С каждым ливнем печаль все дальше,
Все настойчивей теплый ветер,
Все призывнее запах мяты
С опаленных жарой холмов.
В них ни горести нет, ни фальши,
Голос лета так чист и светел,
Что не хочется до заката
Уходить под привычный кров.
Улыбаясь, смотреть на звезды,
Как ребенка, баюкать душу,
Чтобы снился ей на рассвете
Свет заоблачной высоты…
Возвращаться к былому поздно.
Я молчания не нарушу —
За меня всё прошепчет ветер.
…только что в нем услышишь ты?
…я думала, ты лучший из мужчин,
и лучшее, что может быть, случиться.
на празднике вчерашних именин
я не смогла собою притвориться,
ты мне дарил и ласку, и тепло,
и свет души-тогда совсем прозрачной,
казалось, мне с тобою повезло,
одним тобою, веришь? Однозначно.
Ты был не божеством. Ты просто был:
готовил кофе, приезжал под вечер.
И может быть, по-своему, любил,
ты был приветлив, страстен, чело- вечен!
Мне верилось в порядочность и сны,
как ты жесток-показывает время.
…мы от друг друга будто спасены,
живем под небом синим. Но не с теми.
Ольга Тиманова «Был»
Я помню свой поселок в сизой дымке,
Мне там пятнадцать. Грезы до утра:
Хотелось жить и стать невестой Димки,
Красавца Димки с дальнего двора.
Я помню лето в чувственном угаре,
Он на «Иже» - миляга и молчун.
Теперь я леди, езжу на «Феррари»,
Но, правда, Димку все еще хочу.
Не постоянно, после пары рюмок,
Подтает сердце, как в мартини лед…
Но я молчу, ведь муж глядит угрюмо,
Вахтанг про Димку точно не поймет.
Да и к чему? Промчалось наше лето,
Теперь мой отпуск чаще на Бали,
Храню в шкафу наивные скелеты,
А с ними как: не тронешь - не болит.
И в зеркалах все те же завитушки,
Веснушки те же, скулы и глаза,
Но вместо впечатлительной девчушки
Мне подмигнет циничная
Коза.
Непонятая мысль,
загадка без ответа,
и женское «прости»,
как оценить всё это?
Ничего не вернешь,
даже малого слова, -
ни ошибок, ни радостей,
ни обид…
Только, кто-то окликнет
меня из былого,
и душа замирает,
и сердце болит.
Как по жизни бежим мы,
порой, без оглядки,
и мудреем, увы,
лишь годам к сорока…
Вот и молодость,
мне показав свои пятки,
смело в зрелость вступила,
промямлив - пока!
Я уже не решаю
проблемы спонтанно,
не смотрю на родных мне
людей свысока.
Ко мне, кажется, мудрость пришла,
как ни странно,
и меня без вина
опьянила слегка.
Наша жизнь - календарь.
Оторвали страницу,
и пусть будет как будет,
былое ушло.
Годы прочь унеслись.
Наши годы как птицы,
только память хранит
лет прошедших тепло.
Нет, с ума не сошла,
но скажу по секрету:
я порой говорю
с тем, кого уже нету…
Воспоминаний стрелы режут в клочья будни.
Я помню танцплощадку в парке,
Звук электрических гитар,
Девчонок в платьях летних, ярких,
Ребят кружками, дым сигар.
Я помню лодочки - качели,
Взлетающие в небеса,
И хвойный запах свежих елей,
И музыкантов голоса.
Я помню очередь у кассы
И круглый танцевальный корт.
Кто редко там бывал, кто часто,
Кто зритель был, а кто танцор.
И как аккорды волновали,
И песня за душу брала,
Как в ритме вальса танцевали
Так, что кружилась голова!
И вот сейчас, гуляя в парке,
Я вижу старенький забор.
Он, как и прежде, охраняет
Давно пустующий танцпол.
А лес хранит воспоминания,
Тех старых песенных хитов
Про старый клён, гармонь, свиданья,
Про свечи, слёзы и любовь…
транспаранты в руки
а в карман ноль пять
так меня учили
первомай встречать
Тройка мчится, тройка скачет,
Вьётся пыль из-под копыт,
Колокольчик звонко плачет
И хохочет, и визжит.
По дороге голосисто
Раздаётся яркий звон,
То вдали отбрякнет чисто,
То застонет глухо он.
Словно леший ведьме вторит
И аукается с ней,
Иль русалка тараторит
В роще звучных камышей.
Русской степи, ночи тёмной
Поэтическая весть!
Много в ней и думы томной,
И раздолья много есть.
Прянул месяц из-за тучи,
Обогнул своё кольцо
И посыпал блеск зыбучий
Прямо путнику в лицо.
Кто сей путник? И отколе,
И далёк ли путь ему?
По неволе иль по воле
Мчится он в ночную тьму?
На веселье иль кручину,
К ближним ли под кров родной
Или в грустную чужбину
Он спешит, голубчик мой?
Сердце в нём ретиво рвётся
В путь обратный или вдаль?
Встречи ль ждёт он не дождётся
Иль покинутого жаль?
Ждёт ли перстень обручальный,
Ждут ли путника пиры
Или факел погребальный
Над могилою сестры?
Как узнать? Уж он далёко!
Месяц в облако нырнул,
И в пустой дали глубоко
Колокольчик уж заснул.
1834
Самое страшное после неизвестности - ожидание. Даже когда уже всё известно, ожидание, оно выматывает, оно натягивает нервы до предела и твоя уже старая язва, вдруг напоминает о себе очень явно. Настолько явно, что ожидание становится болью. Причем вопрос ожидания всегда один: придет или нет. Ты отлично знаешь, что будет, как себя вести и надо только успеть надеть маску и спрятаться очень глубоко. Ты знаешь, как себя вести, потому что ты выучила свою роль и даже научилась немного незаметно им управлять. 15, это не так уж мало, в этом возрасте уже многому можно научиться, особенно если умеешь наблюдать, анализировать и делать выводы, учиться на ошибках и самое главное отключаться! Вы умеете отключаться? Да, именно отключаться эмоциями от сознания. Всё видеть, слышать, расчетливо планировать, но не чувствовать? Не допускать это жуткое отвращение к себе и к людям, но всё же быть в полном сознание? Нет? Я тоже разучилась, а раньше, когда это было жизненно необходимым - я умела. И оставалась целой и почти невредимой, если не считать ожидания.
