ПАЛАЧ. Настоящая история Тоньки-пулемётчицы
Казус с фамилией
Антонина Макарова родилась в 1921 году на Смоленщине, в деревне Малая Волковка, в большой крестьянской семье Макара Парфёнова. Училась в сельской школе, и именно там произошёл эпизод, повлиявший на её дальнейшую жизнь. Когда Тоня пришла в первый класс, то из-за стеснительности не могла назвать свою фамилию - Парфёнова. Одноклассники же стали кричать «Да Макарова она!», имея в виду, что отца Тони зовут Макар.
Так, с лёгкой руки учительницы, на тот момент едва ли не единственного грамотного в деревне человека, в семье Парфёновых появилась Тоня Макарова.
Училась девочка прилежно, со старанием. Была у неё и своя революционная героиня - Анка-пулемётчица. У этого кинообраза был реальный прототип - санитарка чапаевской дивизии Мария Попова, которой однажды в бою действительно пришлось заменить убитого пулемётчика.
Окончив школу, Антонина отправилась учиться в Москву, где её и застало начало Великой Отечественной войны. На фронт девушка отправилась добровольцем.
Походная жена окруженца
На долю 19-летней комсомолки Макаровой выпали все ужасы печально известного «Вяземского котла».
После тяжелейших боёв в полном окружении из всей части рядом с молодой санитаркой Тоней оказался лишь солдат Николай Федчук. С ним она и бродила по местным лесам, просто пытаясь выжить. Партизан они не искали, к своим пробиться не пытались - кормились, чем придётся, порой воровали. Солдат с Тоней не церемонился, сделав её своей «походной женой». Антонина и не сопротивлялась - она просто хотела жить.
В январе 1942 года они вышли к деревне Красный Колодец, и тут Федчук признался, что женат и поблизости живёт его семья. Он оставил Тоню одну.
Из Красного Колодца Тоню не гнали, однако у местных жителей и так было полно забот. А чужая девушка не стремилась уйти к партизанам, не рвалась пробиваться к нашим, а норовила закрутить любовь с кем-то из оставшихся в селе мужчин. Настроив местных против себя, Тоня вынуждена была уйти.
Убийца с окладом
Блуждания Тони Макаровой завершились в районе посёлка Локоть на Брянщине. Здесь действовала печально известная «Локотская республика» - административно-территориальное образование русских коллаборационистов. По сути своей, это были те же немецкие холуи, что и в других местах, только более чётко официально оформленные.
Полицейский патруль задержал Тоню, однако партизанку или подпольщицу в ней не заподозрили. Она приглянулась полицаям, которые взяли её к себе, напоили, накормили и изнасиловали. Впрочем, последнее весьма относительно - девушка, хотевшая только выжить, была согласна на всё.
Роль проститутки при полицаях Тоня выполняла недолго - однажды её, пьяную, вывели во двор и положили за станковый пулемёт «максим». Перед пулемётом стояли люди - мужчины, женщины, старики, дети. Ей приказали стрелять. Для Тони, прошедшей не только курсы медсестёр, но и пулемётчиц, это не составляло большого труда. Правда, вусмерть пьяная женщина не очень понимала, что делает. Но, тем не менее, с задачей справилась.
На следующий день Макарова узнала, что она теперь официальное лицо - палач с окладом в 30 немецких марок и со своей койкой.
Локотская республика безжалостно боролась с врагами нового порядка - партизанами, подпольщиками, коммунистами, прочими неблагонадёжными элементами, а также членами их семей. Арестованных сгоняли в сарай, выполнявший роль тюрьмы, а утром выводили на расстрел.
В камеру вмещалось 27 человек, и всех их необходимо было ликвидировать, дабы освободить места для новых.
Браться за эту работу не хотели ни немцы, ни даже полицаи из местных. И тут очень кстати пришлась появившаяся из ниоткуда Тоня с её способностями к стрельбе.
Девушка не сошла с ума, а наоборот, сочла, что её мечта сбылась. И пусть Анка расстреливала врагов, а она расстреливает женщин и детей - война всё спишет! Зато её жизнь наконец-то наладилась.
1500 загубленных жизней
Распорядок дня Антонины Макаровой был таков: утром расстрел 27 человек из пулемёта, добивание выживших из пистолета, чистка оружия, вечером шнапс и танцы в немецком клубе, а ночью любовь с каким-нибудь смазливым немчиком или, на худой конец, с полицаем.
В качестве поощрения ей разрешали забирать вещи убитых. Так Тоня обзавелась кучей нарядов, которые, правда, приходилось чинить - носить сразу мешали следы крови и дырки от пуль.
Впрочем, иногда Тоня допускала «брак» - нескольким детям удалось уцелеть, потому что из-за их маленького роста пули проходили поверх головы. Детей вывезли вместе с трупами местные жители, хоронившие убитых, и передали партизанам. Слухи о женщине-палаче, «Тоньке-пулемётчице», «Тоньке-москвичке» поползли по округе. Местные партизаны даже объявили охоту на палача, однако добраться до неё не смогли.
Всего жертвами Антонины Макаровой стали около 1500 человек.
К лету 1943 года жизнь Тони вновь сделала крутой поворот - Красная Армия двинулась на Запад, приступив к освобождению Брянщины. Девушке это не сулило ничего хорошего, но тут она очень кстати заболела сифилисом, и немцы отправили её в тыл, дабы она не перезаражала доблестных сынов Великой Германии.
Заслуженный ветеран вместо военной преступницы
В немецком госпитале, впрочем, тоже скоро стало неуютно - советские войска приближались настолько быстро, что эвакуировать успевали только немцев, а до пособников дела уже не было.
Поняв это, Тоня сбежала из госпиталя, вновь оказавшись в окружении, но теперь уже советском. Но навыки выживания были отточены - она сумела добыть документы, доказывавшие, что всё это время Макарова была санитаркой в советском госпитале.
Антонина благополучно сумела поступить на службу в советский госпиталь, где в начале 1945 года в неё влюбился молоденький солдат, настоящий герой войны.
Парень сделал Тоне предложение, она ответила согласием, и, поженившись, молодые после окончания войны уехали в белорусский город Лепель, на родину мужа.
Так исчезла женщина-палач Антонина Макарова, а её место заняла заслуженный ветеран Антонина Гинзбург.
Её искали тридцать лет
О чудовищных деяниях «Тоньки-пулемётчицы» советские следователи узнали сразу после освобождения Брянщины. В братских могилах нашли останки около полутора тысяч человек, но личности удалось установить лишь у двухсот.
Допрашивали свидетелей, проверяли, уточняли - но на след женщины-карателя напасть не могли.
Тем временем Антонина Гинзбург вела обычную жизнь советского человека - жила, работала, воспитывала двух дочерей, даже встречалась со школьниками, рассказывая о своём героическом военном прошлом. Разумеется, не упоминая о деяниях «Тоньки-пулемётчицы».
КГБ потратил на её поиски больше трёх десятилетий, но нашёл почти случайно. Некий гражданин Парфёнов, собираясь за границу, подал анкеты с данными о родственниках. Там-то среди сплошных Парфёновых в качестве родной сестры почему-то значилась Антонина Макарова, по мужу Гинзбург.
Да, как же помогла Тоне та ошибка учительницы, сколько лет она благодаря ей оставалась в недосягаемости от правосудия!
Оперативники КГБ работали ювелирно - обвинить в подобных злодеяниях невинного человека было нельзя. Антонину Гинзбург проверяли со всех сторон, тайно привозили в Лепель свидетелей, даже бывшего полицая-любовника. И лишь после того, как все они подтвердили, что Антонина Гинзбург и есть «Тонька-пулемётчица», её арестовали.
