Если медик циничен в силу профессии, то первокурсник - еще и в силу возраста. Шик первокурсника не просто позавтракать в анатомичке, но желательно облокотившись на выпотрошенный труп. Так устанавливаются нормальные рабочие отношения с бренной людской плотью. А уж санитарить в морге - законная студенческая халтура. Своя бравада в каждом деле.
Правила высшего уже тона, аристократического, рекомендуют студенту иметь дома череп. Не муляж, а настоящий; атрибут священного и древнего ремесла медицины. Как наглядное пособие он полезен, чтобы учить кости черепа, коих числом - непосвященные и не подозревают - сто двадцать семь. Одновременно он является изысканным украшением интерьера и хорош как подсвечник, пепельница, пресс-папье и чаша для вина на пьянках с обольщением девочек. Вещь в хозяйстве ценная.
Он и денег стоит ощутимых. Студент и деньги - вещи совместимые редко и ненадолго. И наш студент решил обзавестись сим необходимым предметом просто и бесплатно.
Наш студент подрабатывал в анатомическом театре. Анатомический театр отличается от просто театра тем, что умершие от скуки во втором развлекают посетителей в первом. В чане с формалином, где плавали годами препараты, наш студент облюбовал подходящую бесхозную голову и в удобный момент ее выудил.
Он аккуратно упаковал голову в полиэтиленовый пакет, обернул газетами и уложил в мешочек. И втихаря вынес.
Через город в час пик путешествие с головой доставило своеобразные ощущения. В трамвае просили: да поднимите вы свою сетку, на улице интересовались: молодой человек, не скажете, где вы купили капусту; и тому подобное.
Он снимал комнату в коммуналке, в общаге места не досталось. И дождавшись вечером попозже, когда соседи перестали в кухне шастать, он приступил к процессу. Налил в кастрюлю воды, сыпанул щедро соли, чтоб ткани лучше отслаивались, погрузил полуфабрикат и поставил на плиту, на свою горелку. Довел до кипения, сдвинул крышку (можно списывать рецепт в книгу о вкусной и здоровой пище), полюбовался, и удалился к себе.
Лег на диван и стал читать анатомию, готовиться к зачету. С большим удовольствием повторяет по атласу кости черепа. Тем временем выползает по ночным делам соседка со слабым мочевым пузырем. Соседка - она любопытна по своей коммунальной сущности. Особенно неугомонна она до студента. А кого он к себе водит? А с кем он спит? А сколько у него денег? А что он покупает? А чего это он вдруг варит, на ночь глядя, да в такой большой кастрюле? он отродясь, голодранец, кроме чайника ничего не кипятил, по столовкам шамает.
Оглядывается она, приподнимает крышку и сует нос в кастрюлю. И тихо валится меж плитой и столом. Обморок. Нюхнула супчику. Неожиданное меню.
Там и сосед вылезает, попить хочет, перебрал днем. Видит он лежащую соседку, видит кипящую кастрюлю, парок странноватый разносится. Что такое? Окликает соседку, смотрит в кастрюлю… А на него оттуда смотрит человечья голова.
Дергается он с диким воплем, смахивает кастрюлю, шпарится кипятком да по ленинским местам, орет непереносимо, а кастрюля гремит по полу, и голова недоваренная катится.
На этот истошный крик хлопают все двери - выскакивают соседи. И что они видят:
Сосед выпученный скачет, как недорезанный петух, и вопит, как Страшный Суд. Соседка лежит промеж плитой и столом кверху задом, так, что на обозрении только ноги и немалый зад, а верха тела за ним не видно, заслонено. А на полу в луже валяется обезображенная, страшная голова.
И все в ужасе понимают так, что это соседкина голова.
И тут в пространстве гудит удар погребального колокола, и потусторонний голос возвещает:
- Это моя голова!..
Тут уже у другой соседки случилось непроизвольное мочеиспускание. Прочие посинели и воздух хватают.
А это студент, сладко усыпленный анатомией, вздрыгнулся от кухонного шума, в панике чуя сердцем неладное тоже вылетел, в темноте коридора тяпнулся впопыхах башкой с маху об медный таз для варки варенья, который висел на стене до будущего лета, и в резонанс проорал упомянутую фразу не своим от боли голосом, искры гасил, которые из глаз посыпались.
Хватает студент голову, дуя на пальцы кидает ее в кастрюлю, возвращает на плиту, материт в сердцах честную глупую компанию. Соседу спускает штаны и заливает ожоги растительным маслом и одеколоном, остатками одеколона соседке трет виски и шлепает по щекам, она открывает глаза и отпрыгивает от него, людоеда, в страхе за людей прячется.
Студент молит и объясняет. Соседи жаждут кары. Звонят в скорую через одного плохо с сердцем. Ошпаренному особенно плохо на полметра ниже сердца. Обморочная заикается. Заикается, но в милицию звонит: а ну пусть разберутся, чья головушка-то!
…Обычно реакции медицины и милиции совпадают, но здесь разошлись решительно. Эскулапы валялись от восторга и взахлеб вспоминали студенческие развлечения; милиция же рассвирепела и приступила к допросу с пристрастием и даже применением физического воздействия: дал старшина анатому в ухо, чтоб вел себя потише и выглядел повиноватее.
С гигантским трудом удержался он в институте, оправдываясь безмерной любовью к медицине и почтением ко всем ее древним традициям. Голова вернулась в анатомичку, студента же с работы в анатомичке выгнали, разумеется, с треском; и со стипендии сняли на весь следующий семестр.
К слову уж сказать, зачет по анатомии он с первого захода завалил. Балда.
Макухины засиделись в гостях у родственников по поводу возвращения из армии племяша Вовки. Тот отслужил в стройбате, но когда нажрался, то всем говорил, что «тянул лямку» в какой-то спецроте, и все порывался показать добровольцам убойный приемчик. Но желающих зашибить в первый же вечер вольной жизни хиловатого, но задиристого дембеля, тем более у него дома, не находилось. И Вован вскоре заснул на пышных коленях соседки по столу (и по лестничной площадке) соломенной вдовушки Ираиды Павловны, которая теперь сидела с глупым видом и мечтательно гладила дембеля Вовку из «спецроты» по волосам, умышляя, как бы ей сподручнее утянуть его к себе домой.
Чету Макухиных оставляли заночевать, но они решительно отказались - не было у них такой привычки, спать где-то вне стен своей уютной квартирки на Матросова, 14. И они заспешили на автобусную остановку.
- Да быстрее давай! - раздраженно поторопил Егор свою жену Ларису, задержавшуюся у зеркала в прихожей - прическу там поправить, губы подмазать. Но как Макухины не спешили, на последний автобус не успели. А добираться на свою улицу Матросова им надо было почти через весь их областной городок, хоть и компактный, но продолговатый.
- Может, вернемся? - неуверенно предложила Лариса.
- Ага, щас! - зло рыкнул в ответ Егор. - Видел я, как ты пялилась на этого, как его, Самбуряна!
- Да что ты такое говоришь? - растерянно пролепетала Лариса. - Ну, сидел напротив какой-то мужчина, может, и поглядела на него ненароком. Да что тут такого?
- А ничего! - продолжал ревниво пыхтеть Егор. - Не хрен глазеть на чужих мужиков, когда свой рядом сидит!
- Так что теперь будем делать? - отвлекая мужа от взрывоопасной темы, торопливо спросила Лариса. - Такси вызовем?
- Такси надо было на дому вызывать, - все еще сердито пробурчал Егор, закуривая. - Ну, попробуй на остановку его вызови. Может и приедет.
- Щас, щас, - торопливо зашарилась в сумочке Лариса. - Где же у меня мобильник-то… А, вот! Ну надо же, да он разрядился. Попробуй, Егорушка, ты вызвать по своему телефону.
- Ха, «по своему!» - уже почти миролюбиво передразнил жену Егор. - Да я и не брал его с собой.
- Приехали! - развела полными руками Лариса. Они стояли на этой плохо освещенной конечной остановке вдвоем. За виднеющейся метрах в полста новенькой девятиэтажкой, в которой они только что гостили, города уже не было. Там начиналась западносибирская лесостепь, поросшая березовыми колками. Справа был какой-то законсерированный еще в 90-е годы секретный, завод, потом пологая балка, к которой подступало городское кладбище. А за погостом вновь светились огни города. Он был выстроен как-то подковой, следуя изгибу реки, на которой стоял вот уже три сотни лет.
На автобусе до их дома надо было ехать километров восемь. А если пересечь кладбище, то всего-то надо было бы пройти с километр.
- Пошли пешком! - решительно сказал Егор, затаптывая окурок.
- С ума сошел! - охнула Лариса. - Через весь город. Ну, разве такси по дороге какое подберет.
- Да какое там такси, - нетерпеливо мотнул головой Егор. - Через кладбище пойдем и минут через двадцать будем дома.
- Через кладбище? - с ужасом переспросила Лариса. - Ни за что! Я мертвых боюсь.
- Дурочка! Не мертвых - живых надо бояться! - засмеялся Егор, и приобнял жену. - Это сейчас самое спокойное место в городе. Да и я знаю здесь каждую тропинку. Пацанами еще сюда бегали, даже ночевали на спор, геройство свое показывали. Пошли, пошли, доставлю тебя домой в лучшем виде.
И, не слушая слезливых возражений жены, увлек ее за собой, сначала по тротуару, потом, обогнув серую громаду девятиэтажного дома, по извилистой песчаной тропинке, желто светящейся в свете мордатой луны, к частоколу темных крестов, пирамидок со звездочками, причудливых башенок редких склепов. Кладбище это было старое, все заросшее деревьями и кустарниками, высаженными когда-то совсем маленькими саженцами родственниками умерших, и здесь уже несколько лет как никого не хоронили, а отжившие свое находили упокоение на новом погосте, далеко за чертой города.
Егор нашел известный ему с детства лаз в ограждении кладбища, чуть нагнувшись, щагнул туда, в тень кладбищенских зарослей, и подал руку жене.
- Ну, смелей! - прикрикнул он на замешкавшуюся Ларису и грубовато дернул ее на себя. - Иди за мной и ничего не бойся. Скоро будем дома.
И, фальшиво насвистывая для храбрости, бодро зашагал по хорошо утоптанной тропинке между целыми и упавшими оградками, деревянными и железными коваными крестами, угрюмыми каменными памятниками, отбрасывающими причудливые изломанные тени. Лариса, боясь смотреть по сторонам, торопливо семенила за мужем, не выпуская его руку.
Они прошли метров двадцать-тридцать, когда расслышали негромкий гомон хриплых голосов и разглядели мигающий перед ними сквозь листву кустарников желтый огонек костра.
- Что это? - в ужасе замерла на месте Лариса. Вынужден был остановиться и Егор, так как Лариса цепко держала его за руку.
- Да ерунда, - сказал он. - Бомжи, наверное. Летом они здесь, бывает, ночуют. Безобидный народ. Но если ты их боишься, обойдем. Тут есть один хитрый сворот. Пошли.
И Егор сошел с натоптанной тропинки и по жесткой, цепляющейся за ноги траве повел жену в обход старого могильного холмика с разведенным на нем костром под сенью большой сосны, вокруг которого сидели и полулежали не меньше десятка жутковатого вида мужчин и женщин, пили какую-то дрянь из маленьких флаконов и закусывали разведенной кипятком лапшой.
Когда Макухины уже снова выходили на основную тропу, на их пути внезапно выросли трое из тех, что бражничали у костра - они каким-то звериным чутьем уловили их обходной маневр.
Егор резко остановился, и Лариса от неожиданности уткнулась ему в спину, выглянула из-за нее и с тихим стоном «Ах!» обхватила мужа и повисла на нем.
- Ну, и чего вам надо, покойнички? - едко сказал еще не протрезвевший Егор, осторожно освобождаясь от цепких рук жены.
Из преградившей им путь троицы вперед выступил самый здоровый, с клочковатой бородой и спутанной копной пегих волос на голове. В грязной руке он держал напоказ большой кухонный нож с тускло отсвечивающим зазубренным лезвием. Двое других бомжей помахивали один обрезком трубы, другой толстой сучковатой палкой.
- Выкладывайте все из карманов и че там у бабы в сумочке, и валите дальше, - ощерив в наглой усмешке неожиданно крепкие зубы, сипло сказал здоровяк. - Это наша территория, здесь бесплатно никто не ходит. Особенно ночью.
- Егорушка, отдай им, отдай! - лепетала Лариса из-за спины мужа. Зубы ее от страха начали клацать.
- Ладно, - невозмутимо сказал Егор и опустил руку в боковой карман куртки, отвисший под тяжестью пневматического пистолета.
Купил он его по случаю. Забрел как-то в оружейный магазин и увидел черный, тускло поблескивающий пистолет, лежащий в открытой пластиковой коробке на поролоновой подкладке. Это была пятнадцатизарядная модель фирмы «Аникс», выглядела как настоящий боевой ствол, имела запасную обойму. Продавался пистолет свободно. «Фигня какая-нибудь» - подумал еще тогда Егор. Но когда расспросил продавца о боевых свойствах, несколько переменил свое мнение.
- Бутылку из-под шампанского разносит вдребезги с пяти метров, - лаконично сказал тот.
- Ого! - присвистнул Егор. - Это если в морду кому выстрелить - мало не покажется?
- Не покажется, - согласился продавец. - Но в лицо лучше не надо, срок можно схлопотать за увечье.
- Беру! - решил Егор и отдал тогда три с чем-то тысячи рублей (сейчас хороший пневматический ствол стоит уже четыре-пять тысяч, а то и более) - как раз нес домой премию. Прикупил еще штук пять баллонов и несколько сотен шариков-пулек. Короче, грохнул всю премию, с учетом обмывки покупки.
Когда пристреливал пистолет, убедился - действительно, бутылки разлетаются в прах. Ну, а больше ни на чем и не пробовал. Не стрелять же в пичужек или собак - этого живодерства Егор себе никогда бы не позволил, хотя те, кто его знали, считали мужиком крутоватым.
Когда спрятал кейс с опробованным пистолетом в свой письменный стол, то решил - хватит и такого оружия в доме, и отказался от мысли приобрести травматический пистолет. Конечно, тот был посерьезнее пневматического. Но не хотелось тащиться в милицию, собирать какие-то справки, ждать получения лицензии. Да и убить кого можно невзначай из такого оружия, особенно при его нервическом характере. А припугнуть кого и пневматический сгодится.
И Егор изредка таскал пневмат с собой, но только изредка - тяжеловат был все же, зараза. Вот и сегодня, как предвидел эту лажу с бомжами на кладбище, прихватил пистоль на всякий случай.
Нет, но ведь как меняются со временем нравы: никогда на его памяти бомжи не гопстопничали! А тут встали на пути, помахивают всякой херней в руках, как кистенями, ухмыляются, уверенные в своей безнаказанности. И сейчас больше чем уверены, что попавшийся им на кладбище лох со своей бабой конечно же, обделался, и полез в карман за кошелем.
Егор, перед тем как ступить за кладбищенскую ограду, отвернувшись от жены, как бы прикуривая (зачем жену пугать?), поставил пистолет на боевой взвод. Проколотый подкрученным вентилем баллончик со сжатым воздухом негромко пшикнул, заполняя камеру пистолета и извещая о готовности выплевывать стальные шарики калибра 4,5 мм. с начальной скоростью 150 метров в секунду.
Обойма была полна этих самых шариков - Егор проверял перед тем, как отправиться на гулянку по поводу возвращения племяша из армии. Была у него и запасная обойма, которую он положил в нагрудный карман рубашки, чтобы была под рукой. Хотя очень надеялся, что, как и доселе, ему не придется махать перед кем-то стволом с сомнительными (он это, конечно, признавал) боевыми качествами. Да вот зря, выходит надеялся. Придется показать этим отморозкам пистолет - кулаками отбиться не получится, вон они какие мордатые, хоть и бомжи.
Еще в кармане сняв пистолет с предохранителя, Егор не спеша, чтобы показать этим отморозкам полную уверенность в своих силах, вытянул его, угрожающе отсвечивающей черной окраской, на свет божий, то есть лунный, и тут же нацелил ствол в лоб тому бомжу, что был вооружен ножом.
- Мужики, - спокойно сказал Егор. - Я никого не трогал. Вы сами напросились. Но если сейчас же исчезнете, я не буду стрелять.
Бомжи, увидев пистолет, явно оторопели. Двое крайних начали переглядываться между собой. Но тот, что был с ножом, похоже, выпил дряни, которую они хлебали в своей вонючей компании на заброшенной безымянной могиле, больше всех, и продолжал медленно надвигаться на Егора, все также мерзко улыбаясь.