Ожидание, это то время, когда ещё никак не отключиться и хочется остаться подольше собой и даже может успеть уснуть, хотя это может и не помочь. Уснуть нежелательно, потому что если ты уснешь, то тебя застанут врасплох и тогда будет совсем плохо. Тогда можно неуспеть надеть маску и отключиться и… поэтому, лучше не спать, пока везде всё не стихнет. Пока не будет полной уверенности, что ожидание на сегодня закончилось. И до завтра, до завтра ожидания не будет.
Сегодня я предлагаю вашему вниманию невероятную историю жизненных испытаний, любви и трагических событий, выпавших на долю родителей, да и ее самой, Лилии Николаевны Мартыновой, много лет проработавшей в системе здравоохранения Эвенкии.
Мобилизация в трудармию
Lisbet Bol, она же - Лиза по-русски, c тоской смотрела на проплывающие мимо однообразные деревья, в основном желтые лиственницы и редкие березки, а за бортом деревянной перегруженной баржи негромко хлюпала холодная, свинцовая вода. Баржа была загружена немецкими семьями, которые глубокой осенью вынуждены были ехать на Север - в далекую Эвенкию.
В так называемую трудовую армию 16-летняя Лиза отправилась одна-одинешенька. Отца выслали на далекий Таймыр, а мама с четырьмя другими детьми осталась в Казачинском районе Красноярского края, куда незадолго до этого, через год после начала войны с Германией, их благополучная семья была депортирована из Саратовской области в Сибирь.
Лиза, невысокая, располагающая к себе большеглазая девушка с черными, до колен, толстыми косами, держалась около семьи интеллигентного доктора Федора Андреевича Мута, ехавшего вместе с женой. Доктор никому не отказывал в помощи, а Лиза для них в этой безысходности была и помощницей, и дочкой.
Наконец-то это скорбное путешествие в неизвестность закончилось. Небольшой поселок на берегу Нижней Тунгуски «Большой порог» встретил немецких путешественников дождем со снегом и пронизывающим ветром. Малочисленные местные жители-эвенки прятались за деревьями, с любопытством наблюдая за приезжими.
Встреча на Агате
Немцев расселили в деревянных бараках, скудный ежедневный паек состоял из пайки черного хлеба и крупы, из которой варили жидкий суп. Молодых и здоровых вскоре на оленьих упряжках отвезли в эвенкийский поселок на озере «Агата», для фронта нужна была рыба, Здесь Лиза с парнями и девчатами, с трудом поднимаясь по утрам и надевая непросохшую одежду, по грудь в ледяной воде ежедневно ловили неводом рыбу, которая шла затем на нужды фронта.
К тому времени, когда наступила настоящая северная зима, с сорока-пятиградусными морозами, от немцев, привезенных на озеро, осталась небольшая горстка. Люди целыми днями лежали в холодных бараках, ожидая неотвратимого конца, а немецкое кладбище все разрасталось.
Лиза с подругой держались из последних сил, и им в этой неравной борьбе помогала молодость.
Как-то в местном магазине девушка обратила внимание на стройного, с широкой белозубой улыбкой эвенка - Николая, он не спускал с Лизы глаз. С тех пор жизнь приобрела новый смысл. Николай, обаятельный, добрый, каждую свободную минуту старался проводить с Лизой, привозил ей продукты - мясо, рыбу.
С началом охотничьего сезона юноша с матерью уехали в большой аргиш, то есть, откочевали далеко в тайгу. Николая не было до Нового года. В конце декабря радостный Николай появился на пороге Лизиной комнаты, но с трудом узнал девушку - она уже не вставала с кровати. Бледная, исхудавшая, она молча смотрела на Колю, и слезы стояли в ее огромных прекрасных глазах.
Николай молча завернул Лизу в теплое меховое одеяло, попрощался с соседями и увез девушку с собой. И больше они не расставались. Когда через три месяца они снова появились в поселке, Лизу уже было не узнать: глаза ее сияли, лицо округлилось, щеки покрылись нежным румянцем.
Звездная девочка
Молодые поселились в Лизиной комнате, весной и летом часто гуляли по берегу озера Агата, Николай готовил вкусный шашлык из жирной озерной рыбы. Лиза потом всю жизнь вспоминала про эти самые счастливые дни их жизни, часто рассказывала о них детям.
А первым их ребенком стала дочка Надя, причем, когда она должна была появиться она на свет, местный эвенкийский шаман, который очень любил молодоженов, умирая, сказал, что видит, как у Лизы и Николая родилась счастливая девочка, на которую «падают сверкающие звезды».
Разномастное население поселка «Большой порог» жило дружно, и подрастающая Наденька была любимицей всех переселенцев. Красивая, общительная девочка, она никогда не возвращалась из прогулок по поселку без гостинцев, все ее баловали. Уже с трех лет Наденьке доверяли ходить в магазин за мелкими покупками, и она с удовольствием выполняла такие поручения. Причем, всегда требовала сдачи!
При всякой надобности летом по реке, а в зимнюю пору по зимнику жители поселка ездили в Туруханск, он был для всех окном в «большой» мир. Спустя много лет Николай и Лиза часто рассказывали своим повзрослевшим детям про эти свои поездки в Туруханск, про свой поселок, весь благоухающий душистым запахом черной смородины, про друзей- например, семьи немцев Броцманов, эвенков Екатерины Удыгир с дочкой Маргаритой…
Дорога в Тутончаны
Когда в начале 50-х годов поселок переселенцев закрыли, часть населения в том числе и наши молодожены, переехали в Тутончаны, а Катя Удыгир, Броцманы, Лизина односельчанка еще по Поволжью Мария Лидер переселились в Туру, столицу Эвенкии.
Николай с Лизой переезжали в Тутончаны уже с двумя дочками - к тому времени в 1949 году родилась Лиля, папина любимица. Николай, проучившись на курсах мотористов (кстати, в свое время он закончил в Туре так называемую Колхозную школу), ехал на новое место жительства с семьей уже со специальностью.
Лиза и Николай с детьми, другие переселенцы, проделали этот путь опять на деревянной барже-илимке. Лиза была занята детьми, когда взволнованный Николай прибежал к ней с новой проблемой. На этой илимке везли в Тутончанский колхоз двух коров, которые жалобно мычали, вот Николай в растерянности и спрашивал Лизу, что с ними делать, почему они такие беспокойные.
