Цитаты на тему «Рассказ»

В комнате со старыми отклеившимися обоями, старым столом, покосившимся сервантом и кроватью, пахло смачно сигаретами, пережаренной картошкой и перегаром. Собака развалилась на грязном полу и скулила во сне. От ее негромких повизгиваний Галина открыла глаза. Внутри все болело. Желудок, словно прирос к спине, во рту было противно. Желтая сальная простыня пахла тухлой водой и слезами. Она перевернулась на бок и чуть не раздавила мальчонку лет девяти. Ее сын. Ванюша. Он, казалось, сладко спал. Бровки, выгоревшие на солнце, ручки с грязными ноготками подпирали узкое лицо. Рыжеватые вихры сбились в грязный клок. Ванюша был похож на того же уличного пса, который прибился в их квартиру месяц назад. Худой, грязный, но необычайно ласковый.
Галина грузно поднялась с кровати, пнув пустую банку из-под шпрот. Тихо выругавшись, побрела на кухню, где возле плиты стояли многочисленные бутылки из-под водки. Не найдя горячительного, Галина стала лихорадочно допивать капли из грязных бутылей.
- Мамочка.
Женщина обернулась. В кухонном проеме появилась фигурка сына. Ваня, обернувшись в простынку, смотрел на нее своими черными глазами.
- Есть хочешь? - Галина подошла к нему вплотную. В его огромных глазищах она увидела страх. Сын смотрел на нее жалобно и обреченно. Комкая в ручонках носовой платок, он подошел к крану и стал жадно пить грязную воду.
Открыв холодильник, Галина достала из него заплесневелую корку сыра и огурец. «Закуска есть! - подумала она. - Еще б достать меди на бутылку». Бросившись в прихожую, она стала дико ощупывать карманы старого плаща, сыновней курточки, потертого пиджака. Не найдя ничего, Галина зашлась в пьяной истерике, проклиная себя и сына, мать, уличного пса. Рвала на себе волосы и щипала кожу. Ваня стоял около нее и, дрожа, что-то шептал себе под нос.
- Мама, вот. - Он что-то подал Галине на ладошке. В ней блестело золотое кольцо с красным камнем.
Она тут же растерла слезы по чумазому лицу и поднялась с колен. Всматриваясь в личико сына, подошла к нему ближе. Ваня смотрел ей прямо в глаза, снова что-то шепча под нос.
Галина взяла из руки сына кольцо. Сквозь пьяные мысли, она все-таки вспомнила его. Мамино. Нисколечко не постарело. Оно, как свеча, горело в ее исцарапанной руке. Подарено на свадьбу с Гошей. Как мать радовалась за дочь. Никогда еще София Антоновна не видела свою девочку такой счастливой, веселой и влюбленной. Кольцо стало ее талисманом. А куда оно делось потом после ухода Гоши в другую семью и ее падения? Не вспомнить. И вот сейчас колечко лежало перед ней на ладони ее еще совсем маленького и беззащитного сына.
Опускаться она начала быстро. Взять себя в руки и начать жить заново не хотела. Ни болезнь отца, ни рыдания матери не могли остановить отчаявшуюся брошенку. Ни сын, плачущий по ночам и впоследствии слонявшийся по улицам. Галина проклинала бывшего мужа, соперницу. Ненавидела себя и ребенка. В алкоголе она ежедневно искала утешения и покоя. Конечно, друзья и подруги отвернулись моментально. И лишь соседка Афанасьевна подбрасывала порой деньжат и продуктов для Ванечки. Тем и жили.
Она прошла шатающейся походкой в ванную. На стене висело потрескавшееся зеркало. Галина, открыв воду, стала вглядываться в безобразное изображение. На нее -из половинчатого зазеркалья - смотрело почерневшее лицо в морщинках, с комком черных волос. Некогда красивое лицо превратилось в жалкое подобие гримасы.

Смотрю в глаза - озера синие,
«Луна и звезды - ты твердил,
Какая ты сейчас красивая
в сиянии лихих светил!»
Я окуналась в его плен,
Плененная безумьем, негой.
Нет счастья без него совсем,
Он был со мною. Или не был.

Галина, будто очнувшись от страшного сна, стала лихорадочно срывать с себя одежду. Бросившись под душ, неистово и остервенело терла себя хозяйственным мылом. Под ледяной водой она начала кричать. Больная душа требовала лечения. Колкие капли впивались в груди и плечи, резали глаза и щеки, били по лицу и ладоням.
Обернувшись полотенцем, усталая женщина вышла из ванной. Ваня сидел на табуретке и также, как во сне, подперев узкое лицо, смотрел в окно.
- Ванечка - позвала она сына.
Он повернулся к ней. Она отшатнулась. Было в его взгляде что-то неспокойное. Жуткое. Морщинка пролегла на его детском лобике. И только сейчас она поняла. Что творилось в ее сердце в эту минуту - не описать. Дикая боль пронзала усталое женское тело и резала его на части. Ради чего и кого она живет? Подойдя к сыну, она зарылась в его пыльную шевелюру. Но ни слез, ни истерик больше себе не позволила. Ваня обнял ее за шею и сказал: «Доброе утро, мамочка!».
Взяв его лицо в свои сухие ладони, она стала жадно целовать его. Неожиданно для обоих они оба стали хохотать. Пес, прибежавший на возню, громко лаял и подпрыгивал.
- Мама, мамулечка, а пошли в парк?
Галина улыбнулась:
-Хочешь в парк? Но сначала начнем - ка с главного! - она подмигнула Ванюшке и поставила на плиту чайник.
С какого главного? - мальчонка недоверчиво посмотрел ей в глаза.
- Выпьем чая с медом. Помнишь, Афанасьевна приносила? - И она достала из серого кухонного комода баночку с золотистым нектаром.- А уж потом - в парк!
Ваня бросился доставать чашки и мыть посуду. Вместе она начинали новую жизнь. Она -без прошлого. А он - с новым настоящим.

Летели голуби по небу,
Летела жизнь, а с нею - счастье.
Ты был со мною? Нет. Ты - не был.
Лишь только шрамы на запястье.
Но солнце светит ярко всем,
Я тоже быть хочу счастливой.
А без тебя могу совсем.
Я стану новой и любимой.

Ольга Тиманова, Нижний Новгород

Вспомнил, папа

В старом и одутловатом лице Леся не сразу признала отца. Сморщенный нос, выжженные волосы, худое тело. На теле этом болталось что-то наподобие плаща. Иссиня-черные лохмотья, рваный шарф, чемоданчик с оторвавшейся ручкой и полные глаза печали. Он смотрел на нее… Так с ходу она и не смогла подобрать нужных слов. Странно, жутко, озадаченно. В душе вспышками поднимались самые противоречивые чувства: боль, обида, ненависть. А вот жалость? Ее Леся не могла обнаружить, сколько не пыталась. Корила ли она себя за бесчувственность и жестокость? Возможно. Но эта секунда укора меркла на фоне долгих лет равнодушия и забвения.

Последний шаг к тебе.
А от тебя
на сто шагов ушла.
Прости, помилуй!
Чужие люди ближе, чем родня,
И я беру невесть откуда
Силу.
Мой дом не пуст:
В нем и любовь и сад
С охапками ромашек и акаций.
Возможно, где-то двадцать лет назад,
С тобою я хотела повстречаться…

Он сунул руку в карман и вынул потрепанное фото. На нем толстощекая девочка с тугими косичками заливисто смеялась на руках широкоплечего усатого мужчины. Конечно, это была она. Комок к горлу катился со скоростью света. Ужасное чувство иметь чувства. Фото было подписано. Безусловно, эту дату она не могла не помнить. Все, как надо: лето, конфеты, солнце и любящая некогда семья. Супер. Теперь она должна прижать его бренное тело к себе и залиться слезами раскаяния? Увы. В сердце, которое не раз врачевалось валидолом и кофе, не находила она места для мужчины, стоящим сейчас перед ней. Оправданий не требует вся ее сущность. Ни от него. Ни от себя. Пройденный этап пусть остается пройденным. Запиликал ее мобильный. Мама… Такая родная, близкая, чуткая. Она, как верный пес, оберегала дочку от беспощадного мира, ругала и ждала, гладила руки, молилась на дорогу, откладывала и дарила, плакала и восхищалась. А кто он, этот темный дяденька с моей фотографией? Хочется ответить «Никто!» Но сердце не обманешь ни жестокостью, ни лицемерием. Он был ее отцом. Родителем. Точка. А годы уже взяли свое. Опыт покалечил и души, и тела. Написав на фото свой телефон, Леся быстрым шагом зашагала к трамвайной остановке. Нити души уже сплетались не в узлы, а кружева. Свобода, как чистое небо, поселилась в ее зеленом взгляде. Но ни нежности, ни любви не находила она в своём сознании. Перегорело.

Смахнув слезу, я выжду свой черед.
Теперь никто не сможет дать согласья
На то, чтобы жилось
Наоборот:
В любви и вере, в ненасытном счастье.

И ты живи, как можешь в этом дне.
Молись за сон, за хлеб и за свободу.
Поленья прошлого уже горят в огне -
Тебе и мне. Иль нам всем в угоду?

Ольга Тиманова, Нижний Новгород

ЧУЖОЕ ПИСЬМО

Диагноз был неутешительным и семья Бобровых готовилась к самому худшему. Роман Иванович был слаб (будь проклят рак и иже с ним!), аппетита почти не было, он боялся света и собственного голоса. Головные боли тысячами ос жалили его: виски горели дымящимся огнивом, жгло, и сердце и душу.
- Миленькая моя Любаша, ты уж прости меня дурака-заболел я-глядя выцветшими от слез глазами говорил Роман Иванович жене.
- Да что, ты родной мой! Не печалься ты, Бога ради - и она заботливо вытирала с его лба капельки пота.
А за окном, как назло, разгулялся июль. Как долго они ждали этого сумасбродного июля! Этого удивительного, палящего, знойного с ароматом лиловых роз и дыма деревенского костра. Двадцатое! Их встреча и свадьба. Их долгое и упрямое чувство в цветении быстронесущихся июльских дней. Они писали друг другу письма. Долгие, романтичные, смешивая стихи и песни, басни и выдумки. Их накопилась уйма. Но читать было заново лень. И Роман с Любой заботливо складывали их в чемодан. Потом как-нибудь. Под старость!
Он умер в четыре утра. Люба сидела в кресле, зажав в руке бабушкин Псалтырь. Неслышно она подошла к его кровати. Он лежал с печальной улыбкой на губах. В его правой руке она увидела скомканную страницу из блокнота. Корявым почерком Роман пытался написать что-то, видимо… Но она смогла прочесть только одно: «Прости…Любушка…». Потом были еще какие-то строки, но от слез она еле смогла набрать номер скорой и сына.
Похоронили Романа Ивановича на старом кладбище за городом под раскидистой елью. Он так хотел. Июль не щадил. Пекло неимоверно. А в ноздри ударял запах лиловых роз. Вся его новая жизнь в них.

Ты ушел так неслышно, негромко,
Я придумаю, как мне прожить…
Я все та же твоя девчонка
С волосами из света и ржи,
Ты все тот же полночный герой,
Растревоживший тело и душу,
Только где-то уже не со мной,
Я люблю, я боюсь, я трушу…

Будильник отсчитал ровно девять. Часов, дней… В их спальне не гасился свет. Люба сидела в кресле. Ее волосы, гладко зачесанные назад, поседели. Кожа лица сморщилась. Но глаза горели каким-то страшным огнем. Бред? Боль? Жестокая боль утраты. Но она держалась. Ради сына и их памяти. Кто ей теперь все Они? Люди, желающие здоровья и долгих лет жизни? Она с ним ушла.
Из стенки вываливала она с остервенением все, что было: платья, его рубашки, дневники, блокноты, свертки и кульки с письмами. ИХ ПРОШЛОЕ. Ох, а вот и еще что-то: серая тетрадь с малиновой птичкой. Забавно. Птичка счастья.
Развернув тетрадь, Люба долго не верила своих глазам. Осев на пол, она начала читать. Ее прошлое, уже безвозвратно потерянное, всплыло как-будто заново. И какая-то изломанная машина времени вернула ее откуда-то…На триста сотен лет назад. Вера и любовь, надежда и страсть к самому родному и уже покойному мужу, рассредоточились по ее ослабшему организму в хаотичном порядке.
«Здравствуй, моя милая Тамарушка! Пишу тебе который раз, а все не могу отправить. Боль души моей неизлечима. А что и говорить про сердечную? Печально мне и одиноко без твоего участия в моей скромной жизни неуверенного маэстро. Спасибо за ту весну и незабываемые свидания. Как мне, старику (прости за кокетство!), было необходимо это. Я думал, что уйду в иной мир недолюбленным и непонятым. А ты, Тамарушка, вселила и счастье и любовь. И пусть, все закончилось, так и не начавшись-я всегда буду помнить нашу первую и последнюю весну на берегу мелкой и быстрой речушки с забавным названием Незабудка. Вот также быстро и закончилась моя жизнь. И извини, если вызову в тебе жалость. Я уже не пойму ничего. Но уйти, оставив семью, я не имею морального права. Спасибо, что была, есть и будешь в моей кроткой и короткой жизни. Моя царица Тамара! Целую -твой Роман Иванович».
Будильник отсчитал ровно два сорок и сорок дней отбил тоже. Люба несла лиловые розы на могилу любимого. На нее смотрел красивый мужчина с обаятельной улыбкой. Когда-то любивший не только ее одну. Ведь кто-то любил и его. Горькие слезы мешали и мучили ее измотанное сердце. Чужое письмо принесла она под раскидистую ель. Прощание наступит еще нескоро, ведь она любила его так, что простила бы все. Только, чтобы он также сказал утром ей: «Родная!», принес в спальню холодного чая и напевая под нос «Смуглянку», поцеловал в губы…

Мне все равно не мой ты или мой,
Моя любовь, как выжженная метка!
Я жду тебя, строптивый мой, домой,
Вся жизнь моя тюрьма, болото, клетка!
Я без тебя не встречу больше снов,
Закаты не запомнятся. Бог с ними.
С тобой не умерла моя любовь,
Навеки вместе, рядом. И отныне…

ОЛЬГА ТИМАНОВА, НИЖНИЙ НОВГОРОД.

