У могилы его на коленях стоишь,
На даты его ты сквозь слезы глядишь.
Больше лучшего друга нет у тебя,
Ты его потерял, потерял навсегда.
Стонет от боли, рвется земля,
Кровью и плачем, горя полна,
Впитала осколки снарядов и тел, -
Все, что мир на Земле ради мира хотел…
В небо потухшие смотрят глаза,
Молчаливый вопрос - в ответ тишина.
Дёшево ценится мир на Земле,
Мёртвые цифры - отчет о войне.
Мёртвые цифры - люди мертвы!
Не знают побед, не вернувшись с войны…
Выживший - ты собой не прощен,
Те, что убиты, живут в сердце твоем…
Ты себя не простил, ты собой не прощен,
«Не прощен… не прощен» - бьется в сердце твоем.
Но его больше нет… И в ответ тишина…
Никогда не закончится ради МИРА война…
Май… Тополиный пух.
Китель судьбой заношенный.
Мир оказался глух,
Счастье - пустой горошиной.
Старый седой солдат
Гордый заслуг медалями.
Просит среди бродяг
Хлеба б ему подали мы.
Ветер задул в рукав,
Нет там руки потерянной;
Память в усталых глазах,
В правде побед уверенный.
Ах, ты Руси отец,
Спасший страну от гибели,
Сколько уж лет вдовец?
Сколько ж тебя обидели?
Ты укори, не робей.
За то, что тебя забросили.
Долей голодной своей
Ты укори и проседью.
Твой горделивый взор
Нас патриотами вырастил.
Так от чего до сих пор
Ты без любви и милости?
Старый седой солдат
Гордый заслуг медалями.
Просит среди бродяг
Хлеба б ему подали мы…
Момент вспомнил из детства: С классом ходили в военный музей, каких у нас по городу тьма тмущая. Там было много оружия времён Великой Отечественной и старые фотографии. Экскурсовод рассказывала про историю каждого оружия. Рассказала о пулемёте, который стоял за стеклом. С этого пулемёта в дни обороны Севастополя 1941−1942 гг. мотрос потеряв весь свой взод, раненный, сдерживал атаки немцев на одной из вершин лабораторной дороги (в близи Сапун-Горы). Экскурсовод рассказав об этом оружии, пошла к следующему, а мы за ней. Тут мой взгляд упал на дедушку, который замер у того пулемёта и долго не сходя с места смотрел на него. Рассказ экскурсовода ушёл на второй план и я начал гадать о чём думает этот дедушка, в глазах его была пустота. Я одёрнул своего одноклассника и указал на странного деда. Одноклассник, такой резвый мальчишка из толпы выкрикнул: «Что деда тоже хочешь пострелять?» Класс преключил внимание на дедулю и у них замерли ехидные улыбки на лицах. Дедушка как будто проснулся, повернулся к нам и говорит: «Спасибо, я с него уже настрелялся, всё до последнего патрона и не дай Бог что бы вам стрелять так же пришлось», и у него глаза помокрели. Экскурсовод одёрнула одноклассника и шопотом на ухо ему начала что-то эмоционально рассказывать, он в лице поменялся, подошёл к деду и извинился. Когда дедушка ушёл, экскурсовод рассказала нам что этот дедушка и был тем матросом, он один остался в живых. Вот такая вот история! Кстати немцы в тот день так и не взяли эту высоту. А дедушка потом ещё успел поучавствовать в освобождении Севастополя.
…Кулик спустился в блиндаж, поставил автомат у изголовья кровати и завалился на неё, задрав ноги на дужку.
- Знаешь как штабные задолбали? - Кулик засунул кисти рук под затылок. - Ну вот что делать а, Вано?