Лиза выросшая в обеспеченной немецкой семье, умела делать всю крестьянскую работу, быстро поняла, в чем причина, и с удовольствием подоила коров. Кстати, именно этот случай и определил всю ее дальнейшую судьбу.
По приезде в Тутончаны их семью поселили в небольшой мазанке-молоканке, при ней же для двух коров было подготовлено помещение. Так Лиза на долгие 40 лет нашла себе работу дояркой.
У нее не было ни выходных, ни праздничных дней, не было трудовых и декретных, послеродовых отпусков, а в молодой семье между тем появились еще три дочери.
Таежная идиллия
Обычно Лиза после родов уже через неделю выходила на работу. Николай, как мог, помогал жене, но с началом охотничьего сезона он уезжал далеко в тайгу и возвращался только к Новому году. Сколько радости и веселья было в эту пору в маленькой избушке, сколько всяких таежных вкусностей привозил отец!
Дочки на всю жизнь запомнили ласкового, веселого отца, который каждое утро начинал с того, что целовал всех своих любимых девочек, а по вечерам после вкусного ужина семья долго сидела за столом и отец рассказывал интересные истории, сказки. Николай много читал, односельчане нередко видели, как он шел домой из библиотеки с огромной связкой книг, скрепленных ремнем. Был, кстати, в поселке и клуб, в котором ежедневно показывали фильмы.
Детство дочерей молодых персонажей нашей истории было необыкновенным, благодаря уникальному месту, в котором они выросли. Поселок Тутончаны располагается на стыке двух рек - Нижняя Тунгуска и Тутончанка. Природа здесь отличается разнообразием, кроме лиственниц произрастают также пихта, кедровник, березы; изобилие ягод - морошка, клюква, брусника, голубика, черника и черная смородина, лесная земляника и малина. А грибы, а разнотравье, множество лекарственных растений?
Весной и летом на крутых берегах рек, в окружающей поселок тайге шумит настоящий птичий базар, греются на солнце ящерицы, подают голос лягушки, над цветами порхают разноцветные бабочки. Поэтому неудивительно, что дети целыми днями дети пропадали среди этой красоты, на реке и в лесу. К концу лета загару жителей поселка можно было только позавидовать, и это на Крайнем Севере!
Семья Николая ни одного дня не жила без вкусной рыбы, он знал особые места, где она водилась, и дома на стол постоянно подавались блюда из сигов, тайменей, стерляди, в конце августа и сентябре лакомились нежным мясом огромных жирных чиров. Николай несколько лет подряд ловил рыбу для колхоза на озере «Онека», все берега которого были заставлены вешалами с юколой - вяленой рыбой, готовящейся по особой технологии. Рыбу вывозили в Туру рейсами гидросамолетов.
По заведенном порядку
Жизнь в Тутончанах шла по заведенному порядку. Летом, в июле, начинался покос, сена заготавливали так много, что его хватало коровам и лошадям до следующего сезона. Интересно, что в тогдашнем колхозе имелось богатое тепличное хозяйство, в котором выращивали огурцы, редис, репу, капусту, свеклу, морковь; кроме картофеля каждый год большое поле засевали турнепсом, на корм скоту, однако и дети ели его с удовольствием.
В это время Николай и Лиза уже жили не в мазанке, в нормальном доме, и детям просторная комната в казалась дворцом. Несколько настоящих кроватей, «шикарный» для того времени шифоньер, круглый стол, комод, этажерка с книгами, на стене зеркало и кругом много цветов! А еще большая кухня с кирпичной печью и чугунной плитой, обеденный стол, буфет и еще одна кровать (все же однокомнатная квартира для такой большой семьи была маловатой).
В доме была идеальная чистота, кровати всегда застелены крахмальными покрывалами с кружевными подзорами, на окнах выбитые занавески, на стенах цветные вышивки. Дом был окружен двумя огородами, а на заднем дворе росли деревья, кустарники.
Добытчик
В сентябре после сбора урожая подполье заполнялось картофелем, овощами, а у Николая начиналась «лихорадка» - его неудержимо тянуло в тайгу, на охоту. И вот, наконец, сборы закончены и Николай с матерью - седой, как лунь бабушкой Катей, - верхом на учугах отправлялись в большой аргиш.
Обычно из тех продуктов, которые выдавали колхозникам в магазине в счет будущих трудодней, Николай половину оставлял семье. Он-то в тайге с матерью, знал он, не пропадет, всегда будет с мясом, рыбой. Да еще не обходилось без «деликатесов», мама-эне доила оленьих важенок, молоко которых можно сравнить с густыми, очень вкусными сливками. Молоко это добавлялось в душистый свежезаваренный чай или просто съедалось с эвенкийским хлебом- «колобо», который замешивался на воде с солью и выпекался под горячими углями в чугунной сковороде после того, как костер посреди чума прогорал.
Кроме того, эне каждый день проверяла расставленные неподалеку от стоянки капканы и всегда возвращалась с добычей, так что к возвращению сына из тайги его уже ждал горячий бульон из зайчатины. Николай после ужина при керосиновой лампе снимал с добытых соболей и белок шкурки соболей, белок и только после этого укладывался спать.
Утром все начиналось заново. За время охотничьего сезона Николай со своей помощницей-матерью несколько раз менял стоянку. За время нахождения в тайге нужно было, кроме пушнины, добыть для семьи мясо и рыбу. И дома Николай с эне объявлялись с этими богатыми припасами лишь к Новому году. В Туточанах Николая ждали не только родные, но и все жители поселка, ведь он всех старался угостить, особенно пожилых сородичей, одиноких женщин с детьми.
Отец остался в тайге
К сожалению, не все в этой дружной было столь идиллическим. Вот что рассказывает Лиля, та самая вторая, папина любимая дочка.