- Че, из газовика хочешь пукнуть? - хихикнул он. - Ну, пукни, пукни. Но учти, если я, мля, хоть раз чихну от газа, пожалеешь, что…
Он не успел договорить, потому что Егор, которого с ног до головы окатило жаром ярости, поймал в прицел прищуренный глаз бородатого и раз за разом, трижды нажал на курок. Выстрелы прощелкали неожиданно громко, как из мелкашки. Бородатый взвыл и, уронив нож, обеими ладонями закрыл лицо и упал на колени. Сквозь грязные пальцы его просочилась кровь и закапала на утоптанную тропинку.
«Так, срок за увечье я себе, кажется, уже обеспечил, - холодно подумал Егор. - Так что теперь по барабану!».
И он, поведя стволом, также трижды выстрелил в побелевшее лицо второго бомжа, занесшего над его головой железную трубу. Тот отбросил трубу и схватился за лицо - видно было, что пульки пробили ему нос и щеку, потому что места пробоин тут же окрасились кровью.
- Мля, больно же! - прохрипел бомж. - Не стреляй, сука, я все, не стреляй больше…
Он повернулся и, спотыкаясь, пошел прочь.
Третий бомж не струсил. Он прыгнул вперед и успел ударить Егора своей суковатой дубинкой. Но Егор в последний момент дернулся в сторону, и дубинка, оцарапав ухо, смачно впечаталась ему в левое плечо. Однако Егор боли не почувствовал и на ногах устоял. Стрелять было уже некогда, и он, щироко отведя руку с пистолетом назад, со всей силы ударил третьего и последнего своего противника по уху. Пистолет негромко лязгнул, и под ноги Егору выпала обойма. Но нанесенный им удар сделал свое дело: бомжара рухнул навзничь и лежал теперь неподвижно как груда тряпья.
- Аааааааааа! - только тут Егор расслышал этот исступленный и непрекращающийся вопль, который, прижав руки к груди и выпучив безумные глаза, издавала широко открытым черным ртом его Лариса.
- Заткнись, дура! - рыкнул на нее Егор, разглядывая пистолет - точно, рукоятка зияла пустотой прямоугольной дырки. Но искать обойму было некогда, а про запасную Егор забыл. И надо было срочно делать ноги, потому что там, сзади, у того самого жуткого костра поднялся негромкий гвалт, послышались маты. Если бомжи вернутся сюда всей толпой - хана, пустым стволом этих человекоподобных будет уже не напугать.
- Побежали отсюда! - спрятав пистолет в карман куртки, схватил Егор жену за руку. - Да туфли, туфли сними и неси их в руке!
И они, пригнувшись, побежали к выходу с кладбища так, как, наверное, никогда еще в жизни не бегали. Топота преследования, к счастью, Егор не слышал.
Пистолет в кармане куртки больно бил Егора по бедру, и у него даже мелькнула мысль выкинуть его. Но, вспомнив, какую только что сослужила ему служба эта «хлопушка», он отмахнулся от этой мысли.
- Пусть будет. Может, еще, когда-никогда, пригодится…
Егор подумал, что все, обошлось. За ними вроде никто не гнался, и скоро они замедлили бег, а затем и вовсе пошли пешком, изредка оглядываясь.
- Ну, мать, и здорова же ты орать! - отдуваясь, сказал Егор. - Давно не слышал от тебя такого визга.
- Завизжишь тут с тобой, - с укором ответила Лариса, все еще учащенно дыша. - Ты их поубивал, что ли?
Да ну, - махнул рукой Егор. - Ну, может, самому борзому и высадил глаз. А тех просто вырубил. Не хрен было пиратов из себя изображать!
Он на ходу вытащил из кармана сигареты, стал хлопать по всем карманам, нащупывая зажигалку, мимоходом провел рукой и по нагрудному карману рубашки, залез в него и вытащил… запасную обойму к пистолету. Сквозь узенькую боковую пройму тускло отсвечивали тесно прижавшиеся друг к дружке совершенно безобидные на вид стальные шарики-пульки - обойма была забита ими до отказа. Но Егор уже знал, на что способны эти дробинки.
- Оба-на! - воскликнул Егор и остановился. - А я про тебя и забыл. А ну-ка полезай на место!
Он вытащил из кармана куртки пистолет, с удовольствием оглядел его и, бормоча вполголоса: «Ну, мы с тобой и молодцы, однако!», с легким щелчком загнал обойму в рукоятку.
- Ой, Егорушка! - внезапно громко прошептала Лариса.
- Ну, че опять? - недовольно спросил Егор. - Кстати, а где у тебя вторая туфля? Потеряла, что ли?
Лариса схватила его за руку:
- Кто-то идет сюда…
Егор прислушался - точно, со стороны города кто-то шел в их сторону по кладбищу, слышались приглушенные мужские голоса, тяжелое шарканье ног. В этот раз Егор не стал искушать судьбу.
- За мной! - коротко скомандовал он Ларисе. Они сошли с основной тропы и спрятались за раскидистым кустом акации с уже начавшими усыхать стручками семян, росшим одновременно и внутри могильной оградки, и за ней. Могилка была ухожена: металлическая оградка ровно окрашена, к кованому кресту были прислонены венки с искусственными цветками, в изголовье могилы стоял и стакан - правда, пустой. Водку, скорее всего, выжрали бомжи, регулярно обходящие могилки с целью поживиться тем, что оставляют покойникам изредка навещающие их родственники.
Могилка эта отстояла в десятке метров от тропы, и бредущие сейчас по ней трое странных людей с тяжелой поклажей на плечах, - двое из них несли что-то завернутое в ковер или одеяло, отсюда было не разобрать, а третий тащил на плече пару лопат, - спрятавшихся за кустом акации супругов Макухиных не должны были увидеть.
Они не дошли до Макухиных всего ничего - между ними оставались две могилы, под одной из которых и лежали Егор с Ларисой, и следующая, совершенно разгороженная.
За этой могилкой, поросшей бурьяном, с покосившейся деревянной пирамидкой, около которой и остановилась странная процессия, уже давно, похоже, никто не ухаживал.
- Бросай здесь! - негромко скомандовал задний, кряжистый такой малый, и первые двое с видимым облегчением свалили то, что они несли, со своих плеч в пожухлую траву, рядом с едва заметным бугорком могилы.
- Перекурим? - спросил у кряжистого мужика, явного лидера этой компании, один из носильщиков.
- Не, времени нет, - отрывисто сказал тот. - Копаем!
И протянув одну лопату желавшему перекурить, второй сам начал подрезать бурьян на могиле. Расчистив будущее место раскопки, он протянул лопату другому из носильщиков. худому парню лет тридцати с унылым лицом:
- Продолжай.
Лариса, с ужасом зажав рот, широко открытыми глазами безотрывно, так же как и Егор, следила из своего укрытия за разворачивающимся на заброшенной могиле действом. Она еще ни о чем не догадывалась, а Егор уже все понял.
- Отвернись, - свистящим шепотом велел он Ларисе. - Тебе это незачем видеть.
И Лариса, пересиливая обычно непобедимое женское любопытство, зажмурила глаза и уткнулась лицом в плечо мужа. Егора вдруг начал бить мелкий озноб - то ли похмелье наступило, то ли страх, наконец, добрался и до него. Не хотелось верить в реальность всего происходящего - в их, как он всегда думал, тихом заштатном городе, на этом старом кладбище, по которому в детстве нередко бегал с пацанами, сегодня он переживал уже второй кошмар, и это всего за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут.
Егор, конечно, догадался, что эти трое были бандюками, и приволокли они на старое кладбище завернутый в ковер труп, чтобы тайно захоронить его здесь. И такое здесь, возможно, происходило уже не впервые - в их городе, относительно спокойном в криминальном отношении, тем не менее, иногда без вести пропадали люди. Возможно, именно вот так.
Егор подумал и вынул из кармана свой пневмат, так крепко выручивший его сегодня, и положил руку с зажатым в ней пистолетом на землю перед собой. Нападать на этих, копошащихся в разрытой могиле жутких людей, он не собирался - это было бы безумием, они бы просто забили лопатами и его, и жену. Ствол Егор достал скорее для собственного успокоения - хоть и полунастоящий, тем не менее, он придавал ему уверенности.
Между тем могила была разрыта уже достаточно глубоко.
- Копайте, копайте, а я пойду отолью, - сказал тот, что был покоренастее. Он направился прямо к тому кусту акации, за которым лежали Макухины, в самом деле расстегнул ширинку и помочился едва ли не на голову Егору. А потом, также стоя спиной к работающим вот уже полчаса без перекура товарищам, или кем они там ему приходились, плавным движением достал откуда-то из-под мышки небольшой черный пистолет, затем, из внутреннего кармана ветровки, круглый продолговатый предмет («Глушитель!» - догадался Егор), и осторожно навернул его на ствол.
Егор нервно сглотнул, и с ужасом почувствовал, что клейкий сгусток слюны попал ему в дыхательное горло. Он зажал рот ладонью, выпучил глаза, из которых потекли слезы. Но так и не смог справиться с приступом удушливого кашля. «Кхе, кхе» - вырвалось у него из-под ладони, а лежащий на спусковом крючке палец судорожно дернулся. «Аникс» тут же сухо выщелкнул из ствола стальной шарик, который чувствительно ударил коренастого в коленную чашку.
- Уй, падла! - негромко и удивленно вскрикнул коренастый, и без раздумий пять раз подряд выстрелил в подозрительный куст.
- Мужики, валим! Засада-а!!! - истошно крикнул он своим подельникам, забыв, что только что сам, видимо, хотел их завалить. И они, побросав лопаты и оставив валяться на краю раскопанной могилы принесенный с собой труп, помчались к выходу с кладбища, с треском ломая попадающиеся им на пути кусты.
А под акацией остались лежать в луже черной крови неподвижная Лариса с пробитой головой, и с глухим воем скребущий кроссовками сухую землю Егор, которому две пули раздробили ключицу и застряли где-то там глубоко в теле, в кровавой мешанине порванных внутренностей…
- Старик, не забудь из ‘'Приозерного'' привезти зарисовку о механизаторе!
К массе поручений, полученных молодым литсотрудником районной газеты «Ударник полей» Локтевым на командировку в совхоз от редактора и завсельхозотделом, ответственный секретарь добавил еще одно.
- Мало, понимаешь, пишем мы о людях труда. А надо больше, - наставительно сказал начальник штаба редакции. - Ну, проваливай, некогда мне тут с тобой.
Он хлопнул Локтева по угловатому плечу и уткнулся в гранки.
Через три часа утомительной езды в раскаленном, пыльном «пазике», корреспондент ступил на землю «Приозерного». А еще через час вместе с агрономом Прусовым он уже раскатывал по совхозным полям.
День был жарким, суматошным. Корреспондент исписал к вечеру почти весь блокнот. Из этого хаотичного нагромождения имен, цифр, неразборчивой скорописи в прохладной тиши редакционного кабинета должны были родиться корреспонденция, статья, несколько заметок. А вот зарисовки не было.
- В пятой бригаде я тебя сведу, мил человек, с Иваном Ралдугиным - классным механизатором, орденоносцем, -пообещал агроном Локтеву. - Он, можно сказать, потомственный земледелец - в его роду пахари прослеживаются аж до пятого колена. Вот ты можешь сказать, кто был твой пра-пра-прадедушка?
- Не могу, - честно признался корреспондент.
- То-то! - обрадовался агроном. - А Ралдугин - скажет.
Солнце уже клонилось к закату, когда они приехали к паровому полю. По нему, натужно рокоча, ползали штук пять тракторов с плоскорезами. Один из них, с трепыхающимся на кабине алым флажком, остановился на краю поля по сигналу агронома.
- Здрасьте вам! - пророкотал здоровенный механизатор. Руки у него были огромные, даже на фалангах пальцев поросшие бурой шерстью. На широком, темном от пыли лице, ослепительно сверкали белки глаз и ровные зубы. Из-под кожаной вытертой фуражки выбивались задорно трепетавшие на ветру пряди вьющихся и пегих от пыли волос.
- Ваня, я тебе корреспондента привез. Ты ему все о себе обскажи. И о себе, и о предках. Вот кто был твой пра-пра-прадед? - Агроном толкнул незаметно Локтева: «Сейчас, мол, он тебе всю родословную выложит, только успевай записывать».
- Пекари были Ралдугины завсегда, - с достоинством пробасил тракторист, закуривая. Он с наслаждение затянулся, отчего сигарета тут же стала на треть меньше, и выпустил густые струи дыма сразу из ноздрей, рта и, кажется, ушей.
- Я первый ударился в технику у нас в роду - и не жалкую об этом. Но хлеб печь могу - это у нас, у Ралдугиных, в крови.
- Тракторист ли, пекарь - все одно с хлебом связано, - ничуть не смущаясь, подытожил агроном. - Ну ладно, вы балакайте, а я пойду машиной займусь - что-то сцепление барахлит.
Корреспондент с трактористом уселись на кромке поля. Иван Ралдугин оказался человеком неординарной судьбы. Они проговорили не менее часа и тепло простились, весьма довольные друг другом.
- Ну, как тебе наш Ралдугин? - спросил агроном Локтева по дороге на центральную усадьбу.
- Хороший мужик! - с оживлением ответил корреспондент. - Я про него, пожалуй, очерк напишу. Шутка ли: в сорок лет два ордена, три медали…
Он действительно написал очерк. Материал получился очень живой и был признан в редакции лучшим за неделю.
Снова в «Приозерный» репортерская судьба завела Локтева месяца через два. Он зашел в вагончик полевого стана, когда там уже закончился обед. Ралдугина корреспондент узнал сразу - тот одиноко сидел за столом все в той же кожаной фуражке и сосредоточенно ел гуляш, запивая его компотом из большой алюминиевой кружки.
Вот он тщательно подчистил корочкой хлеба дно тарелки, выловил из кружки разваренные фрукты, обсосал их и стал с хрустом разгрызать косточки. Газетчика он не замечал.
«Вот уж, действительно: кто как работает, так и ест», - с уважением подумал Локтев и кашлянул.
Иван Ралдугин посмотрел на него ничего не выражающим взглядом.
«Не узнает меня, что ли? Вот и распинайся, пиши о таких», - обиженно подумал корреспондент.
В это время в вагончик заглянул кто-то из механизаторов и игриво сказал:
- Кудрявый, ты уже закончил прием пищи? Айда в курилку, «козла» забьем.
Ралдугин метнул в его сторону тяжелый взгляд, и парень исчез.
- Слыхал, как меня величают? - криво усмехнулся великан. - А когда-то был Иван Лукич. Думаешь, кого мне надо за это благодарить, а?
Локтев ничего не понял и растерянно хлопал глазами.
И тут Ралдугин не спеша вынул из кармана аккуратно сложенную, уже потертую на изгибах «районку», развернул ее и молча пододвинул корреспонденту. Локтев увидел свой эффектно заверстанный в подвал очерк «Хлебороб, сын пекаря», а в нем - отчеркнутые красным карандашом строки.
Гулко сглотнув, газетчик прочитал свои слова: «Могучий, кудрявый, он как бы олицетворяет собой былинную мощь и красоту русского человека - пахаря, ратоборца». Локтеву нравился этот оборот.
По-прежнему ничего не понимая, он поднял глаза.
- А теперь смотри сюда, - прогудел, как из бочки, Ралдугин, и сдернул с головы фуражку. Газетчик все понял и крепко зажмурил глаза.
Неизвестно, какой такой ураган пронесся над головой героя его очерка, но он слизнул с нее почти все волосы.
Иван Ралдугин оказался обладателем шикарной огромной лысины, ехидно отблескивающей своей полированной поверхностью прямо в глаза корреспонденту. Лишь с висков да за ушами у механизатора свисали жидкие пряди чудом уцелевших русых волос с жалкой претензией на волнистые локоны. Их-то неукротимое воображение газетчика и превратило в залихватские кудри.
Корреспондент, надо отдать должное, был скор на ногу и не стал дожидаться, пока в оскорбленном великане проснется «былинная» ярость. Он поспешил ретироваться из вагончика, лепеча на ходу в свое оправдание что-то вроде: «Простите, я не знал… я просто не разглядел, честное слово… И вообще, это ваша фуражка меня подвела…»
Под конец этой правдивой истории скажу, что Локтев после того случая приложил все усилия и старания, чтобы стать не только одним из самых оперативных и продуктивных журналистов в своей редакции, но и самым внимательным и осторожным.
И его даже потом забрали в областную газету! Где мы с ним и познакомились, и он мне как-то на дружеской пирушке рассказал эту правдивую историю, а уж я вам, друзья мои.
Летний умывальник нашей роты находился сразу за казармой, и был огорожен высоким П-образным, в рост человека, забором. Тем свежим июньским утром после команды «Подъем» я, накинув на шею полотенце и прихватив из тумбочки зубную щетку с тюбиком пасты, лениво поплелся из казармы умываться. Лениво, а не бегом - потому что я был уже черпак, и на зарядку ходил по желанию, а не по принуждению, как салабоны и духи.
