Целуя знамя в пропыленный шелк
И выплюнув в отчаянье протезы,
Фельдмаршал звал: «Вперед, мой славный полк!
Презрейте смерть, мои головорезы!»
И смятыми знаменами горды,
Воспалены талантливою речью, —
Одни стремились в первые ряды —
Расталкивая спины и зады,
И первыми ложились под картечью.
Хитрец — и тот, который не был смел, —
Не пожелав платить такую цену,
Полз в задний ряд — но там не уцелел:
Его свои же брали на прицел —
И в спину убивали за измену.
Сегодня каждый третий — без сапог,
Но после битвы — заживут, как крезы, —
Прекрасный полк, надежный, верный полк —
Отборные в полку головорезы!
А третьи средь битвы и беды
Старались сохранить и грудь и спину,
Не выходя ни в первые ряды,
Ни в задние, — но как из-за еды,
Дрались за золотую середину.
Они напишут толстые труды
И будут гибнуть в рамах, на картине, —
Те, что не вышли в первые ряды,
Но не были и сзади — и горды,
Что честно прозябали в середине.
Уже трубач без почестей умолк,
Не слышно меди, только звон железа,
Ах, славный полк, надежный верный полк,
В котором сплошь одни головорезы.
Но нет, им честь знамен не запятнать,
Дышал фельдмаршал весело и ровно, —
Чтоб их в глазах потомков оправдать,
Он крикнул: «Кто-то должен умирать —
А кто-то должен выжить, — безусловно!»
И нет звезды тусклее, чем у них, —
Уверенно дотянут до кончины,
Скрываясь за отчаянных и злых
Последний ряд оставив для других —
Умеренные люди середины.
…В грязь втоптаны знамена, смятый шелк,
Фельдмаршальские жезлы и протезы.
Ах, славный полк!.. Да был ли славный полк,
В котором сплошь одни головорезы?
1971
Я не люблю, когда все пишут «к датам»,
Когда они же плачут в унисон,
Когда вес жизни измеряют златом
И думают, что всё тюремное — шансон.
Я не люблю, и Бог не любит тоже,
Когда по касте судят и куют,
Когда порок впечатался на роже,
И на народ народные плюют.
Я не люблю, и это объяснимо,
Лжепатриотов, лжесвидетелей, «друзей»,
Всех тех, кого Иуда в побратимы
Объединил в знак разделения идей.
Я не люблю бесцветных и безвкусных,
Когда бездарность наверху и на слуху.
Я не люблю завистливых и шустрых
И тех, кто нас склоняет ко греху.
Я не люблю, что «добрый значит глупый»
И не приемлю между русскими вражды.
Я не люблю, когда стыдят невинных
И переходят без стеснения на «ты».
Я не люблю, хоть бей меня, хоть вешай,
Что лишь в отчётности всё хорошо у нас.
Я не люблю, но в этом каждый грешен,
Когда как в притче: пальцем в глаз!
Я не люблю, когда вредят от скуки,
Когда от скуки говорят «люблю».
Я не люблю, когда не мыты руки
И их суют в мою Судьбу.
А у нас, Володя, всё по-старому,
Так же жизнь уходит, день за днём,
Так же верим скрежету гитарному,
Да тебя всё также мы поём.
Ничего, Володя, не меняется,
Так же Бог к нам глух, и слеп, и нем.
Так же в нас влюбляются красавицы,
Но уже, увы, не насовсем.
Помнишь, как искали по-хорошему
Правды до скончания веков?
Да свалились загнанные лошади,
А потом не стало и волков.
Не отмыть ни водкою, ни банею,
Ржавчину с нательного креста.
Мы обречены, и это знание
Перестало страшным быть, представь.
Но по нерву, что всегда на взводе,
Мы идём, печалясь и смеясь,
За твоей гитарою, Володя -
Неизменна эта колея.
`
Он замолчал. Теперь он ваш, потомки.
Как говорится, «дальше - тишина».
У века завтра лопнут перепонки -
Настолько оглушительна она.
1980 г.
Нет прохода и давно
В мире от нахалов,
Мразь и серость пьют вино
Из чужих бокалов.
