В зоопарке жила старая лисица.
Уже не жила, а доживала последние дни. Старая, дряхлая, облезлая. И к ней подсадили лисят — так получилось, лисятки остались без матери. И дряхлая лиса начала о детках заботиться. Инстинкты включились. И, знаете, помолодела. Стала пушистой и энергичной. В заботах и хлопотах обрела новую молодость и утраченное здоровье. И еще отлично прожила несколько лет, пока лисята не выросли и не стали самостоятельными.
Так что забота о ком-то, как ни странно, продлевает жизнь. И человек обретает новые возможности. Ему дается новый ресурс — потому что он нужен. Нужен социуму, стае, лисяткам или другим людям, — это неважно. Важно, что нужен. А если нужен — будет жить.
И мы иногда жалуемся и говорим: «когда же я отдохну? я устал от забот и хлопот! Вечно надо о ком-то тревожиться, кому-то что-то отдавать, не спать ночей, делиться, переживать, деньги тратить — сколько можно?». А на самом деле — мы этим и живем. И, так сказать, омолаживаемся. Становимся здоровыми и пушистыми, — так все устроено в мире. Разумно и просто.
Про заячий хвостик
мне рассказали. Одна девочка в садике плохо кушала. И воспитательницы в воспитательных целях пришили ей на кофточку сзади заячий хвостик. Чтобы другие дети смеялись, показывали пальцем и всячески выражали свое презрение тем, кто плохо кушает. Это не жестокое наказание. В моем садике детей просто били. Но не всех; а тех, кто был из бедных семей или у кого папы не было. Воспитательницы и нянечки — они умные были. И в психологии разбирались.
Так что ничего страшного в заячьем хвостике, так ведь? Девочка старалась попой не поворачиваться к другим детям. Ей было стыдно, горько, неприятно, тяжело на душе, которой как бы нет. А потом пришла мама за ней и оторвала хвостик. Наказание кончилось.
А память — осталась. Навсегда осталась память о заячьем хвостике, который пришили к кофточке. Так навсегда остаются с нами оскорбительные слова, которые нам говорили в детстве. Обидные и унизительные. Это же не страшно. Это не жестокое наказание — слова. Это не побои, не истязания. Это вообще не наказание. «Ты глупый», «ну за что мне такая идиотка досталась», «ты некрасивый», «из тебя ничего не выйдет», «ты ничего не можешь», «ты неряха и неумеха», — вот всякое такое. Нестрашное. Вроде заячьего хвостика, пришитого к кофточке сзади. Только этот хвостик навсегда остался у некоторых людей. И они стесняются, жмутся к стеночке, стараются не поворачиваться попой или спиной, чтобы другие не увидели этот пришитый в детстве хвостик. И не стали смеяться и показывать пальцем.
Вот откуда столько неловких и не очень счастливых людей. Постоянно тревожных и напряженных. С постоянным чувством вины и с ощущением: «со мной что-то не так!». Это им пришили хвостик в детстве. Прямо к коже. Навсегда. Маркировали, как фашисты — те номер на руке выбивали.
Это только кажется, что ребенок все забывает сразу, ничего не помнит. Мы все отлично помним всю жизнь. И людей с хвостиком — их сразу видно. Тех, чья мама не оторвала эту мерзость сразу. Или пришила сама…
Я распишу чернилами твою бездонную, безупречную темную душу, как самый искусный, но безжалостный автор своих несмываемых строк. Я распишу ее белым по черному, чтобы ты никогда не смог забыть ни одной буквы, что так жгут твою кожу. Ты так стремишься к солнцу, теплу и свету, но закрываешь лицо рукой, обволакивая себя мрачной пеленой и укрываясь еще больше и плотнее. Я разжимаю твои пальцы, смотрю в бездонные глаза и пишу дальше. Нет, не пишу, выцарапываю на шрамах твоей души слово Жизнь.
Я распишу чернилами твою бездонную, безупречную темную душу, зачеркивая прошлое. Вскрою еще раз, то что кровит, чтобы достать занозу, белым по красному напишу Любовь. Это то, чем ты наполнен до краев, но никогда не видел ее в истинном обличии от других. Но это так же то, что тебя спасет, обещаю.