- Саша, нас сюда запихали как самых молодых, типа - службу прочувствовать, успокойся и получай удовольствие. - Я улыбнулся и в очередной раз ковырнул ложкой тушёнку в банке. - Мне это тоже порядком надоело, за неделю уже весь мозг проели…
…Пост предупреждения, на котором мы стояли, был ближайшим к деревне. Соответственно, через нас пролегала «Пьяная дорога». Несколько раз в день через наш пост проезжали на бронетехнике гонцы за «огненной водой». А, иногда, на этой самой бронетехнике, красовались тушки «тыловых штурмовиков» из штаба полка. Эти не трезвые господа старшие офицеры любили остановиться на посту, проверить личный состав и нас, молодых офицеров, поучить несению службы в условиях постоянной боевой готовности. Иногда так мозг выносили, что мы сами садились на БМП (боевая машина пехоты) и ехали в деревню за водкой…
- Ну вот сейчас чего он докопался? - Кулик поёрзал на сетке кровати устраиваясь удобней.
- А кто сегодня был?
- Мезинцев, зараза. Как нормальный сухпай отправить или горячее питание организовать так - не вы одни такие умные и продуманные, а как мозг выносить, так это завсегда. И солдатики-то у вас недокормленные, да форму одежды нарушаете, да оборона не правильно организована, а попробовал сам в нашей шкуре… Блин, надо что-то делать, а то же разряжу в какое-нибудь гавно магазин…
Я положил ложку на ящик из-под боеприпасов, выполнявший в нашем скромном жилище функцию стола.
- Гавно, говоришь, Саша. А знаете, господин лейтенант, а есть у меня идея. Дневальный!
На крик прибежал боец. Крутой загар, каска в пыли, бронежилет надет на голое тело.
- Рядовой Бабкин по вашему приказа…
- Вот что, Коля. А кто из контрабасов сегодня прибывает к нам на заставу?
- Так, это, товарищ лейтенант, Голубец и Прохор. Они МТЛБ (малый тягач легкобронированный) пригонят.
- Ай как хорошо, спасибо, свободен. - Я встал, надел тельняшку, снял со стены автомат, проверил магазин. Хоть и день, а всякое может случиться. - Короче, начнём осуществлять задуманную гадость, я сейчас к связи, с Прохором свяжусь, заказ ему сделаю, а вы, милейший Александр Викторович, будьте любезны, пошарьте в наших закромах, поищите тротил и электродетонатор.
- Вано, ты меня не перестаёшь удивлять. Сделал гадость - сердцу радость? - Кулик сел на кровати и стал шарить под нею в поисках ящика с «закромами»
- А то, и ещё какое!- я вышел из блиндажа.
День, как обычно, был жарким. Бойцы, обливаясь потом, углубляли окопы. Дневальный прятался в тени грибка. Под навесом, развалившись в где-то спёртом кресле, дремал дежурный. Я дал ему подзатыльник. Дежурный вскочил.
- Товарищ лейтенант…
- Отставить. Прохор на связь не выходил?
- Ни как нет.
- Хорошо, значит сами его вызовем. - я щёлкнул тумблером на «арбалете» - Баламут, Баламут, тут Сказочник, как слышишь, приём, приём.
Сквозь треск помех прорвался рёв двигателя и голос контрактника - Здесь Баламут, слышу тебя, приём.
- Баламут, слушай боевой приказ, будете проезжать мимо заправки, заскочи на неё, поищи трубу, длинной метра полтора - два, диаметром не менее двадцати сантиметров, как понял меня? Приём, приём.
- Сказочник, понял тебя хорошо, труба, не менее двадцатки в диаметре, длина полтора два, приём.
- Молодец, без трубы не приезжай, отбой, отбой
Ну вот и всё, теперь осталось подобрать ингредиенты.
Через час подкатил МТЛБ. Довольный собой контрабас, снял с брони полутораметровую трубу требуемого диаметра.
- Вано, может скажешь что задумал? - Кулик пилил штыкножом тротиловый брусок.