- Помню себя со времени нашего путешествия из Тутончан по Нижней Тунгуске и Енисею до Красноярска и затем поездом до села Казачинского, где к тому времени обосновались мамины родственники. Кроме меня, четырехлетней, вместе с мамой это почти месячное путешествие совершили мои старшая, семилетняя Надя, и младшая Эльвира - ей и годика еще не было, - сестренки. Почему мы уехали без папы, не знаю. Скорее всего, между родителями были какие-то недоразумения, ведь мамины родственники постоянно звали ее в лоно семьи, а мама очень соскучилась по родным, ведь она двенадцать лет прожила в разлуке с ними. И когда она все же решилась на эту поездку, папа, вероятно, не разделил с ней этого решения и остался дома, в Эвенкии. Первый страх, даже ужас охватил меня на барже, когда кто-то закрыл меня в деревянной будке-туалете на корме судна, мне показалось, что я вечность была взаперти. Было очень страшно, через дырку в полу было видно, как бурлит темная вода, и казалось, что меня вот-вот затянет в водоворот.
Лиля также помнит, как в Туруханске на пристани мама покупала им очень вкусный клюквенный морс. Затем они пересели на пароход, плыли, конечно, третьим, самым доступным классом. Время было послевоенным, поэтому на пароходе было много инвалидов, которые с шапкой обходили пассажиров, собирая милостыню, а Лиля с любопытством смотрела на этих безногих, безруких бедняг, да и вообще на всех окружающих, ведь для нее все было очень интересно.
Она узнала Гошу!
В Красноярске ночь они провели на берегу, рядом с речным вокзалом, а Лиля много раз просыпалась от маминых окриков - оказывается, вокзальные воришки не раз пытались вытащить из-под маминой головы ее ридикюль, а ведь нем было все - деньги, документы.
Вечером поехали на железнодорожный вокзал, а там, на перроне, когда паровоз страшно загудел, выпуская пар, дым и искры из трубы, Лиля с безумным криком побежала прочь, не помня себя от страха. А за ней помчалась Надя, а за нами погналась мама с младшим ребенком на руках. В общем, та еще картина. Кто-то помог маме поймать детей и они все же погрузились в вагон.
К утру прибыли на станцию Камала, где их никто не встретил. Переночевали у какой-то сердобольной старушки, и Лиле навсегда запомнилось, как ей на голову откуда-то спикировал огромный красный петух, когда она утром вышла из избы. Этот вроде бы курьезный случай чуть не оставил девочку заикой.
Мама пошла на почту - дать телеграмму родным, и здесь обратила внимание на молодого стройного парня, который не сводил с нее глаз. Дело в том, что Лиза была очень похожа на своих двух младших сестер, оставшихся с матерью, а молодой парень оказался ее младшим братом Гошей. Когда шестнадцатилетняя Lizbet была мобилизована в трудармию, он был совсем ребенком, и все же через столько лет (12!) признал свою сестру!
Воссоединение с семьей
С почты Лиза приехала за детьми уже с братом уже на повозке. Дядя Гоша их всех расцеловал, усадил в телегу, и они поехали дальше. Переплыли на пароме через реку Кан, и на берегу у села их уже встречали многочисленные родственники. Когда до берега оставалось около метра, мамина сестра Мария запрыгнула на паром и бросилась целовать, тискать всех сидевших в повозке.
Ну, а дальше был праздник, застолье в кругу семьи. За прошедшее время старший брат Лизы Яков, сестры Мария и Катя обзавелись семьями, у всех было уже по двое- трое детей, только Гоша пока был не женат и жил с матерью, новоявленной бабушкой дочек Лизы.
Им это лето запомнилось, так как было много новых впечатлений. Жили у бабушки, она по утрам кормила внучек разными вкусностями со своего подворья - свежими вареными или жареными яичками, молоком, сметаной, творогом, маслом.
Бабушка не владела русским языком, и общалась с детьми жестами, а также через Лизу и через Гошу, свободно говорящими на немецком, и на русском.
- Маме пришлось почти все лето пролежать в больнице с Эльвирой, потому что у нее начались проблемы с пищеварением. Доктора говорили, что ребенку не подходит климат, да и, наверное, перемена питания сказалась, - рассказывает Лиля. - Я очень скучала по маме и часто стояла на дороге в соседнее село, в котором была больница, и ждала маминого возвращения.
Девочки сдружились с двоюродными братьями и сестрами, они играли с ними, опекали, отвлекали от грустных мыслей из-за отсутствия мамы.
«Danke, meine Liebe!»
- Хочу сказать теплые слова о наших немецких родственниках, их необыкновенном гостеприимстве, сплоченности, - с волнением говорит Лилия Николаевна Мартынова, уже спустя многие годы после того памятного лета. - Мы снова встретились, когда мне было уже 15 лет и я училась в Красноярске. Я приехала с двоюродным братом в Комаровск Канского района, где все наши жили на одной улице, работали в леспромхозе. Наша милая бабушка обитала в семье Гоши и его жены Ирины, у которых было уже трое сыновей…
Когда утром Лиля сквозь сон как-то услышала голос пришедшей к бабушке маминой сестры Марии, ей показалось, что это говорит мама, настолько схожи были их голоса. Девушка очень скучала по родителям, ведь ей пришлось после восьмого класса уехать на учебу в Туру, где она жила в интернате, а затем ее уговорили поступить на подготовительное отделение для северян при Красноярском медицинском институте.
У бабушки над кроватью висел портрет ее мужа Филиппа, дедушки Лили, рядом с кроватью стоял сундук, в котором хранились бабушкины ценности, из него она периодически извлекала сладости, угощая внучку. Все каникулы Лили были распределены по дням: то она обедает или ужинает у дяди Яши - старшего маминого брата, то в семье тети Кати, тети Маши.
А в день отъезда все старались принести Лиле какие-то продукты, которые были хорошим подспорьем в небогатой студенческой жизни. Родители не имели возможности часто посылать деньги, обычно два-три раза в год, и при оказии - мясо, рыбу, икру. Так что эту помощь своих родственников во время учебы Лиля всегда вспоминает с благодарностью и говорит им сегодня: «Danke, meine Liebe!» (Спасибо, мои дорогие!).
Лиля и ее сестры до сих пор очень дружны со своими немецкими родственниками, помогают друг другу. Многие из них переехали в 90-е годы в Германию, но не забывают Родину, часто приезжают в гости.
Возвращение в Эвенкию
Но вернемся в то время, когда Лиза с детьми все еще жила у своих немецких родственников. А ее муж Николай в течение этого лета с оказией пересылал Лизе письма, в которых, естественно, очень просил ее вернуться. И в августе, после очередного такого письма, Лиза все же спешно собрала детей, чтобы до закрытия навигации успеть вернуться в Тутончаны. Гоша проводил их до Красноярска и посадил на пароход.