Я — женщина, обычная женщина, первозданная структура твоих клеток, твой грех и твое право на спасение. Я пишу тебя и вдыхаю в тебя Веру. Когда будет нелегко, она натянется всеми струнами своих строк и ты выстоишь, что бы ни произошло.
Я — Терпение и Невозмутимость в одном обличии. Мои пальцы от письма стерты до живой плоти, но мои чернила не закончатся, пока ты дышишь. Я буду расписывать твою душу до того времени, пока ты не обратишь свой взор на то, что начертано в каждой ее израненной клетке.
Прочти меня.
Маркер — это признак, сигнал.
Он может быть малозаметным, — но предупреждает о катастрофе. О грядущем предательстве, измене, низости, внезапном нападении, воровстве. Только на маркер не всегда обращают внимание — это мелкий штрих, крошечный красный огонек, еле заметный штампик «опасность».
Юноша с девушкой зашли к своему приятелю на работу. А там в офисе стояли коробки с плитками шоколада. Приятель попросил его подождать и вышел. И двое влюбленных сидели и болтали в ожидании. А потом девушка подошла к коробке и вынула две шоколадки. Положила их в сумку. Там же много было. И незаметно, что взяли две штучки. Юноша смутился, ему было неловко. Он хотел превратить все в шутку; а девушка тоже смеялась, хихикала. И уверяла, что от двух шоколадок никто не пострадает. Вон их сколько. От многого немножко — не воровство, а дележка!
Знаете, этот юноша с девушкой расстался. Не скажу, как ее звали, а придумывать имя, которым зовут честных людей, не хочу. Просто девушка. Потом она обобрала своего мужа, когда замуж вышла. Не просто обобрала, а ложно обвинила его в побоях, которые сама себе нанесла. И помогла своему любовнику, которого доверчивый муж взял на работу, присвоить все имущество тайно. Провернула такую аферу, что потом суд едва разобрался в происшедшем. Она оставила ребенка с мужем, а потом заявила журналистам, что муж украл ребенка. Мальчика отобрали, не разобравшись, и она с мужа потребовала выкуп огромный, чтобы ребенка снова ему отдать. Попутно она занимала деньги у всех, у кого могла. И много еще разного понаделала бы, но умерла от передозировки — пристрастилась к зелью.
Какая связь с шоколадкой — а самая прямая. Шоколадка была маркером, сигналом опасности. Признаком нравственного расстройства, как старинные психиатры говорили. И чувствительный юноша душой ощутил опасность. Вышел из отношений вовремя. Так по крошечному пятнышку распознают страшную заразную болезнь — проказу. Вот что такое маркер. Надо обращать внимание на мелкие вещи. На очень мелкие. На украденные тексты на странице человека. На завистливые реплики в адрес других, более успешных. На ложные обвинения и оскорбления. На то, что берет человек шоколадку из чужой коробки и посмеивается — он даже не считает это кражей. Это и страшно. Вор понимает, что ворует. А такой человек — не понимает. Он так живет. Пусть живет подальше от нас. Потому что от такого человека хорошего ожидать не приходится.
«Ах, это так по-детски!», —
скажут вам. Скажут так, когда вы заплачете горько в ответ на оскорбление. Или попытаетесь восстановить справедливость, отстоять себя и свою точку зрения. Когда вы заступитесь за невиновного и будете требовать правды. Когда вы пожалеете кого-то и постараетесь помочь. Или когда заблокируете лицемерного токсичного человека, двурушника, который и вашим, и нашим, когда ответите адекватно хаму, когда не будете фальшиво улыбаться тем, кто вас предаёт или злословит за спиной. А скажете: зачем вы так делаете? Это же нехорошо!
Вот тогда и они скажут мягко: это же так по-детски! А вы — взрослый человек. И надо же, расплакались. Или вступили в спор. Или отказались от общения с предателем. Вы как ребёнок себя ведёте!