Ну да не в этом дело. А вот в чем. Когда я, обогнув казарму, подошел к умывальнику, у входа на его территорию толпилось несколько наших парней, необыкновенно притихших и явно прислушивающихся к тому, что происходит за выкрашенным в коричневый цвет забором.
Когда я сунулся было к входу в умывальник, пацаны меня остановили.
- А чё случилось-то? - недовольно спросил я Тарбазана, с которым мы корешились.
-Там разборка идет, - таинственно пояснил он. - Просили подождать…
В это время из-за забора послышался мат-перемат, хлесткие звуки ударов, и над забором, кувыркаясь, взлетела и снова исчезла чья-то пилотка. А спустя несколько секунд из умывальника вышел рядовой Вдовиченков, держась рукой за ухо и капая на землю кровью из разбитого носа.
Его догнал ефрейтор Гарбузов с красным, разгневанным лицом. Он на ходу нахлобучил Вдовиченко на его стриженую поникшую голову пилотку и напоследок дал еще пенделя. Вдовиченко перешел на мелкую рысь и, часто мелькая стоптанными каблуками кирзачей, скрылся за углом казармы.
- В следующий раз убью, пидор! - прорычал ему вслед Гарбузов и сплюнул.
Мы его окружили с расспросами. И вот что рассказал дедушка Гарбузов:
- Я вчера пришел из самохода поддатым, где-то после двенадцати, ну и завалился на койку не раздеваясь, только сапоги скинул. Уже задрых, как чую - что-то не то, кто-то по мне шарится. Открываю один глаз, а этот урод - его койка рядом с моей, - стоит на коленках на полу и расстегивает мне, падла, ширинку…
- У-у-у! - загудели мы, хотя еще толком не понимая сути происходящего.
- Ага! - подтвердил Гарбузов. - Я-то сходу не врубился, думаю, какого х… ему надо у меня в штанах? Может, он денег хотел украсть - у меня еще кое-что оставалось, да перепутал карман с прорехой? А он, падла, осторожно так достает мой х… и начинает его гладить, дуть на него, бормотать чего-то. А потом нагнулся и стал лизать его…
- Ууууууууууууу! - еще более негодующе провыли мы на эти чудовищные слова Гарбузова.
Я уже знал к тому времени, что есть такие мужики- не мужики - их называют пидарасами (а что правильно будет - педерасты, а уж тем более по-научному гомосексуалисты или сокращенно геи, ни я, ни мои однополчане тогда и не подозревали), и они любят не женщин, а друг дружку. В жопу. И берут друг у друга в рот. Вот такие поганцы и уроды.
За это их всячески не любят и презирают все остальные нормальные люди. Я их тоже презирал, хотя еще ни одного в своей жизни не видел. И вот сподобился увидеть. И где - в армии! Как этот Вдовиченко вообще стал пидарасом, когда успел? Ему же было, как и нам, ну от силы двадцать. Кто его так испоганил-испортил? Или он таким родился? И решил совратить еще и ефрейтора Гарбузова? В общем, кучу вопросов тогда вызвало лично у меня это происшествие, как, думаю, и у остальных парней.
Вдовиченко был обычным, незаметным парнем, призванным откуда-то с Украины. Всегда аккуратен, со свежеподшитым воротничком, начищенными сапогами, он, правда, держался как-то особняком, ни с кем толком не дружбанил, а все свободное время проводил в ленинской комнате и строчил письма.
Я несколько раз видел, как Вдовиченко нес их в каптерку, сдавать старшине - это всегда были два-три пухлых конверта.
…- Ну, тут я уже не выдержал и заехал ему коленкой в рожу, - продолжал рассказывать Гарбузов. - Этот пидор уполз на свою кровать. Ну, я его больше трогать не стал, чтобы шум не поднимать. А сейчас вот вломил ему от души! Чтобы знал, урод, к кому лезть…
- А почему он именно к тебе-то полез? - что называется, «снял с моего языка» вопрос Тарбазан.
- Ну, я ж говорю - спим мы рядом, - терпеливо стал растолковывать Гарбузов. - А тут я пьяный пришел. Он думал, что я не почую, вот и полез. И это… Он, сука давно на меня странно так посматривал…
- А, так он влюбился в тебя. А ты его за это по роже! - подытожил я. Пацаны грохнули. Гарбузов сжал кулаки и двинулся было на меня. Но потом сам заржал, и мы пошли умываться.
Что же было со Вдовиченко? - спросите вы. Его сексуальная ориентация мгновенно стала достоянием всей части, Вдовиченко шпыняли все, кому не лень. И буквально через пару недель он исчез из нашей роты и вообще из части - говорили, что его куда-то перевели. Наверное, чтобы уберечь от ЧП - у нас на объекте иногда на головы некоторых гнид падали кирпичи, а то и металлические балки…
_____________
фамилии некоторых персонажей данной истории, понятное дело, изменены.
Вчера моему брату Ринатке стукнуло бы 62 (он ушел, когда ему не было еще и полтинника). Но я никак не могу представить его таким… уже пожившим, умудренным годами и житейским опытом человеком. А все больше вот таким.
У нас впервые на троих братьев появился настоящий двухколесный велосипед! И пусть он был не совсем новый, местами даже потертый и облупившийся «Орленок» (если не ошибаюсь, отцу его продал наш сосед дядя Яша Таскаев, купивший своему подросшему сыну Николаю уже взрослый велосипед).
Это историческое событие произошло жарким июльским днем тысячадевятьсотшестьядесят-какого-то года, точно не помню. Мне было лет десять, следующему за мной брату Ринату - семь, ну и Рашитке четыре (а ты, Роза, помалкивай - тебя еще не было!).
Конечно же, этот видавший виды подростковый «лисапет» был оседлан в тот же день по старшинству. Я уже умел ездить «под рамкой» на взрослой машине, так что мне ничего не стоило с шиком проехаться от дома до спуска к лугам и вернуться обратно, задорно дилинькая блестящим звонком и шурша по укатанной дороге туго накачанными шинами.
Меня уже поджидал нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу Ринат, а за его спиной подпрыгивал на месте Рашит и нудно бубнил:
- Я тоже поеду, я тоже поеду!
Но Ринат уже схватился за руль подъезжающего велосипеда и чуть не уронил меня. Контролирующий эти пробные заезды отец подсадил брата на сиденье и подтолкнул его:
- Ну, давай, сына, не подкачай!
Ринат выпучил глаза и старательно завращал педалями, вихляясь всем телом. Руль он при этом держал цепко и все время прямо. Слишком прямо! На него надвигался столб, стоящий у углового бревенчатого дома с кудрявыми кленами в палисаднике. Не знаю, жив ли сейчас этот старый казачий дом, а раньше в нем жил дед Лукаш.
- Столб! - закричал сзади отец.
- Столб! - заорал я и погнался за Ринатом.
- Ай, стооооолб! - заверещал Ринат, продолжая крутить педали и держа руль прямо. По его напряженной спине можно было понять, что он хочет свернуть. Но - не может, и бросить крутить педали не может, вот такая оказия!
- Аййй! - снова отчаянно закричал Ринат и на полном ходу врезался в столб. Послышался тупой удар, лязг, звон и мягкий шлепок свалившегося тела.
Отец догнал меня и мы вместе прибежали к месту ДТП. Ринат, запыленный, с всклокоченным чубчиком, уже сам вставал с земли и держался рукой за лоб.
- Ну-ка! - сказал папка, отнимая его ладошку ото лба. Я прыснул - на лбу у Рината тут же вздулась большая багровая шишка.
- Болит? - участливо спросил отец.
- Неа, - отважно сказал Ринатка. И тут его взгляд упал на валяющийся у столба велик. Я тоже посмотрел на него и присвистнул. Переднее колесо изогнулось в чудовищной восьмерке.
- Ой, болит! - тут же захныкал Ринат, предчувствуя трепку за испорченный велосипед.
- А я когда поеду-ууу?! - кричал на ходу и семенил к нам Рашит.
- Все, - сказал папка. - Отъездились, ити вашу мать! Надо новое колесо искать, это уже не сделать…
Новое колесо взамен искривленному он так и не нашел, и «Орленок» так и валялся у нас где-то на задах двора, пока папка не раздобыл нам через несколько лет другой велосипед. Уже взрослый. Но и мы к тому времени уже подросли, так что катались на нем без проблем (Рашит, правда, все же пока еще под рамкой). И даже появившуюся к тому времени Розку на нем катали. Но только около двора и под присмотром мамы. Она ту шишку Рината запомнила надолго.
Помните жуткую аварию на СШГЭ, унесшую жизнь более 70 человек? На этой станции работал инженером-программистом мой друг детства Саня. Когда на станции все это случилось, я ему позвонил - телефон молчал. Написал по электронке - ответа не последовало. И когда, каюсь, я уже готов был предположить самое худшее, Сашка, наконец, написал мне на «мыло», что у него все нормально. Хотя в день аварии он все же был на смене вместе со своей женой, и они покидали рабочие места по колено в воде. А под ними все уже было затоплено. Сашка выполнил свой служебный долг до конца - он в те страшные минуты сохранил и отправил, куда полагается, всю компьютерную базу с записью всех параметров происшедшей катастрофы. За что ему честь и слава. Но это решать уже не мне. А я, раз уж с Сашкой ничего страшного не произошло, все же о веселом.
Несколько лет назад мы с Саней ездили в наше родное село Пятерыжск, это на Иртыше. Решили, что удобнее будет ехать из Красноярска, и Сашка приехал ко мне из своего поселка энергетиков. Сели на фирменный поезд «Красноярск-Москва» и поехали до Омска, а оттуда - рукой подать до Казахстана, где недалеко от границы с Россией и располагается на Иртыше наша милая деревенька.
В купе на четверых - блестящем, чистеньком, с мягкими диванами, - к нам никого не подсаживали. Мечта, а не поездка! Довольные, мы попивали чаек и под перестук колес болтали о том, о сём, а за окном вагона проплывали чудные сибирские пейзажи. Вежливый проводник принес нам белье (ну, просто хрустящее от чистоты!), предложил заправить постели. Мы отказались - что, безрукие, что ли, в конце концов?
Диваны были такие мягкие, что доставать матрасы с багажных полок и раскладывать их не стали. Вот только сиденья диванов почему-то оказались узковаты.
- Конструктивная недоработка, - по-инженерному важно сказал Сашка.
- Да, у нас всегда так, - с писательским сарказмом поддакнул я. - Но спать можно. Главное - мягко.
Спать все же было неудобно - то рука свалится, то нога, а то и сам вот-вот сверзишься. Напротив меня кряхтел и ворочался Сашка, испытывая те же проблемы. Когда поезд подъезжал к Омску, проводник пришел за бельем. Плохо выспавшиеся, мы сидели на скомканных простынях и хмуро отпивались крепким горячим чаем. Проводник с удивлением посмотрел на нас:
-Вы что, так спали?
- А что такое?
Проводник молча залез рукой за спинку Сашкиного дивана, чем-то там щелкнул, и спинка удобно улеглась на узкое сиденье. Постель сразу стала раза в полтора шире. Мы с Сашкой оторопело посмотрели друг на друга. И, не переставая, хохотали чуть ли не до самого Омска…
По случаю окончания школы Круглов с Майским расщедрились и решили подарить своим детям двухдневную поездку в Санкт-Петербург. Олег и Юля, до этого ни разу не выпадавшие из поля зрения родителей, были немало удивлены. Однако, пока отцы не передумали, побежали собирать вещи.
- Лежа, - Юле очень нравилась именно эта форма имени своего друга. - А правда, что ты уже был в Питере? - в купе она забралась с ногами на полку и прижалась к плечу Круглова-младшего.
- Ну как был? - рассмеялся Олег. - Просто родители рассказывали, что приезжали сюда, когда мама была беременна мной.
- Как интересно! - захлопала девушка в ладоши. - А ты помнишь что-нибудь?
- Юлька, - чмокнул Олежек Майскую в нос. - Не говори глупостей.
На Московском вокзале молодых людей встречала Аня Варанова с сыном. Крестник и тёзка Круглова-старшего Николай Юрьевич был пока виртуальным приятелем Олега и Юли. Ребята общались в соцсетях, по Скайпу. Пришла пора знакомиться в реале.
- Привет, мои хорошие! - расцеловала гостей Аня. - Устали в дороге? Поедем к нам, я вам уже комнату приготовила.
- Спасибо, тёть Ань, - смутился Олег. - Мы лучше в гостиницу. Привет, Коляныч! - он хлопнул приятеля по протянутой ладони.
По странному стечению обстоятельств ребята поселились в той же гостинице, в которой когда-то жили Рогозина с Кругловым, только номер был чуть поскромнее.
- Значит, так! - расхаживал по комнате Коля, в то время как Олег и Юля удобно устроились полусидя на кровати. - На меня возложена ответственная миссия быть вашим гидом.
- Колян, - довольно рассмеялся Олег. - Ты точно начальником будешь. Выбрал уже, куда пойдёшь?
- Рано ещё, - отмахнулся приятель. - Вот школу окончу, тогда посмотрим. Итак, - продолжил он. - Поскольку Юлька у нас известная трусиха, - парень поймал подушку, брошенную девушкой и рассмеялся на её сердитое бурчание «сам такой». - Предлагаю для начала посетить Ужасы.
- Это как раз то, куда ваши родители не попали, - пояснила Анна, которая наблюдала за молодёжью от окна. - По вполне понятным причинам.
Женщина привезла ребят к большому торговому центру и, оставив их там, направилась домой, готовить стол.
Приключения начались уже на этаже, где располагался вход на представление. Из дверей вышел человек с клюкой. Он что-то начал говорить, то и дело кидаясь в толпу зрителей. Когда он резко приблизился к Юле, та взвизгнула и спряталась за спину Олега.
- Теперь я понимаю, - сердито посмотрела она на хихикающего Колю. - Почему Галине Николаевне нельзя было сюда приходить.
Зрителей запустили в холл. Увидев орудие пыток, Майская поморщилась и сильнее прижалась к своему спутнику.
- Как можно тут фотографироваться? - брезгливо сморщила она свой красивый носик.
- Юль, это же шоу, - рассмеялись ребята. - Нашим родителям сколько раз приходилось изображать мертвецов. Живы же!
- Всё равно неприятно, - уткнулась девушка в плечо Олега.
Зрители прошли дальше, в большой лифт.
- Сейчас мы с вами, - заговорил экскурсовод. - Последний раз поднимемся наверх и полюбуемся панорамой нашего величественного города. После чего лифт опустит нас в глубокое подземелье, где нас ждут разные неожиданные встречи.
Лифт был с большим окном и в нём было видно, как мелькает кирпичная стена, крыша. И вот все зрители уже наверху, откуда виден почти весь город.
- Ну что же, - обвёл всех взглядом экскурсовод. - А теперь нас ждёт опасное и интересное путешествие.
Лифт снова заработал и стал плавно спускаться вниз. Крыша, стена, кирпичная кладка подвала.
- Вот мы и приехали, - продолжал мужчина. - Давайте посмотрим, что там за дверью.
- А здорово! - шепнула Юля Олегу. - И правда ощущение лифта.
- Юляш, - шутливо щёлкнул парень подругу по носу. - Не разрушай атмосферу сказки.
Зрители вышли из лифта и оказались на берегу Невы, где на волнах плескался ботик Петра Первого и сам император (вернее, его восковая фигура) встречал гостей.
Громкий, хорошо поставленный голос читал отрывок из «Медного всадника» Александра Сергеевича Пушкина. Ботик мерно покачивался на волнах, Пётр, словно живой, смотрел на пришедших, будто спрашивая: как там Россия-матушка, жива ли?
- Давайте, - когда отзвучали стихи, слово взял экскурсовод, - поклонимся императору, поблагодарим его за деяния его славные.
- Больно надо, - Юля наморщила носик и отвернулась.
Зрители перешли в следующий зал, хотя скорее это была тюремная камера, где на кровати у стены стояла измождённая молодая женщина в небогатом, но красивом платье. Громкий голос рассказывал историю о самозванке, претендующей на российский престол. У неё было много имён, но знаем мы её как княжну Тараканову.
- А я видела эту картину, - тихо прошептала Майская.
По легенде самозванка погибла во время наводнения в Петропавловской крепости.
Тут же в окно камеры «княжны» хлынула вода, и ребята невольно переступили с места на место, словно опасаясь, что эта вода зальёт и их.
В следующем зале рассказывалось про императора Павла Первого. Он был очень суеверным, и с ним было тоже связано много легенд. Одна из них гласила, что прожил он ровно столько лет, сколько букв в изречении над главным фасадом Михайловского замка - 47: ДОМУ ТВОЕМУ ПОДОБАЕТЪ СВЯТЫНЯ ГОСПОДНЯ ВЪ ДОЛГОТУ ДНЕЙ.
Ещё говорят, что призрак императора до сих пор появляется в Михайловском замке.
- Мы обязательно туда съездим, - шепнул Коля гостям, с улыбкой наблюдая за испугом в глазах девушки.
