Началась блокада…

Всего только несколько месяцев прошло с начала войны, а город уже голодал. Всё меньше и меньше продуктов стали выдавать по карточкам. 20 ноября 1941 года рацион хлеба дошёл до 125 граммов иждивенцам и 250 - рабочим. Крупы давали 300 г, масла - 100 г в месяц. Потом пришло время, когда уже не выдавали ничего, кроме хлеба. Да и эти 125 г, от которых зависела жизнь, были не хлебом, а липким чёрным месивом, сделанным из мучных отходов, мокрым и расплывающимся в руках. Каждый растягивал свой кусок насколько мог…

Какое-то время ещё работали школы, кто был в силах - приходил. Сидели в пальто и шапках в ледяном, нетопленном классе, голодные. У всех - закопчённые лица: электричества уже не было, в квартирах горели коптилки - баночки с какой-то горючей жидкостью, в которые вставлялся маленький фитилёк. Света она даёт ничтожно мало, но коптит немилосердно: отсюда и название. И у учительницы нашей скопилась в морщинках эта копоть. Обессилевшие от голода люди постепенно стали опускаться - не мылись, покрылись вшами.

Были столовые, где за талончик на 20 г крупы давали тарелку супа. Правда, суп - одно только название, но хоть что-нибудь, всё лучше, чем ничего. Раз пошли мы в такую столовую с девчонкой из моего класса. Я оторвала талончик, карточку положила на стол и пошла к окошечку получать свой суп. Вернулась обратно - девчонка сидит, а карточки моей нет. Она её украла. А ведь украсть карточку, когда 125 г хлеба в день и 300 г крупы в месяц, - это равносильно убийству. Я её хорошо помню, эту девчонку, - она была из тех, у кого животное чувство голода побеждало рассудок, они теряли человеческий облик и умирали в первую очередь. Эта выжила, потому что ела человеческое мясо. У неё был странный взгляд, какая-то ужасная походка - она ходила боком и говорила всегда только о еде. Потом, когда мы вместе оказались на казарменном положении и жили в общей комнате, она обворовала меня ещё раз. Но я не могла ничего прятать - меня это унижало! Я вспоминаю о ней сейчас без осуждения - я не виню её. Время было страшное, и нравственно выживали те, в ком не был побеждён дух.

Люди умирали прямо на улицах и так лежали по нескольку дней. Часто можно было увидеть трупы с вырезанными ягодицами. Бывало, что, если в семье кто-нибудь умирал, оставшиеся в живых старались как можно дольше его не хоронить, не заявлять о его смерти, чтобы получать на умершего хлебную карточку. Матери лежали в постели с мёртвыми детьми, чтобы получить ещё хоть крошку хлеба, пока не умирали сами. Так и оставались замёрзшие покойники в квартирах до весны.

И мы голодали со всеми вместе; мужчины сдавали быстрее, чем женщины. Дядя Коля весь опух от голода, а у Андрея - ноги в цинготных пятнах, он потерял почти все зубы, еле ходил, а было ему в то время года 32. Бабушка от голода уже не вставала - всё сидела возле печки.

Где в это время были мои родители? Мать задолго до войны уехала с новым мужем на Дальний Восток. Изредка я получала от неё письма. А мой отец, этот вечный «борец за ленинские идеи»? Он служил вольнонаёмным в воинской части в Кронштадте, в продовольственном отделе. У нас он даже и не бывал, а жил у своей любовницы - Татьяной её звали. Муж её, морской офицер, погиб на фронте, осталась она с двумя маленькими детьми, матерью и бабкой лет 80-ти. Отец воровал продукты из воинского склада, тащил к ней и для возлюбленной устроил встречу нового, страшного 1942 года! Татьяна позвала меня к себе. А я была такая худенькая, прозрачная, в чём душа держится - непонятно. Она посмотрела на меня и удивилась:

- Павел, что это дочка-то твоя такая худенькая?

Да, встречались и такие люди, которым приходило в голову задавать подобные вопросы, когда на улицах покойники лежат.

А я смотрю на стол, глазам своим не верю: жареный гусь! Я даже и не возмутилась столь чудовищным цинизмом, во мне это вызвало восторг. Какой божественный вкус! Попросила у Татьяны кусочек и для бабушки. Принесла ей, она долго молча на него смотрела, потом половину отдала мне, а другую съела сама.

Вышел приказ об эвакуации детей и женщин, Это была последняя возможность выехать. Последняя лазейка - через Ладожское озеро, по ледяной трассе, пока не пришла весна. Собралась тетя Катя с трёмя детьми, поехал Андрей… В переполненных грузовиках ехали они ночью - всё-таки был шанс, что не попадут снаряды. Но немцы простреливали дорогу метр за метром. А ведь знали, что едут полумёртвые женщины и дети!