- Саша, помнишь мы пушки в ущелье ставили на подходах к нашим позициям, там мы камнями и железом их загружали. А эту мы загрузим гавном.
- Ох и дрюкнут нас за этот прикол.
- Зато на душе легче станет. Дневальный!
… Суета пошла. Труба была вбита в землю и прицелена по уровню башни БМП. Заряд трубы составляли - пятьдесят граммов тротила, электродетонатор и два пакета зловонной субстанции, взятой из выгребной ямы. Заряд был поставлен на растяжку, где замыкателем была прищепка с обмотанными концами фольгой от шоколада. В течении сорока минут «пушка» была готова.
- Нусс, Александр Викторович, пойдёмте, что ли, в тенёк, искушаем прохладной водички, да станем ожидать кто к нам в гости пожаловать изволят. - Я улыбался во все тридцать два зуба, кто-то сегодня вляпается, ну, а мы получим люлей…
… В два часа дня рвануло. Мы вылетели из блиндажа как пробка из шампанского. На пост, распространяя зловоние, вкатил БМП с командиром нашего батальона. Полковник, уделанный с ног до головы нашим зарядом, имел вид плачевный, но гордый. Хмель покинул его, а подрагивающие руки говорили о том, что в штанах у него то же, что и на штанах.
- Кулик, Семёнов, - выдавил из себя комбат - жду вас в штабе на вечерней планёрке. - Стукнув два раза прикладом по броне, приказал - Разворачивайся, едем обратно.
БМП развернулся и рванул в сторону палаточного городка. Люли замаячили своей неизбежностью, но настроение не ухудшилось. Когда машина комбата скрылась в облаках пыли над постом пронёсся дикий смех, кроме как «ржач» ни каких определений в голову не приходило. Смеялись все находящиеся на посту…
Близился час расплаты и наше настроение понижалось прямо пропорционально идущему времени. Боевая машина подпрыгивала на ухабах, разбитой гусеницами, дороги. В городке мы встречали довольные лица контрактников и младших офицеров. Кто-то подмигивал нам, кто-то показывал большой палец руки, сжав кулак и задрав палец вверх.
В штабной палатке пахло перегаром, на нас смотрели несколько не свежих и не похмелённых лиц. Во главе стола сидел свежевымытый и трезвый комбат.
- Вот, господа офицеры, перед вами стоят два молодых лейтенанта. Они единственные кто взял на себя обязанности борьбы с пьянством в нашем батальоне. Достойное поколение, наша смена. Кулик, Семёнов, объявляю вам благодарность от имени командования батальона…
Мы заулыбались.
- Но выговор я вам тоже влеплю…
Тролль - это солдат информационной войны.
Можно до бесконечности спорить о соотношении созидательного и разрушительного в человеке - но наша прекрасная музыка, произведения живописи и архитектуры, прозы и стихов … говорят о таком творческом начале человека, что никакие войны отдельно взятых личностей, умеющих манипулировать вашим желудком, не смогут переубедить меня в том - что даже к самому каменному сердцу можно подобрать ключ.
Помню, как уходил я на фронт, прощался с матерью, отцом, родным домом. С такой же болью расставался я с тремя топольками, посаженными мною во дворе. И где бы потом я ни был - на топких берегах Волхова, на реке Великой, - виделись мне отцовский дом и три качающихся на ветру тополька. С них начиналась для меня Родина. «Смотри, мама, выживут топольки, - значит вернусь», - однажды сказал я в шутку. Я знал, что теперь мама свяжет накрепко мою судьбу с этими деревцами, для нее они будут чем-то вроде талисмана. Так и случилось…
В первый месяц войны наш полк с боями отходил от осажденного города. Немногие остались в живых, когда мы попали в окружение. Комбат приказал пробиваться по двое-трое к линии фронта, что проходила по реке Десне. Со мной шел земляк Петр Лебедев, мы были с одного завода, вместе призывались и теперь старались не разлучаться.