Так вот. Дети — они правильно себя ведут. Искренне. Их реакции адекватны и идут из глубины чистой души. Они отлично понимают подлость, злобу, двуличие, ложь. Прощают быстро, но понимают отлично. И реагируют правильно — уклоняются от поцелуев и объятий фальшивого человека. Даже болеют потом. А от злого убегают. И заступаются даже за игрушечного медвежонка, хотя он же неживой!
Он неживой. И лицемеры тоже неживые. А живая душа, искреннее сердце всегда будут по-детски реагировать на явное и тайное зло. Дети правильно реагируют. Просто у них нет ресурса, чтобы удалить из своей жизни токсичных людей. Или настоять на справедливости. Они же дети, они маленькие! А мы — большие. И можем что-то изменить или очистить своё пространство от злых и подлых. Хотя это так по-детски…
Способность всегда создавать что-то новое — это то, что отличает обычного Человека от Гения. Конечно речь идёт в данном случае об утре, встрече Солнца, его первыми лучами коснувшегося Земли…
И в этот момент могут произойти очень даже непредвиденные и достаточно уникальные моменты жизни, при этом так хочется её — жизнь затормозить. Вот так нажать на педаль тормоза и застыть, не стареть, не болеть, а быть исключительно энергичным, способным повернуть к себе Солнце, немного развернуть Землю, придвинуть Звёзды, отодвинуть беды, горести и заблудиться в лесах Счастья. окончательно и бесповоротно.
Братцы, вот выходные — самые благодатные дни, так как в это время на кортах в предместьях Сан-Франциско уже с 6 утра идут бои, впрочем, как и наслаждение сауной, и проплывая хотя бы метров 700 в бассейне кролем или брассом.
Ах как же хочется остановить жизнь, растянуть её, ну чтобы всё успеть, а почему-то люди спят почти до 10−12 часов дня. Ну, а может это хорошо, так как в это время такая благоговейная тишина, чистейший несравнимый воздух в лесу, только дятлы стучат по дереву, прыгают белки и грызут пушкинские орешки с ядрами чистый изумруд… невдалеке слышен журчащий ручей-речка лесная.
Завтрак делает нас восторженными, от того, что он вкусный, перец поджаренный в оливковом масле, немного салата с каменной солью, баклажанами и жаренным лавашом
Ах как хочется остановить время…
«Покажи, как ты меня любишь!», —
так малышу говорят, — и он изо всех сил сжимает нас в объятиях. Он ещё говорить почти не умеет, а обнимать умеет — показывать, как он любит. Выражать свою любовь, изо всех сил прижимаясь к нам и обвивая ручками. Вот так я тебя люблю! Сильно-сильно! Крепко-крепко! Изо всех сил!
Это так нужно и важно каждому человеку — чтобы показали, как его любят. Но попросить об этом можно только маленького ребёнка. Потому что он искренний. Потому что он не пожмёт плечами и не скажет рассудительно: зачем показывать? Ты и так знаешь, что я тебя, как бы сказать, люблю. Или вроде того. В общем, все нормально. Давай поговорим о делах и о важном!
Так это и есть — важное. Чтобы показали, как нас любят. Если не умеют говорить — это не страшно. Можно показать. Спросить, не устал ли ты? Попросить надеть шапку, если холодно или солнце печёт. Купить вкусное — просто так, и угостить. Дотронуться ласково или обнять в печали. Поцеловать или за руку взять на прогулке. Вечером поставить наш любимый фильм. Выслушать проблемы и просто пожалеть и ободрить… Много есть способов показать, как любишь! — но мы просим об этом только маленького ребёнка. Который искренне добр ещё. И искренне показывает свою любовь. Ему не стыдно, не жалко, он щедр — вот так я тебя люблю! Изо всех сил!
Иногда надо показывать, как сильно мы любим — пока ещё можем обнять любимых. Пока ещё есть для этого силы. Добрым словом, поцелуем, подарком, прощением, нежностью, которую не просили — взрослые не просят нежностей. Но нуждаются в ней очень. И потому тихонько просят малыша: «покажи, как ты меня любишь?», — и тоже обнимают и целуют в ответ…
Сентябрь…
Его первые дни последним летним поцелуем касаются губ, ласково гладят волосы, обнимают за талию, сплетают пальцы с пальцами и ведут за собой в глубину осенней красоты, тишины, мудрости…
По ночам с неба всё ещё горстями сыплются звёзды, только успевай загадывать желания, и собирай про запас, чтобы раздать всем, кто не успеет и оставшимися украсить потом ветви новогодней ёлки.