- Да, - как-то рассеяно произнёс Олег, глядя при этом почему-то в толпу зрителей. - Все вместе.
В соседнем зале стоял большой стол, покрытый зелёным сукном, за ним сидел человек спиной к зрителям и висело несколько портретов. Актёр, расхаживаюший вокруг стола, читал отрывки из «Пиковой дамы» и портреты поочерёдно оживали, вызывая то испуг, то восторг. В какой-то момент половинки стола разъехались и из него резко поднялась фигура старухи. Юлька испуганно взвизгнула. Когда же актёр резко развернул сидящую куклу Германна, у которого вместо лица было изображение пиковой масти, девушка и вовсе спряталась за спины своих спутников.
Ребята перешли в следующий зал, а там уже метался Раскольников с топором, вопрошающий тварь он дрожащая или право имеет.
- Бррр, - поморщилась Майская. - Жуть какая, - она сильнее прижалась к Олегу, тот обнял её, продолжая с интересом наблюдать за происходящим.
Дальнейшее было Юле не так интересно. Половину произведений она просто «прошла» в школе, а точнее «проскочила мимо». Поэтому девушка просто смотрела по сторонам или любовалась своим Лежей.
Когда же группа пришла в последнюю, как объявил экскурсовод, комнату, Юля поёжилась. Перед ними была огромная печь, в которой на цепях висел гроб. Вдруг крышка открылась и резко поднялся мужчина с лохматой шевелюрой и огромной бородой.
Даже скудных Юлиных познаний в истории и литературе хватило, чтобы понять, кто это. Григорий Распутин строил гримасы и зазывал зрителей к себе. Причём обращался он конкретно к Майской. По крайней мере, ей так казалось. Девушка покрутила пальцем у виска и отвернулась.
- Путь наверх труден, - заговорил экскурсовод. - Только держась друг за друга, вы сможете оказаться на свободе.
Юля обхватила Олежека сзади и пошла за ним «вагончиком». Она смотрела по сторонам, куда ей идти, но народа было так много, что у девушки очень скоро закружилась голова. А чуть позже она поняла, что они находятся в зеркальном лабиринте и смотрела уже только на Олега.
- Ну что? - приобнял друзей Варанов-младший, когда они оказались в холле торгового центра. - Понравилось?
- Страшно, - призналась Юля.
- Больше не поедешь? - прищурился по-отцовски Олег.
- Поеду, - надулась Майская. - Через год.
За ребятами приехала Анна и отвезла их домой. По дороге Юля делилась впечатлениями, больше жалуясь на парней.
Когда молодёжь и хозяева сидели за столом, пожаловали ещё одни гости.
- Галина Николаевна, дядя Коля? - удивилась вошедшим Юля. - Вы что, следите за нами?
- Нет, Юляш, - успокоила девушку Рогозина. - Просто приехали посмотреть на свой Питер.
- Ну и как вам Ужасы? - довольно улыбнулся Олег, приветствуя родителей.
- Разглядел! - восхитился Круглов. - Прирождённый сыщик.
- Мам, пап, вы извините, - Круглов-младший сел напротив родителей. - Но ни следователем, ни опером я быть не собираюсь.
- А кем же ты хочешь стать? - поинтересовалась Галина, Николай расстроился, но старался не показывать это.
- Историком, - твёрдо произнёс Олег, глядя на родителей.
- А что, - вдруг поддержал идею сына Николай Петрович. - Историк в какой-то мере тоже сыщик. Молодец, сынок.
После небольшого перекуса молодёжь отправилась гулять по Питеру, а Круглов с Рогозиной уехали в Петергоф, наслаждаться его красотой и вновь переживать эмоции своей прошлой поездки.
КОНЕЦ.
- Я твою маму е… л! - заявил вдруг Жора Сароян Сереге Митрохину, и выжидательно уставился на него своими выпученными черными глазами с поволокой.
Серега опешил. Они сидели в курилке после ужина в солдатской столовой. Кроме Жоры и Сереги, «Примой» дымили, сплевывая себе под сапоги, еще рядовые Колян Петров, Серик Конакбаев и Стас Опанасенко.
Сидели и травили анекдоты - времени до вечернего построения оставался еще целый час. Больше всего ржали над анекдотами Сереги Митрохина - он умел их рассказывать особенно комично. Жорик тоже встрял с парой каких-то нелепых баек, которые были встречены усмешками и ироничными переглядываниями пацанов, отчего он набычился и со все большим раздражением поглядывал на находящегося в центре внимания Серегу. А потом не выдержал и вот так, без видимых причин, бросил ему в лицо это оскорбление.
- Жорик, ты это мне? - на всякий случай переспросил в наступившей тишине Серега.
- Да, я твою маму е… л! - с вызовом повторил Жора, вставая с места. Вскочил с жесткой лавки и Серега. С Сарояном он был одного роста, но значительно уже в кости, так что форма сидела на нем мешковато. А Жорик был раза в полтора шире, в его почти квадратной, слегка ссутуленной фигуре с покатыми плечами, толстой шее, распирающей ворот гимнастерки с белой полоской подворотничка, чувствовалась недюжинная природная сила.
Несмотря на это, Серега отважно бросился на Жору, целясь ему кулаком в подбородок. Но тот легко отбил его руку, а сам, стремительно нагнув коротко остриженную черноволосую голову, ударил ею Серегу прямо в лицо. Серега от этого чудовищного удара, сразу же разбившего ему нос в кровавую лепешку, отпрянул назад и, перевалившись через спинку деревянной лавки, вывалился из курилки и упал на землю.
Жора не спеша вышел из курилки и еще пару раз пнул пытающегося встать с земли Серегу. А потом ушел, не оглядываясь, в роту. Только после этого ошеломленные пацаны выскочили из курилки и помогли Сереге встать.
- Уйдите, на фиг! - пробормотал Серега и, растолкав сослуживцев, побрел к летней умывалке, сооруженной сразу за казармой их третьей роты. Там он тщательно умылся, стараясь меньше задевать распухший нос, еще покурил, размышляя как теперь жить дальше.
Дедовщины в их стройбатовской части как таковой не было - она была целиком из одного призыва, и была вновь укомплектована для строительства ракетных площадок в этом глухом уголке костромского леса. Состав батальона был самый разношерстный - русские, хохлы, киргизы, узбеки, удмурты, чеченцы, крымские и казанские татары, несколько армян, даже корейцы затесались. И не было среди них никакого деления на салаг, черпаков и прочих представителей солдатской иерархии по сроку службы - все были равны друг перед другом и подчинялись только своим бригадирам (они же командиры отделений, ефрейторы) и командирам взводов - сержантам срочной службы и прапорщикам-сверхсрочникам.
Это поначалу. А позже из всей этой разношерстной массы все же стали выделяться те, кто был посильнее, посплоченнее, и постепенно стали подминать под себя соседей по взводу, роте. Худо пришлось второму взводу, в котором служили сразу пятеро чеченцев - взвод уже практически подчинялся не сержанту Михаилу Палию, а кандидату в мастера спорта по вольной борьбе Лече Магомедову и его нахрапистым землякам. В четвертом взводе, глядя на чеченцев, головы подняли было шестеро киргизов, но их отмудохали, скооперировавшись, крымские и казанские татары, и взвод остался строго под «игом» прапорщика Махмута Калимуллина.
А вот в первом взводе до сегодняшнего случая все было спокойно. Самая многочисленная нацменская группа была армянская - ар было четверо, и они вели себя вполне достойно. Никогда ни во что не вмешивались, но и себя в обиду не давали. В общем, нормальные были парни. Но вот эта вспышка агрессии Жоры Сарояна по отношению к куда более слабому Сереге Митрохину сегодня была явно показательной. И то, что остальные парни не заступились за него, для Сереги означало одно - он остался один против Сарояна, и тот не оставит его в покое, пока полностью не сломит его волю и не заставит пахать на себя. А там армяне быстренько подомнут под себя и остальных - Сароян теперь уже знал, что сделать это будет несложно. Отмудохает на виду у всех еще одного-другого пацана, и никто ведь и пальцем не пошевелит, чтобы встрять. И все, первый взвод будет под армянами. Так было во втором, и теперь там чеченцы только делают вид, что работают - за них пашет весь взвод.
На вечернем построении роты все уже знали о стычке Митрохина и Сарояна, и потому почти никто не обращал внимания на распухший нос Сереги. Только комвзвода старший сержант Артур Филикиди, мельком взглянув на занявшего свое место в строю Митрохина, тут же велел ему «отбиваться» без участия в вечерней поверке, чтобы командир роты не увидел. А сам отвел к окну казармы Сарояна и сердито что-то выговаривал ему, время от времени показывая скрещенные в решетку пальцы, наверное - дисбатом пугал.
После этого на какое-то время все стихло. Митрохин даже повеселел - все, отстал от него Сароян, хотя и косил недобро в его сторону своим выпученными воловьими глазами. В субботу был банный день - мылись, как обычно повзводно.
Баня, как и все строения в их части, была поставлена самими же солдатами. Неказистая, деревянная, с печкой-каменкой, на которой булькала в большом котле горячая вода, а холодная стояла в обыкновенной железной бочке, с большим предбанником и несколькими скользкими лавками, на которых могли одновременно мыться человек тридцать, она, тем не менее, была гордостью их роты, потому что оказалась самой жаркой в батальоне, и в ней даже можно было париться.
Серега помылся в этот раз очень быстро - он хотел успеть перед ужином ответить на пару писем, пришедших ему от матери и от его девчонки. И когда, уже ополоснувшись прохладной водичкой и оставив на лавке перевернутый вверх дном тазик, пошлепал по мокрому полу к выходу, моющийся на соседней лавке в компании своих земляков Сароян схватил его за руку.
- Постой, брат! - проникновенно сказал Жорик Сароян. - Принеси-ка мне, пажалста, теплой вадички. Видышь, кончилась.
И он для пущей убедительности повозил по лавке пустым тазиком.
- Сам сходишь, - буркнул Митрохин, вырывая свою кисть из цепкой руки. - Что я тебе, прислуга какая?
- А я гаварю - принеси! - уже с угрозой повторил Жорик. Он оглянулся по сторонам - комвзвода рядом не было, они обычно мылись своей сержантской компанией. - Или снова хочишь па морде?
Весело гомонящий до этого взвод притих. Все ждали, чем кончится этот новый конфликт между кряжистым Сарояном и тощим субтильным Митрохиным, настолько тощим, что его можно было использовать как пособие по анатомии.
«Суки! - в бессильной злобе подумал Серега про своих трусливых малодушных сослуживцев. - Какие же вы суки! Хотя бы один вякнул!».
Земляки Сарояна на всякий случай подобрались на своей лавке, хотя и знали - некому в этом разрозненном, недружном взводе заступиться за Серегу, которого так почему-то невзлюбил Жора. Такими вот странными были эти жалкие подобия мужчин, призванные из разных уголков огромной страны, абсолютно не умеющие постоять ни за себя, ни за своих земляков. Все жили по принципу - меня не трогают, и хорошо.
- Ладно, - вдруг миролюбиво сказал Митрохин. - Принесу. Мы же должны помогать друг другу, верно?
- Канешна, брат! - почти так же миролюбиво и поощряющее ответил сбитый с толку Сароян. - На вот тэбе.
И он толкнул свой тазик к Митрохину. Серега взял его за теплую жестяную ручку и, фальшиво насвистывая, пошлепал к каменке. Там он дождался, пока стоящие перед ним двое пацанов наберут себе ковшом воду, смешивая холодную с горячей. И когда остался перед каменкой один, оглянулся и аккуратно, чтобы не капнуть себе на голое тело, набрал почти полный таз исходящего паром кипятка.
И, не обращая внимания на быстро разогревшиеся и начавшие обжигать ему пальцы ручки таза, подхватил его и бодро пошлепал к лавке Сарояна. Жора в это время что-то гортанно и со смешками рассказывал своему земляку, Мише Гукасяну, одновременно натирая ему смуглую спину мочалкой. И сидел он к подходящему Сереге спиной.
Серега, аккуратно ступая босыми ногами по мокрому полу, чтобы не поскользнуться и ненароком не упасть, не дошел до их лавки с метр и, громко выкрикнув: «Ну,
ёкарный бабай!» и сделав вид, что поскользнулся, выплеснул весь кипяток на широкую, покрытую черной растительностью спину Сарояна. Досталось, видимо, и Гукасяну, потому что от сдвоенного их рева все находившиеся в бане солдаты испуганно подскочили на своих лавках.
Покрывшегося чудовищными волдырями Сарояна в тот же день отправили в Костромской госпиталь, и в часть он так больше и не вернулся - говорили, что его выдернули домой богатые родственники. Гукасян пострадал меньше, и его лечение ограничилось недельными валянием на койке Островской районной больницы.
А Митрохину ну ничегошеньки не было - на внутреннем дознании он сказал, что нес кипяток к себе на лавку, чтобы отпарить натоптанные кирзачами мозоли на пятках и поскользнулся.
После этого случая командование части, в целях усиления мер безопасности, разорилось и купило для всех бань резиновые пупырчатые коврики, которые были брошены на пол у каждой лавки. А во взводе Сереги Митрохина вновь воцарилось равноправие, против которого никак не возражали даже опасливо косившиеся на Митрохина, особенно в банные дни, оставшиеся в их взводе армяне, и которое продержалось до самого его дембеля…
В эти теплые июньские денечки мои земляки-пятерыжцы в 60-е годы обычно уже целыми семьями спускались под крутой иртышский берег. К огородам, длинной неровной полосой растянувшимся на добрые километр-полтора на влажной черноземной луговине на виду у Иртыша, прячущегося за зеленой каймой вербовой рощи и тальниковых зарослей.
Работы предстояло сделать много: весь огород по весне надо перелопатить, разбить на гряды с прокопкой дренажных борозд, удобрить навозом, свежим черноземом (потому что старый гумусный слой ежегодно истощался, вымывался), навезти песка под морковные и иные гряды…
И взрослые со всем этим справлялись бы гораздо медленнее, если бы не наша помощь, их детей. Я помогать своим родителям возделывать огород начал с первых школьных лет. Как раз к тому времени в младших классах начинались каникулы. И где же первые их дни провести, как не на огороде?
Конечно, поначалу вскапывать хоть чуточку нашего участка мне не давали - уж я бы накопал! Но подвозимый отцом на телеге чернозем, песок к разделываемым моей трудолюбивой мамой грядкам и лункам я подтаскивал. А потом поливал их, пропалывал.
Став побольше, уже вооружался и лопатой, а чернозем подносить к маминым грядкам начал уже и подросший брат Ринатка, а там и Рашит подтянулся (Роза же была еще совсем крохотной).
Вскапывать огород - дело, конечно, не очень увлекательное, но вполне терпимое. Особенно когда четко знаешь поставленную перед тобой цель - вот от этого плетня и до обеда. А там, в самую жару, можно уже и бежать купаться. Хоть на Иртыш - он рядышком, уже прогрелся и манит к себе песчаным мысом. Или на прохладное озеро, с его облюбованными пятерыжскими детишками местами для купания Красненький Песочек и Две Лесинки.
Но однажды «производственная» травма выбила меня из семейных рядов огородников больше чем на неделю. Случилось вот что: желая вскопать отведенную мне гряду раньше, чтоб пораньше удрать на озеро, я пренебрег мерами техники безопасности. То есть, сбросил в борозду голицы, в которых надо было копать во избежание мозолей, и шустро орудовал лопатой, зажатой голыми руками.
Ну и докопался: вскоре на левой ладони у меня взбугрился огромный мозоль. Но он не болел и мешать мне особенно не мешал, просто я чуть по-иному зажимал черенок лопаты, чтобы на пузырь этот меньше давило.
И когда я уже заканчивал свое задание на этот день, вдруг почувствовал, что ладонь мне немного печет. Посмотрел на нее и обнаружил, что мозоль все же лопнул и из него вытекала прозрачная жидкость. Но я матери ничего не сказал и с радостным топотом умчался купаться.
Прокувыркавшись в озере и позагорав несколько часов, я, страшно голодный, вернулся домой лишь к вечеру. И уже тогда почувствовал нехорошую боль и «тиканье» в том месте, где была мозоль.
Рука начала припухать и болела и все сильнее. Я проснулся под утро и уже не мог больше спать. Руку опущенной вниз держать было нельзя - в ней начинало дергать так, что хоть кричи! Мама тоже проснулась, услышав мои сдержанные стоны и кряхтенье, вышла к нам в «детскую» (на самом деле обычная проходная комната) из взрослой спальни, включила свет и ахнула, увидев мою вздувшуюся руку.
Едва дождавшись, когда откроется наш фельдшерский пункт (уж не помню, кто тогда работал, но помню, что молодая тетенька), мама отвела меня туда. Руку со вспухшей, как маленькая подушка, тыльной стороной ладони я все время держал перед собой приподнятой - как пионер, елки-палки. Но по-другому хоть немного утихомирить сильную дергающую боль было невозможно.