БЕЗ ТЕБЯ И С ТОБОЙ

Как странно может закончиться молодость. В двадцать пять… Каждый день, как день сурка. Утро, кофе, вкусно-обязательный завтрак, чмоканье в щеку родителей и работа, работа. Да нет. Ей работа нравилась: переговоры, продажи, общение. Хотя бы за этой самой деятельностью Лика находила утешение. Пусть какое-то. Завтра будет два года со дня смерти Юры. А сон - ужасный и липкий - продолжал мучить и без того ее слабое сердце: визг тормозов, грохот, удары, сообщение нудной дамы из скорой помощи о смерти ее жениха. И мрак. Два года темноты - душевной, физической, коварной. Она, как змея, подползала незаметно и набрасывалась с остервенением на выбранную жертву. Поверить в его смерть-означало смириться. А мириться нельзя. Тогда он просто уйдет и растворится в тумане.

Но смерть Юрия - ее любимого, дорогого человека, страстно и беззаветно влюбленного не только в нее, но и в опасность, выбила из колеи. Он не жалел себя. Машины - были не просто его страстью. Гонки, соревнования «кто быстрее», скорость на выживание - этот риск был его вторым Я.
- Кто я для тебя, Юр?
- Ты - моя первая победа, о, Великая Анжелика! А я - твой маркиз. Извини, пока только на отечественном авто. Но толи еще будет, радость моя белоснежная!- Восклицал Юрий и давил на газ так, что жизнь, казалось, не летела, а неслась не с ними, а по ним.
А она и не возражала. Любила сильно и беззаветно. Просыпалась с мыслями о любимом, засыпала рядом. Утром он уезжала на тренировки. А она ждала. И в один (прекрасным день гибели родного человека назвать язык не повернется, но, тем не менее, ДЕНЬ БЫЛ ИЗУМИТЕЛЬНЫМ) день-солнечный, палящий - ей сообщили о смерти. Разбился. Мгновенно. Не спасли. Слова-паразиты оглушали неистово. Она не помнила, как оказалась в клинике. Нервный срыв и вкус горького лекарства - вот ее память. Похороны и пустота. Все закончилось. А так прекрасно начинался их роман. Исступление чувств, горенье и риск. Цветы и свобода. Скорость и жажда приключений. Возможно. Она сомневалась… Хотя… Это все так и должно было исчезнуть. Когда-то. Его влюбленность в риск граничила с саморазрушением. Но чего тут! Любовь есть любовь. И не нам. Не вам уповать на что-то. Пусть это будет его недостатком, так быстро разлучившим их навеки.
С того самого дня Лика безумно стала бояться машин. Любых-такси, огромного джипа отца, служебной, звуков ранних троллейбусов даже… Не помогало ничто: ни тучные упаковки валерьянки, ни врачи (душа она такая, люди-добрые - ей не то надо. Ей радости, любимого, счастья!), ни даже мама, ночевавшая у постели обожаемой дочки сутками. «Прости, мам. Мне непонятен твой поступок. Я умерла. Но пока еще дышу» - слова слетали с бледных губ четко и еле слышно.

Завтра два года. Странные эти люди. Начни сначала. Поверь в себя. Время лечит. Но кого и от чего? Лика боялась мыслить и осмыслить.
Наверное, мама права. Юры нет. Но он есть в моем истомлённом разлукой сердце. И так будет всегда. Пора проснуться? Пора. Он бы не понял ее.
«Девочка моя белоснежная! Да ты рисковее, чем я! Ты вон какая сильная! А вместе мы вообще банда!» - улыбался ей Юра, когда они в очередной раз прокручивали у него в гараже какую-нибудь авантюру.
Ха! Да легко, Юрочка! И Лика откинула со лба прядь волос. Быстрее зашагала к остановке. Завтра я приду к тебе, родной. Не в последний раз. А сказать, что жить буду. Ради себя и тебя.
Солнце разрезало улицу на части. Слепило в глаза, отогревало душу. Лика расстегнула пальто. Дышать было трудно, но не так, как раньше.
- Я смогу - произнесла она неожиданно вслух и подняла руку.
Фиолетовая «девятка» с шашечками затормозила возле нее.
Она резко распахнула переднюю дверь:
- Пожалуйста, на проспект Мира. - И быстро сев на переднее сиденье, смело и твердо закрыла за собой дверь.

Ольга Тиманова, Нижний Новгород

Как я любил купаться в детстве! Нет, и сейчас, конечно, люблю. Но в те свои пацанские годы часами не уходил домой с Иртыша или с пойменного озера Долгое.
Чаще всего мы купались на Долгом, длинном и узком озере. Камышовые невысокие стены озера прерывались специальными выемками для захода купальщиков в воду, а также намытыми ручьями песчаными мысами, с которых так клево было, разбежавшись и тупнув пятками в упругий податливый песок, с визгом плюхнуться в теплую воду.
Здесь не было течения, вода намного теплее, чем на Иртыше, да и окрестности куда живописнее - и ребятня в перерывах между купаниями любила полазить по заросшим склонам старого берега в зарослях черемухи, боярышника, джигиды (мы ее называли просто красная ягода), ежевики и полакомиться уже спелыми или только созревающими ягодами.
Это был наш счастливый детский мир в уголке практически девственной природы, в котором мы самозабвенно предавались разнообразным утехам: играли в прятки в береговых зарослях, в пятнашки на воде. Крики, визг и смех плещущихся в озере детей был слышен далеко окрест.
Замерзнув (какая бы вода ни была теплая, но от долгого пребывания в ней, подпитываемой ключами, тело начинало покрываться мурашками, а губы синеть), мы, стуча зубами, отогревались на солнышке тут же на песчано-глинистом берегу или повыше, на поросшей травой и кустарниками береговой террасе.
Вот сейчас вспоминаю то время и чувствую, как блаженная улыбка блуждает у меня на лице. Господи, как же мы были счастливы от того единения с природой! А все потому, считаю я, что не было у нас тогда, в начале 60-х, ни телевизоров в деревне, ни тем паче сегодняшних электронных штучек, которые сделали домоседами большую часть населения страны, включая и детей.
Удивительно, но родители никогда не боялись отпускать нас одних в эти длительные походы на лоно природы - наверное, потому что сами также выросли, без излишней опеки и надзора. Это называлось «расти как трава». И ничего ведь с нами не случалось! Ну, там разве что наступишь на колючку от боярышника или расшибешь большой палец на ноге об выступающий корень, когда шляешься по кустарникам - ходили-то почти всегда босиком, - а то и подерешься со сверстником, что, впрочем, случалось крайне редко.
Не помню случая, чтобы кто-то из моей деревни утонул в озере или на Иртыше. Чужих утопленников к нам по реке - да, прибивало, из стоящего выше по реке райцентра Иртышск, а чтобы свои - ни-ни! Правда, все же был один случай гибели нашего парнишки, связанный с водой. Но Серега не утонул, а неудачно нырнул и сломал себе шейные позвонки. И умер уже спустя полгода, после того, как несколько месяцев пролежал пластом сначала в больнице, а потом дома.
Но однажды на нашем таком всегда безопасном озере все же произошел более драматичный случай. В гости к своим родственникам на пару дней приехал из соседней Бобровки самый настоящий военный моряк, бывший в отпуске. И в компании троих или четверых наших взрослых парней он пришел купаться на Долгое. И мы, стайка разновозрастных ребятишек человек в десять, находившихся в это время здесь, смотрели на него, раскрыв рты.
А там было на что смотреть. Моряк был, как ему полагается, в черных расклешенных брюках и белой форменной тужурке с блестящими эмалевыми значками на груди, с откинутым на спину белым воротником с синими полосками и маленькими золочеными якорьками на углах.
Из-под сбитой набок бескозырки выбивался небольшой такой, задиристый светловолосый чуб, из-под которого на белый свет бойком смотрели дерзкие, с прищуром, серые глаза.
В общем, красавец, каких мы еще не видели. Наши-то парни большей частью почему-то служили в стройбате да в танковых войсках, ну еще в автобате. На флот же почти никто не попадал, за редким исключением. Потому-то мы во все глаза смотрели на этого славного морячка.
Он шел, слегка пошатываясь и нарочито широко расставляя ноги, время от времени лихо сплевывая сквозь зубы, и я тогда с восторгом подумал: «Вот так же он ходит по палубе своего корабля, когда море штормит, и плевать ему на все!».
Разгоряченные жаркой погодой и выпивкой, парни эти тоже решили искупаться и, пересмеиваясь, стали раздеваться, но не у самой воды, как мы, а на террасе, метра на полтора выше берега.
Морячок тот неторопливо разулся, снял с себя и аккуратно сложил на траву парадную форменку и остался в обтягивающих трусах - плавках, которых мы, деревенские, тогда практически не видели.
Пацаны, да и взрослые, все как один купались обычно в черных сатиновых трусах. Они при нырянии норовили слетать с нас, обнажая бледные незагорелые задницы, и оставшись на воде, медленно тонули. И если вовремя их не перехватить, потом приходилось нырять и искать эти чертовы трусы с расхлябанными резинками на дне.
Особым шиком среди пацанов считалось, нырнув, доплыть под водой до противоположного берега озера - это где-то метров двадцать, наверное (Долгое не случайно так называется, оно длинное и узкое, как речка). Это удавалось не многим даже из взрослых. Потому, видимо, и крикнул матросу мой сосед Ванька Рассохин:
-Дяденька моряк, а ты сможешь перенырнуть озеро?
- Мой братан? Да он туда и обратно перенырнет ! Да же, Мишаня? - опережая флотского гостя, радостно ответил за него Сашка Кубышев - двоюродный брат Сашки, на вид на пару-тройку лет постарше).
- Этот ваш лягушатник-то? - оскорбил наше любимое озеро и сплюнул себе уже под босые ноги сразу же разонравившийся мне моряк. Понятно, что он был под градусом, но в любом случае, подумалось мне, ему следовало бы вести себя поскромнее.
- А ну, разойдись, мелкота!
И моряк, бегом спустившись с террасы, сильно оттолкнулся от берега и, подпрыгнув и вытянув перед собой руки, красиво вошел в озеро.
Вот в зеленоватой воде мелькнули его бледные подошвы, болтанулись пару раз, и моряк исчез из виду. Уже утихло поднятое его прыжком волнение на воде, а его все не было видно.
Мы во все глаза смотрели на искрящуюся под ярким июльским солнцем зеркальную гладь Долгого, на зеленую стену камышей на противоположной стороне, и ждали, где же Мишаня вынырнет: там или пойдет под водой обратно к нашему берегу? А его все нет и нет.
- Братка, - вдруг дрогнувшим голосом и пока негромко позвал своего родственника Сашка Кубышев, и мы все невольно обернулись к нему - столько тревоги и страха объявилось в этом несмелом зове. - А ну, выныривай, братка!
Он, уже тоже раздевшийся и оставшийся в широких семейных трусах, спотыкаясь, спускался с террасы по крутой, вытоптанной в сером грунте нашими босыми ногами, тропинке к берегу. Братки же его все не было и не было.
И тогда Сашка как-то гнусаво завыл и бросился в воду. За ним торопливо последовали другие парни постарше, и начали плавать по озеру и время от времени нырять в поисках занырнувшего моряка.
Долгое - оно совсем неглубокое. Ну, метра два, может, три в самом глубоком месте. Во всяком случае, я, тогда двенадцатилетний пацан, опустившись в любом его месте на дно солдатиком, кончиками пальцев ног запросто доставал до илистого, холодного дня.
Так что вскоре, минут через десять беспрерывного ныряния, кто-то из ищущих моряка парней вынырнул и, отплевываясь, сдавленным голосом сообщил:
- Есть! Он здесь лежит…
К нему - а это гиблое место оказалось всего метрах в пяти-семи от берега, - тут же подплыли остальные члены «поисковой группы», и нырнув вместе по команде: «Три, четыре!», они в несколько пар рук подхватили со дна утонувшего парня и, бултыхая ногами и шумно фыркая, «сплавили» его к берегу. И дальше уже по мелководью поволокли на сушу бледное тело с безжизненно откинувшейся головой с плотно зажмуренными глазами, с черной дыркой открытого рта на синюшном лице.
Это выглядело так страшно, что все дети, кто был на берегу, с криками и ревом разбежались кто куда, лишь бы подальше от этого жуткого места. Мы даже в дурном сне не могли себе представить, что наше такое уютное и ласковое озеро, в котором десятилетиями, а то и сотнями лет, плескались многие поколения деревенских ребятишек, оказалось способно отнять чью-то жизнь.
Я тоже взлетел на прибрежную террасу, чтобы вскарабкаться по крутому песчаному взвозу наверх и учесать домой. Но жгучее любопытство, пересиливающее страх, остановило меня, и еще несколько пацанов примерно моего возраста.
Я притормозил у пышного куста крушины, растущего на самом краю террасы, обернулся назад. Моряк Мишаня уже лежал на берегу, широко раскинув руки и ноги, в окружении обступивших его парней. Все они молчали, только громко всхлипывал его брат Сашка, и как-то по бабьи причитал:
- Что я теперь скажу тете Зине, а, пацаны? Как же так, а?
Так же ярко светило над нами солнце, на террасе над цветущими травами порхали разноцветные бабочки, в кустарниках щебетали птахи. Все это только что видел и приехавший к нам в деревню в гости моряк Мишаня.
Вон там он стоял, сложив свое щегольское морское обмундирование у разлапистого кустика солода, и улыбался. А спустя всего несколько минут его не стало… Как такое могло произойти с ним в крохотном озерке, в котором днями напролет бултыхается всякая пузатая мелочь и чувствует себя в воде как дома, а он, самый настоящий боевой моряк, взял вот, да захлебнулся?
Уже позже выяснилось, что с Мишаней злую шутку сыграла обильная выпивка накануне, жаркая погода и не совсем его крепкое, хоть и молодое, сердце. Оно у него остановилось от резкого перепада температур, когда он нырнул в озеро, которое на глубине оставалось достаточно прохладным из-за питающих его ключей и родников.
Потом за моряком пригнали мотоцикл «Урал», погрузили его в коляску, накрыли сверху тентом, и отвезли домой, в Бобровку, до которой от нашей деревни было всего двенадцать километров. Там его, на малой родине, и захоронили.
А на Долгом, вернее, в том месте, где утонул моряк Мишаня - оно называлось Две лесинки, - пару дней с перепугу вообще никто не купался, ни взрослые, ни дети. Но потом ребятня снова потянулась сюда - стояли последние жаркие, уже августовские дни, и нам не хотелось терять их даром.
Поначалу все как-то сторожились и обходили, вернее - оплывали стороной то место, откуда со дна достали утопшего моряка. Но время и свойственная детству беззаботность очень быстро стерли из нашей памяти и тот злосчастный день, и самого бедолагу моряка. Долгое снова стало для нас любимым местом летних утех. Купаются в нем мои односельчане и по сей день.
А бедный Мишаня так и остался единственным утопленником в обозримой истории нашего села. Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить!..