Где-то в мире, где ветры бушуют и нету покоя,
Там, где вьюги завьюжили, всё окуная в снега,
Ты идёшь напрямик через белое, снежное поле
И в безмолвии глухо шумит над тобою пурга.
Колокольни твои почернели от скорби и боли.
Только колокол медный всё так же натужно гудит,
А над пропастью где-то твои утомлённые кони
Всё несутся, пытаясь тебя оторвать от земли.
Ты от солнца ослеп, стал глухим от гудения ветра,
Всё, что видел и слышал и знал, изменилось давно.
Ты решил умереть, чтоб остаться живым человеком,
Ты решил уцелеть, чтоб остаться… смертям всем назло.
Стая серых волков вновь укрылась в лесу от погони,
Защищая щенков от бессмысленной травли людей.
И всё так же несутся твои привередливо кони
Обгоняя ветра, разгоняя пургу и метель.
Оборвалась струна… и осталась гитара калекой,
Ты ушёл, нам оставив охрипшие песни свои.
Кто-то тихо сказал: «Как же так, был и нет человека,
Лишь со старых бобин его голос устало хрипит?»
Всё, что спеть не успел - за тебя допоют поколенья
И доделать сумеют всё то, что тобою не до…
И услышит глухой, и прозреет слепой, без сомненья,
Когда мир посетят твои вера, надежда, любовь.
5−6.06.1994
Аортою на разрыв
Да, собственно, и разорвал,
Он пел свои песни внадрыв,
Но жизни другой не желал.
Сбылось все, о чем мечтал
А, может, и не сбылось.
Он женщиной обладал,
Которая только из снов.
А роли - ему под стать,
По нервам наружу стон.
Ну разве так можно играть?
Играть так мог только он.
И хриплый простой баритон
До мурашек тревожит житье,
Ему бы еще жить да жить,
Но смерть забрала свое.
На Ваганьковском встал в полурост,
Гитару свою обнял.
Не сможет понять никто:
Он жил или жизнь играл.
Как-то вечером патриции
Собрались у Капитолия
Новостями поделиться и
Выпить малость алкоголия.
Не вести ж бесед тверезыми!
Марк-патриций не мытарился -
Пил нектар большими дозами
И ужасно нанектарился.
И под древней под колонною
Он исторг из уст проклятия:
«Ох, с почтенною матреною
Разойдусь я скоро, братия!
Она спуталась с поэтами,
Помешалась на театрах -
Так и шастает с билетами
На приезжих гладиаторов!
«Я, - кричит, - от бескультурия
Скоро стану истеричкою!" -
В общем, злобствует как фурия,
Поощряема сестричкою!
Только цыкают и шикают…
Ох, налейте снова мне «двойных»!
Мне ж - рабы в лицо хихикают.
На войну бы мне, да нет войны!
Я нарушу все традиции -
Мне не справиться с обеими, -
Опускаюсь я, патриции,
Дую горькую с плебеями!
Я ей дом оставлю в Персии -
Пусть берет сестру-мегерочку, -
На отцовские сестерции
Заведу себе гетерочку.
У гетер хотя все явственней,
Но они не обезумели.
У гетеры пусть безнравственней,
Зато родственники умерли.
Там сумею исцелиться и
Из запоя скоро выйду я!"
…И пошли домой патриции,
Марку пьяному завидуя.
1. Официальной причиной смерти Высоцкого значится «острая сердечно-сосудистая недостаточность». Родные не допустили вскрытия тела, поэтому до сих пор ведутся споры, от чего скончался Владимир Семенович. Многие склоняются к версии, высказанной его женой Мариной Влади - передозировка наркотиков. 2. Не было официальных сообщений о смерти актера, лишь вывеска над кассой театра на Таганке, где не было указано ни даты прощания, ни времени похорон. В Москве шли Олимпийские игры, поэтому руководству страны не нужны были шумные прощания с неудобным актером и певцом. Но известие о трагедии облетело столицу моментально. Все три дня у здания театра, на соседних улицах стояли люди - ждали возможности проститься с любимым актером. В день похорон очередь к гробу растянулась на 9 километров. За порядком наблюдала конная милиция. По оценкам ГУВД Москвы, проводить Владимира Семеновича в последний пусть пришли 108 тысяч человек. 3. Высоцкого хотели похоронить на Новодевичьем кладбище, но власти не дали разрешения. Даже на Ваганьковском кладбище были вырыты две могилы - одна в самом конце участка, другая там, где сейчас покоится певец - до конца не было ясно, в какой разрешат похоронить певца. 4. Все операторы российского телевидения в этот день были заняты на Олимпиаде, поэтому видеосъемку похорон барда смогли сделать только любители и аккредитованные в Москве корреспонденты зарубежных телеканалов. 5. Некрологи о смерти Высоцкого появились всего в двух газетах - «Советской России» и «Вечерней Москве». Через несколько дней главного редактора «Вечерки» сняли с руководящего поста за эту публикацию
Я сам с Ростова, а вообще подкидыш -
Я мог бы быть с каких угодно мест, -
И если ты, мой Бог, меня не выдашь,
Тогда моя Свинья меня не съест.