Сентябрь…
По утрам уже холодно. Обязательны куртка или плащ, но только непременно на платье или легкую рубашку, потому что ближе к полудню теплый воздух ещё ласково свернется на голых руках и коленях. А пока над водой стелется тщательно вывязанный туман и, под небрежно накинутой белесой вуалью, совсем не видно соседского дома.
И люди на автобусной остановке, как взъерошенные воробьи, не проснулись до конца, ещё нервно поправляют перышки, но уже поехали на работу, учёбу, и только водитель, чей рабочий день начался в 4 утра и уже близится к концу, сдержанно улыбается из-под густой челки. Волосы у него цвета соломы, такой, которая лежит сейчас на полях в аккуратно свернутых тюках.
Небольшая пробка из разноцветных машин напоминает скорый листопад в парке, когда легкий ветер будет неторопливо подгонять их дорожное путешествие.
Первый за этот год птичий клин. Они чувствуют осень раньше всех и пытаются успеть переждать в тёплых краях время умирания всего живого.
Сентябрь…
Время собирать яблоки. Давить сок. Закатывать пузатые банки на зиму, чтобы потом, когда серая хмарь и ледяная промозглость вступят в свои права, открыть прозрачный сосуд с янтарной жидкостью и пить концентрированное лето из любимой чашки.
Время невысказанной горечи. Время неясных сомнений. Время немого восторга. Мир с собой. Воспоминания из детства. Это тоже про сентябрь, когда варится душистое варенье. Аромат ложится на полки, на стены, на плед, которым тебя накрыли заботливые руки, течет к окну, приманивая златорогий месяц и привязывая его за острые рожки к перекрестью рамы. До слёз уютно и тепло на сердце. И хочется застыть в этом моменте навсегда, как в сосновой смоле, что солнечными бусами опоясывает стройные стволы. Хочется стать ложкой, которой мешали волшебную мякоть, блюдцем, на которое снимали оранжевую пенку, лезвием ножа, которым резали сочные плоды, только бы сохранить навсегда в памяти этот вечер.
Сентябрь, время, когда перехватывает дыхание от нежности, когда в душе надолго поселяется маленький, добрый, наивный ангел, когда каждое мгновение кажется бесконечным и не имеющим цены.
Настоящая женщина отличается тем,
что непременно раздобудет то, что ей нужно. Раздобудет — и все тут. Ничто не остановит ее; ни суровые законы, ни бедность, ни отсутствие необходимого. Она придумает, как раздобыть нужное.
Это в Риме строжайше запрещалось красить волосы приличным дамам. Гетеры пусть красят. И падшие женщины. А достойная дама красить волосы не должна! Но как же быть, если мужчины предпочитают блондинок? Римские матроны накупили себе германских рабынь с золотистыми волосами, волосы остригли им и сделали роскошные парики себе. Нельзя красить волосы — а парики-то можно! Отвратительный поступок рабовладельческих времён, но предприимчивый. Надеюсь, к стриженым рабыням римлянки хорошо относились и помогали отращивать новые ценные волосы.
Или вот монобровь в Риме вошла в моду. Какой-то поэт и философ сказал, что сросшаяся на переносице густая монобровь — признак необычайного ума и благородства. Римлянки не растерялись и щеголяли густыми сросшимися бровями из козьей шкуры. Приклеивали на древесный клей — и выглядели умными и благородными. Как Брежнев. Если чего-то нет, это можно изготовить!
И во время Второй Мировой войны женщины изготавливали шляпки из тряпок. Они на заводах работали; волосы попадали в станки. Приходилось заматывать голову тряпкой. Но женщины так остроумно научились тряпки наматывать, что получалась шляпка-тюрбан. Так она и вошла в моду во времена, когда шляпок просто не было.