По приезде жили у знакомых, Николай же все ходил нерешительно кругами около этого их пристанища, и старшая из сестер Надя привела его в дом со словами: «Это же наш папа!» Так немецко-эвенкийская семья воссоединилась вновь, и Лиза уже больше никогда не говорила об отъезде из Эвенкии - Север навсегда затянул ее, и если она и покидала его, то лишь на короткое время, чтобы навестить родных.
- Уклад нашего дома был чисто немецким, нигде не соринки, мама после уборки проверяла наличие пыли даже под кроватями, - рассказывает Лиля. - Мы всегда передразнивали мамину приятельницу, немку тетю Аню, которая, приходя к нам в гости, восклицала, что кругом «пиль», «пиль», с которой надо постоянно бороться, что мы и делали. Наше домашнее меню также состояло, в основном, из немецких, очень вкусных и сытных блюд, мы все до сих пор их готовим, и теперь наши дети, приезжая в гости, первым делом просят приготовить «немецкие галушки», пышные пресные лепешки - «крепель» и пр.
Но в то же время, благодаря папе, мы любим и эвенкийскую кухню, северные деликатесы, летом - юколу, зимой строганину из мороженой рыбы, папа ее делал очень красиво; из трубчатых костей добытых оленей мы всей семьей ели костный мозг узкими деревянными лопаточками. Кроме того, много употребляли пищу экоголически чистые мясо, рыбу, ягоды. Несмотря на суровейшие в наших краях зимы, практически не болели простудными заболеваниями.
Мистика, да и только!
А теперь время о необычном, мистическом, что сопровождало эту семью, по словам Лилии Николаевны, всю жизнь.
- Папа был из семьи шаманов, воспитывал его отчим, чью фамилию - Мартынов, он и носил. Брат его матери - Сидор, был, как говорили эвенки, очень сильным шаманом, и они с папой были удивительно внешне похожи. Сидор ходил неслышной походкой, говорил негромко и медленно, очень привязан был к старшей сестре - папиной маме…
Отец часто рассказывал своим дочерям истории, связанные с шаманством. Когда он был председателем колхоза, с одним шаманом у него возник конфликт из-за колхозных оленей - отказался дать ему несколько из них. Через несколько дней Николай заболел, с каждым днем ему становилось хуже, он уже от слабости не вставал на ноги.
Его погрузили на нарты и по реке отвезли на лечение к другому, знакомому шаману. Лиза думала, что уже не увидит мужа живым, но месяца через три, летом, Николай вернулся выздоровевшим и рассказал, что процесс лечения был очень трудный.
- Не знаю, можно ли его заболевание связать с обидевшимся на него шаманом, отец же считал, что хворь наслал на него именно он, - отмечает Лилия Николаевна.
У Лизы были не очень теплые отношения со свекровью. Возможно, как всякая мать, она ревновала сына к его жене. А может, ей не нравилось, что сноха была немкой. Во всяком случае, она жила в чуме за огородом и в доме при Лизе почти не появлялась.
- Обычно утром папа ходил навещать бабушку, и мама иногда отправляла меня позвать отца на завтрак, - вспоминает Лилия Николаевна. - Когда я появлялась в чуме, папа ласково усаживал меня за стол, бабуля тут же наливала душистый чай, выставляла эвенкийский хлеб с маслом, еще какие-то вкусности, и в итоге все наше семейство, я имею в виду детей, перекочевывало на завтрак в чум.
Месть шамана
Однажды папа с Сидором устроили дома застолье, мама выразила недовольство, тогда Сидор пригрозил ей, что придет время, и у нее появится неотвратимая тяга к алкоголю. Через некоторое время, когда мама была на пятом месяце беременности, у нее внезапно появилась потребность в спиртном, она срочно послала папу за водкой и залпом выпила целый стакан. А Николай, понимающе глядя на нее, прошептал: «Это «Сидор…» Увы, в дальнейшем это сказалось негативно на Эльвире, которой Лиза была беременна в этот период.
Вся папина родня, включая его, ушли из жизни друг за другом, практически за один год. Бабушка умирала в своем чуме, лежала с затуманенным сознанием и все время звала своего «Миколая». Лиза с дочерями кормили ее, приглядывали за ней. Но даже перед смертью отношения у эвенкийской свекрови с невесткой-немкой так не установились.
А поздней осенью Лиза заболела и сама, ее недуг проявлялся слабостью, болями в сердце. Ее положили в участковую больницу, но лечение не приносило результата. Как-то темной осенней ночью, лежа на больничной койке, она услышала голос Сидора, он просил ее выйти на улицу.
Когда Лиза «оказалась» на крыльце больницы, то вдалеке увидела Сидора. Он своим неспешным голосом рассказал молодой женщине, что перед смертью ее свекровь попросила его, как шамана, наказать невестку, поэтому она заболела так внезапно. Сидор решил, что Лиза уже достаточно наказана, и так как у нее есть еще малолетние дети - дочки Валя и Таня, то он ее сейчас будет лечить.
И Лиза, лежа на больничной койке, в течение всей ночи «летала» с Сидором по тайге, он бил в бубен, пел на своем языке, и лишь под утро Лиза вновь «очутилась» в палате. Сидор проводил ее словами, что все позади и теперь она будет здорова, что затем и произошло.
- Сидор перед смертью просил отца взять шаманство на себя, но папа не согласился, - вспоминает Лиля. - В течение зимы папа плохо спал, говорил, что умершие мать и Сидор не дают ему покоя, зовут к себе, пытаются накинуть на него маут (аркан для ловли оленей). В феврале он скоропостижно скончался, мне было тогда всего восемнадцать лет…
В памяти - навсегда
Всю жизнь Лиле Николаевне казалось, что отец и его родственники незримо присутствуют в ее жизни, судьбе, помогают и оберегают ее. После окончания мединститута она работала в Туринской больнице. Однажды приехала в командировку на родину, в Тутончаны. И была неприятно удивлена тем, что их дома уже нет. Его снесли, хотя он был довольно добротный.
- На расспросы жители поселка сказали, что никто не смог жить в этом доме, так как в нем было «нечисто», с грустью говорит Лилия Николаевна. - Было очень жаль родного гнезда, так как я и мои сестры были привязаны к нему, часто в своих воспоминаниях, снах возвращались к этому дому, в котором мы провели немало счастливых дней.