-Слышь, дед…
Петрович на всякий случай посмотрел влево, вправо, назад.
- Да я тебе, тебе говорю!
Петрович вспыхнул: так это к нему обращается худощавый белобрысый парень с рюкзачком за плечами.
Дожил - уже дедом его стали называть. Ну да, поддал он вчера, с утра не побрился, согласен, выглядит, наверное, немного старше своих лет. Но не дед же. Сейчас я тебе покажу, какой я дед…
Пока Петрович собирался с мыслями и подбирал в уме наиболее хлесткое выражение, чтобы отшить этого наглеца, тот миролюбиво улыбнулся и сказал:
- Извини, старина, не подскажешь, девятнадцатый дом на Батурина далеко отсюда?
Петрович забыл, что только что хотел отматерить обозвавшего его дедом этого бесцеремонного прохожего, и терпеливо сказал:
- Ты, парень, уже стоишь на Батурина. Я сам живу на этой улице, в двенадцатом доме. А девятнадцатый тебе надо искать на той стороне улицы, вон в тех новостройках. Они недавно заселились.
- Точно, Петька так и объяснял - в новом доме он купил квартиру, - обрадованно зачастил парень, поправляя свой рюкзачок. - Ладно, дед, спасибо! Будь здоров!
И заспешил на ту сторону улицы Батурина. А Петрович захромал дальше, к поликлинике, опираясь на трость.
«Да что там, дед уже, конечно, - горестно размышлял он на ходу. - На пенсии уже как два года. Пара внуков у меня уже есть - есть. И бабушка больная, которой секса уже не надо - тоже есть. С палкой вот хожу из-за этого проклятого колена. Чем не дед? Дед конечно. А вроде совсем недавно был еще молодой. Так что, чего уж тут обижаться на этого сопляка. Правильно он меня дедом назвал… Дед и есть. Сколько там по статистике в России мужики живут?..»
И тут у Петровича в кармане зазвонил мобильник. Он вытащил телефон, высветившийся номер сообщал, что ему звонил его закадычный друг Толик… Анатолий Викторович Выжигайло, тоже свежеиспеченный пенсионер.
- Ну, чего тебе? - буркнул в трубку Петрович.
- Мне тебя на… надо! - радостно прокричал в трубку пьяным голосом, заикаясь, Толик.
- Зачем я тебе? И че ты с утра такой датый? Да не ори так мне в ухо!
- Вали скорее ко мне, - сбавил тон Выжигайло. - Моя к дочке уехала на пару недель. А я вчера пенсион по… получил. Да Машка мне десятку оставила.
- И чё? - насторожился Петрович, и даже замедлил шаг.
- Да ничё! Я двух марух вчера на почте подцепил, так они сейчас торчат у меня. То… только раззадорились, а я уже никакой. Так что подкрепление ну… нужно. Я знаю, ты застоялся, хе-хе! С тебя буханку хлеба и пиво. Все остальное есть. Вали ко мне. Т-ты где сейчас?
- Так я это, вроде в поликлинику собрался, - неуверенно ответил Петрович, вызывая в своем воображении картинки распутства - одна другой краше, - творящегося сейчас у его дружбана, неисправимого разгильдяя Толяна.
- Да пошли ты ее на хер, твою поликлинику! - опять громогласно заорал Толян, перекрывая своим басом женский смех, послышавшийся в его трубке.
- А сколько хоть лет, этим твоим стару… то есть - марухам? - уже сдаваясь, спросил Петрович. - Не беспокойся, уже со… совершеннолетние, ха-ха! - жизнерадостно захохотал Толян.
И Петрович круто развернулся на больной ноге и, почти не опираясь на трость, бодро похромал к переулку, где совсем недалеко от его дома жил Толян Выжигайло, который сейчас дожидался своего друга с двумя марухами.
«А поликлиника подождет! - бормотал он на ходу. - А то, ишь ты: дед! Это мы сейчас посмотрим, какой я дед…»

Альбина уезжала из Красноярска домой, к себе в Абакан, в самых расстроенных чувствах. Здесь она учится в универе, а сейчас отдыхает, и приезжала в Красноярск «оттянуться» на День города вместе со своим бой-френдом. А уезжала вот одна.
Стасик, этот подонок, повелся на Эллку с биологического, и исчез с ней за сутки до отъезда. Конечно, Альбина могла бы его поискать и найти (наколку ей дали), и дать ему по роже, а этой плюгавой ботаничке выдрать ее жидкие космы. Но Альбина же гордая! И свалила домой одна.
Поезд ее был вечером. Подружки Альбину проводили, успокоили как могли. Да она и так была спокойна. Подумаешь, Стасик! Да захочет, у нее будет десяток таких стасиков. У Альбины вон и с фигурой все в порядке, и симпатишная-то она, и неглупая. А если и глупая, то ровно настолько, сколько полагается блондинке. Короче, пшел он!
На перроне Альбина еще попила коктейлей с провожающими ее однокурсницами Танькой и Гульмиркой, расцеловалась на прощание и поднялась в свой вагон. Нашла купе, в котором ей предстояло пилить до дому ночь и еще часть дня, и оказалась в нем одна. Вообще этот поезд, «Красноярск-Абакан», странный такой, в нем всего шесть вагонов, и они часто, как вот в тот день, бывают полупустыми.
Когда поезд набрал ход и вытянулся за город, Альбина пошла в туалет. И увидела, что кроме ее купе еще три были пустыми! По соседству с Альбиной также обосновался всего один пассажир. И она, когда проходила мимо, посмотрела на него (дверь купе была открыта).
Это был немолодой уже дядечка, Альбина ему, наверное, сгодилась бы в дочери. Но такой интересный, что какое там в дочери… Густые, темно-русые, чуть тронутые сединой волосы, теплые ореховые глаза, ямочка на подбородке, немного самоуверенная улыбка, мускулистые руки, выпуклые грудные мышцы - он сидел в футболке. Ой, ой, влюбчивая Альбина тут же пропала!
Дядечка тоже заинтересованно посмотрел на девчонку, и у нее екнуло в груди и отозвалось тяжестью в низу живота. Черт, да она его захотела! Сразу и бесповоротно! Хмель у Альбины еще не выветрился и, вернувшись в купе, она мгновенно составила план обольщения соседа. Быстро выложила на столик прихваченный с собой кусок колбасы, хлеб, помидоры, и заглянула к соседу.
- У вас не будет ножика, колбаски порезать? - невинно спросила она, стоя в проходе. А перед этим сняла с себя ветровку и осталась в обтягивающей маечке. В ансамбле с мини-юбкой, Альбина знала, что этот прикид действовал на мужиков убийственно.
- Конечно, конечно! - заторопился он, выволок из-под лавки свою сумку и достал из нее складной нож.
- Ой, - сказала Альбина, повертев нож в руке. - А как его открыть?.
В общем, сосед пришел к ней в купе, порезал все что она выложила на стол, и по его откровенным взглядам Альбина поняла, что он готов был и ее покрошить и слопать без соли… Ужинали они вместе, с его коньяком, выложенной Альбиной закуской и общей болтовней.
Звали мужчину Игорь, он ехал в санаторий «Туманный», это не доезжая пару часов до Абакана.
- Сердечко иногда пошаливает, - откровенничал Игорь, - вот и езжу раз в пару лет в «Туманный» подлечиться".
- А как же коньяк? - игриво спросила Альбина.
- Так я же понемногу, - с улыбкой ответил Игорь. - Да и врачи, как известно, по чуть-чуть рекомендуют.
И вдруг он быстро пересел к Альбине на диван, обнял ее и впился в губы. Сопротивления Игорь не получил, а совсем даже наоборот.
Они закрылись в ее купе и под перестук колес занялись сексом. О, Игорь оказался молодцом - куда этому слабаку Стасику! Они с ним сделали это два раза, потом Игорь вспомнил, что оставил свое купе открытым и перенес вещи к Альбине. А перед этим сходил к проводнице и, приплатив ей, уговорил никого к ним не подсаживать.
Они снова закрылись, выпили еще коньяку, и Игорь (ну вот откуда у немолодого уже мужичка силы?) еще раз овладел Альбиной. Признаться, Альбина даже устала.
- Неужели на тебя так коньяк действует? - спросила она его.
- Нет, только ты! - прошептал Игорь, вновь увлекая гибкое тело девушки на себя. И это было уже четвертый раз! Альбине еще ни с кем не было так хорошо, как с Игорем.
Они расползлись по разным полкам только в третьем часу ночи. Игорь почти сразу захрапел, Альбина же еще долго не могла заснуть, все думала об этом коварном и ничтожном Стасике, о неожиданном своем вагонном и очень приятном приключении с Игорем, которое она квалифицировала для себя как месть этому ничтожеству Стасику, променявшему ее на эту облезлую Эллку.
Игорь признался, что он коммерсант средней руки, разведенный, и намекал на возможность более серьезных отношений.
«Может быть, может быть, - думала Альбина. - Но он ведь уже немолод, и я его почти совсем не знаю…»
Проснулась она от отчаянного стука в дверь. Открыла. Это была проводница.
Неприязненно посмотрев на Альбину, она сказала:
- Разбуди своего… соседа. Через двадцать минут Туманный. Стерва, обзавидовалась, наверное, вся! Альбина же так кричала…
Альбина стала расталкивать Игоря (он лежал на боку лицом к стенке). Игорь не отзывался. Альбина качнула его сильней, и Игорь откинулся на спину. Глаза у него были открыты, но какие-то застекленевшие, а на лице застыла легкая недоумевающая улыбка. Он был мертв!
Они закричали одновременно - Альбина и проводница. Потом проводница побежала в свое служебное купе, стала что-то орать там по рации.
Альбина стояла в проходе ни живая, ни мертвая, уткнувшись пылающим лбом в стекло. «Боже, это я его убила!» - только одна мысль сверлила ее сознание.
На вокзале поезд уже ждали скорая помощь, милицейская машина. В купе вошли майор милиции и врач. Пока врач осматривал Игоря, майор вполголоса расспрашивал Альбину, что да как.
- По всему - инфаркт, - сказал врач.
- Криминала, вы считаете, нет? - спросил его майор. - Может, ему чего подсыпала вот эта особа.
Он пренебрежительно кивнул в сторону Альбины.
- Да как вы смеете! - смело крикнула Альбина, потому что знала, что прямой вины в гибели Игоря нет и ничего ему она не подсыпала.
- Ну, вскрытие покажет, - сказал врач. - Хотя, на мой взгляд, он скончался от сердечной недостаточности. Вон губы какие синюшные.
- Так, а это что? - сказал майор, поднимая что-то с пола.
- Это? - хмыкнул врач, с прищуром рассматривая какую-то небольшую и, видимо, второпях разорванную упаковку. - Так это виагра! Вот она, похоже, и отправила бедолагу на тот свет.
И он неприязненно посмотрел на Альбину. Та лишь передернула плечами. А-а, так вот почему Игорь был таким неистощимым! Как же она не догадалась и не остановила его. Может, это и спасло бы Игоря. То есть - Игоря Семеновича.
А теперь вот его, накрытого простыней, с большим трудом пронесли на носилках через коридор к выходу, а одна его рука, с дорогими часами на бледном запястье, безжизненно свисала через край носилок, и некому ее было поправить…
- Пойдем-ка, милая, с нами, все еще раз расскажешь в отделе, - тронул Альбину за плечо милиционер.
- Но мне домой надо, - растерянно пролепетала Альбина.
- Да будешь ты дома, сегодня же, - успокоил ее майор, рукой с растопыренными пальцами подталкивая к выходу из вагона под упругую попу…