Она не отпиралась, рассказывала обо всём спокойно, говорила, что кошмары её не мучили. Ни с дочерьми, ни с мужем общаться не захотела. А супруг-фронтовик бегал по инстанциям, грозил жалобой Брежневу, даже в ООН - требовал освобождения жены. Ровно до тех пор, пока следователи не решились рассказать ему, в чём обвиняется его любимая Тоня.
После этого молодцеватый, бравый ветеран поседел и постарел за одну ночь. Семья отреклась от Антонины Гинзбург и уехала из Лепеля. Того, что пришлось пережить этим людям, врагу не пожелаешь.
Возмездие
Антонину Макарову-Гинзбург судили в Брянске осенью 1978 года. Это был последний крупный процесс над изменниками Родины в СССР и единственный процесс над женщиной-карателем.
Сама Антонина была убеждена, что за давностью лет наказание не может быть чересчур строгим, полагала даже, что она получит условный срок. Жалела только о том, что из-за позора снова нужно переезжать и менять работу. Даже следователи, зная о послевоенной образцовой биографии Антонины Гинзбург, полагали, что суд проявит снисхождение. Тем более, что 1979 год был объявлен в СССР Годом Женщины.
Однако 20 ноября 1978 года суд приговорил Антонину Макарову-Гинзбург к высшей мере наказания - расстрелу.
На суде была доказана документально её вина в убийстве 168 человек из тех, чьи личности удалось установить. Ещё более 1300 так и остались неизвестными жертвами «Тоньки-пулемётчицы». Есть преступления, которые невозможно простить.
В шесть утра 11 августа 1979 года, после того, как были отклонены все прошения о помиловании, приговор в отношении Антонины Макаровой-Гинзбург был приведён в исполнение.
Началась блокада…
Всего только несколько месяцев прошло с начала войны, а город уже голодал. Всё меньше и меньше продуктов стали выдавать по карточкам. 20 ноября 1941 года рацион хлеба дошёл до 125 граммов иждивенцам и 250 - рабочим. Крупы давали 300 г, масла - 100 г в месяц. Потом пришло время, когда уже не выдавали ничего, кроме хлеба. Да и эти 125 г, от которых зависела жизнь, были не хлебом, а липким чёрным месивом, сделанным из мучных отходов, мокрым и расплывающимся в руках. Каждый растягивал свой кусок насколько мог…
Какое-то время ещё работали школы, кто был в силах - приходил. Сидели в пальто и шапках в ледяном, нетопленном классе, голодные. У всех - закопчённые лица: электричества уже не было, в квартирах горели коптилки - баночки с какой-то горючей жидкостью, в которые вставлялся маленький фитилёк. Света она даёт ничтожно мало, но коптит немилосердно: отсюда и название. И у учительницы нашей скопилась в морщинках эта копоть. Обессилевшие от голода люди постепенно стали опускаться - не мылись, покрылись вшами.
Были столовые, где за талончик на 20 г крупы давали тарелку супа. Правда, суп - одно только название, но хоть что-нибудь, всё лучше, чем ничего. Раз пошли мы в такую столовую с девчонкой из моего класса. Я оторвала талончик, карточку положила на стол и пошла к окошечку получать свой суп. Вернулась обратно - девчонка сидит, а карточки моей нет. Она её украла. А ведь украсть карточку, когда 125 г хлеба в день и 300 г крупы в месяц, - это равносильно убийству. Я её хорошо помню, эту девчонку, - она была из тех, у кого животное чувство голода побеждало рассудок, они теряли человеческий облик и умирали в первую очередь. Эта выжила, потому что ела человеческое мясо. У неё был странный взгляд, какая-то ужасная походка - она ходила боком и говорила всегда только о еде. Потом, когда мы вместе оказались на казарменном положении и жили в общей комнате, она обворовала меня ещё раз. Но я не могла ничего прятать - меня это унижало! Я вспоминаю о ней сейчас без осуждения - я не виню её. Время было страшное, и нравственно выживали те, в ком не был побеждён дух.
Люди умирали прямо на улицах и так лежали по нескольку дней. Часто можно было увидеть трупы с вырезанными ягодицами. Бывало, что, если в семье кто-нибудь умирал, оставшиеся в живых старались как можно дольше его не хоронить, не заявлять о его смерти, чтобы получать на умершего хлебную карточку. Матери лежали в постели с мёртвыми детьми, чтобы получить ещё хоть крошку хлеба, пока не умирали сами. Так и оставались замёрзшие покойники в квартирах до весны.
И мы голодали со всеми вместе; мужчины сдавали быстрее, чем женщины. Дядя Коля весь опух от голода, а у Андрея - ноги в цинготных пятнах, он потерял почти все зубы, еле ходил, а было ему в то время года 32. Бабушка от голода уже не вставала - всё сидела возле печки.
Где в это время были мои родители? Мать задолго до войны уехала с новым мужем на Дальний Восток. Изредка я получала от неё письма. А мой отец, этот вечный «борец за ленинские идеи»? Он служил вольнонаёмным в воинской части в Кронштадте, в продовольственном отделе. У нас он даже и не бывал, а жил у своей любовницы - Татьяной её звали. Муж её, морской офицер, погиб на фронте, осталась она с двумя маленькими детьми, матерью и бабкой лет 80-ти. Отец воровал продукты из воинского склада, тащил к ней и для возлюбленной устроил встречу нового, страшного 1942 года! Татьяна позвала меня к себе. А я была такая худенькая, прозрачная, в чём душа держится - непонятно. Она посмотрела на меня и удивилась:
- Павел, что это дочка-то твоя такая худенькая?
Да, встречались и такие люди, которым приходило в голову задавать подобные вопросы, когда на улицах покойники лежат.
А я смотрю на стол, глазам своим не верю: жареный гусь! Я даже и не возмутилась столь чудовищным цинизмом, во мне это вызвало восторг. Какой божественный вкус! Попросила у Татьяны кусочек и для бабушки. Принесла ей, она долго молча на него смотрела, потом половину отдала мне, а другую съела сама.
Вышел приказ об эвакуации детей и женщин, Это была последняя возможность выехать. Последняя лазейка - через Ладожское озеро, по ледяной трассе, пока не пришла весна. Собралась тетя Катя с трёмя детьми, поехал Андрей… В переполненных грузовиках ехали они ночью - всё-таки был шанс, что не попадут снаряды. Но немцы простреливали дорогу метр за метром. А ведь знали, что едут полумёртвые женщины и дети!
Колёса машины полностью в воде (уже начал таять лёд), кругом воронки от бомб и снарядов - часто машины проваливались и шли под лёд. Последние дни, часы эвакуации… И всё-таки успели вывезти десятки тысяч людей. Ладога - «дорога жизни».
На другом берегу спасшихся ждала еда. Это было большое испытание. Люди, обезумевшие от голода, набрасывались на хлеб, не обращая внимания на предупреждения врачей о том, что следует соблюдать осторожность, - множество переживших голод не пережили долгожданного куска хлеба. У тёти Кати умерли двое младших детей: не выдержали, бросились на хлеб, наелись досыта. В результате - кровавый понос, и через день обоих не стало. Здесь же она их и похоронила. Остался у неё один сын, и с ним она поехала дальше. Об Андрее с тех пор, как он эвакуировался, мы ничего не знали. Умер ли он на ладожской «дороге жизни» или в эшелоне - один Бог ведает.
