собой дверь и стал искать спальню. Спальня была закрыта. Я толкнул дверь, надеясь, что все это мне не предвиделось и там окажется та женщина, которая просила меня о помощи. Дверь медленно открылась и…

…Из-за штор на окнах, в комнате было темно, но я смог разглядеть на кровати голую, всю в синяках, привязанную к кровати женщину. Она, с большим трудом открыла глаза. Я заметил, как её лицо изменилось, показалось, что женщина поняла, что, возможно, её мучениям пришёл конец. Я стал развязывать её руки со словами:

- Теперь всё будет хорошо.

В спальне, в десяти шагах от кровати, стоял стационарный телефон. У меня появилась идея. Я потянул телефон поближе к себе, набрал номер друга и передал трубку ей.

- Позовите на помощь, - попросил я её, когда услышал в трубке его голос. А сам на всякий случай посмотрел не вернулся ли насильник.

Женщина с трудом выговаривая слова, просила спасти её, назвала свое имя, но говорила она так тихо, что я решил поговорить с другом сам, но сильный удар по голове отключил меня.

Очнулся я в палате. Рядом сидел друг полицейский.

- Ну что ты помог ей? - спросил я хриплым голосом.

- Кому? - спросил он, радуясь тому, что я пришёл в себя, и одновременно удивляясь моему вопросу.

Я принялся рассказывать ему о светловолосой женщине, но он меня прервал со словами:

- Дружище, ты три дня лежал в больнице. Я тебе несколько дней назад звонил, но не смог дозвониться, через два дня перезвонил, а у тебя был отключён телефон. Это встревожило меня, и я решил проведать тебя. Ты не открывал дверь, и мне пришлось её взломать, прости, потом оплачу тебе новую дверь. Я нашёл тебя лежащим на полу без сознания. Из твоего затылка шла кровь. Хорошо я успел вовремя. Ты, видимо, упал и сильно ударился головой. Но как сказали врачи, ты ещё был под действием снотворных.

- Не может быть такого. То есть никакой женщины не было?

- Женщина была, она позвонила мне, когда я был на дежурстве, но ты тут не причём. Ты в это время лежал в больнице. Я не знаю откуда у неё мой телефон, она пока не в силах разговаривать. Но в общем, сын окружного судьи похитил эту женщину и почти три месяца бил и насиловал на съёмной квартире. А ты, видимо, когда я вчера проведывал тебя со своим напарником и обсуждал с ним эту ситуация, услышал, хоть и был без чувств, и вот твоё подсознание сыграло с тобой злую шутку.

«Да, некоторые вещи не меняются, как в галлюцинациях, так и в реальности - подумал я, имея в виду его фразу про подсознание».

Зазвонил мобильный телефон друга и он, кинув мне короткое «прости», вышел в коридор, после чего залетел обратно и уведомил меня, что его вызывают и ему надо идти, но к вечеру он ещё проведает меня.

- Где она?

- Что? - не понял он.

- Где женщина, которую ты спас?

- Она в соседней палате. Всё я побежал.

Как только его шаги стихли, я встал с койки, чувствуя себя ужасно, но любопытство взяло вверх. Кое-как я дополз до двери и вышел из своей палаты, прямо напротив меня была дверь в другую плату и я, открыв её, вошёл.

Она лежала с закрытыми глазами, её золотистые волосы были рассеяны по подушке. Услышав шум, женщина медленно открыла глаза, увидев меня улыбнулась и протянула ко мне руки со словами:

- Вы настоящий?

- Самый настоящий, - ответил я, присаживаясь на край кровати и беря её за руки.

Она стала рассказывать мне, как кто-то подошёл к ней на стоянке и прижав к носу платок, усыпил. После этого она очнулась в спальне, где её все эти дни и ночи насиловал неизвестный мужчина. Насиловал и бил. Она просила Бога о смерти. Просила прекратить её мучения. Но Бог её не слышал и тогда она стала просить о помощи. И тут появился я, как ангел - возник ниоткуда и помог ей развязать руки, позвонил по телефону и передал трубку, после чего исчез. У неё не было сил долго говорить по телефону, ей показалась, что она даже потеряла сознание, а потом очнулась уже в больнице.