Шли лесами, ночевали в копнах сена, кормились чем попало, пока добрались до деревни Телявкино. Начался сентябрь, шел мелкий пронизывающий дождь. Там уже было десятка два наших однополчан во главе с офицером. Председатель колхоза, старый коммунист, посоветовал: «Леса кругом прочесывают немцы, переждите, ребята…» Командир с ним согласился. Уж очень мы были измотаны, многие ранены, а на носилках всех не унести. Ночью деревню неожиданно заняла крупная гитлеровская часть, нас захватили в плен. Безоружных согнали на деревенскую площадь, поставили в ряд. Три фашистских автоматчика подошли к первому в шеренге - это был Петр Лебедев. Отвели к стене сарая и дали очередь в упор…
Мы стали прощаться друг с другом. Все меньше оставалось нас в ряду: по одному уводили солдат к сараю и расстреливали. Женщины, старики, дети, сбежавшиеся на площадь, кричали, плакали. Но палачи не обращали на них никакого внимания, хладнокровно и методично продолжая казнь пленных.
Я был тринадцатым в ряду, двенадцать моих товарищей уже лежали мертвыми у сарая. И вот наступила моя очередь. Меня повели. Вдруг невдалеке я увидел три тополя, которые словно светили мне, согревали домашним теплом и дружеским шумом. Затем страшный крик разрезал воздух: «Сын! Это мой сын! Не убивайте его!» Ко мне бросилась незнакомая женщина, за ее юбку цеплялись маленькие дети, одного она держала на руках. Фашисты их отталкивали прикладами автоматов, но женщина с пятью детьми не отступала, рвалась ко мне.
Переводчик сказал что-то офицеру, руководившему казнью, и тот махнул перчаткой. Меня отвели в сторону. Вся площадь заходила ходуном. Женщины хватались за оставшихся в живых красноармейцев, кричали: «Это мой брат», «Это мой сын!», «Это мой жених!»
Враги остановили расстрел «до выяснения», и нас, пятнадцать, избежавших смерти, повели в соседнюю деревню. Возле колхозной пасеки в лесу конвоиры загнали в полуразрушенный омшаник, а сами занялись ульями, которые ломились от меда. И тут один из солдат сказал: «Бежим, ребята, в разные стороны!» Мы кинулись врассыпную…
Майским днем 1945 года, в разлив буйной зелени, я с душевным трепетом открыл калитку своего родного дома, с мамой подошел к тополям. Они уже были не те хиленькие деревца, с которыми прощался четыре года назад. Повзрослев, шумели они листвой и словно тянулись передо мною, как молодые солдаты в строю.
Сложилось так, что, никогда, не забывая свою спасительницу, я лишь много лет спустя написал в ту деревню, без особой надежды на успех. Ведь война унесла с собой не только жизни, но и стерла с лица земли тысячи поселений. К великому счастью, я получил ответ на свое письмо: «Приезжай, сынок мой. Хоть погляжу каким ты стал», - писала она мне. Я срочно взял отпуск и вскоре прижал к сердцу свою седую вторую маму, свою спасительницу.
Вереницей пронеслись годы. Спасительницы моей теперь уже нет в живых. Давно покинул и я свое родное село Огородниково Рязанской области. Но часто вспоминаю те три тополя перед родным домом. Наверное, вымахали они богатырски вширь и ввысь, затенив двор пышными кронами…
Хочу увидеть мир глазами Человека,
Почувствовать дыханье ветерка,
Дорогу новую для нынешнего века
Построить, как корабль для моряка.
Хочу поднять отяжелевшие ресницы,
Испачканные кровью на войне,
Хочу почувствовать я ласку голубицы,
Так часто приходящей мне во сне.
Я не ценил советов жизни,
Ошибки много раз уж повторил,
Хотел уйти от бешеной боязни
Укоров тех, кого я погубил.
Зачем рожден я зверем этим?
Зачем я должен убивать?