И вот я осталась одна. Родные звали меня с собой, но я отказалась. Не то чтоб была на то какая-то разумная причина - видно, подступило уже равнодушие, безразличие к своей реальной судьбе, то состояние, которое, в общем то, помогло мне выжить…
Отец решил спасать Татьяну и её семью. Но ведь не потащишь же с собой восьмидесятилетнюю старуху, её бабку, - да ещё калеку, она была хромая. А куда ее девать?
Вспомнил!
- Галька не хочет уезжать - вот к ней и поселим. Вдвоём им веселее будет.
Ну, конечно. Голодать веселее будет.
Привезли её ко мне с узелком, посадили на диван и уехали.
Я не виню Татьяну: у неё были свои дети, мать - она их спасала. Но мой отец… Он оставил меня на верную смерть.
Так и сидела несчастная старуха на диване. Сидела и всё молчала. И умерла вскоре. Соседки из квартиры напротив зашили её в одеяло, а хоронить некому. Два дня лежала она на полу возле моей кровати. Мне страшно, я спать не могу, в квартире ни единой души больше… Всё чудится мне, что она под одеялом-то шевелится… Потом пришли какие-то мужики, взяли её за ноги - так волоком по полу, потом по лестнице вниз и потащили. Поднять да нести, видно, сил не было. Бросили на тележку и увезли.
Я жила в каком-то полусне. Опухшая от голода, сидела одна, закутанная в одеяла, в пустой квартире и мечтала… Не о еде. Плыли передо мной замки, рыцари, короли. Вот я иду по парку в красивом платье с кринолином, как Милица Корьюс в американском фильме «Большой вальс»; появляется красавец герцог, он влюбляется в меня, он женится на мне… Ну и, конечно, я пою - как она в том фильме (я еще до войны смотрела его раз двадцать).
Я даже не страдала от голода, а просто тихонько слабела и все больше и больше спала. Мучило лишь вечное ощущение холода, когда ничем нельзя согреться… И, вспоминая сейчас блокаду, я прежде всего вижу промерзшие, покрытые инеем стены нашей комнаты, а за окном - пустынные, занесённые снегом улицы, по которым кто-нибудь, закутанный до глаз в разное тряпье, волочит санки с покойником, зашитым в простыню или одеяло.
(Умирающая от голода девчонка, я и не знала, что за белой пеленой Финского залива, в Ленинграде, живёт великий человек -
Однажды ночью я проснулась от странных звуков, несшихся с улицы. Подошла к окну - внизу стоит открытый грузовик, доверху нагружённый трупами: к весне боялись эпидемий, ездили собирать мертвецов по квартирам. Для этого был организован специальный отряд из женщин - им выдавали дополнительный паёк за тяжелую работу. Работали они ночью. Выволокут промороженного мертвеца из квартиры на улицу, возьмут за руки за ноги, раскачают - раз, два, три! - и бросают в грузовик. Звенит, как обледеневшее бревно. От этих-то звуков я и проснулась. Смотрю, вынесли женщину, бросили наверх - а у неё длинные-длинные волосы, упали вдруг, рассыпались живой волной! Боже, красота-то какая! Вот и я, наверно, совсем бы не проснулась однажды, и меня в грузовик - раз, два, три!.. И зазвенела бы…
Но пришла весна 1942 года, и стали ходить по квартирам искать уже тех, кто остался в живых. Такая комиссия из трёх женщин пришла и ко мне.
- Эй, кто живой?
Слышу - из коридора кричат, а я дремлю, и отвечать неохота.
- Смотри, девчонка здесь! Ты живая?
Открыла глаза - три женщины возле дивана моего.
- Живая…
- А ты с кем здесь?
- Одна…
- Одна?! Что же ты здесь делаешь?
- Живу…
Если б они тогда не пришли - был бы мне конец.
На другой день они вернулись и отвели меня в штаб МПВО (местной противовоздушной обороны). Зачислили меня в отряд, состоявший из 400 женщин, жили они на казарменном положении. Командиры - мужчины-старики, не годные к отправке на фронт. Получали все военный паёк. Носили форму - серо-голубые комбинезоны, за что моряки в шутку прозвали их «голубой дивизией». Вот в эту-то «дивизию» я пришла и ожила среди людей.
Обязанности наши заключались в круглосуточных дежурствах на вышках: мы должны были сообщать в штаб, в каком районе видны вспышки и пламя пожаров; если была бомбежка или артиллерийский обстрел, то где были взрывы, в какую часть города попадания. Сразу после сигнала воздушной тревоги мы должны были быть готовы выехать по первому же требованию для помощи гражданскому населению: откапывать заваленных в разбитых взрывами домах, оказывать первую медицинскую помощь
Техники, конечно, никакой не было. Руки, лом да лопата. После страшных морозов везде полопались канализационные трубы, и, как только земля оттаяла, надо было чинить канализацию. Это делали мы, женщины, - «голубая дивизия». Очень просто делали. Допустим, улица длиной 1000 м. Сначала нужно поднять ломом булыжную мостовую и руками оттащить булыжник в сторону. Выкопать лопатой и выбрасывать землю из траншеи глубиной метра два. Там проходит деревянный настил, под которым скрыта труба. Отодрать ломом доски и… чинить там, где лопнуло. Рецепт прост и ясен, как в поваренной книге. Вот так я и узнала, как устроена канализация. Стоишь, конечно, в грязи по колено, но это неважно - ведь мне дают есть.
Хлеб - 300 г - весь отдают утром, плюс ещё кусочек сахару и 20 г жиру. В обед - суп и каша, на ужин - каша. Всё это крошечными порциями, но это же царская еда, и каждый день! Это уже жизнь.
Рядом с нашим домом расквартирована морская воинская часть, и у них - свой джаз-оркестр. Как только я немножко ожила, пошла, конечно, к ним петь.
После целого дня тяжелого неженского труда (особенно для меня, подростка), бывало, еле доберешься до дому. Да, молодость - великая сила: через пару часов я уже бегу на репетицию в джаз-оркестр, к соседям-морякам. Вечерами давали концерты на кораблях, в фортах вокруг Кронштадта, в землянках. Тут уж моряки накормят, последним поделятся. А днём работала, как и все, таскала на собственном горбу брёвна, ворочала булыжник. Только надевала три пары брезентовых рукавиц. Мне было неважно, что живот могу надорвать, - я берегла руки: знала, что обязательно буду артисткой.
В большой комнате, где я живу, - двадцать кроватей. В центре - огромная железная печь, где после работы мы сушим одежду, и большой стол. Около каждой кровати - маленькая тумбочка, а всё имущество - в сундучке под кроватью. Женщины - разного возраста, разного жизненного опыта, разных профессий. Я - самая младшая, хотя за последние несколько месяцев я сильно выросла, пополнела и выгляжу гораздо старше своих лет.
Город полон военных, и возле нашего здания всегда толпятся моряки - ждут. У нас был отнюдь не «институт благородных девиц» - о «голубой дивизии» шла дурная слава. В те страшные годы, когда на плечи женщин легла такая непомерная тяжесть, много было изуродованных жизней. Женщины пили наравне с мужчинами, курили махорку. И я через это прошла - пила спирт и курила. Ведь после концерта какое угощение? - тарелка супа, кусок хлеба да стакан водки. И спасибо им - они последнее отдавали.