- Муж ты мне или не муж? - спросила Василина Петровна Симкина своего супруга, плюхнув на стол пакеты с покупками. Прямо перед самым его носом, поскольку Николай Львович мирно попивал в это время чаек на кухне, уткнувшись в газету.
- Ну, муж, - недовольно ответил муж, отпихивая пакеты подальше.
- А если муж, иди, наконец, и поговори по-мужски с этим козлом Балябиным.
- А чего мне с ним говорить? - искренне удивился Николай Львович. - Утром виделись, разговаривали уже.
- Да меня его собака постоянно облаивает! - заявила Василина Петровна. - Вот и сейчас иду из магазина, а Балябин выгуливает своего кабыздоха. Я ему сделала замечание, почему он ходит без совка и пакета, чтобы подбирать за своим шелудивым псом его «добро». А они меня облаяли.
- Оба? - снова удивился Николай Львович. - Выходит, крепко ты их обидела, раз даже Балябин залаял.
- Да ничего я такого им не говорила, а просто высказала законное требование о соблюдении гигиены во дворе, - возмущенно сказала Василина Петровна. - А они… А он… И уже не в первый раз. В общем, иди и разберись с ними. Или ты мне не муж?
Николай Петрович вздохнул и отложил газету.
- А что я ему скажу? - неуверенно спросил он, втыкая ноги в шлепанцы.
. - Что он ему скажет?! А то и скажи, что у вас, мужиков, принято. Ну, там, типа: «Еще раз гавкнешь на мою жену, зубов не досчитаешься!» И пусть мне больше во дворе со своим поганым барбосом не попадается! Ну, иди уже, иди! Мужик ты или не мужик? Постой. На-ка вот, возьми на всякий случай скалку.
- Да я его голыми руками!.. - пообещал Николай Львович и отправился во двор, на разборки со своим соседом Балябиным и его болонкой. Нашел их, прогуливающихся у соседнего подъезда.
- А, привет, Николаша! - обрадовался Балябин, протягивая руку Николаю Львовичу. - А я уж думал, не выйдешь! Ну, что тебе подставлять - скулу, глаз? Или пинком ограничишься? Мне тут твоя сейчас таких наобещала, что мы с Пушком до сих пор дрожим со страху.
- Да брось ты, Виталик! Ну, чего не бывает по-соседски? - примирительно сказал Николай Львович. - Ты только это… Как-то помягче с моей женой, что ли. Все же женщина, как-никак.
- Женщина! Знаешь, как она меня тут понесла? - обидчиво сказал Балябин. - Не каждый мужик так сумеет! А все из-за чего? Ну, не уследил я, описал Пушок вон тот тополек, всего делов-то! А твоя как понесла нас! Ой, не любит она меня, Петрович. А за что, не пойму.
- А, да ну ее, - поморщился Николай Львович. - У меня вот пара стольников есть…
- И у меня стольник за подкладку завалился, - обрадованно заявил Балябин.
- Ну, так чего же мы стоим? Пошли вон в «Загляни», пропустим на мировую по кружке- другой пивка!
Через пару часов соседи возвращались домой в обнимку, громко распевая про «Мой маленький плот», а впереди них весело бежал Пушок, методично описывая каждое попадающееся ему дерево, как будто это не его хозяин, а он выдул три литра пива.
Так и хочется закончить рассказ вот на этой мажорной ноте. Да не тут было. Пока Николай Львович и Балябин пили мировую, хотя они-то как раз и не ссорились, Василина Петровна, выждав с полчаса, заподозрила неладное и поднялась на третий этаж, где жили Балябины. Она позвонила, дверь открыла Наталья Балябина.
-Мой у вас? Пьют уже, козлы? - отрывисто спросила Василина Петровна, стараясь заглянуть за спину Натальи.
- Может быть, твой и козел, а у меня нормальный мужик, - тут же взвилась Наталья, характер которой мало чем уступал нраву непрошеной гостьи. - И у меня тут не распивочная!
- Кто козел? Мой Николай? Да я тебе за него все шары твои бесстыжие выцарапаю! - вскинула перед собой растопыренные пальцы с закорючками длинных острых ногтей Василина Петровна. - Знаю, знаю, как ты ему глазки строишь! Мало тебе своего алкаша, так ты еще на чужих мужей заглядываешься!
- Я заглядываюсь? Да на кой он мне сдался, рохля твой!
- Ах, ты так!
И Василина Петровна вцепилась в волосы Натальи, а та, взвизгнув, впилась ей зубами в плечо. И даже появление мужей не остановило эту жестокую битву. Тут же протрезвев, Николай Львович и Виталий Балябин с огромным трудом растащили своих жен. Хотя и сами при этом понесли потери: Василина Петровна сокрушительным ударом локтя выбила два передних зуба Балябину, а Наталья Балябина маленьким и остреньким кулачком засадила под глаз Николаю Львовичу, в результате чего тот обзавелся нехилым разноцветным фингалом.
И лишь Пушку, из-за которого, собственно, и затеялся весь сыр-бор, было весело в этой нешуточной кутерьме и он, заливисто лая, хватал зубами по очереди за ноги всех участников соседской потасовки…
Мирились затем первый день у Балябиных, второй - у Симкиных. И собак теперь выводят гулять все вместе. Потому что Симкины тоже обзавелась песиком, только не болонкой, а пикинесом. Как истинная женщина, Василиса Петровна не хочет быть похожей на кого-либо. Даже собакой…

Жена Михалыча с сыном уехали на новогодние каникулы в город к родственникам. И оставили Михалыча на хозяйстве одного. На целых две недели! Правда, с живущим у них дома беленьким кроликом Клёпой.
Ну, а что, Михалыч - человек вполне благонадежный, и его можно оставлять одного. Но вот куда ж деваться от окружения? Так что где-то через пару дней тотального воздержания Михалыч все-таки позволил себе немного расслабиться. С соседом Аркадием, чтобы ему пусто было.
В общем, просыпается Михалыч рано утром на диване. На одной ноге носок, на другой тапок на босу ногу, голова гудит, сердце обмирает. Короче, все как полагается. И вдобавок еще он услышал какие-то шлепающие звуки. Повернул Михалыч голову и обомлел: с пола на него, изредка моргая красными глазами, внимательно смотрело какое-то черное существо. При этом оно воняло чем-то паленым, и с него на пол с тихим шорохом сыпалась сажа.
«Чертенок! - с ужасом подумал Михалыч. - За мной, из самого пекла! Мама, роди меня обратно!». В общем, кондратий был уже рядышком, когда Михалыч все же вдруг разглядел, что у чертенка этого на голове не рожки, а уши. Лопушистые, точь в точь, как у их Клёпы. О боже! Так это чудо-юдо - действительно Клёпа! Но в каком виде? Его некогда белоснежная шубка была покрыта копотью и сажей, и весь пол и палас были также испещрены черными следами от кроличьих лапок.
И чем дальше Михалыч просыпался, тем очевидней и ужасней становились масштабы, содеянного оставшимся на свободе ушастым монстром по имени Клёпа. Похоже, он беспредельничал тут весь вечер и всю ночь. А ведь Михалыч выпустил кролика погулять только на полчасика, пока Аркаша ходит в магазин. И вот итог: Клёпа оборвал обои по всему периметру квартиры, где только мог достать. Кроме того, пол был сплошь усыпан кроличьими катышками.
Ну, а черным Клёпа стал потому, что на кухне осталась открытой дверца печи - туда курил Аркаша (сам-то Михалыч бросил). А когда они, «набравшись», разбрелись - Михалыч к себе на диван, Аркаша к себе домой, - оставшийся на свободе Клёпа припрыгал на кухню. А кролики на свободе, как известно, живут в норах. Вот и Клёпа решил поселиться в свободной «норе». Однако, вымазавшись в копоти и нанюхавшись табачного перегара, раздумал жить в печке. Ну, а что он сотворил потом с досады в квартире, вы уже знаете.
Все, что успел сделать Михалыч дома к возвращению жены и сына - это подмести пол и выстирать кролика. И это купание свирепого ушастого зверя по имени Клёпа стоило Михалычу порванной в клочья футболки, нескольких глубоких царапин на животе и в кровь искусанных пальцев.
Но был и свой прок от того происшествия: Михалыч наконец-то сделал дома ремонт, о чем его давно просила жена. За что спасибо кролику Клёпе!

Однажды наблюдал я такую картину: стоит посреди площади молодой человек, своими одеждами напоминая кришнаита, и, держа в руках что-то типа Бхагавадгиты, блаженно улыбается во все стороны. Свет струится из его очей и сам он весь почти сияет, так и хочется подойти и дать ему в рыло, чтоб так сильно не светил… И вот, каждого проходящего мимо этак вежливо, но решительно останавливает, и, улыбаясь, как могут улыбаться только боги, чуть не обнимает, хватает за руки и книжку в руки сует, говорит, что бесплатно… Потом какое-то время льет божественный елей, а позже сообщает, что неплохо бы для Кришны, или кто там, сумму денег передать (подозреваю, что книга стоит меньше). Люди пятятся, вежливо улыбаются, и чаще всего обещают подумать над его предложением. Тот им вслед ласково улыбается. Но …
Слыхали про микровыражения? Пол Экман об этом книги писал, и даже сняли сериал «Теория лжи» по его трудам, то отдельная тема. Так вот, как говорится, будь внимателен, лови момент… когда знаешь когда нужно ловить -
Улыбка на долю секунды сходит с лица этого торговца счастьем, и я вижу натурально звериный оскал. Заметить его могли бы многие, если бы внимательно в этот момент смотрели, и я видел его каждый раз после неудавшейся продажи.
И нужно отдать ему должное, он определенно чувствительный малый - он почувствовал мой взгляд, не смотря на то, что я старался не показывать, что наблюдаю. Мы встретились глазами. Я увидел совершенно другое лицо - мрачное, серое и прочитал в нем угрозу - «Не суйся не в свое дело». Спокойный, но резкий взгляд.
Ну, мне его дело до лампочки. Дальше мне было не интересно. А он отошел немного, и уже старался стоять ко мне спиной.