Фельдшерица осмотрела мою руку, и сердито спросила, как это мы так допустили, что у меня началось заражение. Мама запричитала и стала что-то виновато лепетать. Но я сказал, что это я сам дошел до жизни такой, а маме ничего не сказал. Только потом, когда сильно заболело.
Фельдшерица сказала, что надо срочно ехать в Железинку, к хирургу. От слова «хирург» у меня тут же все обмерло в душе. Я тогда уже был довольно начитанным молодым тринадцатилетним человеком и знал, чем занимаются хирурги. Режут, когда больше ничего другого не помогает.
«А как-то полечить - мазями, таблетками - нельзя?» - чуть не хором спросили мы с мамой, оба перепуганные.
- Я тебе не только таблетку дам. Я тебя сейчас еще и уколю, - «успокоила» меня сельская медичка. Жить становилось все страшнее, но интереснее. Потому что уже две вещи со мной случились за эти дни в первый раз: первый раз я честно, но так неудачно заработал свой трудовой мозоль; первый раз получил из-за нее заражение; первый раз меня укололи не в предплечье, как бывало при прививках, а в ягодицу. И до этой ягодицы еще надо было добраться - я не хотел снимать штаны…
Затем фельдшерица заполнила какую-то бумажку и сказала, что с этим направлением надо срочно ехать в райцентр, в больницу. Иначе, сказала она, дело может быть худо. Мама ехать в Железинку не могла - она работала пояркой (поила через каждое определенное число часов закрепленную за ней группу крохотных телят), подменить ее было некому.
Отец вообще в тот день был в степи - он выпасал овец. А отделенческая машина, каждое утро возившая в Железинку тех механизаторов, что работали в МТМ, уже ушла.
- Да я сам доеду, только скажите, где там эта больница! - отважно сказал я. Мне уже было интересно - в райцентре я еще ни разу не был. Даже рука перестала болеть.
Делать было нечего, и мама пошла со мной на трассу. И удачно - как раз всего минут через десять, как мы встали у остановки, подошел запыленный автобус-пазик (тогда асфальта еще не было - просто грунтовое шоссе, хотя и приподнятое).
Мама сунула мне трояк в кармашек рубашки, а водителю сама заплатила полтинник - столько тогда стоило проехать до Железинки от нашего села. Чмокнула меня в щеку, заплакала и вышла из автобуса.
А я нашел свободное место и с интересом уставился в окно трясущегося на неровностях автобуса. Хотя смотреть пока было не на что, разве что на кресты и памятники примостившегося у дороги деревенского кладбища.
Минут через сорок автобус въехал в райцентр и остановился у автовокзала. Как мне и посоветовала мама, я тут же спросил у первой попавшейся мне тетеньки, как пройти в больницу. А рука у меня снова начала болеть, и я ее опять держал на весу.
Тетенька показала, в каком направлении идти. Я пошел и, озираясь по сторонам, все более разочаровывался. Улицы в Железинке были такие же пыльные, дома такие же низенькие и беленые, или редко - деревянные, все как у нас в Пятерыжске.
Разве что зелени было побольше, да машины чаще проезжали по этим улицам, вздымая пыль и разгоняя куриц. Я-то представлял себе, что райцентр - это что-то вроде городка, ведь здесь находились все конторы района и даже газета издавалась - «Ленинское знамя», которую раз в неделю нам приносила почтальонша и клала в почтовый ящик (мог ли я тогда подумать, что всего через восемь лет буду работать в этой районке!)
А тут - та же деревня, только побольше. Мало того, и райбольница оказалась деревянной, как и наш фельдшерский пункт. Только, конечно, побольше, и размещалась она в нескольких бревенчатых зданиях.
Нашел окошечко регистратуры, показал сидящей за стеклом тетеньке в белых косынке и халате выписанную мне у нас в ФАПе бумажку, она прочитала ее, вышла из своего закутка и сама отвела меня в кабинет хирурга, мимо сидящих в очереди людей.
В кабинете восседал за столом немолодой уже мужчина (сейчас я думаю, что ему было лет 35−40), тоже весь в белом. А рядом с ним сидела молодая симпатичная медсестра, которая ободряюще мне улыбалась.
Я, конечно же, при виде такой улыбки приободрился. Потому что на самом деле начал отчаянно трусить. В кабинете пахло лекарствами, то там, то тут виднелись разные блестящие инструменты, о назначении которых нетрудно было догадаться.
- Так-так, - бодро сказал хирург, осторожно ощупывая мою распухшую кисть. - Ну, рассказывай, что случилось.
Я, морщась от боли, сбивчиво рассказал про огород, лопату и мозоль.
- Хорошо, хорошо, - покивал белым колпаком доктор. - Хорошо, говорю, что сегодня приехал из своего, как его… Ну да, Пятерыжска. А если бы завтра, то я не знаю… Теперь давай-ка усаживайся поудобнее, будем решать твою проблему.
- Прямо сейчас? Здесь? - удивился я. Я почему-то думал, что меня положат в больницу, начнут делать мне уколы, пичкать таблетками, я буду валяться на койке и кормиться больничными котлетками и передачами, которые мне будет передавать с кем-нибудь или сама привозить мама. Вообще-то шло лето, самая пора для купанья и рыбалки, ну и работы на огороде, конечно. Но, с другой стороны, интересно. Я же еще никогда не лежал в больнице.
- Да, сейчас, потому что затягивать нельзя, - строго сказал врач, перебирая инструменты в ящичке. И заметив, что я скуксился, доброжелательно добавил:
- Да ты что, испугался, что ли? Брось, это же минутное дело!
Он взял в руки что-то похожее на большой шприц, направил его наконечник на мою вывернутую внутренней стороной ладонь с распухшими, как сардельки, пальцами и начал прыскать на нее, на сизо-багровое место бывшей лопнувшей мозоли чем-то пузырящимся и очень холодным. И ладошка моя тут же онемела.
«Вот она, заморозка!» - понял я, слышавший ранее, что зубы для обезболивания, перед тем, как их рвать, замораживают. И успокоился, посчитав, что больно мне теперь не будет.
Но тут хирург взял в руку скальпель и, ни слова не сказав мне, почему я и не успел отвести взгляда, всадил его острие в бугорок опухоли лежащей перед ним ладони. Я заорал от пронзившей меня до самых пяток боли и хотел вырвать руку, но она уже была цепко ухвачена прямо-таки стальными пальцами медсестры.
- Потерпи немного, мужчина, совсем чуть-чуть! - почти интимно шептала она на ухо, навалившись мягкой грудью мне на плечо. И я, чувствуя, что краснею и потею одновременно, подавил крик у себя в горле и уже молча наблюдал, как хирург выдавливает из разреза какую-то бурую дрянь. Потом у меня помутилось в голове и я куда-то поплыл…
Очнулся от резкого запаха нашатыря- медсестра с озабоченным, но по-прежнему красивым лицом совала мне под нос остро пахнущую ватку. Хирург, мурлыча что-то себе под нос, уже мыл руки.
- А вы сказали, что будет не больно, - с обидой пробурчал я ему в спину.
- Это разве больно? - удивился он. - Вот если бы тебя не обезболил, тогда да… Тогда ты бы еще не так кричал.
Я промолчал. Главное, эта первая в моей жизни операция, первое вторжение хирургического инструмента в мое тело (сколько их будет потом за мою жизнь!), завершилась тогда действительно быстро, за считанные минуты.
Медсестра тщательно обработала рану, забинтовала кисть, подвязала к моей тощей шее лямку из бинта же, я просунул туда руку и, не забыв сказать «спасибо» медикам, вышел из кабинета в коридор.
И на меня устремились глаза всех тех, кто сидел в очереди под дверью: с сочувствием, со страхом, с любопытством. Ну конечно, все же слышали, как я орал! Но я гордо поднял голову и пошел к выходу, торжественно неся перед собой на груди перевязанную руку.
Я только что перенес первую в своей жизни операции и кричал не очень уж сильно! Я - мужчина, как назвала меня симпатичная медсестра. Симпатичная, симпатичная, в женщинах тогда я уже разбирался…
Что было дальше - спросите вы? Да ничего особенного. Добрался до автовокзала, также с любопытством посматривая по сторонам и украдкой «засекая», какой я произвожу эффект на прохожих, и особенно на девчонок, своей все еще ноющей рукой на перевязи.
Там купил билет на автобус, попил лимонада с пирожными в буфете в ожидании своего рейса. Приехал домой и, конечно, был в центре внимания родных и друзей, сто раз пересказывая, как меня «резали» в больнице.
А огород продолжал ждать меня. Правда, уже вскопанный и засаженный. Так что мне потом оставалось только поливать всходы. Но на другой и последующие годы я без рукавиц уже старался его не копать. Запомнил, чем это может обернуться.
А сегодня огородов «внизу», под берегом, уже никто в Пятерыжске не держит. Они ушли в историю. Да и от самого села едва ли осталась половина…
Вся наша жизнь - это непрерывная цепь потерь и находок, порой самых невероятных. Вот одна из таких историй.
Как-то мы с одноклассником Генкой Шалимовым, когда учились в классе четвертом или пятом, поехали на велосипедах на рыбалку в Лобаново (место такое рыбное на старице Иртыша, километрах в семи от нашего села).
Там народ обычно копал живущих в норках на глинистом дне белесых личинок бабочек однодневок - у нас их называют бормышами, - для ловли стерлядей. В месте копки этих самых бормышей всегда вились стайки шустрых ельцов. Вот почему мы и решили в тот день порыбачить именно в Лобанове. И рассчитывали натаскать ельцов не менее чем по трехлитровому алюминиевому бидончику - стандартной пацанской рыболовной емкости. А то и стерлядок на закидушки.
Когда мы с Генкой ранним июльским утром, безбожно гремя подвешенными на рули велосипедов этими самыми пустыми бидончиками и вихляясь на педалях всем телом, подъехали к Лобаново, то оказались там не одни. На песчаном берегу стояла брезентовая палатка, рядом притулился синий «москвичок» и дымился незатушенный костерок. Трое явно не сельских мужиков, в добротной одежде и новеньких, блестящих на солнце резиновых сапогах- броднях, проверяли улов на своих закидушках.
Оказалось, что это были омичи, они приезжали порыбачить на выходные. У самого берега на их куканах в серо-зеленой иртышской воде медленно шевелили хвостами остроносые темноспинные, бугрящиеся костяными шипами стерлядки - штук по шесть-восемь на каждого.
- Ого! - сказали мы с Генкой почти хором и с завистью. И тут же полезли в воду копать бормышей - лопату мы взяли из дому. Пока возились с добычей наживки, омичи свернули свою палатку, сели в машину и уехали. В почти прогоревшем костре продолжали тлеть головни, а рядом на песке лежал не до конца использованный хворост. Продрогнув, я решил погреться и, выйдя из воды на берег, подкинул в костер сухого тальника. Он немедленно занялся почти бесцветным огнем, весело затрещал.
Повеселел и я, поворачиваясь к костру то одним, то другим мокрым боком. И тут моя босая подошва наткнулась в песке на что-то твердое и гладкое. Я посмотрел под ноги и не поверил своим глазам: из песка торчала рукоятка ножа в черных ножнах. Поднял свою находку, потащил за рукоятку и обомлел: в широком, не уже спичечного коробка, зеркальном лезвии отражалась моя изумленная, всклоклоченная физиономия с большим пятном сажи под носом.
Такой красоты я еще в жизни не видел! Это был настоящий охотничий и, по-видимому, дорогой нож. С очень острым лезвием (я даже не заметил, как порезал один из пальцев), с толстым обушком, канальцем для стока крови, длинным хищным острием. Но как он блестел! Даже Генка с реки заметил блики ножа, который я вертел в руке и, бросив лопату на берег, пришлепал в мокрых трусах к костру.
- Дай посмотрю, - дрожа не то от холода, не то от нетерпения, протянул он мне руку.
- На, - поколебавшись, неохотно протянул я ему свою необычную находку.
Генка бережно принял нож и так же, как и я, с открытым от восхищения ртом стал вертеть нож в руках, размахивать им как мечом, колоть невидимых врагов.
- Давай меняться, - наконец сказал он. - Ты мне нож, я тебе велосипед…
- А ну отдай, - требовательно протянул я к нему руку. - А я, по-твоему, на чем сюда приехал?
- Ну, у тебя тогда будет два велосипеда, - безо всякой надежды сказал Генка, все еще сжимая рукоятку ножа. - Отдашь один брату своему. А?
- Нам одного хватает. Отдавай давай! - добавил я металла в голос. Кто его знает, этого Генку? Он вообще-то здоровей меня, выше почти на полголовы. Но тут такое дело - за этот нож я ему точно нос расквашу, пусть он мне потом даже ответит вдвойне. Однако Генка только вздохнул с большим сожалением и вернул нож. Я бережно вложил его в ножны.
- Хорошая вещь, - вдруг кто-то сказал за моей спиной. Я даже подпрыгнул от неожиданности и оглянулся. Всецело захваченные созерцанием моей изумительной находки, мы с Генкой и не заметили, как к нам подошел какой-то светловолосый рослый парень с садком в одной руке, в котором еще трепыхались живые ельцы и даже пара подъязков, и с парой удочек-донок на плече. Видимо, возвращался с утренней зорьки в Ивантеевку, деревеньку всего в полукилометре от Лобаново. Он сказал с доброжелательной улыбкой.
- Дай посмотреть.
Я недоверчиво посмотрел на него, потом на Генку. Генка пожал плечами: мол, как хочешь. Подумав с минуту, я все же осторожно вытащил нож и протянул его парню. Тот опустил садок на землю, принял нож и так же, как и мы, с нескрываемым удовольствием стал рассматривать блестящий клинок. Сразу было видно, что рукоятка ножа ему как раз по руке: если я запросто мог держать его двумя руками, то широкая ладонь этого ивантеевского парня полностью накрыла рукоятку. Он поднес клинок ко рту, выдохнул на него - зеркальное лезвие затуманилось быстро исчезающей испариной.
* * *
- А как он в ножнах сидит? Туго или болтается? - по-прежнему очень приветливо спросил незнакомец.
- Да вроде нет, - не чувствуя подвоха, ответил я.
- А ну дай примерю, - попросил он.
Ну, я отдал ему и ножны. А этот козел аккуратно спрятал сверкающее лезвие в ножны и, улыбчиво поглядывая на нас с Генкой, также не спеша затолкал мою находку себе за брючный ремень, поднял с земли садок, на дно которого налип песок, и неторопливо пошел в по утоптанной тропинке в сторону своей вонючей Ивантеевки. Кажется, он что-то даже насвистывал при ходьбе.
Мы оторопело смотрели ему вслед. Еще немного, и этот гад поднимется на берег и навсегда исчезнет за крутым склоном.
- А ну стой! - крикнул я ему в широкую спину, покрытую серой курткой с капюшоном. - Отдай мой нож.
Парень даже не прекратил свистеть и продолжал подниматься на берег. Я бросился за ним, догнал и вцепился в его руку с садком. Этот грабитель, даже не оборачиваясь, широко и сильно махнул рукой, и я упал и покатился вниз, под берег.
* * *
- Бесполезно, - сказал мне, помогая встать на ноги, Генка. До этого он все время молчал. Я оттолкнул его руку.
- Знаешь, кто это? Колька Овсянников! Его вся Ивантеевка боится. Он в десанте служил.
От обиды и горькой досады - такой был сказочной красоты нож! - меня начали душить слезы. Но я сдержался, молча оделся - какая уж тут рыбалка, - поднял лежащий на песке велосипед и покатил в гору. А наверху оседлал его и поехал, вихляясь на раме, домой. Тут уж я заревел во весь голос. Пока не услышал за спиной дребезжанье Генкиного велика. Я перестал всхлипывать и на ходу одной рукой утер слезы.
- Ладно, не расстраивайся, - поравнявшись со мной, довольно (или мне так показалось?) сказал Генка. - Все равно бы его у тебя дома отобрали.
А ведь верно: отец тут же экспроприировал бы у меня этот нож - не будешь же его вечно прятать от взрослых, да и вообще от чужих глаз. Все равно, рано или поздно, попался бы кому-нибудь из них на глаза с таким прекрасным и грозным клинком. Но, боже мой, как же мне еще долго было обидно из-за такого наглого и бесцеремонного ограбления меня этим чертовым ивантеевским бывшим десантником! Гад, нашел с кем справиться! Вот если бы мы с Генкой были хотя бы в классе десятом, там еще надо было бы посмотреть, кто бы у кого что отнял!
* * *
«Но ничего! - думал я тогда. - Вот тоже в армии попрошусь в десантники, отслужу, вернусь, и еще посмотрим, у кого галифе ширше! Обязательно найду тебя, Колька Овсянников, и спрошу за отнятый у меня нож!»