Потеря мужей и женихов приводила к моральному падению многих. И всё же много было чистоты, много было настоящего. Годами глядя в глаза смерти, люди искали не минутных наслаждений, а сильной любви, духовной близости, но и это часто оборачивалось трагедией. В своей ППЖ - «походно-полевой жене» - мужчина часто находил такую силу и духовные ценности, которые навсегда уводили его от прежней семьи, от детей. Сколько таких трагедий прошло перед моими глазами! Но именно среди этих людей я узнала настоящую цену человеческим отношениям. Я узнала жизнь в её беспощадной правде, которой при иных условиях я, конечно, никогда не узнала бы.
Предоставленная сама себе в этом круговороте человеческих страстей, видя рядом разврат и возвышенную любовь, дружбу и предательство, я поняла, что мне остается либо опуститься на самое дно, либо выйти из этого месива недосягаемой и сильной. И я чувствовала, я знала, что помочь мне может только искусство. Поэтому стремилась петь, выходить на сцену - хоть на несколько минут уйти из реальной жизни, чувствовать в себе силу вести за собою людей в мой особый, в мой прекрасный мир.
В поселке Новый Ургал Хабаровского края, где живет моя сестренка Роза и где с ней долгие годы прожила мама после отъезда из Казахстана (к тому времени из нашей семьи там просто никого не осталось: отец умер, мы, дети разъехались кто куда, вот мама и подалась к дочери - внучку поняньчить, да так и осталась там) на стеле, посвященной памяти участников Великой Отечественной Войны, есть и ее имя.
У этой надписи своя история. Сначала на стеле собирались привести имена только тех, кто непосредственно принимал участие в боевых действиях. Сестра Роза знала об этом и спокойно проходила мимо стелы (с почтением и уважением, конечно, но без пристального внимания). Но буквально вчера как будто что-то подтолкнуло ее более внимательно присмотреться к именам ветеранов ВОВ на стеле, и ее окатило жаром - она видела родное имя:
Оказывается, администрация поселка в последний момент решила отдать дань справедливости и передала исполнителям стелы список всех ветеранов Великой Отечественной войны, включая «тыловиков» (но почему-то не известила об этом дочь
Мама, начиная с 16 лет, пережила шесть мобилизаций на оборонные работы (в Поволжье, на Урале и Архангельской области), награждена медалью «За доблестный и самоотверженный труд в период Великой Отечественной войны 1941−1945 гг.», тремя юбилейными медалями к круглым годовщинам Победы, ну и медалью «За доблестный труд в ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина». Она навсегда упокоилась здесь, в Новом Ургале. В том числе - на стеле в честь участников Великой Отечественной войны.
Мама прожила трудную, но достойную жизнь, с юных лет работала на благо молодого советского государства сначала в колхозе, затем укрепляла его обороноспособность, уже вместе с нашим отцом, когда они поженились после войны, участвовала в восстановлении послевоенной экономики страны, в развитии сельского хозяйства в Казахстане и растила нас, четверых своих детей. И мы по праву гордимся ей.
Из документальной повести «Мамины записки»
Пушки и снаряды - фронту!
Нас привели к новому месту работы, и мы испугались. Это была большая территория, огороженная двумя рядами колючей проволоки, а внутри 4 большие мартеновские печи, где варился металл. Жара, огонь, искры во все стороны. Нашей обязанностью оказалось загружать в мульды - такие вагончики, их было по три на каждом монорельсе, - руду, потом эти мульды опрокидывались в мартены.
Мы разбирали руками и ломами кучи металлолома, который привозил на специальную эстакаду магнитный кран, и тоже грузили их в мульды для отправки в печи. На металлолом сюда привозили даже немецкие подбитые танки, разорванные пушки, были и наши танки, пустые гильзы от снарядов, неразорвавшиеся бомбы, еще какое-то порванное и погнутое железо. Все это разрезали бензорезами и отправляли в мартены на переплавку. А в соседнем цеху отливали новые снаряды и пушки, пулеметы.
Прошло три месяца, и однажды, в начале марте 1943 года, мы проснулись в два часа ночи оттого, что гудят заводские трубы, паровозы, воют сирены, а над заводом стоит пламя. Мы оделись и побежали туда. Случилась страшная авария: оказывается, в печь попал то ли целый большой снаряд, то ли бомба, случился сильный взрыв, всю мартеновскую печь разворотило, оттуда полился расплавленный металл, и в нем погибла почти вся ночная смена - 25 человек. Потом этот металл, когда он застыл, разрезали на куски и похоронили вмести со сгоревшими в нем людьми, с оркестром, цветами и венками, как погибших на войне.
Однажды нас всех собрал директор завода, помню, что звали его Иван Иванович Рыжов или Рыжий. Он стал рассказывать, как тяжело сейчас по стране приходится всем людям, но особенно тяжко ленинградцам, они в блокаде, мрут от голода… Тянул, тянул, а ему кричат: «Да говори толком, чего от нас надо?».
Оказалось, надо оторвать от себя по 300 грамм хлеба, начиная с апреля 1943 года. И мы все согласились, что надо помочь ленинградцам, и решили отдавать из своего пайка не только по 300 граммов хлеба, но и по 500 граммов макарон. Такое решение приняли и рабочие Челябинска, Златоуста, многих других уральских городов.
Жизнь среди волков. Трёхлетний мальчик прятался от СС в Бухенвальде
Этому малышу удалось не только выжить в подвале гетто и в бараке лагеря смерти, но впоследствии свидетельствовать против своих мучителей на суде… Он усвоил главное правило - никогда не плакать, иначе тебя заберут «плохие дяди».
В 1997 г. итальянский режиссёр Роберто Бениньи снял фильм «Жизнь прекрасна» - о судьбе еврея, скрывающего своего 5-летнего сына в нацистском концлагере. По сюжету, узник объясняет ребёнку: это игра. Следует избегать эсэсовцев, нельзя ныть, жаловаться и просить кушать, тогда он наберёт очки и заработает приз - настоящий танк. Бениньи получил три премии «Оскар», прославившись на весь мир. Однако, считая свою историю вымышленной, режиссёр не догадывался, что такой случай имел место на самом деле.
Янек Шляйфштайн родился 7 марта 1941 г. в еврейском гетто города Сандомир, расположенного на юго-востоке оккупированной Польши. Впервые родителям пришлось спрятать его, когда мальчику был всего годик от роду: узников гетто перевезли в Ченстохову в качестве рабов для фабрики вооружений HASAG. В первый же день эсэсовцы забрали всех детей как «бесполезных для работы» - малышей отослали в Освенцим. Мать Янека успела увести ребёнка в подвал, и там он прожил целых 18 месяцев в полной темноте: свет появлялся лишь тогда, когда спускались родители с едой и свечами. Они приучили мальчика к молчанию - ведь звуки могли привлечь солдат, - а также завели кошку, чтобы та ловила мышей, которые могли покусать Янека.
В сентябре 1943 г. персонал фабрики заменили поляками, а евреев отправили в концлагерь Бухенвальд - тот самый, чьи ворота украшала зловещая надпись «Edem das Seine» - «Каждому своё». Именно тогда Израиль Шляйфштайн сказал своему 2,5-летнему сыну: «Сейчас мы сыграем в интересную игру. Я обещаю тебе вечером три кусочка сахара. Условия такие - ты не будешь плакать, что бы ни случилось». Сахар был громадной ценностью, и едва умеющий говорить Янек тут же согласился. Отец сделал большой мешок с дырками для воздуха, посадил внутрь сына, накрыв сверху одеждой, и забросил «сумку» на плечи.
Кто «увезёт к колдунье»?