Хочу я быть лишь Человеком,
Загадки жизни раскрывать!
Хочу увидеть мир глазами Человека,
Хочу понять я прелесть доброты,
Идти по радужной дороге века
В прелестную страну чужой мечты.
Ты на войне, ты меня снова защищаешь.
А я всё жду, хоть и устала ждать.
Ты далеко, но я надеюсь, знаешь,
Как сильно я хочу тебя обнять…
Отчаяние уступило место вере.
И снова я готова за тебя.
Открыть все окна, нараспашку двери
И ждать смиренно, трепетно, любя.
Немало буду я ещё бояться,
Что можешь ты уйти или забыть.
Мне тоже, видно, предстоит сражаться
За право быть с тобою и любить.
Из тридцати пяти лет работы акушеркой, два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, со множеством щелей, прогрызенных крысами.
Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины - на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.
Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.
О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут.
В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки - необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена сама себе; в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи - Роде, Кениг и Менгеле - не могли запятнать своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.
О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как-то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача - спасать жизнь в любой ситуации.
Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.
Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий.
Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша.
Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.
До мая 1943 года все дети, родившиеся в освен-цимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.
В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.
Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.
Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети; из Советского Союза было около 50% узниц.
Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились - видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука - только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать - переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы. Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей было вывезено в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерло от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года).
У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка.
Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то - я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка.
В концентрационном лагере все дети - вопреки ожиданиям - рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете - улыбку ребенка.
Алеша вошел в телефонную будку и набрал Славкин номер. Занято…
От нечего делать Алеша стал рассматривать номера, небрежно написанные и нацарапанные на внутренней стене будки.
А вот этот, в стороне от всех, написан аккуратненько. Сам не зная зачем, Алеша вдруг набрал этот чужой номер.
- Слушаю, - вдруг тихим хриплым голосом заговорила телефонная трубка. - Слушаю, кто говорит?
Еще можно было, ни слова не говоря, быстро нажать на рычаг, но Алеша неожиданно для себя произнес:
- Это я…
Невидимый человек совсем не удивился, даже наоборот. Голос его как-то сразу потеплел, стал звонче.
- Здравствуй, малыш! Я очень рад, что ты позвонил. Я ждал твоего звонка, малыш… Ты как всегда торопишься, да?..
Алеша не знал, что ответить. Тот человек, конечно, принял его за кого-то другого, надо было немедленно сказать ему об этом, извиниться.
- Как дела у тебя в школе?
- В школе… нормально… - пробормотал Алеша.
Собеседник, видимо, что-то почувствовал, голос его снова стал таким же хриплым.
- Ты, наверное, сейчас в бассейн? Или в студию? Бежишь, да? Ну, беги! Спасибо, что позвонил. Я ведь каждый день жду, ты же знаешь..
Весь следующий день Алеша думал о человеке, который очень ждал звонка какого-то «малыша».
И Алеша решил позвонить еще раз, чтобы извиниться.
Трубку сняли сразу.
- Здравствуй, малыш! Спасибо, что не забываешь деда! Может, зайдешь как-нибудь? Ты знаешь, я ведь почти не выхожу… Раны мои, будь они неладны!
- Раны?.. - ужаснулся Алеша.
- Я ж тебе рассказывал, малыш. Ты, правда, совсем еще крохой был, позабыл все, наверное? Меня ранили, когда я еще на «Ильюхе-горбатом» летал. Да ты вот позвонил, и мне легче. Мне совсем хорошо.
Алеша вдруг понял, что он просто не может сказать этому старому, израненному в боях человеку, что тот говорит с обманщиком.
Вечером Алеша как бы случайно, вскользь спросил у отца:
- Папа, а что такое «Ильюха-горбатый»?
- «Ильюха-горбатый»? Это самолет такой был в годы войны - штурмовик Ил-2 .Немцы его страшно боялись, называли «черной смертью».