Но в армии меня, весившего всего около шестидесяти килограммов и с болтающейся в воротнике тонкой шейкой, ни в какой десант не взяли. А отслужил я честно свои два года в стройбате, о котором даже и вспоминать не хочется. В Нижнетагильской стройбатовской учебке меня за полгода обучили премудростям сварного дела, и я строил в глухих пермских и костромских лесах секретные ракетные площадки.
Вернулся осенью в свою деревню готовым специалистом, и меня тут же взяли в тракторную бригаду сварным. Работа была так себе - ремонтировал всякие поломанные сельхозные агрегаты, вечерами болтался по деревне с пацанами, ходил на танцы. А тут и Генка к началу лета вернулся из армии. И он тоже отмантулил в стройбате! Так что, выходит, не было у меня напарника, чтобы поехать в ту саму вонючую Ивантеевку, найти там этого гада Кольку Овсянникова и отделать его по полной программе за ту детскую обиду.
* * *
Мы с Генкой выпили на его встрече сначала грамм по сто пятьдесят, посмеялись, вспомнив тот случай в Лобаново. И уже было махнули рукой на подлеца Кольку Овсянникова, простив ему давнюю обиду. Но выпили еще грамм по двести, и решили: нет, так дело не пойдет! Надо валить в Ивантеевку, причем прямо вот сейчас, отмудохать этого негодяя Кольку Овсянникова и забрать у него нож. Пусть мы и не в десанте служили, но частые драки в стройбате нас тоже кое-чему научили. И потом, Колька-то Овсянников уже постарел, а мы молодые, бесстрашные - по крайней мере, сейчас. И нас все же двое (больше никого в эту карательную экспедицию решили не брать, иначе она утратила бы элемент внезапности).
Генка взял у своего дяди старенький Ижак с коляской, и мы, выпив еще для храбрости, оседлали мотоцикл и покатили в Ивантеевку. Туда ехать-то надо было всего девять километров. И вот мы, сбавив скорость, катим по мягко освещенной предзакатным солнцем ивантеевской улице. Прохожих почти нет, дело к вечеру, народ кто ужинает, кто коров с пастбища встречает. Пусть их, нам главное, чтобы Колька Овсянников был дома.
- А ты знаешь, где он живет-то? - прокричал я Генке из коляски.
- Да вроде вон в той крайней хате, - проорал Генка в ответ и высморкался на ходу, вильнув колесом мотоцикла. - Я еще пацаном был, когда мы с дядей Колей к ним за какой-то фигней заезжали. Да щас спросим!.. Слышь, пацан, Овсянниковы не в этом доме здесь живут? Ага, здесь!
* * *
Мы тормознулись у аккуратно выбеленного дома с синими ставнями, с большим кленовым палисадником. Внаглую ввалились во двор (удивительно, но у Овсянниковых не оказалось собаки), и я забарабанил в дверь сеней - в дом без приглашения зайти все же не решились.
За дверью послышались покашливание, неспешные шаги, и дверь сеней открыл… Он, Колька Овсянников. Я его сразу узнал: такой же рослый, широкоплечий, только уже заметно погрузневший. Тот же уверенный и насмешливый взгляд из-под рыжеватых бровей. А вот прическа стала пожиже и какая-то пегая. Поседел, что ли?
- Ну, чего вам надо молодые чемоданы? - спросил Колька… Хотя уже, конечно, не Колька, а там Николай Иванович или Петрович. Совсем солидный стал дядька. Но выражение глаз то же, которое у него было там, в Лобаново - когда насмешка вдруг уступила место угрозе.
- А ты как думаешь? - хрипло спросил Генка и как-то весь подобрался. Он явно готовился ударить первым. Но это не ускользнуло и от Овсянникова. Он перестал улыбаться, быстро посмотрел на меня, на Генку, потом снова на меня.
- А, так я вас, кажется, знаю-ю! - протянул он. И тут Генка прыгнул на него. Но получил сокрушительный встречный удар кулаком в живот, упал на колени и закашлялся. Да, выучка Кольке Овсянникову не изменила. Даже ногой не стал бить, хватило одного удара кулаком, чтобы сломать пополам такого жилистого Генку. Но реакция его была все же уже не та.
Когда Овсянников повернулся ко мне, то торжествующее лицо его встретилось с негромко, даже как-то удивленно звякнувшей совковой лопатой. Я ее приметил сразу, как только мы вошли во двор. Лопата была прислонена к стене, рядом с дверью - как будто специально кто-то оставил ее для меня. И едва Овсянников вскинул брови, заметив Генкино намерение, я уже схватился за рукоятку этого грозного стройбатовского оружия и успел на секунду-другую опередить своего давнего обидчика. И когда Овсянников только собирался повернуться ко мне, лопата уже летела ему навстречу.
Конечно, это было нечестно. Но, думаю, вполне оправданно и справедливо. Да и не хотелось рук марать.
Овсянников рухнул навзничь, широко раскинув мосластые руки.
- Убили-и! - истошно взвыл кто-то за нашими спинами. Я оглянулся. Это, прижав руки к груди и вытаращив водянистые глаза, кричала немолодая уже тетенька в калошах на босу ногу. Видимо, жена Овсянникова, вышла из дома на шум.
- Да кому он нужен, - сказал я, пристраивая лопату на место. - Этого бугая и ломом не убьешь.
- Люди, карау-ул! - продолжала блажить тетка. Этого нам еще только не хватало. Сейчас набегут, скрутят, в райцентр отвезут, ментам сдадут.
* * *
- Эльза, не ори! - вдруг приказал жене Овсянников. Он завозился на земле, оперся руками и сел напротив все еще откашливающегося Генки.
Овсянников пострадал не особенно - была разбита только одна бровь да припух нос - лопата - то прилетела плашмя. Он потряс головой и… заулыбался.
- Чё, за ножиком приехали, придурки?
Генка перестал кашлять и кивнул.
- Ну, - сказал и я. - Отдавай давай. А то ведь я и повторить могу.
- Коля, может, позвать кого? - неуверенно спросила жена Овсянникова.
- Сгоноши-ка нам лучше на стол чего-нибудь, - вдруг распорядился Овсянников. - Ну, молодые чемоданы, пошли мыть руки…
Что нам оставалось делать? Такого поворота мы никак не ожидали и приняли приглашение. И застряли у Овсянникова часа на два. Вот такой оказался мужик! Вот такой! Ну, а что касается того злополучного ножа…
- Мужики, вы уж меня простите! - плакал, шмыгая опухшим носом, Овсянников, и бил себя рыжеволосым кулаком в грудь - это когда мы уже начали вторую бутылку. - Ну, хрен его знает, что на меня нашло тогда. Нож-то и в самом деле отличный был. Ну, взял и отнял, не удержался. Уж так хотелось мне его заполучить. Простите, если можете.
- Да прощаем, прощаем! - нетерпеливо сказал я. - Ты его верни все-таки.
Мне очень хотелось вновь увидеть тот самый нож, который тогда буквально околдовал меня своей грозной, хищной красотой. А может, он вовсе не такой уж замечательный, а просто остался таким в моем прошлом, детском воображении? Короче, пусть отдает. Там разберемся.
- Ножа я вам не отдам, ребятки, - неожиданно твердо сказал Овсянников, и мы с Генкой переглянулись: «шо, опять?».
И тут его жена Эльза, все это время молча и с неодобрительным видом сидевшая в сторонке, закрыла лицо ладонями и, спотыкаясь, вышла из комнаты.
- Чего это она, а? - пьяно удивился Генка.
Овсянников молча опрокинул стопку водки, выдохнул, не закусывая и, глядя в стол и медленно выговаривая слова, сказал:
- Вашим ножом. Мой сын. На танцах. Порезал одного парня. Он не выжил. Кровью истек. Так что Васька мой. Теперь на зоне, уже шесть лет как. А Гришка в могиле. Вот чё ваш нож натворил, бля!
Овсянников скрипнул зубами, уронил голову на руки и почти тут же захрапел.
Мы с Генкой тихо встали из-за стола и, слегка пошатываясь, прошли на выход. Жена Овсянникова проводила нас враждебным взглядом, и на наше «До свидания!» ничего не сказала…
Собственно, мы-то тут причем, а?
Из армии на гражданку все возвращаются с какими-то специальностями. Меня в нижнетагильской стройбатовской учебке за полгода выучили на электросварщика, и оставшиеся до дембеля полтора года я варил всякую фигню на сугубо, и не очень, секретных военных объектах, и домой вернулся с корочкой сварного четвертого разряда.
Такому спецу в родной деревне обрадовались. Нет, сварщик до меня здесь имелся, но самоучка, и все, что он не приваривал, через какое-то время отваливалось. Причем порой в самые неподходящие моменты: то на пахоте, то на сенокосе или там уборке зерновых.
Так что мне не дали отгулять даже мой положенный дембельский месяц, а потащили на работу ровно через пару недель после того, как я повесил свою шинель с черными погонами в сенях (потом у меня ее выпросил завклубом - для художественной самодеятельности).
Я бы, может, с удовольствием погулял и подольше, но как назло, бригадир тракторной бригады жил с нами по соседству, у нас даже забор был общим. И Палычу ничего не стоило заглядывать к нам на дню по два-три раза, чтобы справиться о моем самочувствии. Захаживал и управляющий, все по тому же вопросу.
И вот когда они убедились, что всего через неделю я бросил квасить, а уже вовсю вкалываю дома по хозяйству (дрова там пилю, в сарае убираюсь), а вечерами трезвый прихожу в клуб, снова надавили на мать с отцом, и те сказали мне:
- Все, сынок, иди завтра в контору, а то Палыч у нас уже в печенках сидит.
Ладно, пошел. Управляющий заставил меня написать заявление о приеме на работу, в тот же день меня свозили на центральную усадьбу на инструктаж по технике безопасности, где я и еще трое или четверо сварных подремали на нудной часовой лекции инженера по ТБ, расписались в подсунутом журнале, и разъехались по домам.
А на следующий день приунывший местный сварной (он же киномеханик по основной работе) сдал мне свои дела. Так на руках у меня оказались: сварочный цех в ремонтной мастерской со стационарным, видавшим виды, трансформатором, маска с треснувшим защитным стеклом, заляпанным брызгами расплавленного металла, килограммов десять разнокалиберных электродов, развешанные на стене низковольтные кабеля с «держаком» и крюком заземления. А еще и передвижной сварочный аппарат (САК) в агрегате с колесным трактором «Беларусь». И самое для меня неожиданное - газосварочный аппарат, работающий на ацетилене (карбиде) и кислороде. Газосварке я обучен не был, но из рассказов бывалых сварных знал, что и ацетиленовые, и кислородные баллоны порой взрываются. Почему я и посмотрел на прислоненные к стене парочку синих таких баллонов с опаской.
- Фигня, научишься! - злорадно сказал киномеханик, пиная сапогом пустой, с засохшими белыми потеками карбида, ацетиленовый аппарат. - Я же научился.
И фальшиво что-то насвистывая, ушел из мастерской. Навсегда. В свою киномеханскую будку. С тех пор Гриша (фамилию его не называю, мужик еще живее все живых и сегодня) невзлюбил меня. Потому как получалось, что я, хоть и не специально, оторвал от его семейного бюджета дополнительные 90−120 рублей - больше сварному в тракторной бригаде тогда не платили, хотя на нем и висело целых три аппарата.
Забегая наперед, скажу, что я, как и мой предшественник Гриша, ежемесячно сам закрывал себе наряды. Вооружался справочником ЕНИР (единые нормы и расценки) и, сопя и пыхтя, азартно выколупывал оттуда подходящие или похожие на то, что я сделал за минувший месяц, работы, и «рисовал» себе зарплату. Но расценки были такие дешевые, что количество сделанных стыков и швов приходилось завышать вдвое-втрое. Однако нормировщики на центральной усадьбе прекрасно знали средние объемы по всем тракторным бригадам, и нещадно резали эти фуфловые наряды. До сих пор не понимаю, за каким хером меня надо было держать на сдельщине, когда куда проще было и для меня, и для бухгалтерских мудрил вести расчеты по часовой оплате. Но нет - каждый месяц с меня требовали наряды, и я уже по какому разу «переваривал» на бумаге различные конструкции. И если бы они однажды вдруг материализовались, деревенька моя вся оказалась бы под гигантским куполом, сооруженным мной из арматуры, уголков, тавровых и двутавровых балок.
На самом деле работы у меня было не так чтобы уж много, но и без дела я сидел редко. То меня везли с моим САКом в бычарню, и я торчал там целую неделю, сваривая с помогающим мне в роли слесаря дядей Леней Тарелко индивидуальные металлические клетки для большущих и страховидных племенных быков. Те загородки, что были до меня, бычары эти своими огромными мускулистыми жопами и крутыми рогами разнесли в пух и прах. Мы же с дядей Леней (он вымерял и рубил в кузнице заготовки для клетей) смастерили такие прочные загоны для почти тонных быков, что они под напором огромной силы лишь кое-где выгибались.
Закончив работу здесь, я перебирался в мастерскую - там начинался ремонт сельхозтехники к предстоящим весенним полевым работам. И трактористы тащили мне всякие лопнувшие и треснувшие детали, и я добросовестно заливал эти трещины аккуратными двух-трехслойными швами - чтобы было с запасом прочности. Однажды даже заварил трещину в чугунной головке блока двигателя МТЗ. Специальных электродов у меня не было, но я плотно наматывал на обычные МР-3 медную проволоку, она вместе с железным сердечником и плавящимся чугуном образовывала пластичный шов, который при остывании не лопался, и заваренное таким образом проблемное место в чугунном корпусе могло еще неплохо послужить.
Когда основной работы не было, брался за дожидающиеся своей очереди заказы односельчан. Чего они только не несли мне! И лопнувшие топоры, и сломанные тяпки, и развалившиеся детские санки, треснувшие рамы велосипедов и мотоциклов, прохудившиеся железные бочки… Когда возвращал отремонтированную вещь, в благодарность совали мятые рубли, трешки. Смущался и не брал. Тогда волокли «пузырь». А вот это совсем другое дело - выпить с благодарным заказчиком было никак не зазорно! Хотя и вредно - пьяным я уже варить так четко, как обычно, не мог, рука не слушалась.
Фу ты, что-то я заболтался! А все потому, что любил сварное дело. Очень мне нравилось выделывать с железом все, что хочу. Нет красивее зрелища, чем видеть через темный светофильтр фибровой маски, как под шипящей дугой электрода сталь плавится и формируется сначала в белый, почти прозрачный, затем на глазах желтеющий и покрывающийся темной окалиной, валик остывающего стального шва. Я настолько проникся своей профессией (еще с армии), что при виде любых, тесно стоящих или лежащих металлических уголков, балок, прутьев прикидывал, как лучше заварить тот или этот стык. А в деревне меня стали называть не иначе как «доктор по железу».
Но это я с электросваркой был на «ты». А был у меня на вооружении еще, как вы помните, и газосварочный аппарат, в котором я был поначалу ни бельмеса. Да у меня, собственно, и разрешения (допуска) к работе на нем не было. Просто вот так вот отдали и сказали: вари, раз ты сварщик. И мало кого волновало, что электросварщик и газосварщик - это не одно и то же. А на газоэлектросварщика вообще надо учиться как в техникуме - целых три, а то и четыре года (это тогда, в 70-е. Сейчас сколько - не знаю).
Впрочем, я и не стал брыкаться. Подумал: а, ладно, освою! Я раздобыл специальное пособие и по нему изучил принцип работы с газом и кислородом. Опасная, доложу я вам, это штукенция. Кислородный баллон лучше не трогать замасленной рукавицей - если вентиль неплотно завернут, может рвануть. Грохнуть неслабо может и ацетиленовый аппарат, если в специальный предохранитель не залить водички. И еще куча всяких других предостережений.
Короче, я старался по возможности обходить стороной этот чертов агрегат, и даже почти жестяной листовой материал приспособился варить электросваркой тоненькими электродиками - двойкой. Но когда приходилось много резать, использовать электроды для этой цели было крайне расточительно. И тогда я, что называется, помолясь, брался за резак.
Ну, не нравилась мне газосварка, хоть ты лопни. И вонь карбида терпеть не мог, и вздрагивал каждый раз при обратном «хлопке» (это когда искра из горелки вдруг стремительно улетала по шлангу обратно, к аппарату, и гасла лишь в предохранителе). Тем не менее, пересиливая себя, я отважно резал и сваривал металл ацетиленом, если это было крайне необходимо.
И вот что случилось буквально на второй или третий день после того, как я, с грехом пополам освоив теорию газосварки (признаюсь: ненавижу любую техническую литературу. Меня сразу клонит в сон, когда я начинаю читать любую инструкцию), взялся закреплять ее на практике. Надо бы разрезать большой пук толстенных арматурин на равные куски.