И чулок не было — весь нейлон шёл на изготовление парашютов и военного снаряжения. А так хотелось нейлоновые чулочки со стрелкой и пяточкой, тонкие, блестящие! И предприимчивые женщины стали просто рисовать на ногах стрелку и пяточки. А ноги красить под цвет чулок. И казалось, что чулки есть! Как в мирное время. Словно все хорошо и нормально…
Иголкой разделяли ресницы, накрашенные тушью из свечки и жженой пробки. И завивали их раскалённым ножом. А лак для волос делали из сахарной воды. А когда сахара и даже хлеба не было, именно женщины научились делать студень из столярного клея и оладьи из обоев. И собирать первую лебеду и крапиву для супа и второго — так они спасали близких. Это уже не парики и чулки; но это тоже — женская предприимчивость. Прекрасное качество женщины, с которой счастлив будет мужчина: и в хорошие времена, и в плохие, когда надо нарисовать себе чулки на ногах. Мы это умеем. А если не умеем — научимся. Женщины быстро учатся. И этим спасают близких иногда.
Дело не в деньгах.
Но так обидно и больно бывает. А начнет человек рассказывать — получится, что дело именно в деньгах. И сам он меркантильный, мелочный, недобрый, раз про деньги вспоминает… Поэтому я про карандаши расскажу. Мама моя была маленькая. И ей с сестрой подарили цветные карандаши. Каждой девочке — по коробочке с цветными карандашами. Это был щедрый и роскошный подарок в те годы. После войны еще мало лет прошло, бедно жили тогда. Ну, и сестра маме сказала: «давай, Леночка, будем твоими карандашами рисовать сначала. А когда они кончатся, изрисуются — будем моими. Пусть моя коробочка лежит новенькая. Мы из нее потом будем брать карандаши!». Ну вот, мамины карандаши изрисовали девочки. А потом сестра свои карандашики не дала. Сказала: «это же мои! Не бери. Не трогай!». Это же не про деньги, так? Но мама плакала тогда от обиды. И простым карандашом рисовала картинки…
Или вот молодой человек жил у девушки в квартире. У него были плохие времена. Работы не было, денег не было… Ну, скажем, карандашей не было, я не хочу про деньги. И девушка его поила, кормила, покупала одежду. И даже на море они съездили на автобусе — это было дешево довольно-таки. И там снимали комнатку. И скромно ели. Но хорошо отдохнули. А потом молодой человек заболел, пришлось его лечить. И снова тратить свои карандаши…
Молодой человек выздоровел и работу хорошую нашел. Отличную! У него много карандашей стало. И он поехал отдыхать на море. Один. В роскошный отель. Он мечтал о таком отеле. Он ждал этой поездки. Он хотел отлично отдохнуть после всех страданий. Вот и купил дорогую путевку. Если бы подешевле, хватило бы на две путевки. И можно было бы вдвоем поехать отдыхать с девушкой. Но он все объяснил ей. И она согласилась, что так правильно. Действительно, это же он заработал. И его полное право отдыхать там, где он пожелает, так ведь? Почему же на сердце у нее было так горько, так пусто? Так тяжело на душе? Это же его карандаши, личные. Пусть он сам ими и рисует новую жизнь. Море. Солнце. Роскошный отель. А у нас дождик и уже осень. Это можно и простым карандашом нарисовать.
Хотя дело вовсе не в карандашах. И не в деньгах. Просто очень обидно. Но обижаться глупо. Только вздохнуть иногда можно, и все…
Гора, на которой находился склон мыслей, была недалеко от встречи с ЛЮБОВЬЮ. Я вскарабкался на гору, оттуда был виден СКЛОН МЫСЛЕЙ, одни лежали, подставив себя горному жаркому загарному солнцу, нежась и думая о «сладком», другие мучились, пытаясь что-то придумать, карабкаясь и падая, без мыслей, со склона. А третьи мчались вверх, излучая само СОЛНЦЕ, своими солнечными бликами от него. Картина была настолько удивительна питательна для мозга, что мне стало не по себе, я медленно, «маленькими шагами», спустился со склона, где не было мыслей.