1
…Целый день я мастерил себе два закида на стерлядь, каждый длиной по полста метров. И это еще не особенно длинная снасть. У нас деревне взрослые мужики умело забрасывают закида и по семьдесят, и по восемьдесят метров! А то, что короче, мы называли закидушками.
Задача такой снасти - доставить крючки с насаженными на них червяками до «ходовой» Иртыша, то есть до самой стремнины реки, где наибольшие течение и глубина. Туда, где и любит обитать стерлядь, а то и осетр. Да и мелюзги всякой, которая любит безнаказанно обгладывать наживку, там нет.
Стерлядь самая странная рыба, какая есть в Иртыше (и не только там, конечно, но сейчас речь идет об Иртыше). Остроносая, с плоским ртом в низу треугольной головы, обрамленным жгутиками коротеньких усов, с веретенообразным и жесткокожным ребристым телом, ограненным несколькими рядов костистых шипов и наростов, с акульим хвостом, она для непривычного глаза выглядит отталкивающе.
Но для настоящего рыбака эта самая древняя страховидная рыба и самая желанная. Ее у нас еще называют «красновиной». Хотя мясо у «красновины» вообще-то желтоватое от жира и совершенно бескостное, держащееся на хрящиках.
Горячая и ароматная уха из стерляди, с плавающими на поверхности юшки янтарными кружочками жира, бесподобна, а разваренное очень мясо нежно и буквально тает во рту. Только что выловленную стерлядь можно есть и прямо на берегу. Ее распластывают, присаливают, дают постоять минут десять-пятнадцать, и затем впиваются в сочную мясистую плоть зубами, стараясь при этом не поранить губы и щеки не срезанными с кожи шипами.
Раньше стерляди на Иртыше, говорят, было завались. Она ловилась даже на простые удочки. Но когда аппетиты и рыболовецкие возможности живущих на реке людей, особенно с появлением моторных лодок и наплавных сетей, стали расти, стерляди стало куда меньше, и кучковалась она теперь как можно дальше от берега.
2
В шестидесятые годы, о которых идет речь, «красновина» на закида еще шла. Главное, надо было уметь как можно дальше закинуть эту снасть от берега.
Мне тринадцать, и я уже умею забрасывать закид - многметровую леску со свинцовым грузом на конце и привязанными повыше от него, на равном расстоянии друг от друга, четырьмя-пятью крючками на длинных поводках.
В моей практике сначала это была двадцатиметровая, потом тридцатиметровая закидушки. Но до стерлядей они, похоже, так и не доставали. Я ловил на закидушку крупных ельцов, окуней, случалось - и подъязков. Однако стерлядки мне так и не попалось - ни одной, даже самого маленького «карандаша», как называли у нас мелочь «красновины».
Но вот я выпросил у матери денег с получки на леску, купил ее аж стометровую бухту, и целый день просидел на на полу в горнице. Аккуратно размотал эту бухту, разделил пополам, перемотал уже на две деревянные плашки с V-ными выпилами на торцах, оснастил грузилами, вылитыми в ложке, поводками с крючками и поперечными палочками-хватами в метре высоты от грузил, чтобы удобно было, раскрутив утяжеленный грузилом конец лески, послать ее в реку, туда, где по дну ползают стерляди, нащупывающие своими усиками всякую живность и хватающие ее своими плоскими ртами, оснащенными не зубами, а хрящеватыми терками.
Черви у меня уже были - накопал накануне за огородами целую банку. Стерлядь лучше всего, конечно, ловится на «бормыша» - так у нас называют белесых ракообразных личинок бабочки-однодневки, живущих в глинистых норках под водой. Но тельца этих бормышей очень нежные, и при ударе крючков о воду в процессе закидывания донки просто слетают с них.
А вот на перетяг бормыши годятся как нельзя лучше, так как эта снасть, можно сказать, стационарная, однажды установленная, она «работает» все лето. И ведь кто-то же придумал ее! Берется бухта проволоки с пресс-подборщика, выжигается в костре, чтобы была мягче. От нее, уже выжженной, отмеряется метров сто-сто пятьдесят, на берегу вбивается кол, к которому привязывается один конец проволоки, с оставшимся мотком будущий браконьер (а эта снасть признана браконьерской, хотя и куда щадящей, чем перемет - от берега до берега, с острыми самодельными крючьями), садится в лодку с напарником, и они быстро плывут наискосок по отношению к течению, одновременно разматывая проволоку.
Когда почти вся проволока размотана и натянута, к концу ее привязывают тяжелый груз, обычно пару-тройку башмаков от гусеницы трактора, и сбрасывают в воду. Пока напарники возвращаются обратно, готовят к навязке на перетяг с пару десятков поводков с крючками, тяжелый груз в это время уже основательно просаживается в илистое дно реки, и перетяг таким образом оказывается закреплен намертво.
Остается, сидя на корме лодке и подтягиваясь руками за проволоку, навязать поводки с уже наживленным на крючки бормышами через каждые несколько метров, осторожно опустить натянутую течением и гудящую, как гитарная струна, проволоку в воду, и плыть на берег, да ждать - или ловить в это время на удочки и закидушки мелкую рыбку, или отправляться домой и заниматься своими делами.
Перетяги, как правило, наживляются на ночь и проверяются рано утром. Ну и днем снасть можно зарядить пару-тройку раз, хотя надо при этом опасаться инспекторов рыбнадзора - они нередко наезжают на своих моторках из соседнего, всего в пяти километрах, райцентра Иртышск, или из своего - Железинки, та правда, подальше, по реке все тридцать километров.
Это рыбной ловлей назвать, в общем-то нельзя - ты не видишь и не чувствуешь, как клюет и садится на крючок стерлядь. Попавшись, она обычно ведет себя вполне спокойно и с крючка, как правило, не срывается. Так что лишь остается сесть в лодку, и подтягиваясь по проволоке, снимать улов - если он, конечно есть. Но обычно есть. За ночь на перетяг может «сесть» от одной-двух до десятка стерлядок, а то и осетров (они тогда еще тоже водились в Иртыше).
За день можно поймать, таким образом, килограммов восемь-десять ценной рыбы, и оставив что-то себе, еще и торгануть. А наплавной сетью так вообще можно вытянуть из реки за несколько тоней уже десятки килограммов «красновины»!
3
Но у меня не было ни сетки, ни перетяга, лодки тоже не было. Так что я тогда, даже если бы и захотел, побраконьерничать бы не смог.
И я честно решил сам наловить на мамкин день рождения стерлядок. Я уже и так довольно знатный добытчик в нашей семье - заразившись от отца рыбалкой, я часами мог торчать все лето на пойменных озерах или на Иртыше, вылавливая щук на жерлицы, таская на самодельные удочки с ивовыми удилищами окушков и чебачков. Но стерлядь еще не ловил. И вот настал мой час, вернее, ее, стерляди!
Вооруженный двумя пятидесятиметровыми закидами и донной удочкой (чтобы между делом ловить еще и всякую рыбную мелочь вроде ельцов, сорог, пескарей и окуней), я ранним-ранним июльским утром, когда еще и солнце не выкатилось из-за ивовой рощи на восточной стороне Иртыша, где в тумане плавала верхушка Иртышского элеватора, отправился, позевывая, в сторону Коровьего взвоза.
Миновав еще спящее село с лениво побрехивающими во дворах собаками, но уже задорно орущими петухами, я спустился мимо длинной полосы огородов по гладко утоптанной тропинке под яр.
Там, за Коровьим спуском (сюда пастухи пригоняли на водопой совхозных коров, выпасаемых неподалеку в степи), на берегу уже маячили несколько фигурок рыбаков. Одним из них оказался отец моей одноклассницы дядя Коля Анисин. Он приехал на своем газончике, который оставил перед Коровьим спуском, и сейчас сидел на коряге у воды и покуривал, отгоняя табачный дым от загорелого лица.
Дядя Коля тоже был заядлый рыбак, но я никогда не видел его с удочкой. Он ловил только стерлядей. Вот и сейчас справа и слева от него виднелись сразу четыре или пять закидов с глиняными «кивками», прикрепленными к провисшей над водой леской, перекинутой через воткнутые в песчано-илистый берег рогатины. И дядя Коля внимательно за ними наблюдал, переводя взгляд с одного на другой. Но кивки висели неподвижно.
Дальше, на Белых камнях, торчали две маленькие фигурки кого-то из наших пацанов, но те были с донными удочками - было видно, как они время от времени суматошливо взмахивают над головой удилищами, выдергивая серебристых чебачков.
4
Я решил далеко от дяди Коли не уходить - это место заведомо было стерляжье, здесь, на береговой ровной полосе протяженностью метров в двести-триста под крутым яром всегда ставились закида. А дальше берег был усыпан обломками известняка, гальки, и закида разматывать было неудобно - леска обязательно за что-нибудь цеплялась.
Проходя мимо дяди Коли, я учтиво поздоровался с ним. И остолбенел: у ног дяди Коли, в воде на проволочном кукане, конец которого был прикручен к воткнутой в землю палке, лениво шевелили хвостами и плавниками, тесно прижавшиеся друг к дружке своими ошипованными боками, остроносые и крупные, под килограмм и более, стерлядки, и один плотный, с более тупым носом, «карыш» - осетренок килограмма на полтора.
- Так вы с ночи здесь сидите, дядя Коля? - севшим от острой зависти голосом спросил я. Дядя Коля хмыкнул:
- Да ну, буду я еще тут ночь торчать! Вот пару часов назад приехал, и самый клев застал…
Пару часов назад… Это что, мне надо было бы в три часа вставать? ! Да ни за что! Мама в пять-то меня едва растолкала.
Это она на днях обмолвилась, что соскучилась по стерляжьей ухе и хотела бы прикупить рыбки у нашего известного деревенского браконьера Гришки Качургина (тот ловил красновину наплавной сетью на моторной лодке и продавал ее), но я гордо заявил мамке, что сам наловлю.
И вот я на берегу, стою и капаю слюной над чужим уловом. Надо было и мне не два, а три или четерые закида смастерить! Глядишь, тоже бы наловил такую же ораву красновины. А карыш-то, карыш каков! Чисто водный динозавр!
Взяв, наконец, себя в руки, я быстро прошагал мимо дядиколиных снастей, но далеко отходить не стал, так, метров на двадцать, и стал было выкладывать из своего трехлитрового бидончика закида (для стерлядей у меня в кармане был припасен кукан, только из шпагата). Но дядя Коля заворчал, что я могу перехлестнуть его крайний закид, и я нехотя отодвинулся еще на десяток метров.
Размотал первый закид, воткнул планку в землю, для верности вдавив ее еще и каблуком башмака, насадил на крючки (у меня их было по три на каждом закиде) червей, взялся за поперечный захват и, медленно, с небольшим ускорением раскрутив по вертикальной орбите грузило, и на четвертом или пятом обороте послал его над водой и немного вверх в намеченном направлении.
И сам удивился, как, стремительно унося за собой распрямляющиеся витки лески, грузило точно булькнуло в воду с нужным мне отклонением поперек течения. И пока тяжелый свинец не лег на дно, натягивающуюся леску сносило и сносило. Наконец, она натянулась до конца и легла окончательно почти поперек реки и чуть наискосок.
Я хлопотливо воткнул впереди планки одну из принесенных с собой рогатин, приподнял и навесил на ее развилку. Потом разгреб на берегу песок, добрался до влажной и тугой глины, выколупал приличный кусок, немного смочил его и хорошенько размял для пластичности, налепил на протянувшуюся над водой леску. Она тут же провисла под весом кивка.
Теперь, если начнет клевать, я сразу увижу - кивок будет дергаться, подниматься или опускаться. Конечно, я тогда уже знал, что есть специальные звоночки для этого дела. Но у нас в сельском магазине их не было, к нам и леску-то и крючки редко завозили. Так что все рыбаки у нас обычно использовали этот дедовский способ.
5
Дядя Коля, время от времени поглядывающий в мою сторону, поймал мой взгляд, и с улыбкой, одобрительно оттопырил большой палец. Дескать, все правильно делаешь. А то! Не на Иртыше ли я вырос?!
Второй закид размотал метрах в десяти от первого. Но с ним мне пришлось помучиться. Сначала я рано запустил раскрученное грузило, и оно упало в воду, утащив за собой даже меньше половины лески. Второй раз я закинул все, но со свистом ушедшая за грузилом леска легла не навстречу течению, а за ним. И когда грузило улеглось на дно, то его снесло совсем к берегу. Пришлось снова забрасывать, предварительно насадив новых червей - насаженные ранее были сбиты от ударов об воду.
Пока я провозился со своим закидами, уже и белое колесо солнца выкатилось на юго-востоке, утренний туман над рекой рассеялся, стало заметно припекать. Было уже часов семь утра. Помыв руки в теплой воде (сразу захотелось искупаться), я решил устроиться с удочкой между своими двумя закидами, чтобы потаскать чебачков.
В это время всегда хорошо клюет - вон как снуют у берега стайки мальков, а на гладкой поверхности желтовато-зеленой воды то и дело с бульканьем расплывались круги. Это шустрые ельчики выхватывали падающих в воду мушек и прочих насекомых и все. Иногда из воды вылетали и с плеском падали обратно небольшие щурята, окуни, гоняющие мальков. Жизнь в Иртыше кипела! Интересно, а что творится на его дне, особенно около крючков моих закидов?
Но пока глиняные кивки висели неподвижно. А мой сосед, дядя Коля, начал сматывать свои закида. Он работал на автобазе в райцентре, это ему каждый день надо было ездить туда за двадцать пять километров, чтобы получить путевку и отправиться в очередной рейс. Впрочем, дяде Коле с таким-то уловом можно было отправляться домой с чистой совестью - вон сколько у него на кукане красновины!
Вздохнув, я размотал свою удочку-донку, сбегал за торчащей неподалеку от меня оставленной кем-то рогулиной, выдернул ее и воткнул на своем месте поближе к воде. Наживил крючок, забросил удочку и, закрепив удилище в рогатине, стал ждать поклевки. Она не заставила себя долго ждать.
6
Сначала пошли пескари - один, второй, третий! Их сменили ельцы - некрупные, сантиметров на восемь-десять, но тугие, с мясистой спинкой. Они энергично ворочались в сжатой ладони, пытаясь вырваться, пока я их снимал с крючка, и ладонь ощущала трепет это тугой рыбной плоти, страстно желающей вернуться обратно в воду. Но ельцам, как и ранее пойманным пескарям, приходилось плюхаться в теснину наполненного водой бидончика, который глухо позвякивал от ударов мечущихся рыб.
Охваченный азартом утреннего клева всякой пузатой и не очень мелочи и едва успевая поправлять сбившегося или менять обглоданного червя, я на какое-то время забыл о своих закидах. Но вот, закинув в очередной раз удочку и закрепив ее на рогульке, я бросил взгляд на закид слева, и у меня перехватило дыхание.
Натянутая леска ослабла настолько, что глиняный кивок лежал в воде. Так могло быть лишь в том случае, если там, далеко от меня и на большой глубине, кто-то хватанул червя на крючке и сдвинул с места тяжелый свинцовый груз. Это могла сделать лишь крупная рыба.
Дрожащей рукой я ухватился за лежащую в воде леску, потянул ее на себя и ощутил чувствительный толчок, потом другой.
«Есть!» - возликовал я и, дернув на себя сильнее обычного - ну как обычно подсекал клевавших на закидушках окуней или подъязков, - стал, попеременно перехватывая обеими руками леску, вытягивать закид из глубины.
Это была долгая история - все же полста метров! - и я все боялся, что тот, кто сидит там, на крючке, а может, он и не один, возьмет да сорвется. Но нет, тяжесть была стабильной, и леску натужно стало водить то влево, то вправо. У меня пересохло в горле, под коленками противно затряслось, гулко билось сердце.
И вот оно, что я страстно хотел увидеть на том конце, всплыло, и, вспарывая задранным кверху носом воду, неумолимо приближалось ко мне. Стерлядка!!! И не маленькая - даже отсюда я видел, - сантиметров сорок, а то и поболе!
Наконец, я выволок свою первую в жизни, самостоятельно выловленную «красновину» на берег, и на всякий случай протащил ее подальше от воды к яру, и она покорно волоклась за мной на крючке, оставляя на песке две параллельные бороздки от костяных шипов на брюшке.
А затем я с дикими криками стал скакать вокруг своего драгоценного улова, исполняя какой-то языческий танец. Хорошо, что дядя Коля уже уехал, а то бы он наверняка немало посмеялся надо мной.
И лишь потешив свою душу, распираемую радостью и гордостью, я присел на корточки над лениво ворочающей своим акульим хвостом стерлядкой, крепко зажал в левой руке ее носатую колючую голову с тусклыми маленькими глазками, а правой стал вытаскивать крючок, застрявший у нее глубоко во рту.
Провозился я с этой процедурой недолго, так как крючки на закидах у меня были навязаны с длинным цевьем, специально для стерляди, да и сама рыбина, сделав рот дудочкой, невольно помогла мне высвободить острие крючка. И скоро я насадил ее, тяжеленькую, около килограмма, пожалуй, на кукан, свободный его конец привязал к рогатуле, и опустил стерлядку в воду.
Полюбовавшись, как темноспинная рыбина, то и дело высовывая острый нос и колючий хребет из воды, плавает у берега, я, наконец, посмотрел в сторону второго закида. И от неожиданности заорал на весь Иртыш:
-Ааааа, блииииинннн!
А может, и не «блин», точно не помню сейчас. Так еще бы: леска на втором закиде то натягивалась до упора, пригибая гибкую ивовую рогулю к воде, то вновь ослабевала и опускалась. Я со всех ног кинулся туда и торопливо стал выбирать леску. Шла она, не в пример первому случаю, очень тяжело. И я уже размечтался, что мне на крючок сел не иначе, как карыш - осетровый детеныш.
Но когда я вытянул уже больше половины лески, на поверхность всплыли сразу две стерлядки, правда, поменьше первой, и стали дергаться на поводках в разные стороны. Две! Это было что-то! Еще и часу не прошло, как я пришел на рыбалку, а мне попались уже три стерлядки. Этак до обеда я их натаскаю черт знает сколько! Может, там, в глубинах Иртыша, меня дожидается целая стая стерлядей…
7
Суетливо снимая с крючков красновины - надо было поторопиться, чтобы снова наживить и забросить закида, коль пошел такой клев, я только сейчас обратил внимание на рокот лодочного мотора. Поднял голову и оторопел. Прямо к тому месту, где я сейчас находился, направлялась моторная лодка. Еще минута, и она уткнулась носом в берег.
В лодке сидели два взрослых мужика, один в фуражке с блестящим лакированным козырьком и с кокардой, с висящим на груди биноклем. На борту потертой дюралевой лодки красовалась белая надпись «Рыбнадзора». Оба-на! Только их здесь и не хватало, в столь радостный для меня момент.
Рыжеволосый и рыжеусый мужик в кокарде спрыгнул с носа лодки на берег, подошел ко мне. Второй, чернявый и в обычной кепке, остался сидеть на корме у мотора, покуривая и поплевывая в воду.
- С уловом! - ехидно улыбаясь, поздравил меня обладатель форменной фуражки. - Ну, и куда складываешь свою добычу, рыбачок?
Я промолчал, вытирая испачканные руки о штаны. Инспектор пристально огляделся по сторонам, и шагнул к рогулине, в воде у которой бултыхалась первая моя стерлядка. Он присел, отвязал кукан, приподнял стерлядку и пробормотал: «Ну, ничё так!».
- Тащи сюда и тех! - приказал мне инспектор.
- Вам надо, вы и тащите, - сумрачно сказал я.
Откуда он только приплыл, так по-партизански. Из Иртышска, наверное, они сюда часто наезжают, чтобы подкараулить и выловить наших деревенских браконьеров (да их у нас и было-то три-четыре всего), рыбачащих с наплавной сетью или на перетяг. А сегодня никто из них с утра на промысел не вышел, как чувствовали, и даже дядя Коля со своими закидами и ведром стерляди смылся вовремя. Зато я, дурачок, попался!
Этот гад явно собрался лишить меня первого моего стерляжьего улова. Эх, если бы я увидел его раньше, то сгреб бы всех стрелядок в охапку и задал стрекача в гору, лови меня потом! А тут что уж, попался. Я знал, что стерлядей без особого разрешения ловить нельзя. А откуда ему у меня быть, этому разрешению?
- Ты понимаешь, что я должен тебя, вернее, твоих родителей оштрафовать за незаконный вылов осетровых пород рыб? - начал меня стращать инспектор. - И знаешь, на сколько? Штанов у вас не хватит, чтобы рассчитаться, понял? Как твоя фамилия?
- Сидоров, - сказал я.
- Ага, Сидоров, - согласился инспектор. - А Иванов и Петров уже ушли? Или это они вон там, поодальше, рыбачат? И тоже на закида? Ладно, некогда мне тут с тобой. Обойдемся на первый раз без протокола, но больше мне не попадайся…
Инспектор подобрал моих стерлядок с песка и вместе с той, что на кукане, закинул в лодку. Они с костяным стуком ударились о дно лодки, похоронив мою мечту побаловать мамку стерляжьей ухой на ее день рожденья.
Но этот изверг в фуражке еще, оказывается, не закончил свою борьбу с попавшимся ему злостным браконьером. Он поочередно подошел к моим валяющимся на берегу закидам, и у каждого в нескольких местах перочинным ножом перерезал леску, а грузила с крючками закинул в воду.
- Вот так! - удовлетворенно сказал служивый. - А теперь поехали.
8
Он оттолкнул лодку от берега и запрыгнул на ее нос, а его напарник завел мотор и не спеша стал выруливать от берега.
Я сквозь навернувшиеся на глаза злые слезы высмотрел на берегу приличный кусок высохшей до состояния камня глины, швырнул его в сторону удаляющейся лодки и, подхватив свой бидончик с хилым уловом, поплелся в сторону деревни.
Маты и угрозы, полетевшие с лодки в мою сторону, стали свидетельством того, что я в кого-то из этих мужиков попал, и послужили хоть малой компенсацией за причиненный мне на сегодняшней рыбалке материальный и моральный ущерб.
А ведь так все хорошо начиналось!..