Ацетиленовый аппарат стоял у меня в помещении сварочного поста, а кислородный баллон лежал снаружи под стеной, шланг от него был протянут через окно. Я заправил аппарат дозой карбида, завинтил герметичную крышку, стрелка датчика давления дрогнула и поползла кверху. Газ (ацетилен) появился! Теперь дело за кислородом.
Сбегал на улицу, открыл вентиль кислородного баллона. Черный резиновый шланг, уползающий в окно мастерской, дрогнул и даже немного натужился. Так, и тут порядок! Эге, да я еще тот мастер! Все у меня получается как надо! И я, насвистывая, независимой рабочей походкой вернулся в мастерскую.
Здесь, в основном зале, стояли на ремонте пара полураскиданных гусеничных дэтешек (мотор одного из них висел на цепях тали) и один скособочившийся из-за снятого заднего колеса МТЗ-50. Мужики колдовали у техники, позвякивая гаечными ключами и негромко переговариваясь.
Я прошел в свой сварочный цех, мелом разметил места разрезов на арматуре, от спички зажег небольшую струйку газа, выбивающуюся из резака, потом добавил кислорода, снова довернул газа, опять - кислорода. И когда из сопла резака стала с громким шипением выбиваться длинная и почти белая от накала кинжальная струя огня, направил ее острый конец на край намеченного разреза. Несколько секунд - и арматурина нагрелась и «заплакала» расплавленным металлом.
Я еще добавил кислорода, он со свистом стал выдувать этот жидкий метал, ударяющийся о закопченную стену цеха и желтыми звездами рассыпающийся по земляному полу. Искры летели мне и за неплотно расстегнутый ворот робы, залетали и за голенища сапог, прилипали к стеклам очков, но я, весь охваченный восторгом своего успешного единоборства с металлом, ничего вокруг не замечал. А отрезал очередной прут и двигался дальше, подтягивая за собой шланги, отрезал и двигался. Эх, да мне бы сейчас и сам Гефест позавидовал, увидь он, как ловко я управляюсь с огнем и металлом!
Но длился этот трудовой экстаз недолго. Внезапно я услышал за спиной сильный хлопок и последовавшее за ним яростное шипенье и глухие удары и шлепки. Я оглянулся, ничего не понимая, и остолбенел. Примерно в паре метров от резака кислородный шлаг перервало пополам! И тот конец шланга, который тянулся из окна от баллона, с разбойничьим свистом и шипением, как живой, мотался под давлением кислорода по мастерской, испуская сноп пламени и искр и хлеща напропалую по всему, что попадалось ему на пути: по стенам, потолку, разлетающимся в стороны кускам арматуры на земляном полу.
Я сразу же понял, что произошло. Разрезав арматурину, я шагал дальше и тащил за собой шланги. И не обратил внимания, что однажды он улегся точнехонько на еще красное. неостывшее место разреза, и перегорел. А вырвавшийся наружу через дыру кислород раздул этот огонь и довершил дело до конца, окончательно разорвав шланг. И он стал вертеться по цеху под давлением, разгораясь все больше.
Вот этот черный огнедышаший змей уже летит и в мою сторону. Я резко нагнулся, накрыв голову руками, и кинулся к выходу. Но конец шланга все же настиг меня в дверях и наотмашь хлестнул по горбу.
Я выскочил в ремонтный зал мастерской в снопе искр и в облаке дыма, как чудом вырвавшийся из преисподней грешник, а в дверном проеме за моей спиной с шипеньем мотался злобный, плюющийся огнем шланг, пытаясь еще раз достать меня.
Все, кто был в мастерской (а было там человек шесть, не считая тех, кто торчал в это время в курилке и резался в домино) бросили свои дела и с испугом уставились на меня.
У меня же в голове в это время была одна доминанта: надо всех спасать! Я же бросил работающий резак, а его, может, уже прибило к ацетиленовому аппарату. Кроме того, может рвануть и кислородный баллон. Короче, караул!
- Мужики-и! - заорал я. - Все на улицу! Щас рванет, на фиг!
Мужиков долго уговаривать не пришлось. Лучшим подтверждением моей угрозе был виден через открытую дверь сварочного цеха беспорядочно мечущийся там шланг, из горящего конца которого, как из сопла, с шипением вырывались струи пламени.
Ближе всех к небольшой двери, вделанной в глухие ворота для заезда техники, оказались грузный тракторист дядя Паша Дорн и худенький мастер-наладчик дядя Витя Бондаренко. Они-то и ринулись первыми спасать свои жизни. Но, вбив свои тела в узкий дверной проем одновременно, наглухо застряли в нем и отрезали путь к отступлению остальным, в том числе и мне. А жить, братцы, очень хотелось! И я кинулся отдирать засовы, чтобы распахнуть сами ворота. Мне помогал, судорожно пыхтя, мой сосед Вася Чобану. Но засовы непонятно каким образом заело, и ворота не хотели распахиваться. И тогда Вася, имевший крепкую комплекцию, отбежал назад и, выставив вперед плечо, бросился на закупоривших дверь и жутко матерящихся от страха Дорна и Бондаренко. Он вышиб их с одного удара, как лихой гуляка пробку из бутылки, и путь к спасению был открыт.
Все мужики высыпали из мастерской наружу и, отбежав от нее на всякий случай еще метров с десяток, стали ждать, когда же, наконец, рванет.
- Ну ты, блин, учудил! - гудел мне в ухо Вася Чобану. - А если мастерская развалится, где мы будем тракторы чинить?
- А пусть развалится, - сипел мне в другое ухо дядя Витя Бондаренко. - Можа, тогда совхоз новую построит. А это же сарай, а не мастерская…
Я уныло кивал им обоим, проворачивая в уме последствия надвигающейся катастрофы. Ландо, если просто уволят. А если заставят выплачивать ущерб? Это ж какие деньжищи?
- Ну, и чего вы тут столпились?
Это нас всех вместе спросил только что подъехавший на бортовом ГАЗ-51 вернувшийся с центральной усадьбы с запчастями наш механик Петр Тимофеевич Маскаев. Он был старше меня всего лет на десять, но выглядел и вел себя так, будто ему все пятьдесят. И еще этот человек все умел и знал. Ко мне Петр Тимофеевич сначала относился настороженно. Особенно после того, как я, осваивая езду на тракторе МТЗ с САКом в прицепе, перепутал педаль тормоза с газом и наехал во дворе ремонтной мастерской на только что отремонтированную сеялку, погнув ее во всевозможных местах. Но когда со временем увидел, какой я такой весь из себя старательный как сварщик, почти зауважал.
- Вон у своего сварного спроси, - тут же мстительно съябедничал дядя Паша Дорн, потирая ушибленный Васей Чобану бок.
- Ну? - уставился на меня своими серыми холодными глазами механик.
Спотыкаясь, я как можно короче изложил суть проблемы. Механик хмыкнул и, мотнув головой (дескать, дуй за мной), быстро пошел туда, где под стеной мастерской лежал кислородный баллон. В моему цеху была два застекленных окна. Теперь стекол не осталось ни в одном - все были выбиты разбушевавшимся концом оборванного шланга. Он и сейчас продолжал хлестать по стенам помещения, разбрызгивая огненные искры. Само помещение цеха не загорелось только потому, что было выложено из саманных кирпичей.
Петр Тимофеевич подбежал к кислородному баллону и… завинтил вентиль подачи кислорода. Шланг там, за стеной, что-то еще прошипел недовольно и безвольно опал, выдыхая из своего опаленного обрубка остатки искр и дыма.
-Сам-то че, не догадался? - буркнул мне механик. - Такой переполох устроил, понимаешь ли. Иди давай, устраняй последствия.
Сказать, что я был сконфужен, значит, ничего не сказать. Я был раздавлен. И, пряча глаза от натягивающих на свои, только что бывшими испуганными и растерянными, рожи ехидные и насмешливые маски механизаторов, рванул в цех.
Там жутко воняло горелой резиной и карбидом. Но как раз наступило время обеденного перерыва, все мужики ушли по домам подкрепиться, щедро насовав мне по пути всяческих приятных пожеланий. А я остался на работе и устроил в мастерской грандиозный сквозняк, распахнув настежь все ворота и двери, какие только были. Этот мартовский весенний день как по заказу выдался очень ветреным, и уже через полчаса вонь выветрилась.
Разбитые стекла в окнах мне заменил наш плотник Яков Панкратыч, которому я недавно сварил металлические ворота для его двора за символическую плату - литр водки. Ну, а с порванным кислородным шлангом разобрался сам - выкинул тот кусок, который оставался на резаке, заново насадив на него шестиметровый остаток. Правда, для симметрии пришлось укорачивать и шланг от ацетиленового баллона, но на такую мелочь можно было и не обращать внимания. Главное, что никто не взорвался, ничто не рухнуло и никого не угробило. И с работы меня не турнули.
Правда, вскоре я сам с нее ушел. Меня взяли в штат нашей районной газеты, куда я после армии начал пописывать заметки и рассказики. Но перед этим…
На полевом стане (была уборка) ко мне подъехал мой одноклассник, Колька Кубышев, тоже недавно вернувшийся из армии и работавший шофером. Он попросил нагреть некоторые гайки крепления на паре колес его грузовика. Коляну дали новую резину на замену уже практически лысой, но он никак не мог снять колеса для разбортирования, потому что гайки на них намертво приржавели к болтам. А вот эта хитрость - нагревание проблемных мест газовой горелкой, - очень хорошо помогала в таких ситуациях. Гайки расширялись и легко потом отвинчивались.
- Ну, пошли, - сказал я Коляну, и направился к стоящему под навесом уже несколько дней без дела газосварочному аппарату. Туда же Колян подогнал и свой «газик». Я сыпнул в аппарат карбиду, налил воды. Пока менял резак на горелку, аппарат уже выдал ацетилен. И процесс пошел.
Я прогрел две неподдающиеся гайки с одной стороны грузовика, Колян их тут же сноровисто отвинтил накидным ключом. Подтащив шланги на другую сторону машины, я стал спичками «прикуривать» потухшую горелку. И вдруг услышал знакомый негромкий хлопок - это сработала обратная искра. Я еще не успел вспомнить, залил ли воду в предохранитель, как с той стороны грузовика, где остался аппарат, раздался оглушительный взрыв.
«Ага! - подумал я. - Забыл таки…»
Одновременно с этим снизошедшим на меня озарением кто-то со страшной силой вырвал у меня из руки латунную горелку, и она, сверкая на солнце, унеслась вверх вслед за шлангами. А те, в свою очередь, потянулись за взмывшим в синюю небесную высь цилиндром ацетиленового аппарата, из дна которого валил черный густой дым.
Он взлетел, в общем-то, невысоко - метров, может быть, на двадцать-двадцать пять. И, лениво кувыркнувшись там пару раз и обмотав себя черными шлангами, полетел обратно вниз. Прямо на нас с Коляном. Мы с ним стояли в это время у машины, задрав головы и разинув рты. И едва успели отскочить в разные стороны, как аппарат с грохотом свалился прямо в кузов. Послышался треск досок.
- Мляя! - проныл Колян. - Он мне кузов проломил!
Да ну, кузов. Всего-то пару досок, которые Колян потом заменил за каких-нибудь полчаса. А вот у аппарата оказалось напрочь вырванным днище, так что пришлось его выкидывать.
И опять я отделался легким испугом. Наверное, все по тому же объективному случаю - в штате тракторной бригады я продолжал числиться как электросварщик, а ни как не газосварщик. Так что официально мне претензий предъявить было нельзя. А кроме того, в резерве у бригады был еще один газосварочный аппарат, правда, более громоздкий и устаревшей конструкции.
Но возрождал его к жизни уже не я. И думаю, что это было к лучшему…
День честности
Шевцов очень любил праздники, но не банальные как Новый год или юбилей, а те самые что наоборот: день стропальщика-подводника, день любителей докторской колбасы, день всех похищенных инопланетянами (таких, кстати, очень немало),
Первым делом он обплевал улыбчивое лицо диктора центрального канала телевидения. Затем вышел во двор и нацарапал гвоздиком на Лексусе своего соседа - «Вор и взятошник». А в подъезде, около квартиры 28, каллиграфическим почерком - «Марина дура и блядь».
Затем, вернувшись домой, Шевцов удобно устроился около телефона с записной книжечкой. Празднование продолжалось.
- Ало! Анатолий Маркович? Шалом, - громко поприветствовал он первую жертву.- Вы исключительный пидарас, Анатолий Маркович, - и бросил трубку. Ощущения внутри организма радовали новизной. Внизу живота потеплело.
Каждый подобный звонок Шевцов непременно сопровождал восклицанием: «замечательный день» или «приятно, чёрт возьми» и улыбался во всю ширину лица.
Пролистывая книжечку, он вдруг напрягся. Подчеркнутое красным карандашиком имя Ольга заставило Шевцова как-то по особенному собраться. Рука, набирающая номер, заметно дрожала, а сердце выпрыгивало из грудной клетки. Звучащие в трубке гудки свинцовыми дробинками били в голову. Когда наконец-то послышалось долгожданное «Да», Шевцов замер на секунду, но тут же выпалил как можно громче и увереннее:
- Добрый день. Несмотря на то, что Вы вредная и, что уж говорить, не молодая, я люблю Вас!
Произнёс и затаил дыхание, выслушивая тираду с того конца провода.
Положив трубку, Шевцов медленно подошёл к зеркалу и долго вглядывался в своё отражение. Лицо его было бледным и слегка озадаченным.
«Лысеющий дебил… Я…»
Он провёл рукой по волосам. Попробовал взъерошить их на макушке. Зачесал на правый бок, потом на левый. Приподнял бровь и расправил плечи.
«Это она погорячилась, конечно. Защитная реакция, не более. Посыпалась тёлочка. По сы па лась» - уверил он своё отражение и подмигнул.
«Ах, какой все-таки день замечательный!» - подумал Шевцов и пошёл к холодильнику, где его ждала праздничная бутылка водки.
Как на духу признаюсь - я за свою жизнь загубил не одну щучью жизнь. А вылавливать их на жерлицу меня пристрастил мой папашка.
Все началось после того, как еще в девятьсот «лохматом» году он закрутил с одной бабенкой и бросил мамку, оставив у нее на руках меня, то есть своего первенца, и моего младшего братишку. На двоих нам тогда было шесть лет.
Спасаясь от упреков и преследований многочисленной родни как с маминой стороны, так и со своей тоже, батяня наш свалил с этой самой молодайкой в северный Казахстан. Где в это время разворачивалась целинная эпопея, и только моего папашки как раз там и не хватало.
А мамуля, промучившись одна с нами и с муками ревности несколько месяцев кряду, не выдержала и, выведав адрес своего непутевого муженька (они ведь были не разведены), сгребла нас в охапку и поехала в этот самый Казахстан.
Батя мой, как оказалось, прибился к колхозу «Красный октябрь» в Павлодарской области, куда мы и приехали жарким июньским днем. Жил он в небольшой деревушке, бывшей казачьей станице, стоящей на высоком берегу, под которым, среди зеленых-презеленых лугов с шарообразными островками ивовых кустов, уютно раскинулись пойменные озера, обрамленные камышами.
Вот на одном из этих озер -Долгом, - мамка и нашла нашего батю, не застав его дома. Посевная к тому времени закончилась, сенокос еще не начинался, потому он и отдыхал с удочкой на берегу.
Помню, как мы спустились по песчаному взвозу под старый иртышский берег и пошли узенькой тропкой, протоптанной в зеленой густой луговой траве, к высокой стене камышей, покачивающих на легком ветру пушистыми кисточками.
Младший брательник сидел на руках у матери и орал благим матом, потому что его вовсю жарили комары, а я семенил сзади и с любопытством озирал окрестности, хотя комары и меня не обделяли своим вниманием.
Высоко в бледно-синем, как бы выцветшем, небе сияло ослепительно белое солнце, везде вокруг порхали разноцветные бабочки, тренькали кузнечики, разноголосо щебетали какие-то птахи. А в прогалине среди камышовых зарослей я увидел знакомую коренастую фигуру с блескучей лысинкой на темени (отец рано облысел).
Он как раз широко размахнулся какой-то длинной палкой, и от нее на воду со свистом упала длинная нитка с привязанным ближе к концу зеленым узлом из камыша. Мать негромко позвала отца по имени, он обернулся и уронил удочку.
А я заорал во все горло:
- Папка-а-а-а! - и помчался прямо по шуршащей траве к самому своему любимому тогда человеку.
Тут опять заревел примолкший было младший братишка, тоненько заскулила мама, у отца тоже искривилось лицо, и он, шмыгая своим большим, перебитым у самых глаз носом, торопливо и косолапо пошел к нам навстречу, вытянув руки.
Руки эти, грубые, с изломанными и грязными ногтями, были все в чешуе и противно пахли рыбой. Но как у меня зашлось сердечко, когда я оказался на этих руках, и мокрая отцова щетина, знакомо пахнущая табаком, стала колоть мне щеки, шею!