- А если бы мой дедушка не погиб на войне, мы бы часто ходили к нему?
Отец сжал руку Алеши.
- Если бы только мой отец был жив…
Он ничего больше не сказал, большой и сильный человек. И Алеша подумал, что ведь мог погибнуть и дед этого неизвестного «малыша». Но «малышу» удивительно, просто невероятно в жизни повезло!
И просто необходимо позвонить тому человеку.
Голос старика был почти веселым.
- Ну теперь каждый день праздник! Как дела, малыш?
- Нормально! - неожиданно для себя ответил Алеша. - А ты-то как, расскажи, пожалуйста.
Старик очень удивился. Видно, не привык, чтобы его делами кто-то интересовался.
- Да у меня все по-прежнему. Дела-то стариковские.
- А ты видел в войну танки?
- Танки? Я их с воздуха прикрывал. Эх, малыш, было однажды…
Хрипловатый голос старика стал звонким, молодым и веселым, и стало казаться, что не пожилой человек сидит в пустой стариковской квартире, а боевой летчик управляет своим грозным самолетом. И бой вокруг, на земле и в небе. И далеко внизу идет на врага крохотный, как букашка, танк. И только он, пилот грозного «Ильюхи-горбатого», еще может спасти эту малявку от прямого попадания…
Дядя Володя, сосед Алешки с девятого этажа, работал в милиции. Придя к нему вечером, Алеша сбивчиво рассказал все, и на следующий день сосед принес Алеше маленькую бумажку с адресом и фамилией.
Жил старый летчик не очень далеко, остановок шесть на автобусе. Когда Алеша подошел к его дому, он задумался. Ведь старый летчик-то до сих пор думает, что каждый день разговаривает со своим внуком. Может быть, узнав правду, он даже разговаривать не захочет!.. Надо, наверное, сначала хотя бы предупредить…
Алеша зашел в телефонную будку и набрал номер.
- Это ты?.. - услышал мальчишка в трубке уже знакомый голос. - Я сразу понял, что это ты… Ты звонишь из того автомата, что внизу?.. Поднимайся, я открыл дверь. Будем знакомиться, внук…
Нет ничего проще, чем, когда уже известны все последствия, возвращаться к началу событий и давать различного рода оценки. И нет ничего сложнее, чем разобраться во всей совокупности вопросов, во всем противоборстве сил, противопоставлении множества мнений, сведений и фактов непосредственно в данный исторический момент.
Умение вести войну состоит не в открытом проявлении агрессии, а в умении вести дипломатические переговоры с выяснением истинных целей противника и применении их в свою пользу.
Война страшна повторениями!
Все мы знаем, что время быстротечно и беспощадно, но даже и не подозреваем - насколько оно беспощадно.
Вы не поверите, но лет через сто, неминуемо случится такой вот мелкий эпизод.
Представьте себе:
Наше неотвратимое светлое будущее, реконструкция битвы под Москвой.
Сотни бравых русских мужиков, переодетых в немецких и советских солдат будут бегать по заснеженному полю, десятки танков обоих армий и даже голографические самолетные атаки. Дым, грохот, кругом будет восхитительно шумно и почти по-настоящему страшно…
Где-то на краю битвы, на бревнышко присядет отдохнуть одно из главных действующих лиц всей этой кутерьмы, присядет и мирно примется поедать гречневую кашу из одноразовой тарелочки.
К обедающему высокопоставленному герою подойдет кучка зевак и, стараясь не мешать, станет обсуждать его между собой:
- Чертовски красивая форма. Неужели это сам Гитлер?
- Ну что вы? Вряд ли. Во первых - Гитлера под Москвой не было, он руководил из Германии, к тому же у Гитлера не было железных крестов, да и усы у него были не такие. Это, скорее всего, либо: генерал Гудериан, либо Гиммлер.