Лиза в последние годы жила в Туре, помогала младшей сестре Тане воспитывать сына. Ушла она из жизни после тяжелой и продолжительной болезни, так и не воспользовавшись никакими льготами для репрессированных немцев.
- Вот такую тяжелую, очень не простую, но и интересную жизнь прожили наши любимые родители, а вместе с ними и мы, - завершила свой рассказ Лилия Николаевна, дочь репатриированной немки Lizbet и простого эвенкийского охотника Николая. - Вечная им память!..
Погода в нашу вторую смену сегодня выдалась морозной, на 1-ом полигоне завода ЖБИ все густо парило: и самосвалы, подвозящие бетон, и сам бетон, не успевший остыть после подвоза его с бетонного узла. А запарочные камеры, куда устанавливались заливаемые бетоном марки 100 формы под фундаментные блоки СП, так те вообще были покрыты густо клубящимся белым паром, поэтому приходилось даже включать дополнительные прожектора, чтобы крановщица, белокурая Люся, которую сегодня вообще было не разглядеть на ее верхотуре, без промашки подавала «туфлю» с бетоном прямо к рукам бетонщика пятого разряда дяди Вани Тучкова.
Он хватал этими руками в верхонках поверх теплых рукавиц за отполированную до блеска рукоятку замка «туфли», сипло кричал Люсе наверх: «Еще чуток на меня!» и, широко расставив ноги в серых валенках по краям маслянисто поблескивающих ячеек стальной формы, с коротким хеканьем дергал рукоятку замка на себя и вниз. Жидкий бетон серой лентой с шумом устремлялся в форму, дробно стучал по ее стенкам мелкой щебенкой.
Дядя Ваня затем на несколько секунд включал прикрепленный к туфле вибратор, и тот начинал с сердитым гулом мелко-мелко трясти туфлю, вытряхивая из нее остатки бетона. Тут за дело брался я, семнадцатилетний бетонщик пока третьего разряда: с чмоканьем погружал в серую массу ручной вибратор весом с полпуда, включал его и, держась за рукоятку, уплотнял этим зудящим, старающимся вырваться из моих рук механизмом расползающийся по ячейкам формы бетон.
Наш бугор, по совместительству мой дядя Равиль (его называли на русский манер почему-то Саша) в это время армировал деревянные формы для колонн, периодически сверкая голубым огоньком электросварки. Это была сложная работа, и занимался ею только он сам.
Но вот все три тонны бетона разлиты по формам, утрамбованы и разглажены сверху до блеска, из них торчат свежеустановленные петли из толстой проволоки для выемки краном после того, как блоки будут сутки пропарены и готовы к отправке на стройки краснотурьинских объектов.
На полигоне стало тихо и можно перекурить в просторной столярке, где готовятся деревянные детали для опалубки форм. Здесь можно погреться - пощелкивающие трубы парового отопления всегда держат в столярке высокую температуру, - перекусить, у кого что есть с собой, поиграть в теннис.
Сухо стучащим пластмассовым белым шариком сразу же стали перекидываться через сетку стропальщик Коля Овсянников и электрик Юрий Шервуд. А мы с дядей сидели - он на лавке, я на широком подоконнике, - и с наслаждением курили и отогревались. И тут даже через табачный дым мои ноздри защекотал знакомый дразнящий аромат - чеснока, укропа и еще чего-то невероятно вкусного и сытного.
Сало! Это было сало домашнего посола. Его, небольшой такой, но толстенький брусок, пошуршав газетой, разложил у себя на верстаке столяр Михаил Колобов и стал нарезать большим складным ножом на аккуратные белые, чуть-чуть розоватые пластинки.
Мне до конца вечерней смены оставалось часа полтора - несовершеннолетнему, по КЗоТу разрешалось работать только до десяти вечера, смена при этом у меня начиналась в три часа дня, в то время как вся «взрослая бригада» подтягивалась к пяти. И вроде бы перед выездом на завод я неплохо пообедал в столовой рядом с нашей общагой, но довольно тяжела работа на морозе быстро сжигала все калории и потому я был уже зверски голоден.
Дома, в общежитской комнате, меня, в лучшем случае, ждала припасенная на ужин банка кильки с полбулкой хлеба. А в худшем, если жившие со мной еще двое парней затеяли выпивку без меня, то нашли эту несчастную кильку в моей тумбочке и уже сожрали ее. А тут этот невозможно аппетитный, прямо с ума сводящий запах. И без того тогда плоский мой живот тут же свело от голодных спазмов, он самым бессовестным образом громко заурчал и прилип к позвоночнику, показывая хозяину что пора бы и того… что-нибудь кинуть в него существенного.
Я поспешно затянулся «примой» и с деланным равнодушием отвернулся к промерзшему окну, за которым стояла трескучая морозная уральская ночь, и туманную темень её с трудом рассеивали мощные светильники и прожектора, которыми был утыкан наш первый полигон со всех углов и с крыши столярки.
Мне вдруг, ну совсем некстати, вспомнились мамины горячие и румяные пирожки с картошкой и жареным луком, которые я так любил запивать холодным вкусным молоком. Желудок мой вовсе взбесился, застонал и стал вгрызаться в позвоночник.
- На, Марат, перекуси, - услышал я вдруг участливый голос столяра дяди Миши и живо обернулся. Столяр принес мне ломоть хлеба с выложенным поверху солидным пластом сала, дразнящий аромат которого поблизости и вовсе оказался сумасшедшим!
- Теща из деревни гостинец прислала, - пояснил Михаил Колодный, обращаясь не столько ко мне, сколько ко всем отогревающимся в столярке членам бригады. - Кабаняку они закололи, аж на полтора центнера весом. Сала на нем, слышь - с ладонь толщиной! Вот и передали нам килограмма три. Никто так не умеет солить сало, как мои тесть с тещей. На вот, ешь, набирайся сил.
Я, для солидности выдержав секундную паузу, положил на подоконник недокуренную сигарету и, вытерев правую ладонь о ватные штаны, бережно принял этот сельский бутерброд, поднес ко рту. Сало не стало сопротивляться натиску моих молодых нетерпеливых зубов и легко откусилось вместе с хлебом.