О НАСТОЯЩЕЙ ЖЕНСКОЙ ДРУЖБЕ ИЛЬ «ЧЕГО САМИ НЕ НАПРОСИЛИСЬ?»

Я не то чтобы не верю в женскую дружбу и все такое, но, как говорится, назвался другом, будь… подругом (эксклюзивно прошу прощения за каламбур, ну и еще за пару нехороших слов). Были мы как-то с коллективом рабочим на рабоче-трудовых буднях в рабочем поселке работу работали (вот и понесло Остапа, но сейчас не об этом). Работали мы в паре с дамой одной-назовем ее Анна. Трудились бок о бок почти полгода, тихо, мирно (увы, и ах-как мне казалось и мерещилось тогда, впору моих розовых очков и фееричного лукавства)… Работали, да и жили рядом почти-в десяти минутах езды нескорой. Так вот-после работы должен нас был грузовичок забрать офисно-рабочий, беленький с потертыми шинами и веселым шофером. А за «подругой» (беру в кавычки крепкие данное слово) приехал жених и повез ее до дома быстро, смело и практически без шума. Но не вовремя я линзы то фиолетово-розовые натянула. Анна, блеснув мочалкой белокурой и натянув улыбку беспечной дамы, крикнула «Всем пока!» и улетела. Я, конечно, как русский человек, обиду не затаила, но усы выросли за минуту и на них я намотала все то, что положено в таких случаях наматывать, так как прежняя лапша засахарилась и отвалилась с ушей (я про величественные слова дружбы и обожания в мой адрес). А на следующее утро (оно было светлым и теплым, вкусно пахнущим малиновым чаем и… лицемерием) мне говорит раба обстоятельств Анна - «Как ты, что ты, ох, ах, их!» Я отвечаю - «Все отлично как обычно!» (но заставить себя не могла я никак общаться с той прежней теплотой и доверием) а она молвила «Да надо было тебе самой подойти и попросить нас!»… Вот тут, любезные мои, я чуть не упала. Я, конечно, слабый пол, но просить и низить честь не в правилах леди - факт, что называется. А как же дружба, клятвой накануне заваренная Анной, разогретой парой банок пивка? Ха! Да никак. Там в раскаленных градусах она и осталась, слова, слова… Вот и как тут не вспомнить о поступках, по которым (прошу прощения) судят?

Шел к концу второй год службы, и чтобы свалить скорее домой, наше отделение впряглось в аккорд. Надо было построить септик для нескольких жилых пятиэтажек в военном городке, и тогда дембельнуться можно было бы в начале, а не конце ноября, а то и в декабре.

На чертежах это было большое, диаметром метров в шесть, круглое железобетонное сооружение, спрятанное в землю. Арматурная составляющая будущего септика была за мной, сварным нашей дембельской бригады. Вертикальные стойки для стены колодца мне нарезал из толстенных гофрированных прутов, которые на объект привезли в больших связках, газорезчик Витя Малошенков из Брянска.

А вот для обвязочной сетки арматура поставлялась в больших круглых бухтах. Ее надо было разматывать и нарезать на прутья длиной в два метра, а затем еще и выравнивать получившиеся дуги, причем уже в ходе сварки.

Дело это было муторное. Мой помощник слесарь Коля Петров из Ижевска, которому надоело топтать сапогами разогретую арматуру, внес интересное предложение: цеплять один конец бухты к чему-либо устойчивому, на глаз отделять от бухты витков на метров двадцать-тридцать, перерезать сваркой арматуру в этом месте и цеплять второй конец к трактору. Пусть он и растягивает эту спираль в нитку!

Трактор у нас был - МТЗ с вагонеткой, на нем Иван Гоппе подвозил нам всякий материал. Мы ему растолковали, что к чему, Иван покивал своим хрящеватым унылым носом, на кончике которого всегда висела прозрачная капля, и согласился помочь.

Но к чему прицепить конец бухты? Вокруг ничего такого, кроме котлована, в котором и надо было поставить септик, да моей «буцигарни» - так Малошенко почему-то называл сколоченную из досок будку, в которой хранились сварочный трансформатор, кабеля к нему, электроды да моя роба. Да, еще рядом стоял столб электролинии.
Это был хороший столб, толстый, глубоко и надежно вкопанный. И наверняка с ним ничего не случится, если мы примотаем один конец совсем тоненькой, без обычных ребер жесткости арматуры - скорее, даже не арматуры, а толстой проволоки, - к низу столба, а другой к трактору. Трактор потянет распрямит таким образом арматуру. Сказано - сделано!

Мы с Петровым вытянули из бухты конец, примотали его к столбу, затем на глаз отвернули от бухты несколько витков на пару десятков метров, я сваркой перерезал отмеченное место, на втором образовавшемся конце мы соорудили петлю и просунули ее в серьгу форкопа МТЗ, зафиксировали пальцем. Я махнул рукой смотревшему на нас вполоборота через заднее стекло кабинки Гоппе: «Давай!».