Остановившись, и посмотрев на разрезавшие и охранявшие небо, встречающиеся бесноватые облака-люди, мое сознание остановилось на МИГ., не знаю сколько это длилось… может минуту, может вечность, может я умер и воскрес…
Очнувшись, я вдруг осознал четко, будто в HD, HQ формате, чувство — прощении всех и всего, бесконечной и всепоглощающей ЛЮБВИ ко всем, к друзьям, врагам, птичкам, траве — ее нельзя мять, ей больно, кузнечику, прыгнувшему на меня, видимо с перепугу от моих, показавшихся ему странных для людей, мыслей — добрых.
Стоявший рядом грязноватого цвета с дорогим ошейником пес, завилял хвостом, потом, стал неотрывно смотреть на меня, удивительно умными человеческими глазами — они говорили мне, жалели меня, помогали мне, питали меня энергией ДОБРА.
Пес, перестал вилять хвостом, поняв, что я ДОБРЫЙ ДРУГ, усевшись около него, он так и не сводил с меня своих мудрых глаз, и довел себя до слез, скатывавшихся у пса с больших, карих глаз.
И вдруг у меня тоже потекли слезы они падали тяжелыми камнями с моей души, падали громко на траву, и продолжали плакать в ней. Я сожалел, что долго живу… Мне хотелось жить.
2013 10 20
ШНЕЕРСОН
Правильно, не нужно молчать, надо говорить прямо, честно, сразу, не нравится или нравится, ломая стереотипы о том, что женщина должна кому-то что-то. Ничего никому не должна, это женщине должны, каждый кто критически смотрит на женщину. Не будь женщины, и критиков бы не было, желающих указать женщине на ее молчаливое место. Место рядом с сильным плечом, должна женщина выбирать сама и тем, кого выбирает нужно сильно стараться, и не так, что женщина кому-то ноги моет, туже воду пьет за не имением прозрачной чистой и вечно кому-то что-то должна, может наоборот? Бережно вымыть ее усталые ножки, ласково поцеловать ее трудовые ручки, взять на ручки и к звездам, дорогая смотри, дарю тебе весь это мир, свое надежное слово любви верности помощи. Глядя на такую звездную высь, женщине не захочется много говорить, зачем, когда все сказано в надежных руках сильного и нет сомнений не верить, любит, если бы не любил, столько не выдержали бы ручки.
Тогда я оказалась одна на тонущем корабле посреди недружелюбной стихии. Непогода, промозглый ветер с колючим дождем, устрашающие волны выше и выше, чтобы окончательно затопить израненный корабль и меня вместе с ним. Корабль трещал по швам, скрипел, упирался, тонул и всплывал на гребнях недружелюбных волн, со всех сторон зияли дыры, хлынувшая потоком холодная соленая вода заполняла собой пространство когда-то надежной палубы. Помощи ждать было неоткуда и не от кого. Когда-то капитан, тогда спустил маленькую шлюпку и отправился прочь подальше от тонущей развалины, оставив меня одну, не вспомнив, забыл как плыли на нашем корабле немало лет, разделяя небо и солнце, и бушующий ветер, вместе, теперь он скрывался в одноместной шлюпке все дальше и дальше, другую сорвал ветер. Я стояла на капитанском мостике, держась за штурвал, чтобы не смыло в бездну холодной воды меня вместе с моим раненным кораблем, одинокая даль неизвестности, вне ощущений реальности, природа вытолкнула меня и мой корабль на остров живи, дав силы латать дыры мои и моему кораблю, чтобы плыть по доброй воде между свободой и небом навстречу острову где кто-то ждет меня, нужна, плыви
Томное одесское лето, такое лето, которое может быть только в Одессе.
Окна нараспашку с ночи, потому что ночи такие же, как лето — томные, со звуками цикад и запахом акации, разбавленным запахами одесской кухни.
Одесская кухня начинает свой нелегкий труд в шесть утра и заканчивает за полночь.
На этой кухне решаются мировые и местные проблемы.
Обсуждается все — от того, как сыграл «Черноморец», до Суэцкого кризиса, и что брать с собой ТУДА, и что пропустят, и что это таки будет стоить.