Мой язык, мое небо тут же ощутили божественный вкус этой жирной, в меру просоленной и начесноченной массы, пропитанной ароматом лаврушки, сохранившего летний запах укропа, перца и еще какой-то специи - сейчас я понимаю, что это был тмин. Все это создавало непередаваемый вкусовой букет, вызывающий мощную реакцию слюнных желез.
Прижмурив глаза от удовольствия, я проглотил первую порцию этого деликатеса и только тут обратил внимание, что в столярке стояла тишина, нарушаемая лишь пощелкиванием пара в трубах парового отопления: оказывается, дядя Миша уже успел раздать бутерброды с салом всем, кто был в столярке (с ним - человек пять-шесть), и все дружно уплетали их, в том числе и наш бригадир, мой дядя Равиль-абый…
Все, все, на этом прекращаю дразнить тех, кто на диете и тех, кто вообще не ест сала. К последним вроде бы должен относиться и сам автор текста. Но я, татарин, выросший среди русских, можно сказать, с детских лет познал вкус свинины.
В прииртышском селе Пятерыжск, где мы поселились после переезда из Татарстана, практически не было такой семьи, в которой бы не содержали свиней. Всеядность этих животных, облегчающих проблему кормления, быстрый рост (начав откорм поросят с ранней весны, к началу зимы уже получаешь взрослых, весом нередко за сто кило, свиней), хорошие гастрономические свойства мяса и сала - это те плюсы, которые издавна подвигают сельчан на занятие домашним свиноводством.
Глядя на русских (украинцев, немцев, белорусов
Летом мясо нам на стол «поставляли» куры и изредка - овцы, телят обычно выращивали на сдачу в заготскот и это приносило ощутимую прибавку в семейный бюджет. Ну, а запасы мяса на зиму давали именно свиньи. В 5060-е холодильников у сельчан не было, поэтому свинина замораживалась в холодном чулане, сало засаливалось впрок в деревянных ящиках и, отправленное с приходом теплых дней в подпол, могло держаться там хоть все лето, до очередного забоя очередной бедной хрюшки (ну что поделать, такова уж их судьба) на следующую зиму.
Единственный, кто не употреблял свинину в нашей семье, была мама. Но она понимала, что трех пацанов, дочь и нашего отца, всегда занятого тяжелой физической работой в совхозе, надо было чем-то кормить. И хоть сама не ела свинину, но для нас готовила. Суп или борщ на свином мясе, правда, могла похлебать, но наливала его себе без мяса. Когда дома появлялась колбаса - а это случалось довольно редко, - мама не могла себе отказать в удовольствии полакомиться ей. Но всегда выковыривала из своих колбасных кружочков кусочки сала, во избежание, как она полагала, греха. И это нас забавляло: колбасная масса в любом случае содержала в себе какую-то долю свинины.
Став взрослым и самостоятельным и, следовательно, получив возможность общаться с людьми не только из своей деревни, я видел, что свинину и сало с удовольствием едят и многие молодые казахи, хотя свиней при этом могли и не держать. А русские, в свою очередь, если попадали в гости к казахам, не чурались бесбармака из конины, вкуснейшей конской колбасы казы. И это правильно, это и есть взаимопроникновение национальных культур на основе обмена кухнями, это позволяет людям лучше узнавать и понимать друг друга.
Я с уважением отношусь к людям, придерживающихся религиозных норм и правил и потому отказывающихся от не халяльной, не кошерной пищи - это их выбор, их образ жизни. Но и не осуждаю тех, кто, вопреки убеждениям далеких предков, стал употреблять в пищу то, что когда-то считалось запретным - времена-то меняются, условия жизни тоже, и то, что считалось когда-то догмой, становится простым пережитком, предубеждением.
Как на мой взгляд, так есть можно все, что нравится, что хочется попробовать (я вон уже лягушек отведал, и крокодилятину, страусятину, и даже акулу жареную ел!). Главное, друзья мои - не «ешьте» себе подобных! Вот это грех из грехов, ничем не оправдываемый…
Эк, куда меня занесло, однако! На чем же это я споткнулся и пустился затем в невнятные рассуждения? Ах, да! Перекусив бутербродами с салом, наша бригада затем с новыми силами вышла на тридцатиградусный мороз - встречать очередную порцию бетона и задорно, с шутками и прибаутками залила его в формы, накрыла крышкой запарочную камеру и успешно завершила свою смену. Хороший перекус - он любому делу великое подспорье!
Было это во время войны в одной из славных прииртышских станиц. Мужики почти все ушли на фронт, а их место в колхозе «Красный Октябрь», знамо дело, заняли бабы, пацаны да старики. Они и пахали, и сеяли, и скот разводили. Было в колхозе несколько колесных тракторов, и на них тоже работали девки. Бригадиром над ним значился старый казак, назовем его дед Тимофей, а помощником бригадира - шестнадцатилетний озорник Кешка.
И вот на полевом стане, перед началом весенней пахоты, двадцатипятилетний тракторист женского рода Пелагея решила поменять масло у движка своего стального коня. А для этого надо было залезть под него, отвинтить снизу у картера пробку и слить старое отработанное масло в ведро, затем снова завинтить пробку, и тогда уже сверху заливать свежее. Операцию эту надо было проделывать, лежа на спине. Ну, Пелагея так и расположилась, для удобства и упора широко расставив согнутые в коленях ноги. Комбинезона у нее не было, его Пелагее заменяла длинная грубая юбка из домотканого полотна.
Во время возни под трактором юбка эта сбилась, поднялась до колен, и сидевший рядом на корочках и подававший всякие полезные советы трактористу Пелагее помощник бригадира Кешка вдруг разглядел, что на лежащей молодой бабе нет одного из главных женских атрибутов - трусов. То ли потому, что была жаркая западносибирская весна, и ей не хотелось в них потеть, то ли по причине тогдашней тотальной бедности - но не было их, и все тут! А темнело в глубине светящихся девственной белизной полных, округлых женских ляжек нечто, отчего у Кешки перехватило дыхание и быстро-быстро застучало сердце. Без умолку тарахтевший до этого, он замолчал и покрылся пунцовой краской, не в силах оторвать глаз от открывшегося ему видения.
- Ну, чего ты там, язви тебя-то, заснул ли, чё ли? - расслышал он, наконец, сквозь звон в ушах сердитый голос Пелагеи из-под трактора. - Пробку-то подай, малахольный!