Значит галлюцинацией была не она для меня, а я для неё.

Пока женщина всё это мне рассказывала, по её щекам текли слёзы. Я вытер их, потом поцеловал её в щёку и прошептал на ухо:

- Теперь все будет хорошо, я никогда и никому не дам вас в обиду.

И я знал, что сдержу своё обещание, так как полюбил её всем своим сердцем.

Черный кот смотрит в окно. Воплощение грусти.

Он подарил ей Ламборджини, она ему - носки.

Сумерки. Среди снежного безмолвия следы человека. Одиночество.

Что-то я часто стала думать о школе)))
Волнуют проблемы с детьми не по детски))) Вначале хотела просто описать некоторые ситуации… Потом решила написать рассказ на основе реальных событий. Потом как-то внимание ушло в моё детство… Решила писать, как Бог благословит… Большая просьба к вам, мои друзья… Не оставьте мою писанину без внимания. Подсказывайте, рассуждайте. Особенно - учителя и все, кто связан с детьми. Надо ли это писать? Зачем… Надеюсь на со-авторство…
Да! События, имена… Всё в худ. обработке!)

Итак,
ШКОЛЬНЫЕ ЗАДАЧИ
- А вот это, знаешь, что такое?
Тётенька пишет на листочке уравнение.
- Икс равен… - Надя медлит несколько секунд, - четырём!
- В Супонево, во второй класс, - говорит писавшая уравнение тётенька другой тётеньке.
Мама Нади испугано обводит глазами комиссию.
- Она же себя не обслуживает. Писать не может…
- Школа-интернат специализированная, там всё приспособлено.
- Да она ложку плохо держит! А там удобства на улице! Зимой, вон, там девочка в туалете умерла от переохлаждения - костыль в дырку уронила и выбраться не смогла…
Тётенька, которая другая, поворачивается к Наде:
- Ну-ка, расстегни свои пуговицы.
На Наде зелёные трикотажные брюки с бретелями. Петли от пуговиц раздолбаны. Она дёргает за бретельки и они, как резинки, летят за спину.
- Вот видите! - радуется тётенька, - умелость в руках достаточная!
Мама берёт Надю за руку, встаёт, и тащит к выходу.
- Да пусть она у меня лучше неучем будет, но в интернат я её не отдам. Хоть с милицией приезжайте!
…
- Сейчас, сейчас, Антонина Васильевна… - Мама бинтует Наде руки. Лопнули мозоли и кровь размазалась по диктанту.
Антонина Васильевна сидит в кресле, под ней - подушка, чтоб было повыше. Она зевает и смотрит на часы:
- Что-то Надя сегодня не успевает… Если уж хотите учиться по общей программе… Владимир Антонович её на свой страх и риск взял… А если проверка с роно?
- Но ведь обучение на дому…
- Ну и что! Требования такие же!
Антонина Васильевна тогда успела выставить оценки за диктант и ушла на больничный по уходу за внуком. Учительница, замещавшая её, случайно наткнулась на Надин диктант, и, не откладывая в долгий ящик, побежала на перемене к звучу начальных классов:
- Ольга Петровна, посмотрите…
- Три балла…
- И ни одной ошибки.
- Ирина Петровна, видимо, Антонина Васильевна снизила оценку за почерк… А что это за пятна?
- Это, Ольга Петровна, кровь…
С тех пор Антонина Васильевна реже стала смотреть на часы. В конце года принесла Наде похвальный лист. Но на уроки в школу ходить Наде не разрешала… Видимо, боялась всё-таки комиссии из роно. Боялась, что отнимут надбавку к зарплате…
…
Окончена начальная школа. Надя куда-то идёт с мамой. Их обгоняет директор школы, Владимир Антонович.
- Надя, а почему в школу, на уроки не ходишь? - кидает он на ходу и спешит дальше.
- А можно? - спрашивает мама.
- Конечно!
Наде впервые купили ранец…
…
Школьная олимпиада по математике. Наверное, восьмой класс. До этого три года подряд Надя занимала первое место. Но «на район» не шла… Таких, как она, было очень мало в общеобразовательных школах. Она по-прежнему была оформлена на надомном обучении, хотя посещала почти все уроки. Но «светиться» за пределами своей школы не очень хотелось.