Колёса машины полностью в воде (уже начал таять лёд), кругом воронки от бомб и снарядов - часто машины проваливались и шли под лёд. Последние дни, часы эвакуации… И всё-таки успели вывезти десятки тысяч людей. Ладога - «дорога жизни».

На другом берегу спасшихся ждала еда. Это было большое испытание. Люди, обезумевшие от голода, набрасывались на хлеб, не обращая внимания на предупреждения врачей о том, что следует соблюдать осторожность, - множество переживших голод не пережили долгожданного куска хлеба. У тёти Кати умерли двое младших детей: не выдержали, бросились на хлеб, наелись досыта. В результате - кровавый понос, и через день обоих не стало. Здесь же она их и похоронила. Остался у неё один сын, и с ним она поехала дальше. Об Андрее с тех пор, как он эвакуировался, мы ничего не знали. Умер ли он на ладожской «дороге жизни» или в эшелоне - один Бог ведает.

И вот я осталась одна. Родные звали меня с собой, но я отказалась. Не то чтоб была на то какая-то разумная причина - видно, подступило уже равнодушие, безразличие к своей реальной судьбе, то состояние, которое, в общем то, помогло мне выжить…

Отец решил спасать Татьяну и её семью. Но ведь не потащишь же с собой восьмидесятилетнюю старуху, её бабку, - да ещё калеку, она была хромая. А куда ее девать?

Вспомнил!

- Галька не хочет уезжать - вот к ней и поселим. Вдвоём им веселее будет.

Ну, конечно. Голодать веселее будет.

Привезли её ко мне с узелком, посадили на диван и уехали.

Я не виню Татьяну: у неё были свои дети, мать - она их спасала. Но мой отец… Он оставил меня на верную смерть.

Так и сидела несчастная старуха на диване. Сидела и всё молчала. И умерла вскоре. Соседки из квартиры напротив зашили её в одеяло, а хоронить некому. Два дня лежала она на полу возле моей кровати. Мне страшно, я спать не могу, в квартире ни единой души больше… Всё чудится мне, что она под одеялом-то шевелится… Потом пришли какие-то мужики, взяли её за ноги - так волоком по полу, потом по лестнице вниз и потащили. Поднять да нести, видно, сил не было. Бросили на тележку и увезли.

Я жила в каком-то полусне. Опухшая от голода, сидела одна, закутанная в одеяла, в пустой квартире и мечтала… Не о еде. Плыли передо мной замки, рыцари, короли. Вот я иду по парку в красивом платье с кринолином, как Милица Корьюс в американском фильме «Большой вальс»; появляется красавец герцог, он влюбляется в меня, он женится на мне… Ну и, конечно, я пою - как она в том фильме (я еще до войны смотрела его раз двадцать).

Я даже не страдала от голода, а просто тихонько слабела и все больше и больше спала. Мучило лишь вечное ощущение холода, когда ничем нельзя согреться… И, вспоминая сейчас блокаду, я прежде всего вижу промерзшие, покрытые инеем стены нашей комнаты, а за окном - пустынные, занесённые снегом улицы, по которым кто-нибудь, закутанный до глаз в разное тряпье, волочит санки с покойником, зашитым в простыню или одеяло.

(Умирающая от голода девчонка, я и не знала, что за белой пеленой Финского залива, в Ленинграде, живёт великий человек - Д. Д. Шостакович, что пишет он в эти страшные дни свою Седьмую симфонию и что через 14 лет моя счастливая судьба одарит меня дружбой с ним).

Однажды ночью я проснулась от странных звуков, несшихся с улицы. Подошла к окну - внизу стоит открытый грузовик, доверху нагружённый трупами: к весне боялись эпидемий, ездили собирать мертвецов по квартирам. Для этого был организован специальный отряд из женщин - им выдавали дополнительный паёк за тяжелую работу. Работали они ночью. Выволокут промороженного мертвеца из квартиры на улицу, возьмут за руки за ноги, раскачают - раз, два, три! - и бросают в грузовик. Звенит, как обледеневшее бревно. От этих-то звуков я и проснулась. Смотрю, вынесли женщину, бросили наверх - а у неё длинные-длинные волосы, упали вдруг, рассыпались живой волной! Боже, красота-то какая! Вот и я, наверно, совсем бы не проснулась однажды, и меня в грузовик - раз, два, три!.. И зазвенела бы…

Но пришла весна 1942 года, и стали ходить по квартирам искать уже тех, кто остался в живых. Такая комиссия из трёх женщин пришла и ко мне.

- Эй, кто живой?

Слышу - из коридора кричат, а я дремлю, и отвечать неохота.

- Смотри, девчонка здесь! Ты живая?

Открыла глаза - три женщины возле дивана моего.

- Живая…
- А ты с кем здесь?
- Одна…
- Одна?! Что же ты здесь делаешь?
- Живу…

Если б они тогда не пришли - был бы мне конец.