Живу - везде, сейчас, к примеру, - в Туле.
Живу - и не считаю ни потерь, ни барышей.
Из детства помню детский дом в ауле
В республике чечено-ингушей.
Они нам детских душ не загубили,
Делили с нами пищу и судьбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Я сам не знал, в кого я воспитаюсь,
Любил друзей, гостей и анашу.
Теперь чуть что, чего - за нож хватаюсь, -
Которого, по счастью, не ношу.
Как сбитый куст я по ветру волокся,
Питался при дороге, помня зло, но и добро.
Я хорошо усвоил чувство локтя, -
Который мне совали под ребро.
Бывал я там, где и другие были, -
Все те, с кем резал пополам судьбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетела с выхлопом в трубу.
Нас закаляли в климате морозном,
Нет никому ни в чем отказа там.
Так что чечены, жившие при Грозном,
Намылились с Кавказа в Казахстан.
А там - Сибирь - лафа для брадобреев:
Скопление народов и нестриженных бичей, -
Где место есть для зеков, для евреев
И недоистребленных басмачей.
В Анадыре что надо мы намыли,
Нам там ломы ломали на горбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Мы пили все, включая политуру, -
И лак, и клей, стараясь не взболтнуть.
Мы спиртом обманули пулю-дуру -
Так, что ли, умных нам не обмануть?!
Пью водку под орехи для потехи,
Коньяк под плов с узбеками, по-ихнему - пилав, -
В Норильске, например, в горячем цехе
Мы пробовали пить стальной расплав.
Мы дыры в деснах золотом забили,
Состарюсь - выну - денег наскребу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Какие песни пели мы в ауле!
Как прыгали по скалам нагишом!
Пока меня с пути на завернули,
Писался я чечено-ингушом.
Одним досталась рана ножевая,
Другим - дела другие, ну, а третьим - третья треть…
Сибирь, Сибирь - держава бичевая, -
Где есть где жить и есть где помереть.
Я был кудряв, но кудри истребили -
Семь пядей из-за лысины во лбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетела с выхлопом в трубу.
Воспоминанья только потревожь я -
Всегда одно: «На помощь! Караул!..»
Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,
А место битвы - город Барнаул.
Когда дошло почти до самосуда,
Я встал горой за горцев, чье-то горло теребя, -
Те и другие были не отсюда,
Но воевали, словно за себя.
А те, кто нас на подвиги подбили,
Давно лежат и корчатся в гробу, -
Их всех свезли туда в автомобиле,
А самый главный - вылетел в трубу.
1977.
По нерву, словно по канату, он шёл без страха, набирая виражи.
Гитара-колокол его была набатом. Набатом против пошлости и лжи!
Но стойте! Ведь он без страховки идёт.
Да как же? Сейчас упадёт, пропадёт!
Спокойно. Немного осталось пути
Успел бы допеть он! А там Бог простит.
Колючи струны! Пальцы в кровь и сердце. Но, улыбаясь, он поёт до хрипоты
О грустном клоуне и серых лилипутах, которых клоун видит с высоты.
Да стойте! Ведь он без страховки идёт!
Зачем же? Сейчас упадёт, пропадёт!
Спокойно. Немного осталось пути
Успел бы допеть он! А там Бог простит.
Но зависть чёрная плеснула в кубок яду. Поэта голос стих. Конь седока унёс.
Допеть он не успел. Но сколько райских яблок, за пазухой согретых, на Землю он принёс!