- В Бухенвальде семью разлучили, - рассказывает исследователь Второй мировой войны Тадеуш Каминьский. - Мать Янека увезли в другой концлагерь - Берген-Бельзен, а стариков и детей, прибывших из других гетто, расстреляли тут же у поезда, на глазах у заключённых. Комендант лагеря,
…В итоге эта деревянная игрушка сослужила плохую службу: лошадку обнаружил во время осмотра барака охранник, 30-летний роттенфюрер СС. Он подверг помещение обыску и наткнулся на тайник, где скрывался малыш. И тут произошло реальное чудо - у эсэсовца был сын возраста Янека, и ему понравился крохотный, неулыбчивый мальчик. Роттенфюрер не стал докладывать коменданту о своей находке, а оставил ребёнка в бараке, назвав «талисманом Бухенвальда». Более того, распорядился пошить ему «детскую» лагерную робу. Маленького узника отныне вызывали на утреннюю поверку, чтобы тот рапортовал в конце: «Все заключённые подсчитаны!» Однако, когда в барак являлись высокопоставленные офицеры СС, ребёнка снова помещали в тайник: все дети в Бухенвальде подлежали уничтожению.
Как-то раз (уже в феврале 1945 г.) Янек случайно остался без присмотра, вышел поиграть во двор и попался на глаза заместителю начальника лагеря. Тот пришёл в бешенство, приказав «переместить мелкого еврея туда, где ему самое место»… Мальчика схватили, чтобы увести в газовую камеру, но его отец вымолил пару суток для прощания с малышом, обещав взамен изготовить для эсэсовца (страстного любителя лошадей) красивое седло. И вновь счастливое совпадение - через два дня нациста отправили на Восточный фронт. Израиль Шляйфштайн, поблагодарив Бога за удачу, спрятал сына в лагерной больнице, где ребёнка и скрывали до 11 апреля 1945 г., когда заключённые Бухенвальда подняли восстание, захватив в плен охрану СС.
Почему боится вечной тьмы?
- Это просто фантастика - сказочное, небывалое везение, - считает американский историк Джейкоб Медельман. - Как говорится, Янек Шляйфштайн «родился в рубашке». Ведь для малыша шанс выжить среди эсэсовских убийц был минимален - всё равно что уцелеть в стае голодных волков. После войны выяснилось, что мать мальчика спаслась - её нашли в Дахау. Восстановив здоровье, в 1948 г. вся семья выехала в Америку: их случай стал известен после фильма Бениньи, когда в госархиве США была обнаружена история Янека. Дав единственное интервью журналистам, самый маленький узник Бухенвальда устранился от общения с прессой. Ему тяжело вспоминать подробности.
…74-летний Янек Шляйфштайн и сейчас живёт в Нью-Йорке. Он рассказал, что всю жизнь спит с включённым светом, ибо боится темноты: сказалось пребывание в подвалах Ченстоховы и тёмных углах барака. В 1947 г. 6-летний узник концлагеря стал самым юным свидетелем на судебном процессе против охранников Бухенвальда, опознав четырёх эсэсовцев, наиболее жестоко обращавшихся с заключёнными. По итогам этого процесса 22 сотрудника охраны были приговорены к повешению, 11 из них казнены, а комендант Бухенвальда Герман Пистер, ожидая казни, умер от инфаркта в тюремной камере. Получается, на белом свете существует не только сказочное везение, но также и справедливость…
Кстати:
Вместе с Янеком в разных бараках Бухенвальда скрывались как минимум двадцать детей в возрасте до 10 лет - почти всем удалось дожить до конца войны. В их числе - четырёхлетний Стефан Цвейг, родившийся в краковском гетто и отправленный в Бухенвальд в 1944 г. Его спрятали в тифозном отделении больницы, куда эсэсовцы не заглядывали из боязни инфекции. Находясь среди больных сыпным тифом, в условиях полной антисанитарии, ребёнок успешно избежал заразы, дожив до освобождения лагеря.
Тайна «Лебенсборна». Куда делись 50 000 детей, украденных эсэсовцами в СССР
- Я не знаю, почему они оставили меня в живых. Мне было 10 лет: волосы каштановые, серые глаза - не совсем арийская внешность. Однако офицер СС сказал: «Она сгодится для «Лебенсборна». Всего в нашей деревне отобрали 23 ребёнка, остальных расстреляли или послали в концлагерь. Нас увезли в Польшу, в Лодзь. Там снова произвели отбор, оставив семь человек - шесть девочек и одного мальчика. Все светловолосые и голубоглазые… кроме меня. Сначала я содержалась в приюте «Лебенсборна», потом меня отдали на воспитание в немецкую семью в Познани. Я получила новые документы и новое имя - Ингеборг Шиллер. За 3 года я забыла родной язык - говорила только по-немецки. За слово, сказанное по-чешски, наказывали. Мне объясняли: «Теперь ты принадлежишь к расе господ, а это величайшая честь!»
«Их просто похищали»
80-летняя пенсионерка Мария Долежалова-Шупикова беседует со мной на террасе своего дома в чешской деревне Лидице - неподалёку от Праги. 10 июня 1942 г. это селение было стёрто с лица земли дивизией СС «Принц Евгений» в качестве мести за ликвидацию партизанами обергруппенфюрера Гейдриха. Отпивая чай, Мария вспоминает: «Нас взяли в школе - прямо посреди урока. Сперва погнали в лагерь - мы спали на голой земле, в лохмотьях, все во вшах, хлебали баланду… Попав в бездетную немецкую семью, я была вне себя от счастья - Господи, я сыта и обута, живу в тепле! Вместе с чехами в приюте „Лебенсборна“ в Лодзи также содержались польские и югославские дети. А вот русских я не встречала… Говорят, их свозили в особый детский дом - у города Кракова».
…Организация «Лебенсборн» (в переводе с немецкого - «источник жизни») была основана 12 декабря 1935 г. по приказу
Официально в СССР не работал ни один приют «фабрики», однако и на Нюрнбергском процессе, и в интервью шефа «Лебенсборна»
- В 1941 г. руководство Третьего рейха отдало приказ начать программу онемечивания славян, - рассказывает историк Тадеуш Малицкий из Вроцлава. - «Лебенсборну» предписывалось «изымать» в Польше, Чехии, Югославии, а с лета 1943 г. и в СССР малышей с арийской внешностью: со светлыми волосами и голубыми глазами. Их отбирали у родителей, иногда просто похищали на улице. Зачастую в «Лебенсборн» отправляли детей партизан, включая и новорождённых: зафиксирован случай, когда немцы забрали в приют ребёнка 5 (!) дней от роду. После разгрома в 1942 г. партизанской ячейки в столице Словении дети подпольщиков в возрасте до 5 лет были посланы на «адаптацию» в «Лебенсборн», а их родители - расстреляны.
«Родителей убивали сразу»
Герлинда Свиллен, пресс-секретарь ассоциации «Рождённые войной» (объединяющей тех, кто родился в Европе в 1939 - 1945 гг.), заявила в интервью «АиФ», что лично знает десятки случаев, когда русских и украинских детей похищали для приютов «Лебенсборна». «Если мать и отец сопротивлялись, эсэсовцы убивали их на глазах у ребёнка». Но самое страшное, пожалуй, другое. После победы домой вернулась лишь ЧЕТВЕРТЬ малолетних узников инкубаторов СС из Восточной Европы. Остальные растворились неизвестно где, и в их числе почти ВСЕ советские дети, отнятые нацистами у их родителей. 28 апреля 1945 г., перед вступлением американских войск в пригород Мюнхена Штайнхёринг, архив «Лебенсборна» был поспешно сожжён его сотрудниками (по другим данным - сброшен в реку). В результате досье о детях, попавших на усыновление в немецкие семьи в рамках «германизации», исчезли.