На другой день они вернулись и отвели меня в штаб МПВО (местной противовоздушной обороны). Зачислили меня в отряд, состоявший из 400 женщин, жили они на казарменном положении. Командиры - мужчины-старики, не годные к отправке на фронт. Получали все военный паёк. Носили форму - серо-голубые комбинезоны, за что моряки в шутку прозвали их «голубой дивизией». Вот в эту-то «дивизию» я пришла и ожила среди людей.

Обязанности наши заключались в круглосуточных дежурствах на вышках: мы должны были сообщать в штаб, в каком районе видны вспышки и пламя пожаров; если была бомбежка или артиллерийский обстрел, то где были взрывы, в какую часть города попадания. Сразу после сигнала воздушной тревоги мы должны были быть готовы выехать по первому же требованию для помощи гражданскому населению: откапывать заваленных в разбитых взрывами домах, оказывать первую медицинскую помощь и т. д. Кроме того, днём надо было работать на расчистке города. Мы ломали, разбирали деревянные дома на топливо и раздавали дрова населению (в Ленинграде было то же самое - там совсем не осталось деревянных домов).

Техники, конечно, никакой не было. Руки, лом да лопата. После страшных морозов везде полопались канализационные трубы, и, как только земля оттаяла, надо было чинить канализацию. Это делали мы, женщины, - «голубая дивизия». Очень просто делали. Допустим, улица длиной 1000 м. Сначала нужно поднять ломом булыжную мостовую и руками оттащить булыжник в сторону. Выкопать лопатой и выбрасывать землю из траншеи глубиной метра два. Там проходит деревянный настил, под которым скрыта труба. Отодрать ломом доски и… чинить там, где лопнуло. Рецепт прост и ясен, как в поваренной книге. Вот так я и узнала, как устроена канализация. Стоишь, конечно, в грязи по колено, но это неважно - ведь мне дают есть.

Хлеб - 300 г - весь отдают утром, плюс ещё кусочек сахару и 20 г жиру. В обед - суп и каша, на ужин - каша. Всё это крошечными порциями, но это же царская еда, и каждый день! Это уже жизнь.

Рядом с нашим домом расквартирована морская воинская часть, и у них - свой джаз-оркестр. Как только я немножко ожила, пошла, конечно, к ним петь.

После целого дня тяжелого неженского труда (особенно для меня, подростка), бывало, еле доберешься до дому. Да, молодость - великая сила: через пару часов я уже бегу на репетицию в джаз-оркестр, к соседям-морякам. Вечерами давали концерты на кораблях, в фортах вокруг Кронштадта, в землянках. Тут уж моряки накормят, последним поделятся. А днём работала, как и все, таскала на собственном горбу брёвна, ворочала булыжник. Только надевала три пары брезентовых рукавиц. Мне было неважно, что живот могу надорвать, - я берегла руки: знала, что обязательно буду артисткой.

В большой комнате, где я живу, - двадцать кроватей. В центре - огромная железная печь, где после работы мы сушим одежду, и большой стол. Около каждой кровати - маленькая тумбочка, а всё имущество - в сундучке под кроватью. Женщины - разного возраста, разного жизненного опыта, разных профессий. Я - самая младшая, хотя за последние несколько месяцев я сильно выросла, пополнела и выгляжу гораздо старше своих лет.

Город полон военных, и возле нашего здания всегда толпятся моряки - ждут. У нас был отнюдь не «институт благородных девиц» - о «голубой дивизии» шла дурная слава. В те страшные годы, когда на плечи женщин легла такая непомерная тяжесть, много было изуродованных жизней. Женщины пили наравне с мужчинами, курили махорку. И я через это прошла - пила спирт и курила. Ведь после концерта какое угощение? - тарелка супа, кусок хлеба да стакан водки. И спасибо им - они последнее отдавали.

Потеря мужей и женихов приводила к моральному падению многих. И всё же много было чистоты, много было настоящего. Годами глядя в глаза смерти, люди искали не минутных наслаждений, а сильной любви, духовной близости, но и это часто оборачивалось трагедией. В своей ППЖ - «походно-полевой жене» - мужчина часто находил такую силу и духовные ценности, которые навсегда уводили его от прежней семьи, от детей. Сколько таких трагедий прошло перед моими глазами! Но именно среди этих людей я узнала настоящую цену человеческим отношениям. Я узнала жизнь в её беспощадной правде, которой при иных условиях я, конечно, никогда не узнала бы.

Предоставленная сама себе в этом круговороте человеческих страстей, видя рядом разврат и возвышенную любовь, дружбу и предательство, я поняла, что мне остается либо опуститься на самое дно, либо выйти из этого месива недосягаемой и сильной. И я чувствовала, я знала, что помочь мне может только искусство. Поэтому стремилась петь, выходить на сцену - хоть на несколько минут уйти из реальной жизни, чувствовать в себе силу вести за собою людей в мой особый, в мой прекрасный мир.