- Ну, да, точно, у Гитлера усы были не такие. Наверняка - это Гиммлер.
- Скорее всего…
И тогда переодетый герой оторвется, наконец, от своей солдатской каши и скажет:
- Извините, что встреваю в вашу научную беседу, но я не Гиммлер и даже не Гудериан. Я Буденный, а это у меня не железные кресты, а Георгиевские, за первую мировую, а вот это вот - Орден Ленина, чтоб вы знали, в немецкой армии такими орденами практически никого не награждали…
Зеваки сделают бровки домиком и дружно скажут:
- Упс…
Да, к сожалению, как это не удивительно, но рано или поздно, такая сценка неминуемо случится.
Для тех, кто не верит, или не надеется прожить еще сотню лет, чтобы самому убедиться в этом, я расскажу о сценке, которая уже случилась, не далее, как вчера.
Бородинское сражение:
Дым, грохот, кругом было восхитительно шумно и почти по-настоящему страшно…
Две враждующие батареи шарахали друг по другу из пушек, при этом в небо поднимались красивые кольца дыма идеальной формы. Как будто Гулливер закурил трубку.
Из пушечных стволов громоподобно вылетали тряпки (остатки пыжей) и приземлялись прямо на головы неприятелю (так вот она какая - «сифа» для взрослых).
Кавалеристы носились за ощетинившейся штыками вражеской пехотой и неожиданно жуткий рев коней, добавлял тревоги и натурализма всему этому действу.
К нам - зевакам, на самый краешек войны, из дыма вынырнул высокий красавец и ни кто-нибудь, а сам князь Багратион (совсем новенький, еще не раненый в бедро).
Сел он на бревнышко и торопливо принялся поедать гречневую кашу из одноразовой тарелочки. Багратион явно спешил обратно, ведь война не ждет даже князей…
Мы окружили бравого вояку, чтобы вблизи полюбоваться его мундиром, наградами и бакенбардами.
Я сказал:
- Чертовски красивая форма.
Рядом подхватили:
- Да, и как похож. Особенно в профиль. Ну, вылитый Багратион.
- Анфас тоже годится. А орденов-то сколько… красавец, жаль только, что скоро погибнет…
И тогда переодетый герой оторвался, наконец, от своей солдатской каши и сказал:
- Извините, что встреваю в вашу научную беседу, но я вынужден вас разочаровать. Я не Багратион, а французский маршал Мюрат и мне пора возвращаться к своей кавалерии. Арэвуар, мадам и месье…
Мюрат аккуратно всунул тарелочку в пластиковый мусорный мешок, махнул на прощанье шляпой и умчался штурмовать русские флеши. А мы сделали бровки домиком и дружно сказали:
- Упс…
Позади нас, молоденький артиллерист, матерясь, ремонтировал маленькую пушечку. Что-то там с колесом.
Артиллерист отложил молоток, улыбнулся и сказал:
- Мюрата назвать Багратионом - это сильно. Вы видимо совсем не умеете отличать французские мундиры от русских.
Я простодушно признался:
- Нам очень стыдно, но оказывается - не умеем. Я вот, наверняка могу отличить только Наполеона от Кутузова, да и то: по шапке, глазу и возрасту…
Артиллерист опять снисходительно улыбнулся и сказал:
- Так и быть, научу вас, как можно любого: от солдата - до маршала различить по мундиру: В форме могут быть разные цвета: красный, черный, золотой, но если присутствует хоть немного синего, вот как у меня, значит - это наш, а если в мундире будет зеленый, значит - не наш. Все просто.
Мы поблагодарили бойца за несложную науку, пожелали удачи с колесом и пошли досматривать войну, с применением только что полученных знаний.
Тут, я вдруг задумался, нерешительно постоял, вернулся обратно к артиллеристу и спросил:
- Да, кстати, по поводу: наш - не наш. А вы-то сами, кто такой?
- Я? Французский артиллерист.
- Упс…