- Мне повезло, что я была в сознательном возрасте, - рассказывает Мария Долежалова-Шупикова. - Меня не смогли заставить забыть, кто я такая. Но я видела других детей, украденных эсэсовцами для «Лебенсборна», - самому младшему было две недели! Некоторым - от 1 года до 3 лет.
И если я забыла чешский язык, то… что же случилось с ними? Возможно, русские дети, попавшие в «Лебенсборн», живы и сейчас. Их вырастили приёмные родители из бездетных немецких семей, не пожелавшие с ними расстаться. Они могут жить в Германии и, не зная о своём происхождении, считать себя немцами.
…Для славянских детей в «Лебенсборне» имелась процедура «наречения именем». Ребёнка называли по-древнегермански - Зигфрид, Гудрун, Этельвольф. «Новорождённого» брал на руки офицер СС и держал перед алтарём, украшенным факелами, свастикой и портретом Гитлера. Изощрённая месть партизанам: «Да, вы сражались против нас, но ваши дети вырастут убеждёнными нацистами». К счастью, эти планы рухнули вместе с Третьим рейхом. Однако до сих пор нет точной информации о том, что случилось с тысячами советских детей, попавших в приюты «Лебенсборна».
ЛЕНИНГРАДСКАЯ СИМФОНИЯ
Тела везли в санях по выпавшей пороше,
Укрывшей, как вуаль, проспекты Ленинграда.
Исчезли лап следы бродячих псов и кошек -
Кто съеден не был, те попрятались куда-то.
Тела везли в санях и взрослые, и дети,
Доценты, сторожа, статисты Мариинки,
И шарфы рвал, как волк, колючий зимний ветер,
И слёзы превращал в нетающие льдинки.
И грудой стал камней старинный переулок,
Чередовался взрыв с распевом автомата,
А в Смольном повар пёк десятки венских булок
И втихаря крыл власть многоэтажным матом.
Но с «Юнкерсов» звеном кружились «Яки» в выси,
И торопились в бой матросы и солдаты,
Скользя, грузовики ползли дорогой жизни,
Тридцатьчетвёрки шли ломать кольцо блокады.
И - чудо из чудес - средь боли и агоний
Распятого войной, растерзанного века,
Взметнулась к небесам одна из тех симфоний,
Которым суждено стать духом человека.
И Элиасберг Карл, в просторном ставшем фраке,
Флейтисты, скрипачи, альтисты, тромбонисты
Искусством, как бойцы, пробили толщу мрака,
Вселив вселенский страх в сознание нацистов.
Ещё держала смерть косу в могучих лапах,
Но Клюге, хоть сжимал армад своих объятья,
Сам, с рюмкой коньяка и втайне от гестапо,
Предвидя эпилог, слал фюреру проклятья.
И в трубку набивал табак товарищ Сталин,
Хрущёв плясал гопак, был сдержан Каганович,
Лендлизом шёл поток американской стали,
И сочинял в тиши великий Шостакович.
конец войне сказал петренко
и все поверив в этот бред
ушли домой оставив танки
ржаветь до следущей весны
- Саня, да не может быть такого. Ну не верю я…
Сашка сузил свои глаза, поставил кружку на стол и сказал:
- Выходит, я вру? Пока ты там по госпиталям, в ординаторских, медсестер тискал, мы тут значит прохлаждались?
- Каких сестер? Что ты несешь? Ты ж знаешь про ранение. Чуть концы не отдал. Сам меня тащил в медсанбат… Я просто не то хотел сказать…
- А что?
Саня достал своими заскорузлыми пальцами из кружки медаль «За отвагу» и стал вытирать ее об рукав гимнастерки.
- Сань, не кипятись. Мне ж Костик все это рассказал. Я уже на выписку шел, а тут его к нам в палату определили. Ну и рассказал про тебя. Может и приврал, что… Я ж не знаю… Вот я к тебе и пришел. Спирту трофейного принес… Все чин-чинарем… А ты орешь. Сам то можешь мне рассказать?
Саня молчал. Достал кисет, стал сворачивать самокрутку, потом прикурил от нашей лампы-коптилки из гильзы от сорокапятки… В землянке был полусумрак с бегающими тенями по стенам. Где-то в дальнем углу капала вода.
- Ладно, Андрюх… Бери кружку. Накатим еще по одной… Расскажу.
Он разлил из фляжки спирта по кружкам, и резко запрокинул свою куда-то себе под усы…
А в меня ворвался обжигающий, огненный вихрь, который влетел в мое горло и языками пламени стал раздирать мое нутро, устремляясь куда-то вниз, распространяясь по всему телу…
Саня вытер усы тыльной стороной ладони и шумно затянулся самокруткой. По землянке пошел дым, как туман над рекой утром…
- В общем, пока ты там месяц прохлаждался…
- Саня! А в рог получить?
- Ну, все, все… Слушай. Нас перебросили под Разуваевку. Поставили задачу - приготовиться к наступлению по линии Разуваевка - Агафьино. Ну, мы окопались, заняли рубеж. Подтянули артиллерию. А там высота, около рощи. Там немчура засела. От нас всего километр или около того. А у них две или три линии обороны. Два ДЗОТа. И высота, Андрюх. Мы - как на ладони. А наступать надо. Брать эту гребанную высоту… Ну ты ж знаешь нашего ротного?
- Михалыча? И что?
- Что, что… Сам знаешь, что… Построил роту… А мы ж разведка, мы никогда на эти построения не ходили. Ну, выходит наш новый политрук…
- Как новый? А Николай Палыч?
- Погиб
- Когда? Как?
- Да считай на следующий день, после того, как ты в госпиталь попал… Давай еще по одной… Помянем…
Саня пил спирт взахлеб, и кадык его двигался как поршень…
- Снайпер, Андрюх, снайпер. Прям в висок… Ладно… Так вот, политрук… Ага… И, с подходцем так, ехидно - Что-то не видно нашу доблестную разведку? Шнапс трофейный в землянке хлещут? Михалыч ему, мол, ребята ночью за линию фронта ходили, что-то там про рекогносцировку задвинул. А поллитр как взовьется, про нарушение воинской диcциплины верещать стал, и что он не оставит так этого. И фамилия его чудная какая-то - Бледер, что-ли… Да и хрен, с ним. Ну, Михалыч за нами послал. А я как раз только портянки постирал, сидим с пацанами около костра сушимся. Подбегает, значит, этот как его? Мурзабаев. И начал что-то там на своем вперемежку с русским громко причитать. Я понял только - товарища сатарши зиржант тавариша капитан шибко кирчит. Я поднял ребят, и мы бегом на поляну… Смотрю, точно, наши стоят. Михалыч что-то там в планшете на поясе копошится. А этот Блядер…
- Бледер…
- А, ну да. И вот, значит ходит перед строем, как цапля по болоту… Ну и началось. Почему пуговица расстегнута, подворотничок несвежий, сапоги грязные… Что завтра у нас тяжелый бой (придурок, как будто есть легкие), и мы пойдем в первых рядах. После этого разрешил встать в строй. Да по хрену, мы никогда за спины не прятались…
Он стал рыться по карманам.
- Куда я кисет засунул?
Я достал пачку сигарет Кэмэл.
- На, Саня, не мучайся.
- Это чо? Верблюжьи? Из гавна верблюжьего?
- Ну, ты тундра, Саня! Это ж американские, по ленд лизу… в госпитале в шахматы выиграл…
- Ты вот только, слова эти умные при себе оставь. Ленлиз придумал.
Мы закурили.