Кешка очнулся, устыдился своей растерянности - подумаешь, «этого самого» не видел! Хотя да, не видел, поэтому и пришел в такое замешательство, - разозлился на себя, на эту бесстыдницу Пелагею, и плохо соображая, что делает, схватил ведро с отработанным маслом и с размаху выплеснул его содержимое. Туда, под юбку с широко расставленными и бесстыже заголившимися ногами
И тут подошел - нет, не Киндзюлис, как говорится в литовских (или латышских?) анекдотах, а бригадир дед Тимофей, и оторопело уставился на отшвырнутое к его ногам ведро с остатками отработки, на расплывающееся по торчащим из-под трактора женским оголенным ногам масло. Эти чудовищно выпачканные ноги судорожно заскребли каблуками грубых башмаков по земле, и восставшая из-под железного коня Пелагея предстала перед двумя безмолвно и испуганно глазеющими на нее мужчинами - пацаном и стариком, - в образе разъяренной фурии.
- Кто-о-о? - провыла она, судорожно нашаривая в кармане замасленного фартука гаечный ключ. Дед Тимофей растерянно зашлепал губами, но реакция у перепугавшегося, однако не утратившего своего шкодства Кешки была куда быстрей, и он молча ткнул пальцем в бригадира, у ног которого валялась железная неопровержимая улика - пустое ведро из-под отработки.
-Ах ты, старый беспутный козел! - прошипела Пелагея, схватила деда Тимофея за шиворот, кинула его на землю и, плотно усевшись на его голову страшно оскорбленным местом, стала выполнять им возвратно-поступательные, а также круговые движения. Бригадир же только сдавленно мычал, не в состоянии даже отплевываться от обильно стекающего на его лицо, в рот, в нос и глаза масла и, кажется, не только масла. Это был первый в истории славного колхоза «Красный Октябрь», а возможно, и всей нашей социалистической родины куннилингус, хотя сама Пелагея об этом тогда и не догадывалась. Как, впрочем, и много позже.
Что было дальше? По разным отрывочным сведениям, униженный и оскорбленный дед Тимофей долго и бесплодно обивал порог райвоенкомата, чтобы сорвать свою злость на фашистах. Но на фронт его так и не взяли по причине непоправимой уже старости, и он перевелся на скотный двор и там крутил безвинным быкам хвосты, недобрым словом поминая Пелагею и сволочного пацана Кешку. А сама Пелагея, конечно же, скоро дозналась, кто на самом деле сотворил с ней такое непотребство и долго отлавливала Кешку. А когда, наконец, ей удалось прижать его, уже семнадцатилетнего, в укромном месте, с ними тогда вдруг приключилось такое, такое… Но это уже тема для другого рассказа. Эротического!
На втором или третьем курсе факультета журналистики КазГУ, где учился заочно, я раз и навсегда поразил преподавательницу немецкого языка.
Надо было привезти на экзаменационную сессию выполненную контрольную работу: перевод с немецкого на русский довольно крупного художественного текста. Причем, конспект перевода, в который я заносил те слова, которые искал для перевода в русско-немецком словаре, тоже надо было привезти с собой.
Немецкий я учил в сельской школе, преподавали его нам, не в обиду будь сказано учительнице, абы как. И все, что я мог сказать по-немецки без запинки к тому времени, когда стал студентом-заочником, звучало примерно так: «Айне кляйне поросенок вдоль по штрассе шуровал!». «Хальт!» и «Хенде хох», разумеется, не считались.
Я ночами пыхтел над этим переводом, но осилил его. И когда на зачетке протянул пухлую тетрадку-конспект преподавательнице, брови у нее вместе с очками поползли наверх.
- Вы что, даже союзы переводили со словарем?!
- Яволь! - отрапортовал я, демонстрируя знание языка Гейне. Она полистала тетрадку, низко нагнув голову, хрюкнула. И сказала:
- Давайте зачетку!
И, даже не спрашивая с меня устного задания, поставила… четверку.
Теперь уже у меня глаза стали квадратными.
- Почему… То есть - варум? - спросил я.
- Пятерку вам многовато будет, - подавив приступ смеха, улыбнулась преподавательница. - Тройку - обидно для нас обоих. А четверку за такое усердие в самый раз. Ферштейн, герр студент?
- А то! - обрадовался я. - Ауффидерзейн!
И, довольный, выкатился из аудитории.
Шесть лет мотался я на сессии в КазГУ, каждый год на сорок дней. И получил желанный диплом, защитив его на «отлично». Немецкий мне так и не пригодился. Как и нудная марксистско-ленинская философия, еще ряд дисциплин, весьма далеких от журналистики и непонятно для чего преподававшихся нам, в большинстве своем уже работающим в редакциях различных изданий, как я - в областной «Звезде Прииртышья».
И все-таки эти шесть лет заочной учебы дали нам многое для лучшего владения избранной профессией. А главное - открыли дорогу для карьерного роста. Что касается немецкого - слов сто после изучения его в университете все же напрочь застряли в моей памяти. Глядишь, когда-никогда и сгодятся…
Это было в далеких семидесятых в моей деревушке Пятерыжск. Мама трехлетнего мальчика купила ему на день рождения игрушечную гармошку. Вручая ее Петюне, она растянула меха и ласково спросила:
- А что это я купила нашему сыночку?!
- Спальгальку, - неожиданно выпалил сыночек. - У меня есть.
Он сходил к своему ящику с игрушками и принес… готовую шпаргалку. Оказалось, что его старшая сестренка готовилась к выпускным экзаменам в восьмилетней школе и наделала кучу шпаргалок по разным предметам. Складывала она их для компактности, понятное дело, гармошкой.
А Петюня не только видел, как делается шпаргалка, но и запомнил, как она называется. И вдобавок одну стащил (уже не знаю, как потом его сестренка выкручивалась на экзамене). А когда ему подарили хоть и маленькую, но настоящую гармошку, он тут же сравнил ее со шпаргалкой…
Но не спешите уходить со страницы. История это имеет продолжение. Мама Петюни взяла да и отправила эту историю про шпаргалку-гармошку на проводимый тогда Всесоюзным радио очень популярный конкурс «Юмор в коротких штанишках». И Петюнина «спальгалька» победила!