Она дожевала кукурузные хлопья, последнее, что было…
Холодильник дышал унылой пустотой в унисон с желудком.
Вечность всё больше становилась явью…
- Алло, алло, - орал в трубку мелкий бес. - Ну, что, ты там ещё не померла с голоду? А то ты моё предложение знаешь… Я тебя давно это… люблю…ты меня тоже это… полюби… и усё сразу будет.
- А так просто помочь не можешь из любви к ближнему? Трубка захохотала:
- Какой - такой… ближний во времена бартера? Все золотые яблоки у нас, а ты их отрабатывай. Иначе никак. Помрёшь ведь…
- Изыди.
Она бросила трубку.
Думать о завтрашнем дне не хотелось и о сегодняшнем как-то тоже. Она включила «Русский альбом» БГ и в поисках света наткнулась взглядом на потолок. Борис Борисыч по-прежнему сокрушался:
«И что теперь с того, что тьма под куполом?
Что теперь с того, что ни хрена не видать?
Что теперь с того, что все свечи куплены?
Ведь если нет огня, мы знаем, где его взять…»
Где взять огонь дослушать не удалось, так как истерично заверещал телефон. Сработал рефлекс Павлова, и рука сама потянулась к трубке.
- Алло… прокашлялась трубка. - Вы продаете Высоцкого?
- Нет, он уже умер.
- То есть как?.. Ой, ну да, конечно… Я имел ввиду архив у вас какой-то есть - фотки там, вырезки газетные, а я коллекционирую Владимира Семёновича. Продайте, а?
При слове «продайте» желудок в надежде затрепетал и пнул ногой в голову.
-Хорошо, приезжайте, - сказала она. - Я вас встречу, а то у нас дверь железная, ни одна мышь не проберётся.
- Я мухой…
Трубка сбряцала и разродилась короткими гудками.
Она надела пуховик, взяла пакет с архивом и вышла в подъезд. Архив был очень старый и тяжёлый. То ли от времени, то ли от тяжести пах кислой капустой. Она нашла его в съемной московской квартире среди мусора. Там были стихи, аккуратно перепечатанные на машинке, газетные вырезки, программка со спектакля «Гамлет» и фотографии. Высоцкий с Мариной Влади. Высоцкий поёт. Высоцкий идёт по улице. Высоцкий задумчиво смотрит в окно. Высоцкий на собственных похоронах. Кто-то собирал всё это с любовью, и любовь сохранилась среди пожелтевших страниц. Она задумалась, сколько всё это может стоить? Ответ не приходил.
- Вали отсюда, скотина, - прервал поток мыслей крик.
На втором этаже открылась дверь, и руки выпихнули пьяную бабку в разодранной шубе.
- Сволочь! - процедила бабка и уселась на ступеньках, закрыв лицо руками.
Атмосфера стала свинцовой, дыхание бабки прерывистым, в подъезде хлопнула входная дверь.
По лестнице поднялся высокий пьяный мужик, бодро дыхнул перегаром и протянул руку:
- Рудольф Сосевич. Я по - поводу архива, …извините, выпивши…
- Я Вика. Ну вот, смотрите, что тут есть.
Он бережно перебирал фотки и листочки, повторяя:
- Потрясающе! Умопомрачительно! Н, да это редкость… Сколько вы хотите?
Вопрос поставил её в тупик, ответ так и не приходил, а вместе с ним понимание, что ответить:
- Я не знаю, сколько-нибудь, сколько это может стоить…
- Нет уж, вы назовите конкретную сумму, я верю в цифры.
- Ну, две тысячи будет нормально? - неожиданно проговорился её язык.
- Вполне, - ответил Сосевич. - Думаю, торговаться неуместно, приобретая Высоцкого. Только знаете, у меня с собой лишь триста рублей, я вам их оставлю в качестве залога. Но обещайте никому не продавать архив Владимира Семеновича, я принесу остальное через неделю. Вы перевяжите его тесёмочкой к тому времени.
Она кивнула.
- Сволочи, все сволочи, - сокрушалась бабка, теряя связь с миром и направляясь навстречу свежему воздуху.