- Это что ты мне дал? Точно из верблюжьего гавна… Тьфу, тьфу… Всё-таки не умеют они ни хрена делать. А если делают, то из гавна или гавно.
- Союзники, Сань. Потенциальные…
- Какие союзники! Воевать не умеют. Я тут на переправе кореша встретил. На одном заводе работали. Так говорит, прислали танки ихиные. Мериканские. Так он стал проволку разгибать (зачем ему понадобилось, не знаю). Стал на броне танка молотком ее прямить. И она… И-и- иха-ах-аа!!! Акха-ха-ха-хааааа!!!
- Четы ржешь то!!! Кто она?
- Да броня… Ха-ха-ха-ха-хххааа… Вмятины мо-молоткоммм, и проволкой на броне ттанкааа оставил!!! И-и- иха-ах-аа!!! Ойй умру щазз.
Тут ржать наступила очередь мне!!!
- А внутри, Андрюх, все в мягких, кожаных диванах… Вдруг башку свою тупую о приборы… Акха-ха-ха, разобьешь! Акхе, кхе… Это тебе не у наших КВ или тридцатьчетверок!!! В общем, пацаны с этими танками не работали. Горят, как эта коптилка. Дурных немае, как Жорка говорит. Подрядили их как бульдозеры в тылу. Грузовики из трясин вытаскивать. Вот тебе и союзники.
- Ну, а дальше то что, Сань?
- Погодь пока. Тут где-то туесок Жоркин, должен быть. Там сало. Чеж мы в сухомятку? Посмотри вон там… Да не там… справа я говорю. Под вещмешком смотри.
- Есть! Саня, а это нормально?
- Нормально, Андрюх. Не дрейфь, мы ж разведка. Было ваше, стало наше. Жорик щас за линией… Был бы с нами, сам угостил бы. Режик есть?
Я сначала не понял.
- Эх, интеллигенция… Ну нож. Ладно, толсто только не надо.
Саня достал нож из-за голенища, это оказалась эсэсовская финка, без ножен. Саня воткнул ее в стол. Я развернул газетный сверток, а там сверкая алмазами соли, лежал слиток сала с коричневой корочкой… Он был твердый, как бетон… И когда я взял Сашкину финку и стал резать, нет, не резать, нож сам проникал в мякоть и останавливался только на корочке…
- Андрюх, а расскажи про баб в госпитале.
- Мы ж договорились, Саша, никаких «баб» не было.
- Все Анюту помнишь? Ну-ну.
- Что ну-ну? Саня? Ты мне что обещал (а сам чувствую, что язык стал заплетаться) рассказать. А Анюта тут не причем.
- Ладно, Андрюх, хорош. Расскажу. Вечер. Без четверти восемь. Все на исходной. Артиллерия отработала. Да слабовато. Хоть мы и давали координаты, но второй ДЗОТ не подавила. И тут Блядер.
- Бледер
- Да какая разница… Поднимается и с криком: «За Родину! За Сталина! Ура!!» Выпрыгивает из окопа и бежит. В руке один ТТ. А у немчуры, четыре скрытых пулеметных гнезда и они открывают пулеметный огонь. Ну что, что… скосило его сразу. «Мама» наверно не успел сказать. А мы лежим, голову нельзя поднять. И тут наш Михалыч, ну ты ж знаешь его…
- Знаю, Сань, конечно.
- Встает в полный рост и говорит: «Ребята! Пацаны! Дадим немцу просраться! Докажем им, что мы русские!» Ну, или что-то типа этого, я не помню точно, Андрюха… Себя не помню, меня его слова словно до пяток прожгли. Мы как один! Знаешь, страха не было абсолютно. И уверенность была, что ты будешь жив! Не помню, как мы ворвались в первый окоп… Помню, орал я что-то, когда бежал… Наших конечно полегло… Ну, фрицы, известное дело, драпанули, а кто остался… тот остался там. Вот финка. Видел?
- Ну?
- Че, ну? Меня Жорик спас. Когда в окоп ворвались, у меня магазин ППШ на исходе был. Жму, ни ответа, ни привета… Я за ствол, а он горячий, падла! Одному фрицу от меня в ухо прилетело прикладом, а сзади на меня толстый кабан навалился и финкой этой… в глаз тычет… Все, Андрюха, 35 сантиметров финки от глаза до затылка точно дотянет. А потом, чувствую обмяк и лежит на мне. Я такой думаю, а с какого хрена? Вылезаю. Жорик с автоматом. Он его в спину пропердолил. Я ему «спасибо» прохрипел, а он мне: «Будь ласка, товарищ старший сержант». А финку ту я себе забрал.
- А про второй ДЗОТ?
- Не знаю, он то в основном и накосил наших, потом замолчал. Говорят, кто-то из наших его накрыл. Собой… Из второго взвода… Парнишка какой-то…
-Дааа…
Сашка замолчал, опустил голову, и стал в руках вертеть медаль… Пламя коптилки покачивалось в такт неуловимым движениям воздуха. Откуда- то прилетела ночная бабочка и стала кружиться вокруг пламени, как будто она хотела проникнуть в самый центр огня…
- В общем, Андрюх, сидим мы в этом фрицевском окопе. Впереди, метров 300−400 немцы. Нас человек 25−30 осталось всего. А сколько их, мы не знаем. Они в своем окопе сидят. Заранее заготовленном. Михалыча ранило. Сквозное, где-то в правом боку… Перевязали его… А тут еще дождь пошел. Да не просто дождь, ливень страшенный. Как из ведра. Темень. Не знаю, сколько времени прошло. Патроны у всех на исходе. А жабы немецкие постреливают. Они ж на высоте. Осветительными ракетами шмаляют. Простреливают любое движение позади нас… Короче, Андрюха, высоту мы не взяли…
- Как не взяли? А медаль, Саша?
- Ну, пока не взяли… Михалыч приказал наладить связь с нашими. Связи то нет. Ничего нет. Ни патронов, ни жратвы. А жрать охота, Андрюх. Стали по окопу шарить. У мертвяков немецких нашли ихиные шоколадки да галетки… Ну чо наешься что ли? На один зуб… Сигарет натрофеили, да часы немецкие. Вот глянь.
Саня расстегнул рукав гимнастерки, и я увидел часы с черным циферблатом на черном кожаном ремешке.
- ХЕЛИОС… По латыни написано… А что это значит?
- А хрен его знает… А я и прочитать не смог. Это ты 10 классов закончил, а я только восемь и на завод. Я по ихнему кроме хендехоха ничего не знаю…
- Ну, дальше то что, Саш?
- Ну, а что дальше? Послали Мурзабаева связь налаживать с нашими. Мы в плащ палатках сидим. Курим, чтоб огня не было видно. В рукав. Ждем. Сами не знаем чего. И ладно бы дождь. Жрать охота!!!, Андрюх. А тут ветер как раз с фрицевской стороны… Твааюж маать… Им жрачку привезли! У них же их тылы вот они! У них же жратва по расписанию! Шмалять даже перестали! Гречневая каша, Андрюх! А мы сидим в дерьме, нюхаем их фашистскую кашу и слюнями истекаем! А темно. Небо все завололкло и дождина… В двух метрах ничего не видно. Тут кто-то слева, не помню кто, к нам в окоп сверху сваливается… Я сперва подумал, немцы решили нас всех тут по тихому к ногтю. Пока мы как цуцыки… Только я за финку, а это Пашка Ремезов… Рожа вся в грязи, довольная… Орет - Я свой, мол, таарищь старсержан. Я ему, ты чо, мол, сука? Ты где был? Откуда? У немцев, говорит, был, каша больно вкусная. Умеют же варить европы… Я ему в рыло. Под трибунал, сука! А сам чувствую, тоже ведь жрать хочу. Смотрю, наших то поуменьшилось, почти наполовину. Ну, думаю, стервецы… Ладно… Еще один в окоп лезет… Я его за шкирман и втащил. Не понял кто, грязная физия, только глаза… А он шепчет: «Таищьстасерж, для ротного, кашки принес… Тепленькой…» И в морду мне котелок тычет… А там, Андрюха, каша. Гречневая. На дондышке…
- Саня, как же это? И чего?