И всё равно, хоть школьная олимпиада, хоть маленькая, но победа…
Попалась одна «корявая» задачка. Математических выкладок почти нет, но надо писать много «воды», пояснять ход мысли. А писать трудно… Но Надя уже почти дописывает. Учительница по математике, классная руководительница параллельного класса, стоит над своим учеником, что-то подсказывает…
- Надя, вот тут подумай… Не то написала… - раздался над Надей её голос.
Как раз та задачка… Надя проверяет несколько раз. Это типичная задача на поиск кратного нескольких чисел. Она решала уже такие в предыдущие годы… Перечеркнула решение… Проверила ещё и ещё… Ошибка не найдена, а время упущено… Надя вздохнула. Написала: «Решение считать верным», и на скорою руку решила остальное.
Когда вывесили результаты, за эту задачу у Нади было нуль баллов, у мальчика из параллельного класса - максимальное количество.
- Надь, я ж тебе говорила! - подошла Надежда Сергеевна, проводившая олимпиаду. - Надо было неравенством решать! Вот так. - Она показала листок с решением Кирилла.
Следующей была география. «Что-то тут не то», - крутилось у Нади в голове. Он толкнула соседа:
- Павлик! Вот задачка… Если вместо ответа 115 подставить, что получится? Или я чокнулась?
Павлик прочитал задачу, хмыкнул:
- Надь, получится, что из автобуса на остановке вышло 13,65 человека. Прямо как про землекопов, - они прыснули.
- Надя и Павлик! Положили мне дневники на стол! Сегодня же скажу Светлане Ивановне, чтобы она вас пересадила! Мне это надоело! Вы болтаете постоянно.
Справедливости ради сказать, она была права. Родители Павлика и Нади были из одного посёлка. И ребята часто вспоминали, как они проводили лето у своих бабушек. Ходили в один лес, купались в одной речке… А ещё Павлик хотел стать лётчиком. Он везде рисовал самолёты и Наде это нравилось. А ещё Павлик успевал и себе, и Наде делать чертежи на математике и подчёркивать члены предложения на русском. А ещё, когда Павлика пересадили к Наде, он из троечника стал почти отличником. А ещё… Но географичка сдержала слово и Павлика пересадили.
Потом была математика. Её вела Логарифмовна. На самом деле у неё было другое имя - Алевтина Логвиновна, но, понятно, что она была Логарифмовной уже из поколения в поколение…
- Надя, второе место - тоже хорошо. Ты - молодец! - сказала Алевтина Логвиновна, когда начался урок.
- А Вы подставьте в условие задачи ответ Кирилла! - выкрикнул уже пересаженный за другую парту Павлик. - Мультик такой есть «В стране невыученных уроков», это из этой же серии.
- Тогда все решаем эту задачу, - сказала Логарифмовна, беря мел…
Результаты олимпиады были изменены на следующий день. В учительской прозвучало: «Как Роднина… И без музыки свою программу откатает». Ох, сколько раз приходилось Наде потом по жизни катать свою программу без музыки…

Письмо любимой

В пятнадцать лет я писал своё первое любовное письмо. Невероятное письмо. Голова у меня шла кругом, в жар кидало, когда писал, но - писал.

Как я влюбился.

Она была приезжая - это поразило моё воображение. Всё сразу полюбилось мне в этой девочке: глаза, косы, походка… Нравилось, что она тихая, что учится в школе (я там уже не учился), что она - комсомолка. А когда у них там, в школе, один парень пытался из-за неё отравиться (потом говорили, только попугал), я совсем голову потерял.

Не помню теперь, как случилось, что я пошёл провожать её из клуба.