Сосевич спускался по ступенькам, присвистывая:
- Классный архив… вот уж никогда не думал, что буду платить деньги за Владимира Семёновича…
Она растерянно стояла на лестничной клетке с архивом в одной руке и тремястами рублями в другой. Архив стал невыносимо тяжелым и тянул к земле. Запах кислоты превратился в запах серы.
Рядом с ней возник Человек. Он всегда приходил вместе с совестью. Долго молчали, смотрели друг на друга, потом поднялись к ней домой.
- Знаешь, - сказал Человек. - Этот архив нельзя продавать. Я бы его просто так отдал, какими бы трудными не были времена.
Она вздохнула, и архив превратился в гири.
В дверь раздался спасительный звонок.
На пороге стоял Сосевич:
- Извините, пожалуйста, просто очень волнуюсь, только никому не продавайте, ладно? Дождитесь когда я…
- Забирайте, - радостно воскликнула она. - И триста рублей забирайте тоже. Я вам дарю.
- Так нельзя… Вы неадекватная какая-то…Так не бывает! - испугался Сосевич.
- Берите, вам говорю.
Он неуверенно потянулся к архиву и прижал его к груди:
- Триста рублей не возьму. Это тоже в дар. Иначе гадом себя буду чувствовать.
И быстро зашагал вниз по ступенькам.
Она захлопнула двери и улыбнулась Человеку.
- Ну, как? - спросил он.
- Отлегло…
Радость наполнила комнату.
- Знаешь что? - сказала она. - У нас же есть триста рублей в дар! Можно на них продуктов купить, жить какое-то время.
Человек кивнул.
И они обнялись за закрытыми дверями.
По телевизору шёл фильм «Интервенция».
Снаружи так много звуков
Мешают коктейль весенний.
Читает стихи Безруков -
Внутри у меня Есенин.
А солнце крадется тихо
И прячется за высотки.
Безруков меняет лица -
Внутри у меня Высоцкий.
Не знаю, кто будет завтра
Иешуа или Пушкин?
Безруков всегда внезапный -
Он может быть даже в кружке!
На губах рассол, за душой пустырь.
У лица весна словно нашатырь.
Над водою лед, под водой песок,
В узелках (за жизнь) носовой платок.
И в предверье сна, на развилке крыш
Как камыш шурша, ты, душа, стоишь:
Шаг назад - сожжет раскаленный кров,
Шаг вперед - сорвет в бесконечный ров
Где ползучий лед колеи чужой,
Где коней стегает истошный вой,
Где туман ровняет с обрывом твердь
И венок сонетов напишет смерть.
От рожденья - до, до рожденья что?
У дверей осталось висеть пальто.
На кассетах - голос, на пленке - тень.
И в мороз крещенский рожденный день!
Не знаю, что это было… Но вот какое-то время назад, когда я работала, а ТВ в программе «Земля Санникова» ко мне вернулись стихи. Я их всю жизнь то писала то не писала. Чуть больше свободы и полета внутри - возвращаются стихи. Чуть меньше - проза. И вот я пришла и вместо текста для сюжета начала писать вот это. 25 января. Никому не посвящала ни о ком не думала. Но как вы думаете - о ком это? С днем рождения… Сегодня бы Вам исполнилось 79. Вы незабываемы. У меня было еще несколько таких внезапных посвящений в другие годы другим незабываемым людям и опять в дни их рождения и без мысли о них. Я как-нибудь опубликую.
Встреча вторая. Август 1986 г.
Москва. Ваганьково.
Наша встреча вторая -
Ты бронзов и тих.
Дождь ребёнком рыдает,
И зонт на двоих.
Как к тебе докричаться
В земельную тишь?
Ты ушёл непечатным,
А ныне услышь
Загремели журналы:
«Снимаем запрет…
Мы ведь верили, знали
Что он был - Поэт.
Гениален, неистов,
Как пел, как шутил!»
Я не верю их искрам -
Продажный мотив.
Как посмертную славу
Легко приносить,
А при жизни лукаво
Юлить и травить.
Мне не выплеснуть горя,
И боль не забыть.
Гладиолусным морем
Гранит не пробить.
Вопреки всем наветам
И смерти вразрез,
Ты был назван Поэтом -
Вот слава и крест.
Будь великим и вечным
В признаньи сердец,
Честный и человечный
Поэт и Певец!