- Да ничего, Андрюх. Я ему сказал, чтоб тащил кашу ротному, а сам полез из окопа…
Саня опять достал кисет, скрутил самокрутку и пустил дым прямо в пламя коптилки… Пламя заволновалось, стало волнующе изгибаться в каком-то неизвестном танце… Я только сейчас заметил, что у Сашки виски все седые…
- Короче, Андрюха, ползу. Благо темень и дождь. И не шмаляют гады. И ракеты перестали пускать. Жрут, скотины. А вот и фрицевский окоп. На мне плащ палатка с капюшоном. Вполз с фланга. Дождался пока часовой отвернется … Потом вылез и по тыловой части пошел на запах… Смотрю темное что-то… А это немецкая полевая кухня. Немчура, как положено, выстроилась в очередь. Все в капюшонах. Кто из них, кто - не поймешь… Что делать? Встал в очередь… Кто впереди, кто сзади, не знаю. Дошло до меня. Протягиваю котелок, чувствую чвакнуло, и он потяжелел. Я в сторонку. Сел. Достал из-за голенища ложку. Как съел, не помню. Помню вкусное и теплое. Помню, как я ложкой скреб эту гребанную кашу по дну котелка… Хорошо, но мало. Чо у них там порция? Кот насрет больше… Смотрю, рядом сидит большой, такой огромный немец и ложкой так наворачивает. И морда больно знакомая. Итить твою мать же! Жорка! А он меня не узнал или не видел и в очередь снова. Я так понял, за добавкой, значит… А я тем временем финку на поясе, значит, нащупываю… Ну, думаю…
- Ой, Саня, дела…
- Значит, встал он. Морда, естественно кирпичом. Мол, я ни при делах. Стоит, как ни в чем ни бывало. А я сижу и думаю, чо делать? Ведь порюхают тут нас здеся, как пить дать. Их то вон скока. А кто из них кто, хрен знает… А дождина не перестает… Немчура, она вся как на подбор почти одного роста, один наш Жорка как кочка возвышается… Дошла до Жорки очередь… И тут началось, Андрюха! Повар ихиный увидел Жорку и как завизжит: «Русишь зольдатен! Алярм!» А Жорик его мордой в котел… Скинул с себя плащ палатку, и за разводягу… И тут действительно, Андрюх, началась каша… Гречневая, горячая… С дымком… Я тоже сбросил с себя этот дождевик и в заваруху с финкой. Началась рукопашка. Жорик разводягой машет, как палицей Илья Муромец! Как медведь от собак! Ну и я тож… не отстаю… Кому горло, кому брюхо… Кому просто лбом в тупую харю… Наши, которые были, тоже не отстают. А немчура, сначала, видать не поняла ни хрена, а потом поперли… И тут слышу сзади: «УРА!». Наши! Мурзабаев дополз! А Жорик уже в тельнике разводягой крушит… У него ж кулак, как у тебя голова… Ну вот и все. И все дела…
- Как все?
- Да так, все… Не умею я рассказывать. Да и спать пора. Поздно уже. Отбили мы кашу… Взяли мы эту высотку. Мурзабаев, когда дополз до наших, рассказал, что мы заняли первую линию обороны, отражаем натиск и нуждаемся в подкреплении. Что нас мало осталось. А там уже нас списали, Андрюх. Уже мы, типа, «погибли в неравном бою с немецко-фашистскими захватчиками». А мы живучие! Михалыч в рапорте, конечно, ни про какую кашу не писал. А написал просто. Что используя погодные условия, рота предприняла попытку атаковать вражеские укрепления, в результате которой овладела высотой. И выполнила боевую задачу. Прошу представить к наградам таких-то таких-то.
Ну и я попал под раздачу… А ты говоришь, не бывает… Еще как бывает! За кашу бились! Я потом у Жорки спросил, что он повару немецкому такого сказал, что он сразу в истерику? «Та нычого особлывого… Тильки сказав просто - можна ще добавки…» Это у немцев то! Орден Красной звезды получил. Во, как! Все, Андрюх, отбой. Завтра подъем в семь.
Саня погладил медаль и прицепил к гимнастерке…
Эта боль никогда не кончается, как ни вой.
На словах: - Я с тобой. И я буду всегда с тобой.
Но когда, изуродовав душу, уйдет война,
На руинах опять остаюсь горевать одна.
И кручусь, как волчок, закусив удила (и хвост?).
Где же тайный проход, где заветный мощеный мост,
Где дорога, что выведет прочь, не отдаст войне?
Я устала сражаться. Я больше… Меня… Я не…
если ты бомбишь чужую страну это уже война…
Когда-то друга я похоронил…
И много лет, в один и тот же полдень,
Я на могилу молча приходил.
Я помнил нашу юность, вечно помнил.
Винт самолета стынет на ветру…
Табличка: «Соколов. Майор. И даты».
Смеялся он: «Когда-то я умру,
А имя все ж останется крылатым».
В какой-то день пришел я как всегда,
Все так же тихо и в снегу скамейка.
На памятнике - пропасть… пустота…
Табличку сняли: бизнес, «нержавейка».
Прости, майор, за всех прости, майор.
Честь офицера просто растоптали.
Был голоден и нищ, наверно, вор.
Украли имя, звание украли.
Ты воевал, пройдя сквозь гарь и дым,
Ушел после войны от старой раны.
Ты и тогда еще был молодым,
От запаха цветов и счастья пьяным.
Прости, майор, в бою ты защищал
И тех, кто на кощунство стал способен.
Духовно век прогресса обнищал,
Волчат рождая в выгнившей утробе.
Я сделаю табличку, прикручу…
Не в этом дело, суть, увы, не в этом.
Когда и память нам не по плечу,
Не в ад ли направляется планета?
Война… Проклятье… Человек
Уничтожаем в пепел, в точку.
Преступно-безобразен век
В гробах качающий сыночков.
Хочешь помочь остановить войну? Убери меч в ножны и не ввязывайся в неё.
Он погиб в боях под Москвой,
Дед, которого я не видел.
Для войны был солдат простой,
Унесла она столько жизней…
И отца моего не успел
Покачать на своей ноге,
Слишком многих тогда война
Забрала навсегда к себе.
Забрала, не спросясь детей,
Не спросив матерей и жен,
И теперь под Москвой лежит
Дед, что вражеской пулей сражен.
Не увидел, как рос его сын,
Как родился уже его внук,
Он таким был еще молодым,
Принесла война горечь разлук.
Не пришлось мне встретиться с ним,
Не узнал я тепло его рук,
Но горжусь я дедом своим,
И горжусь тем, я его внук.
Память эту в семье храним,
Не забыть ее никогда.
Передам это внукам своим,
Чтобы помнили деда всегда.
Пусть и дальше память о нем
В поколениях будет жить.
Чтобы знали о подвиге том,
Память деда будем хранить.
Воевать - это выбор. Не воевать - тоже выбор. Ненавидеть и распространять ненависть - это болезнь.