Иван мотнул головой, роняя вечную каплю с носа, врубил скорость и плавно тронулся с места, таща за собой постепенно распрямляющиеся спирали арматуры. И вот арматура уже вытянулась сначала в волнистую, а затем идеально ровную нитку, приподнялась над землей и зазвенела, натягиваясь. Столб чуть-чуть качнулся.

-Харе! - заорал я Гоппе. Он остановил трактор и немного, на полколеса, сдал назад, чтобы легче было высвободить петлю, плотно обжавшую палец. Но все равно пришлось постучать молотком, чтобы высвободить конец вытянутой арматурины.

И пока Гоппе курил, топчась у своего трактора, мы с Петровым быстренько разделали выровненную многометровую проволоку на размеченные мелом двухметровые куски: он подтягивал ее мне под электрододержатель, а я резал.

Минут через десять операцию повторили: опять привязали один конец заметно похудевшей бухты к столбу, другой к трактору, и Гоппе растягивал арматуру до звона. Дело ладилось, и мы с Петровым радовались как дети: так, глядишь, мы и сократим сроки нашего аккорда - на одной операции вырвем день, на другой пару…

И когда полутонная бухта уже заканчивалась, а рядом с ней образовалась солидная горка заготовленных ровненьких прутков для сваривания сеток, случилось непредвиденное: Гоппе зазевался, и вместо тормоза нажал на газ.

Арматура натянулась и завибрировала. Казалось, она вот-вот лопнет, а оторвавшийся конец, как и полагается в таких случаях, хлестнет по кому-нибудь. Мы с Петровым на всякий случай присели на корточки - авось, пронесет.

Но лопнула не арматура - уже расшатавшийся столб вдруг дал большой крен, и натянувшиеся, как гитарные струны, провода оборвались, отлетели на несколько метров от столба и упали на землю.

Увидев, что наделал, Иван ударил по тормозам, затем сдал назад.
- Ты че наделал, урод? - почти хором заорали мы на него. Гоппе как сидел в тракторе вполоборота к нам, так и остался сидеть, только сконфуженно улыбаясь при этом, скреб свой затылок под съехавшей на лоб пилоткой.

Обесточенными оказались не только мы - от нас линия тянулась дальше, к строящимся для авиаторов домам. Чтобы скрыть следы своего преступления, мы быстренько отмотали арматуру от столба, а другой конец отцепили от трактора и оттянули подальше в сторонку.

На улице моросил мелкий противный дождь, и мы, надеясь, что электрики скоро сами найдут порыв и устранят его, уселись курить в моей буцигарне (кстати, только сейчас, при помощи интернета выяснил, что на жаргоне это слово означает вытрезвитель. И с чего это Малошенко мой сварочный пост сравнил с сиим учреждением?).

И тут Петров, время от времени поглядывающий в щель между неплотно пригнанными досками задней стенки, озадаченно сказал:
- Ни фига себе! Что это с нашим замполитом?

Замполит нашей роты капитан Осинский, дуреющий от бесконечной писанины в своем кабинете, время от времени обходил объекты, чтобы пообщаться с солдатами-работягами, своим пламенным словом призвать их к новым трудовым свершениям, ну и по-отечески пожурить, если было за что. Нормальный был мужик, одним словом, только нудный.

- А ну…
Петров пододвинулся на деревянной лавке, уступая место у щели мне. Я выглянул на улицу и тоже офигел. Знакомая долговязая фигура в плащ-палатке, не дойдя по размешанной в грязь всяческой техникой и солдатскими сапогами дороге метров тридцать до нас, занималась черт знает чем: беспорядочно размахивала руками и совершала какие-то дикие прыжки, поочередно высоко вздымая то одну, то другую ногу. Из-под хромовых сапог с блестящими голенищами во все стороны летела грязь.

- Чего-то он, в самом деле? - озадаченно пробормотал я, уже догадываясь, что на самом деле происходит. Осинский плясал неподалеку от столба с валяющимися на мокрой земле проводами.

- Ё-моё, так это его же током хреначит! Надо спасать замполита…
- Не убило же? Ну и не убьёт. Пусть немного попляшет! - мстительно сказал Петров. - Это ему за мои пять нарядов вне очереди! Да и как ты ему поможешь? Сам пойдешь туда плясать?

Плясать мне рядом с капитаном не хотелось. Да и у меня был свой счет к капитану. Если Петров и заслуженно получил свои пять нарядов - Осинский застукал его, когда Коля на обязательной еженедельной политинформации увлеченно рисовал в тетрадке картинки порнографического содержания, хоть и примитивные, но очень похабные, - то мне замполит влепил три наряда целеустремленно. Чтобы я ему после смены сварил из уголков и арматуры остовы для стендов, которые потом оснастили фанерным табло с застекленными дверцами, установили у входа в казарму, и на которых размещалась всяческая пропагандистская фигня, стенгазеты и просто газеты.

Но мне все же по-человечески стало жалко капитана. Он выглядел не просто смешно и нелепо, его реально сильно и очень больно било током - электричество ведь продолжало поступать по проводам, а те, оборванные, лежали на сырой земле у дороги.

Ситуация, в которую угодил замполит Осинский, в учебниках для электриков называлась шаговым напряжением. Когда из меня в Нижнетагильской стройбатовской учебке готовили электросварщика, то я там, хотя и бегло, изучал и технику безопасности.

Так что я вспомнил, что при этом надо делать. Ток, расползавшийся по влажной земле, по каким-то своим законам бьет человека, попавшего в эту опасную зону, только тогда, когда он отрывает одну ногу от земли, а другую оставляет на месте. То есть, когда шагает - отсюда и шаговое напряжение.

Растерявшийся замполит как раз и продолжал скакать рядом с валяющимися на земле проводами под напряжением, вместо того, чтобы развернуться на сто восемьдесят градусов и чесать подальше от этого гиблого места. Уже стало слышно, как капитан Осинский от отчаяния стал материться, чего за ним отродясь не наблюдалось.

Ну что ж, мы эту ситуацию создали, нам и спасать человека, не самого плохого из офицеров нашей части. Если бы на месте замполита оказался сам командир роты Срухов, которого ненавидела добрая половина вверенного ему подразделения, ей-Богу, я бы и пальцем не пошевелил - пусть себе пляшет, хоть лезгинку, хоть краковяк. А Осинский что… Ну, с говнецом мужик. А у кого нет этого говнеца?

- Товарищ капитан! - крикнул я, выйдя из буцигарни. - Идите назад, но не шагом, а как на лыжах.
-Чего? - прокряхтел Осинский, пытаясь сделать очередной шаг и снова подпрыгнув, как кузнечик. - Ох, ё… твою мать! Почему здесь током-то бьет, а?

-Дак провода вон почему-то оборвались, - пожаловался я. - И работа стоит теперь. А у нас же, сами знаете, аккорд. Может, кто въехал в столб? Но мы не видели! Щас пойдем электриков искать. А вы давайте назад, гусиным шагом только!

Капитан снова выругался, медленно, не отрывая сапог от земли, развернулся в противоположную сторону, и, раскачиваясь из стороны в сторону, заскользил грязными сапогами по раскисшей дороге в сторону части, подальше от столба с оборванными проводами. Ему не хватало только лыжных палок.

А электриков на обрыв пригнал мастер участка, такой же срочник, как и мы, только с сержантскими погонами. И электрики - их было двое, - тоже мотали срочную службу.
Несмотря на свою молодость, парни они были опытные, сразу разглядели, что столб около нас расшатан, увидели и следы-шрамы на нем от натяжения арматуры, саму нарезанную арматуру, трактор вблизи со все еще работающим двигателем.

Парни обматерили нас, покрутив пальцами у висков (да мы и сами знали, какие мы раздолбаи), утрамбовали грунт у расшатанного столба, сноровисто подвесили и натянули провода, и, потрепавшись с нами о близящемся дембеле, ушли врубать подстанцию.

А мы… А что мы? От идеи распрямлять арматуру с помощью трактора мы не отказались. Только действовали теперь более обдуманно: вбили в землю под углом массивный железный штырь, и теперь уже к нему цепляли арматуру.

На вопрос недоверчивого читателя: и что, вот так все и обошлось, и никого не наказали? - отвечу: да, вот все именно так и обошлось. Не знаю, чего там наболтали электрики, если их, конечно, вызывали куда-нибудь, но никто и словом не обмолвился о том происшествии. Как будто ничего и не случилось. И даже замполит оказался неблагодарной свиньей - хоть бы руку потом мне пожал за свое спасение…

В день, когда родилась моя дочь и умерла жена, я не знал, что делать. Ликовать или предаться горю. Моя прекрасная Люсия покинула тело, успев выпустить на свет частицу самой себя. Я помню, как в миг, когда потухли глаза моей возлюбленной, зажглись глаза новорождённой. Это не могло быть совпадением, нет. Дочь стала вторым воплощением своей матери, и я, не раздумывая, назвал младенца в честь матери.
Когда мне дали подержать её на руках, я ощутил что-то неладное. Девочка не кричала, а лишь смеялась и пристально смотрела в моё озадаченное лицо. Но не это стало причиной моего беспокойства. Тепло, что исходило от этого небольшого комка смеха, проникало сквозь ткань халата и кофты. Я знал, что у новорождённых иногда бывает повышенная температура, но это был не тот жар, что исходит от больного. Это тепло проникало в самую душу и разгоняло все тревоги. Мне не хотелось выпускать свою дочь из рук, но под строгим взглядом медсестры я всё-таки протянул своё дитя в руки специалиста и удалился из палаты.

А потом пришла тьма. Солнце погасло после ярчайшей вспышки, которая лишила зрения многих людей. Меня спасло лишь то, что я находился в это время в раздевалке детского сада, переодевая Люси младшую. Мы вышли с ней на улицу и непонимающе посмотрели вверх. Чёрное небо безразлично наблюдало за суетящимися людьми миллиардами блестящих глаз. Резко наступившая ночь превратила весь окружающий пейзаж в набор теней разных форм, некоторые из которых испуганно метались. Тогда мы не подозревали, что ночь уже никогда не закончится.
Следом за тьмой пришёл холод. Мороз, пробирающий до самых костей, заставил людей облачиться в максимальное количество кофт и курток, которое позволяло сохранять минимальную подвижность. Люси сравнивала этих людей с троллями, которые так же неспешно и неумело передвигались. Многие работники потеряли свою ценность для работодателей, которые наблюдали, как главным продуктом на рынке становится энергия. Благо моя должность работника местной АЭС позволяла нам с Люси жить, не задумываясь о завтрашнем дне.
Всё своё свободное время я проводил с любимой дочерью, просматривая с ней фильмы в кинотеатре или прогуливаясь по редеющим магазинам модной одежды. В такие моменты я ощущал покой и умиротворение на душе, слушая переливистый смех добродушной малышки. Безусловно, я понимал, что всё это мне дарит то необычное тепло, что исходит от Люси, но постоянное сталкивание с этой необычной способностью дочери позволило мне смириться и принять сей дар, как должное.

Шли года, и моя дочь заметно изменилась в лучшую сторону. В её ещё юном теле проглядывались черты той женщины, в которую я однажды влюбился и теперь воспитывал нашего с ней ребёнка. Она становилась всё более весёлой и солнечной, настолько, что порой мне казалось, будто она действительно светится. Пока расцветала моя дочь, планета медленно, но верно превращалась в морозный шар. Требовалось всё больше энергии, чтобы топить лёд для добычи питьевой воды. Люди с ненавистью смотрели друг на друга, выискивая глазами на других лишнюю пару штанов или бутылку с горячей водой. Обмороженные трупы обнищавших горожан уже перестали быть редкостью. Их подобно камням грузили в специализированные машины, что работали на электричестве, и увозили за черту города. Дальнейшая судьба мёртвых для всех оставалась загадкой.

Спустя некоторое время я стал замечать, что Люси частенько задерживается в школе и, возвращаясь домой, испускает тускловатый тёплый свет. После недолгих расспросов я всё-таки узнал, что моя дочурка влюбилась в парня, которого она расписывала будто принца на белом электроцикле. Я ощутил лёгкий укол ревности и, чтобы не выдать себя, заключил Люси в свои объятья. Тепло исходящее от моей так быстро выросшей дочери растопило внутри неприятную ледышку чувства, которое испытывают все отцы, когда узнают, что их прекрасное дитя влюбилось.
Возвращаясь после очередной смены на станции, я заметил их возле светящегося рекламного щита. Вокруг сновали люди, но влюблённые не отрывали друг от друга глаз. В этом грязном потоке ненависти и зависти они были белым бумажным корабликом, что плыл по бурым волнам, невзирая на целый океан отходов. Я замер около столба неподалёку и на моих глазах их губы соприкоснулись. Люси озарила многолетнюю тьму, сковавшую улицы мягким светом, льющимся из самого сердца юной красавицы. Ощущение радости за дочь смешалось с удивлением и тревогой. Люди вокруг замерли и, щурясь, пожирали глазами влюблённую пару.
- От неё исходит тепло! - закричал кто-то в толпе и положил руки в толстенных перчатках на куртку Люси.
Девушка в непонимании оглянулась и смущённо отвела глаза, продолжая излучать свет. Парень заслонил её своим телом, когда по толпе пробежал шёпот. Люди, заключённые в бесчисленные слои одежды, медленно сужали круг. Я попытался с криками пробиться к своей дочери, но получил мощнейший удар по челюсти.
- Не ты один здесь хочешь погреться, мужик, - густой бас донёсся до моих ушей и последним, что я услышал перед тем, как рассудок покинул меня, был пронзительный крик дочери: «ПАААААПААААА!!!»