И тут отец краем глаза увидел, что зеленый узелок из камыша (это, как я потом узнал, был самодельный поплавок), пляшущий на мелкой ряби зеленоватой воды, вдруг как-то особенно сильно дрогнул и просел, а потом вообще плавно утонул и поехал-поехал под водой куда-то вбок.
Лицо у отца сразу сделалось каким-то хищным, сосредоточенным, он быстро, но осторожно поставил меня на землю, а сам подобрал валяющееся наполовину в воде, наполовину на берегу, удилище и, выждав несколько секунд, пока узелок поплавка не растворился в зеленой толще воды, плавно и сильно потащил леску вверх.
И тут вода забурлила, на конце натянувшейся до звона лески показалась большая и невероятно красивая рыбина: с алыми плавниками и хвостом, сине-зелеными, переливающимися на солнце крутыми боками и белым брюхом.
Она отчаянно молотила кроваво-красным хвостом и хватала округлым ртом воздух. Но отец подвел ее по воде к вязкому берегу, истоптанному его сапогами, и потом вытянул еще дальше, к траве.
- Вот, сына, смотри, это окунь! - с ликованием сказал он, вытащив изо рта рыбы крючок и двумя руками поднеся к моему лицу сильно изгибающееся и пытающееся вырваться покрытое мелкой и очень плотной чешуей веретенообразное тело.
В лицо мне полетели брызги воды, я испугался и сделал шажок назад. Сейчас отец выглядел куда радостней и оживленней, чем когда увидел нас.
- Не бойся, сына! - сказал он, улыбаясь. - Это всего лишь рыба. Сегодня вечером узнаешь, какая она вкусная.
Это означало, что отец принял наш приезд к нему как свершившийся и неизбежный факт. Так наша семья вновь воссоединилась.
Я не знаю подробностей того, как был разрешен вопрос с той отцовской пассией, с которой он и оказался в этих благословенных целинно-рыбных краях. Но вечером, когда мы ели действительно очень вкусную жареную рыбу на квартире папашки, другой женщины, кроме матери, с нами не было.
А отец с той поры частенько брал меня на рыбалку и научил ловить не только чебаков и окуней, но и щук на жерлицу. Чему я с удовольствием предавался и в детские годы, и, тем более, став взрослым.
Сцену готовили к очередному номеру. Рассаживался оркестр, убирались декорации от предыдущего выступления. Когда всё было готово, вышел ведущий - Александр Олешко.
- Пришла весна, - неожиданно начал он. - И это немного необычно повлияло на наших участников.
Он подскочил, потому что ему на плечи легли две мохнатые лапы. Зал взорвался от оваций. Чуть позади ведущего стоял большой красивый Кот. В чёрном фраке, перчатках-«лапках» и маске, закрывающей верхнюю часть лица.
- Вы сами всё видите, друзья, - вздохнул Олешко и направился за стол к судьям.
- Мииияу, - немного лениво начал выводить рулады чёрный кот. - Мииииияяяяу.
Он посмотрел наверх, налево, потом направо. Дирижёр успокаивающе «погладил» кота - похлопал исполнителя по плечу. Аверин, которому, как и некоторым зрителям, показалось, что кота почесали за ушком, от смеха едва не выпрыгнул из своего кресла.
- Мииияяяяуууу! - довольно пропел Кот.
- Мяяяуууу! - послышался истошный вопль на высоких тонах, и из-за кулис показался худой, чуть потрёпанный, но по-прежнему элегантный Белый кот.
- Мияу! - провозгласил он, подходя к сопернику ближе. - Миии-яяя-у! - гордо задрал он голову.
- Мяяяу, - Чёрный посмотрел на него сверху вниз с выражением «ты чего орёшь?».
- Мииияу! - настаивал белый кот, мол «я тут главный».
Зал стонал от хохота, не решаясь вмешиваться аплодисментами и свистом в ход событий, происходящих на сцене.
- Миияу, - ответил старший, что означало «хорошо, хорошо, я согласен».
Пошипев друг на друга, Коты продолжили мяукать. Они голосили то по очереди, то хором. Зал стонал. Казарновская плакала от смеха, размазывая тушь по лицу. Аверин с Ярмольником переговаривались, выдвигая разные версии по исполнителям, ибо узнать тех, кто скрывается под масками, можно было только по комплекции. Геннадий Хазанов смотрел на сцену, не отрывая взгляда, при этом явно находясь где-то далеко.
Между тем, «деловая встреча на крыше», как можно было обозначить действие, которое происходило на сцене, продолжалась. Младший Кот, издавая своё «Миияуу», всё норовил подлизаться к старшему. То пытался поправить «бабочку», то стряхнуть невидимую пушинку с фрака.
- Миии-яяя-уу! - в конце концов, Чёрному это надоело, и он обхватил своего приятеля, слегка зажав его голову под мышкой. Белому же осталось только жалобно мурлыкнуть.
Последние аккорды музыки уже не были слышны из-за зрительских оваций и криков «Браво!». Народ повскакивал с мест, буквально отбивая ладони. Поднялась с места Любовь Юрьевна, за ней Максим Аверин, Леонид Ярмольник и вернувшийся с небес на землю Геннадий Хазанов.
- Просто чудесное выступление, - пытался в микрофон перекричать зал ведущий. Он вышел на сцену, и ему на плечи тут же синхронно легли с двух сторон кошачьи лапки.
- Уважаемые члены жюри, - когда публика чуть успокоилась, Олешко выбрался из «объятий». - Пока они ещё чего-нибудь не натворили, может, вы скажете, кто представил нам эти великолепные образы?
- Это два замечательных артиста, - взяла микрофон Казарновская. - Глеб Матвейчук, - послышалось довольное мурлыканье Белого, - и Дима Колдун, - и шипение Чёрного.
Ярмольник, внимательно смотревший на исполнителей, поднялся с места и направился к Котам, продолжая пристально вглядываться в лица-«морды». Несколько секунд постояв, он развернулся и со словами «Невероятно» направился к своему месту.
- Это невероятно! - повторил он уже в микрофон. - Это Женя Дятлов!
- Вы меня спрашиваете, Леонид Исаакович? - удивился Олешко. - Я сам ничего не понимаю.
- Я не спрашиваю, Саша, - ответил Ярмольник. - Я утверждаю. Это Глеб Матвейчук и Евгений Дятлов.
Со сцены раздалось синхронное «Мииияяяууу», артисты сняли маски и поклонились залу. Публика снова вскочила, бурно выражая свои эмоции.
- Любовь Юрьевна, - обратился Олешко к Казарновской. - Вам первой слово.
После коротенькой, минут на двадцать, лекции, в которой была пересказана биография Джоаккино Россини и история создания представленного произведения, прима обратила, наконец, внимание на исполнителей.
- Ребята, я не знаю, - захлёбывалась женщина от восторга, - кому из вас пришла в голову идея взять этот шедевр классической музыки, но получилось у вас феноменально, - рассмеялась она грудным смехом. - Вроде бы и простое произведение, да, Саш? - обратилась она к ведущему.
- Я бы так не смог, - развёл руками Олешко, получив слова благодарности от Глеба и Жени. - Это же не простое мяуканье.
- Вот, Саша, - подняла указательный палец Казарновская. - Ты сказал самое главное. Тут надо соблюсти интонации, переходы, - дальше посыпалась череда музыкальных терминов. - Так что ещё раз повторю - номер получился ге-ни-аль-ным! - произнесла по слогам Любовь Юрьевна. Она отложила микрофон и посмотрела на сцену. Участники скромно поблагодарили женщину, а ведущий похлопал ресницами три секунды и обратился к Хазанову.
- Геннадий Викторович, Вы весь номер сидели, не шевелясь.
- Дорогие друзья, - чуть развернулся к залу мэтр. - Что я хочу сказать! Наше шоу открывает в участниках всё новые и новые грани. Вот Женя Дятлов. Когда-то снимался в детективных сериалах, сейчас поёт романсы. Глеб поёт в серьёзных мюзиклах. И вдруг юмор, даже клоунада. Причём, не просто так, - он посмотрел в сторону Ярмольника с Авериным. - Я покривляюсь на сцене, и я уже клоун!
- Ну, Вы уж прям, - обиделся Макс.
- Да, да, - продолжал Хазанов. - Думаю, что этот номер был бы так же великолепен, даже если бы на ребятах не было масок. Потому что идеально показан характер этих котов. Это было просто ге-ни-аль-но!
Следующим говорить ведущий предоставил право Аверину.
- Я согласен с ГенВикторовичем, - взглянул на Хазанова Максим. - Если вы ещё когда-нибудь соберётесь показывать этот номер.
- А надо ли, - тихо скептически хмыкнул Женя Дятлов.
- Надо, Женечка, - довольно воскликнула Казарновская. - Обязательно надо! Извини, Макс.
- Так вот, - продолжал Аверин. - Вы можете показывать этот номер без грима, без масок. Даже без этих чудо-перчаток. Ваша игра, ваши голоса уже дают нам общую картину - перед нами два кота. Со своими характерами, даже со своей историей.
Пока участники смущались и благодарили, Олешко обратился к четвёртому члену жюри.
- Леонид Исаакович, а Вы что скажете?
- Саша, - взял микрофон Ярмольник. - Что ты хочешь от меня услышать? Стоят на сцене два профессионала, которые показали нам готовый концертный номер. Мне кажется, мои коллеги уже всё сказали.
- А оценки-то какие? - заорал чуть-ли не громче мяукавших несколько минут назад котов ведущий.
- Конечно, пятёрки, - ответила за всех Любовь Юрьевна Казарновская.
- Итак, - провозгласил ведущий шоу. - У дуэта Глеб Матвейчук - Евгений Дятлов двадцать баллов!
Зрители в зале в очередной раз повскакивали с мест, устраивая бурную овацию. Поклонившись залу, Глеб и Женя дружески обнялись за плечи и направились за кулисы, отдыхать после удачно выполненной работы.
На новогоднем выпуске шоу участники были предоставлены сами себе. Кто-то выступал сольно, кто-то объединялся в дуэты.
На сцене в приглушённом свете шла имитация падающего снега. Зазвучала музыка Константина Меладзе, и из темноты царственной походкой к микрофону медленно вышла Алла Пугачёва. Причём, по фигуре и по росту было понятно, что это мужчина…
За тобой не закрывая дверь,
Я живу уже который год.
И с тех пор отсчёт моих нечаянных потерь
Остановлен и кого-то ждёт.
…но голос, жесты и манеры Примадонны были скопированы идеально.
Опять метель, и мается былое в темноте.
Услышав со сцены высокий голос, Хазанов резко повернулся к сидящему рядом Галкину с немым вопросом - это точно ОН?! Максим же, кивнув, зааплодировал, подняв руки над головой.
Опять метель, две вечности сошлись в один короткий день. Короткий день.
«Пугачёва» развела руки, словно пытаясь остановить падающий снег.
Из темноты появилась вторая фигура. Обнажённые мощные плечи тоже выдавали в «Кристине Орбакайте» мужчину. Алла Борисовна отошла в сторону, повернувшись к публике спиной.
Ты меня, не ведая, прости.
На пороге долго не томись.
Ведь теперь у нашей повторившейся любви
Будет сроком давности вся жизнь.
Кристина кокетливо поправила причёску и зал взорвался свистом и аплодисментами. Пугачёва повернулась к зрительному залу лицом, продолжая делать пассы руками и заводя публику. Когда Кристина допела припев, Примадонна резко рванулась вперёд, едва не снеся «доченьку» вместе с микрофонной стойкой.
Опять метель, и мается былое в темноте.
Пели Пугачёва с Орбакайте дуэтом, тесно прижавшись друг к другу.
Опять метель, две вечности сошлись в один короткий день. Короткий день.
Переглянувшись, две певицы отвели взгляды и отвернулись в разные стороны.
Музыка смолкла. Публика вскочила, послышались крики «Браво!»
- Итак, дорогие друзья, - на сцене появился Александр Олешко. - Замечательный новогодний номер. Максим, - он посмотрел на членов жюри. - Я сейчас обращаюсь к Максиму Галкину. Тебе, как лицу заинтересованному, первому слово.
- Женя, вот ты меня сейчас не просто уделал, - улыбнулся во все тридцать два Галкин. - А прямо уложил на обе лопатки. Потому что ТАК Аллу даже я бы не показал.
- Евгений Дятлов в образе Аллы Пугачёвой! - возвестил ведущий под громкие овации.
- Кристина, конечно, не такая мощная как Дима Колдун, - снова сверкнул зубами Максим. - Но получилось просто шикарно!
- Дмитрий Колдун! - возвестил Олешко, и зал снова взорвался аплодисментами.
- Единственное, что мне не понравилось, - продолжил Максим. - У вас там иногда прорывались такие народные… вскрики лёгкие, - он замялся*.
- Максим, - вдруг низким томным голосом произнесла «Пугачёва», и народ взвыл от восторга. Евгений поправил балахон, кокетливо оголив плечико, как это делает Примадонна и направился царственной походкой в сторону жюри. - Что ты такое говоришь? - с укором произнесла «Примадонна».
- Я всё понял, - смеясь, Галкин выставил вперёд ладони. - Был неправ, признаю.
Аверин от смеха буквально рухнул грудью на стол. «Пугачёва» подошла ближе. Слегка наклонившись, она кокетливо отставила ногу назад и протянула руку для поцелуя. Зал затих, ожидая реакции Галкина. Тот быстро пожал руку и что-то зашептал Аверину.
«Алла» потрепала «муженька» по макушке, развернулась на каблуках на 180 градусов и той же царственной походкой направилась назад, на сцену. Подойдя к Колдуну, Дятлов легонько ударил его по подставленной ладони.
- Ну ты выдал, - тихо рассмеялся Дима.
- Семейный конфликт улажен, - быстро протараторил Олешко. - И мы можем продолжать обсуждение номера. Максим, Аверин, тебе слово.
- Замечательный номер, - Макс подавился смехом. - Ой, подождите. - Он отсмеялся и снова взял в руки микрофон. - Слушайте, это что-то! Фигурки, ножки, - в зале заулюлюкали. - Дима, можно вопрос задать?
- Я слушаю, - Колдун чуть вышел вперёд.
- С Женей всё понятно, - улыбнулся Аверин. - Он профессиональный актёр. А какое у тебя образование?
- Фабрика Звёзд, - ответил за исполнителя ведущий**.
- И всё?! - удивился Максим. - Тогда я могу сказать только одно - Браво! И, пожалуй, мне пора на пенсию, - смеясь, добавил он.
- А кто же будет ругать наших участников? - снова встрял в разговор Олешко.
- Дима, - попросил Аверин. - Пройдись ещё раз, пожалуйста.
Той же походкой, какой он выходил на сцену, Колдун направился в сторону жюри под аплодисменты и крики «Браво!».
- Пойду я, пожалуй, - шутливо раскланялся Аверин, поднявшись с места.
- Не надо, Максим, - попросила его подошедшая «Кристина». - Без Вас скучно будет, - в зале засмеялись.
- Геннадий Викторович, а Вы что скажете? - пока «Орбакайте» возвращалась на место, Олешко обратил внимание на Хазанова.
- Скажу, что наши участники вновь поразили меня своими талантами, - улыбнулся тот. - А что, про отсутствие образования, это правда? - он посмотрел на Диму, тот кивнул. - Мне кажется, ты прошёл отличную актёрскую школу тут, на этом шоу. И стал настоящим, профессиональным, - произнёс слово по слогам Хазанов, - актёром. Думаю, Женя это подтвердит. - Дятлов кивнул и снова подставил открытую ладонь. Колдун легко ударил по ней. - И вообще, я бы очень многих наших участников отправил к Галине Борисовне***, она как раз набирает новый состав.
Зрители в зале засвистели, одобрительно загудели.
- МихалСергеич, - обратился ведущий к Боярскому, который сидел со странным, немного отрешённым видом. - А Вам понравилось?
- Ну, не совсем, - взял в руки микрофон главный «мушкетёр» страны. - Чего-то мне всё-таки не хватило. Я ожидал от этих двух исполнителей гораздо большего, - зал неодобрительно засвистел.
- Да куда уж больше?! - возмутился Галкин, едва не подскочив с места.
- Ну, не знаю, - пожал плечами Боярский.
- Сегодняшний выпуск праздничный, - напомнил ведущий, переведя внимание на себя. - Оценок мы не выставляем. Просто скажем «спасибо» ребятам за то, что подарили нам хорошее настроение.
Олешко ещё что-то говорил, но зал свистел, гудел, аплодировал.
Дима Колдун и Женя Дятлов поклонились публике и направились на диванчик ожидать выступления своих коллег.
* - эти слова Максим Галкин говорил Диме Бикбаеву на выступление в образе Георга Отса.
** - несколько раз смотрела биографию Димы Колдуна. Нет у него актёрского образования.
*** - Галина Борисовна Волчек - режиссёр, руководитель театра «Современник»