Как пахнет одесская кухня, так это, скажу я вам, — отдельная тема.
О, эти запахи юга, неповторимые и такие родные.
Где еще так будет пахнуть семечковое масло, как в Одессе.
Если вы скажете, что это подсолнечное масло, то вы не из Одессы.
Как пахнут синенькие, запеченные на чугунной сковородке, и лук, пожаренный на настоящем гусином сале, заготовленном на зиму.
Боже, какие шкварки мажутся на этот кусок ржаного хлеба, и кто тогда знал за магазинную колбасу.
А тазик с салатом из помидоров, огурцов и всего того, чем богат Привоз, заправленный тем самым маслом.
Молодая картошечка, политая им же и просыпанная свежим укропчиком, а к ней — свежие котлетки из парной телятинки, потому как холодильники были редкостью, что удивительно, и все закупалось на Привозе или на Новом базаре ежедневно. И потому было наисвежайшее.
А штрудель, приготовленный из ничего, а это ничто было — из грецкого ореха, сушеного абрикоса, сливы и теста, замешанного на молоке и масле.
Эту песню можно продолжать бесконечно, но и тогда она не будет завершенной, потому как Одесса без покушать — не Одесса.
Роза Аркадьевна, крашеная блондинка неопределенных лет в сотню с гаком кило веса, в десять вечера жарит на примусе котлеты.
— Розочка, — спрашивает моя бабушка, — а что вы так поздно жарите?
— Екатерина Абрамовна, а вдруг завтра война, и я — голодная?
А как говорят на этой кухне! А что за язык у этих хозяек, чтоб они были здоровы!
С балкона второго этажа дома напротив тетя Аделя кричит моей бабушке:
— Катя, шо ты там ложишь до синеньких, шо мой Ленчик уже третий день не ест дома?
— Ой, Аделя, я тебя умоляю, ты же знаешь эту Цилю Островскую, что с угол Торговой и Канатной, ну — ту, от которой хромой Лейзер сразу после войны ушел к Мане Волобуевой, которая стоит у кино и торгует газировкой.
— Ну?
— Ну, так вот она сказала, штоб синенькие имели густой вкус, так их надо чуть полить уксусом.
— Хто?
— Тю, так Маня же и сказала.
— Шоб она подавилась, твоя Маня!
— Аделя, а что имеешь к Мане?
— Я?
— Нет, я.
— У меня таки уксус закончился, а Ленчик скоро придет, и шо я ему скажу? Шо у тети Кати синенькие вкуснее, чем у родной матери, по причине уксуса?
— Аделя, я тебе уксус налью, но ты помнишь, что ты еще не отдала мне два кило сахара, а Яше не вернула десять рублей за ту пару кур, что он взял для тебя в субботу на базаре.
— Катерина Абрамовна, вы еще вспомните, шо мой Наумчик, царствие ему небесное, кушал у вас компот в 39-м и чуть не подавился, или так не было?
— Аделя Израилевна, позволю себе заметить, что вы подлый человек и настоящая хайка, чтоб у вас рот замолчал.
Все, ссора навеки, и война объявлена по всем правилам дипломатического этикета.
Воюющие стороны разошлись в стороны для начала военных действий.
С балкона начинает работать тяжелая артиллерия.
— Люди, посмотрите на это нахальство!
— Мине имеют вспомнить за пару паршивых курей, которые сдохли до того, как их взял в руки этот резник — Сюля.
— Это мине вспоминают за сахар, когда у прошлом годе ее муж две недели просидел у моего телевизора за так, и я ему не мешала поесть, когда эта подлюка, его жена, уехала в Хмельник на свой родон.
Первый этаж не остается в долгу, и минометный обстрел пытается подавить огонь противника.
— Что, чтоб мой Яшенька — и хавал то, что твои поганые руки готовили, да он лучше подавится, но не будет есть с твоих рук.
— И вообще, я ему заготовила так, что можно было год, не то что две недели прокормить всю мишпуху.
Война бы продолжалась еще долго, но на горизонте появляется тетя Фаня, которую не любил весь переулок за то, что после войны ей досталась самая лучшая комната в коммуналке всего с тремя соседями.