Очнувшись, я увидел, как толпа топталась около электромобиля, в который что-то грузили. Кое-как поднявшись, я направился в сторону галдящих комков одежды и проводил взглядом, отъехавший транспорт, в котором скрывался ответ на вопрос, что врезался в моё сердце, заставляя его взволнованно трепыхаться в груди.
Я поймал такси и приказал водителю ехать за нужным электромобилем, что плыл по шоссе, которое уходило за черту города. С каждым пройденным километром ужасающие картинки в мозгу всплывали всё чаще, и заставляли меня внутренне содрогаться. Внезапно электромобиль впереди остановился и из машины вышли двое в белых халатах. Они открыли кузов и осторожно вынесли длинный свёрток, сквозь плёнку которого виднелась знакомая курточка. Врачи направились в сторону невысокого здания с дымящейся трубой, что стояло неподалёку. Я сунул водителю первую попавшуюся купюру и пулей помчался за теми, кто нёс мою дочь. Скрывшись в дверях здания, они лишили меня возможности увидеться с дочерью, которой, судя по всему, было плохо, и я принялся колотить в железо кулаками, надрывая горло криками:
- ОТКРОЙТЕ! ОТКРОЙТЕ, ТАМ МОЯ ДОЧЬ! ПУСТИТЕ МЕНЯ К НЕЙ!
Дальнейшие события я помню смутно. Дверь открылась спустя какое-то время. Я продолжал кричать что-то невразумительное, но, судя по всему, меня поняли и проводили по мрачному коридору к тому самому свёртку, что лежал рядом с каким-то огромным сейфом. Помню, что целовал руку, а сам думал, что кожа слишком холодная для Люси. А потом рука вывалилась. Упала мне на колени. Она была оторвана по самое плечо, а на среднем пальце я увидел небольшое колечко, что подарил своей дочурке на восемнадцатый день рождения. Помню, что только после того, как я осознал, что моей прекрасной Люси больше нет в живых, я ощутил дикий холод. Холод, который сковывает меня и сейчас.

- А парня? Парня того ты нашёл? - просипел нищий напротив меня, который отчаянно тёр руки над дымящимися покрышками.
- Нашёл… В том же крематории. Его привезли двумя минутами позже, - я переставил окоченевшие ноги в более удобное положение и направил пустой взгляд в небо.
- Да уж, дела… Погасло твоё солнышко. - многозначительно протянул мой собеседник и зашёлся приступом кашля.
- Погасло солнышко, - эхом отозвался я и улёгся на ледяную землю, скрываясь от боли во сне и мечтая умереть от обморожения. Избавиться от этих страданий.

- Алло. Зая, ты идешь?
- Да, Настюш, я почти пришел, осталось пару дворов пройти.
- Что-то ты долго…
- Жди.
Марк нажал «Закончить разговор» и переключился обратно на приложение с картами. Правда была в том, что он заблудился. Впервые за пять лет жизни в этом городе.

В этот день почему-то улицы были безлюдны, что изрядно тревожило. По законам жанра из ближайшего переулка должен был выползти, вынырнуть, выскользнуть… Кто-нибудь. Или что-нибудь.
Мимо пробежал грязноватый серый уличный кот, и парень облегчённо выдохнул. Хоть что-то живое было рядом.
Согласно карте, Марку осталось пройти мимо еще двух домов, свернуть налево и идти вниз до последнего дома.
- 73, 75. Теперь вниз, - бормотал Марк под нос.
Поворот налево привел его на короткий отрезок улицы, заканчивавшийся гаражами. Которых там не должно было быть. Должна быть длинная улица, в конце которой был дом, где Марка ждала Настя.
Телефон задрожал снова.
- Алло, ну ты там что, заснул?
- Настя, на улице были какие-то гаражи?
- Ты вообще там свернул?
- Да, после семьдесят пятого по Ленина повернул налево. Там тупик.
- Ты либо улицу спутал, либо номер, либо поворот. Не знааю.
- Ладно, сам разберусь.
- Ну не злись. Давай я к тебе пойду, встречу?
- Ох, ну давай. Я у семьдесят пятого дома буду.
- Уже бегууу!
Марк убрал трубку в карман и огляделся по сторонам. Последний раз он потерялся лет в двенадцать, когда решил сам зайти до одноклассника за диском. С того раза, пережив три не самых уютных часа потерянности в пространстве, Марк проводил часы над городской картой, пытаясь запомнить наизусть очертания улиц. Через какое-то время мальчик перестал бояться, что потеряется. Постепенно Марк стал ориентироваться в любом городе лучше многих местных жителей. Он словно стал чувствовать, куда нужно пойти. Но не сегодня.
Телефон снова задрожал. Марк, приготовившись объяснять Насте, как его найти, достал трубку. На экране светилось сообщение «Ты не сможешь дойти». В строке отправителя не было ничего - ни имени отправителя, ни, что самое странное, номера. Такое сообщение не могло дойти. Но оно было. Марк вздрогнул, на всякий случай удалил сообщение и решил вернуться к семьдесят пятому дому, к которому должна была скоро подойти Настя. Поднявшись, он взглянул на номер дома. На табличке явственно было видно «Гагарина, 69?. Неподалеку виднелся виадук, замерший над железной дорогой.
Марк решил пройти чуть дальше. Дальше стоял шестьдесят седьмой дом, за ним - шестьдесят пятый.
По улице Гагарина.
Марк попытался вспомнить, как выглядели дома, когда он шел по Ленина. Вроде так же. Дома и дома, зачем к ним особо присматриваться?
Марк развернулся, решив попробовать снова вернуться назад. Он все равно ничего не терял.
Немного приглядевшись, Марк замолчал. Он перестал понимать, что происходит. Потому что впереди улица изменилась в корне.
Телефон Марка снова завибрировал. Звонила Настя, но разговор с ней определенно можно было отложить. Потому что-то, что видел Марк, угрожало разбить вдребезги его здравомыслие.
Вместо виадука стояла заброшенная грязно-желтая двухэтажка, напоминавшая обоженного человека, которому выкололи глаза и оставили лежать на обочине. В пустых окнах, напоминавших провалы пустых глазниц, не было заметно ни движения, будто даже бездомные и бродячие животные обходили его стороной. Но сомнений не было, этот дом стоит здесь уже давно.
Железная дорога канула в никуда вместе с виадуком. Вместо нее виднелась тропинка, огибавшая дом и ведшая куда-то прочь от мрачных развалин.
Телефон Марка задрожал снова.
Новое сообщение гласило: «Ты уже не вернешься». В этот раз парень решил ответить:
«Почему? И кто ты? И почему без номера?»
Ответ не заставил ждать:
«Я есть Город. И я говорю с тобой, потому что не могу изменить ситуацию, в которой ты оказался, могу лишь объяснить, что произошло»

«Почему не сможешь? И что случилось?»

«Представь, что существует бесконечно много альтернативных реальностей, в которых существует город, в котором ты живешь. В каждой из них он разный»
«Там, где в одной версии стоит Ленина, 75, в другой - Гагарина, 69.»
«Сегодня ты, совершая поворот, решая повернуть, просто останавливаясь, проваливаешься в другую версию города»
«Как карандаш, ведший линию на листе, проткнувший его и проскользнувший через эту дыру на другой лист»
«И так до бесконечности»

«Но почему?»

«Реальность непрочна сама по себе. Такое случалось всегда»
«Не всех пропавших похищают или убивают»
«Я пытаюсь защитить от этого людей, пробую новые способы защиты. Как сегодня»
«Но эксперимент не удался. Ты просто сопутствующая потеря»

«Я вообще-то живой человек, у меня девушка есть, родители»

«Как и у других пропавших. Нет причин, по которым мне должно быть тебя жаль меньше или больше других»
«Я связался с тобой, потому что была возможность сделать это, не травмируя твое сознание»
«Это то, что я могу сделать»

«Но что ты вообще?»

«Самое подходящее в твоем языке слово - „сущность“. Я общаюсь и обозначаю наиболее безопасными и понятными для вас способами»
Марк задумался. Если это все был розыгрыш, то очень странный и сложный. Если же нет…
«Город» утверждал, что выхода нет. Но у Марка возникла идея, которая могла вернуть его домой.
Настя как-то смогла ему дозвониться. А значит, какая-то связь между ними осталась. Еще оставался шанс вернуться домой.
Марк достал из кармана телефон и позвонил Насте, с тревогой вслушиваясь в гудки.
- Алло, Настюша, ты где?
- Я тут вообще-то мёрзну возле этого дурацкого дома. Где ты ходишь?
- Я… Я немного заблудился. Я сейчас прибегу, я нашел, как дойти. Ты только стой там и жди. Дождись. Пожалуйста.
Марк повесил трубку и побежал.
Побежал вперед, собрав все силы. Мир вокруг практически перестал существовать. Осталась только дорога под ногами. Пыльная, исхоженная тысячами ног. Дорога, которая кого-то привела в очередной скучный день, кого-то - к новым свершениям, кого-то - к неудачам, кого-то - к друзьям, кого-то - к семье. Марка она должна была провести через бессчетное число миров обратно домой. Туда, где его ждала Настя, смешливая девушка, которую он встретил в книжном у полки с Керуаком. Туда, где была его семья. Марк хотел вернуться домой.
- Смотри куда бежишь, мудак!
Бег прервался. Марк с разгона врезался в пузатого мужика в потрепанном пальто, державшего в руке бутылку «Балтики».
- Ты совсем ослеп, а? Я из-за тебя пиво пролил!
- Эээ. Извините, - пробормотал Марк. - А какая это улица?
- Пушкина, бля! - и мужчина, что-то бурча про мать Марка, пошел дальше.
«Получилось ли? Вернулся ли? На улице появились люди, это хорошо. Раньше их не было», - размышлял Марк.
Действительно, наконец-то вокруг Марка сновали прохожие.
Группка школьников ожидала зеленого на светофоре, шумно переговариваясь и толкаясь.
Откуда-то из-за спины протопала молодая мать с ревущей маленькой дочкой. Крик, который в другой ситуации заставил бы Марка пробормотать пару непечатных слов в адрес как ребенка, так и родительницы, в этот раз звучал для парня как идеально звучащее гармоничное дополнение к тому городскому шуму, который наконец-то лился в уши, возвращая ощущение дома.
Прищурившись, Марк посмотрел на номер дома. Ленина, 73. Всего дом отделял его от любимой.
Расслабившись, Марк зашагал вперед, остановившись на мгновение, чтобы кинуть мелочи музыканту, игравшему на гитаре мелодию, в которой смутно угадывалась «Strangers in the night» Синатры.
Возле семьдесят пятого дома переминалась с ноги на ногу высокая девушка с короткой стрижкой, одетая в красное пальто. Марк хорошо его помнил, они покупали его вместе на прошлых новогодних праздниках.
- Настенька! - окликнул ее Марк.
Девушка развернулась и недоуменно посмотрела.
- Мы встречались? Почему вы так фамильярно ко мне обращаетесь?
- Я понимаю, что ты обиделась на меня, но. Это же я, Марк!
- Откуда вы знаете имя моего молодого человека? Кстати, а вот и он! - Настя нежно обняла подошедшего молодого человека. - Маркуша, тут ко мне пристают!
Марк вгляделся в Марка. Тот чем-то напоминал Марка, неуловимо. Не только внешне. Походка, взгляд, движения - все создавало ощущение, что кто-то решил подражать Марку, оставляя часть индивидуальных черт.
Марк открыл рот, чтобы что-то сказать Марку, но тот резко развернулся и побрел прочь.
Улица не изменилась. «Падение» почему-то прекратилось. Вместе с жизнью Марка. Он был в этом мире абсолютно один. Формально, он даже и не существовал. Под его именем жил другой человек. Его мать родила другого сына. Учители учили другого человека. Девушка спала с другим парнем.
И это все было… Правильно. Никто не крал жизнь Марка.
Она стала единственными, что осталось.
Марк повертел в руках телефон. Почему-то он еще мог связаться с людьми из своего города. Но кто бы поверил в такую историю, напоминавшую безумный несвязный бред?
Марк присел на скамейку, стоявшую на ближайшей остановке. В этом городе тоже была осень. До зимы был еще где-то месяц. Если он его переживет, то можно будет подумать, как выжить в холода