Помню, была весна… Я даже и не выламывался, молчал. Сердце в груди ворочалось, как картофелина в кипятке. Не верилось, что я иду с Марией (так её все называли - Мария, и это тоже мне ужасно нравилось!), изумлялся своей смелости, страшился, что она передумает и скажет: «Не надо меня провожать», и уйдёт одна. И мучился - господи, как мучился! - что молчу. Молчу, как проклятый. Ни одного слова не могу из себя выдавить. А ведь умел и приврать при случае, и…

На прощанье только прижал Марию покрепче к груди и скорей-скорей домой, как на крыльях полетел. «Ну, гадство! - думал, - теперь вы меня не возьмёте!» Сильный был в ту ночь, добрый, всех любил… И себя тоже. Когда кого-нибудь любишь, то и себя заодно любишь.

Потом я дня три не видел Марию, она не ходила в клуб. «Ничего, - думал, - я за это время пока осмелею». Успел подраться с одним дураковатым парнем.

- Провожал Марию? - спросил он.

- Ну.

- Гну! Хватит. Теперь я буду.

Колун парень, ухмылка такая противная… Но здоровый. Я умел «брать на калган» - головой бить. Пока он махал своими граблями, я его пару раз «взял на калган», он отстал.

А Марии - нет (Потом узнали, что отец не стал пускать её на улицу). А я думал, что ни капли ей не понравился, и она не хочет видеть меня, молчуна. Или - тоже возможно - опасается: выйдет, а я ей всыплю, за то, что не хочет со мной дружить. Так делали у нас: не хочет девка дружить с парнем и бегает от него задами и переулками, пока не сыщется заступник.

И вот тогда-то и сел я за письмо.

«Слушай, Мария, - писал я, - ты что, с этим Иванов П. начала дружить? Ты с ума сошла! Ты же не знаешь этого парня - он надсмеется над тобой и бросит. Его надо опасаться, как огня, потому что он уже испорченный. А ты девочка нежная. А у него отец родной - враг народа, и он сам на ножах ходит. Так что смотри. Мой тебе совет: заведи себе хорошего мальчика, скромного, будете вместе ходить в школу и одновременно дружить. А этого дурака ты даже из головы, выкинь - он опасный. Почему он бросил школу? Думаешь, правда, по бедности? А ху-ху не хо-хо? Он побывал в городе, снюхался там с урками и теперь ему одна дорожка - в тюрьму. Так что смотри. С какими ты глазами пойдёшь потом в школу, когда ему выездная сессия сунет в клубе лет пять? Ты же со стыда сгоришь. Что скажут тебе твои родные мать с отцом, когда его повезут в тюрьму? А его повезут, вот увидишь. У него все мысли направлены - где бы только своровать или кого-нибудь пырнуть ножом. Ну, тебя он, конечно, не пырнёт, но научит плохому. Какая про тебя славушка пойдёт! А ты ещё молодая, тебе жить да жить. А его песенка спета. Опасайся его. Никогда с ним не дружи и обходи стороной. Он знается с такими людьми, которые могут и квартиру вашу обчистить, тем более что вы - богатенькие. Вот он на вас-то и наведёт их. А случись - ночное дело - прирезать могут. А он будет смотреть и улыбаться. Ты никогда не узнаешь, кто это тебе писал, но писал знающий человек. И он желает тебе только добра».

Вот так.

Много лет спустя Мария, моя бывшая жена, глядя на меня грустными, добрыми глазами, сказала, что я разбил её жизнь. Сказала, что желает мне всего хорошего, посоветовала не пить много вина - тогда у меня будет всё в порядке. Мне стало нестерпимо больно - жалко стало Марию, и себя тоже. Грустно стало. Я ничего не ответил.

А письмо это я тогда не послал.

Захотела трусость сама от себя спрятаться. Да только - куда? На открытом месте и то страшно! Хорошо, хитрость посоветовала:
- А ты поселись у смелости!
- А что? - обрадовалась трусость.
- Со смелостью, и правда, не так страшно жить!
Пошла она к смелости. Но, боясь даже постучать в дом, просто легла у нее на крыльцо…
С тех пор путь к смелости и лежит через трусость!