Ко всему еще тетя Фаня была туга на ухо, чрезвычайно скупа, сварлива не в меру, и ее муж, старый Зисер, вернулся с войны инвалидом, что позволило ему добиться единственной на весь переулок инвалидной мотоколяски, которой не завидовал только слепой, да и ко всему ее квартира через коридор примыкала к нашей.
— Катя, — совершенно миролюбиво обращается тетя Аделя к моей бабушке.
— Что, Аделя?
— Катя, ты шо не видишь, кто это там идет?
— Или! — восклицает моя бабушка.
За войну все забыли, потому как приближается общий враг.
— Фаня Моисеевна! — обращается бабушка к идущей соседке.
Та делает вид, что ее не слышит, потому что знает, что ничего хорошего от беседы не выйдет.
— Фаня! — уже на повышенных тонах звенит голос бабы Кати.
— Ну! — это тетя Фаня пытается противостоять возможной атаке.
— Что — ну? Вы не на Привозе, где биндюжники с подводами, и я имею спросить, когда вы будете выносить ваше смиття, а не сувать весь ваш дрек в мое ведро?
— Катерина Абрамовна, мне на вас стыдно смотреть за ваше хамство. Чтоб мой геройский муж так был здоров, как мне надо кидать свое смиття до вашего мусора.
— Вы что, хотите сказать, что я это выдумала? Аделя, ты слышала за эту подлую ложь? Это такое хамство, такая нахальства, что я вас умоляю.
Тетя Аделя поддерживает родственницу, с которой пять минут тому назад готова была воевать не на жизнь, а на смерть:
— Катя, шо ты с нее хочешь, она же ущербная, ее Зисер за ней устал жить, шо удивительно.
Тетя Фаня все же прорывается сквозь строй шпицрутенов и скрывается в коридоре, ведущем в ее хоромы, а родственницы продолжают смачно обсуждать торжество справедливости.
— Ой, Аделечка, — вдруг спохватывается баба Катя, — мой Янкель скоро с работы, а у мене еще примус не запален. Сейчас Алик тебе уксусу занесет.
Войны как не бывало, потому что был найден общий враг и ему был нанесен полный разгром.
Это все Одесса пятидесятых-шестидесятых годов…
Никогда и никому не позволяйте
сорвать на вас злобу. Выместить раздражение или обиду на других. Даже близкому человеку не позволяйте. Злобу срывают на безопасном объекте. На ребенке, собаке, кошке, психологе, враче, подчиненном. На том, кто не может ответить в силу своего зависимого положения. На рабе. Или на том, кто якобы связан профессиональной этикой и должен молча кивать в ответ на крики и оскорбления. А потом эти люди говорят: извините, я был расстроен. На меня в магазине накричали. Извините, я был раздражен. Меня несправедливо начальник обвинил. Или: извините, я с мужем поссорилась. Но «извините» редко говорят…
Если на вас пытаются излить раздражение или гнев, спросите, кто расстроил человека. А потом посоветуйте вот что: пусть идет к тому, кто его огорчил и разгневал и прояснит ситуацию. Начальник огорчил — пусть идет к начальнику и разговаривает открыто и прямо с ним. Муж — пусть идет к мужу и проясняет конфликт. Если уж гнев так силен и обида так невыносима, что приходится обижать других.
В этом-то и дело. Никуда они не пойдут. Они не хотят портить отношения с теми, кто их огорчил. Это же опасные объекты. Или очень значимые. Раздражительный человек боится или потерять отношения с ними. Или опасается последствий разговора. А вы — безопасный объект. Вроде кошки, которую можно пнуть. Или ребенка, которому можно отвесить подзатыльник. А потом это войдет в привычку.
Это низкое поведение. Пусть направят свой гнев на того, кто его вызвал. На полицейского, на директора, на любовника, на инспектора. И прояснят ситуацию с ними. Не могут? Боятся? Ну, тогда пусть молча переживут свое раздражение. И останутся для агрессора безопасным объектом, на котором можно срывать сердце. А мы не будем терпеть.