- Так, засранец, я тебя запомнил!
Это сказал Витьке Белову старшина Полоумов (ну вот наградил же Господь человека фамилией, полностью соответствующей его сущности) в первый же день их знакомства. Да он Витьке вообще сто лет был бы нужен, этот нескладный жилистый мужик в военной форме с черными погонами стройбатовца и с одной широкой продольной лычкой на каждом из них. Но разве в армии спрашивают разрешения у рядового, кого ему назначить в командиры?
Вообще-то у рядового их и так много: это и командир отделения, и командир взвода, и роты, и так далее, вплоть до министра обороны. Но старшина роты, он хоть и не офицер, - он главнее всех, потому что он практически живет в казарме и отвечает за хозяйственное обеспечение роты, за состояние обмундирования, за внешний вид солдата, за порядок в роте.
При хорошем раскладе этот могущественный командир может быть отцом родным солдату - это если, конечно, ты ему глянешься. А если нет - пиши пропало. Он будет гнобить тебя до конца службы всяческими придирками, ты не будешь вылезать у него из нарядов на кухню, на разные противные хозяйственные работы.
Витька Белов старшине Полоумову не глянулся с первого дня, как попал в учебку. Когда он повел свою пока только наполовину укомплектованную роту строем - с полсотни пацанов, все еще в гражданской одежде, - в городскую баню, и отдал команду запевать «Катюшу», полагая, что эту-то песню должны знать все, Витька из вредности загорланил что-то другое («а че он раскомандовался, козел, когда мы еще присяги не приняли?») - кажется, «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты».
- Рота, раз, два! Стой! Смирно! - тут же разнеслась зычная команда. Новобранцы молча застыли посреди улицы, освещенной редкими фонарями, моросил холодный ноябрьский дождь и противно стекал по их мокрым лицам и шеям за шиворот и мерзко струился вдоль дыбом ставших лопаток.
- Кто пел про Ванюшу?- угрожающе-тихо спросил старшина Полоумов. Рота молчала.
- Еще раз спрашиваю: кто пел не то, что я скомандовал?
Рота продолжала безмолвствовать и только негромко покашливала да сморкалась. Те, кто был в строю рядом с Витькой, слышали, конечно, что это он орал про то, чтобы «не ходить во солдаты». Но выдать своего им, было, конечно, западло. Как и Витьке самому - признаться.
- Значит, будем стоять до тех пор, пока у этого умника не проснется совесть, - заключил старшина. - А я пока покурю. Отставить! Вам - нельзя.
Стоять под дождем было неуютно. Старшина-то был в плаще, а новобранцы - кто в чем, и все это уже основательно промокло. Витька вздохнул и, раздвигая строй, выступил вперед.
- Это я, товарищ старшина.
- Ага! - обрадовался Полоумов. - Молодец! Как фамилия? Так, засранец, я тебя запомнил. Встать в строй!
В бане их шустро и больно остригли в несколько машинок, затем парни, гогоча, как молодые гуси, помылись-попарились в парилке, а когда вернулись в предбанник, их уже ждала военная форма.
На деревянных лавках аккуратно были разложены комплекты нижнего белья (кальсоны с завязками, а трусов не дали - сказали, их дают только на лето), шаровары и гимнастерки с такими же черными погонами, как у старшины, только без лычек, солдатские ремни с увесистыми латунными бляхами, а на кафельном полу стояли новенькие кирзачи.
- Всем одеваться в обмундирование! - скомандовал прохаживающийся вдоль лавок, с заложенными за спину руками, старшина. - У кого проблемы с размером, обращайтесь ко мне. Внимание, бойцы! Видите наволочки? Вот всю свою гражданскую одежду надо сложить в нее и забрать в роту. Там оформите их как посылки, надпишите адрес, и они уйдут вам домой. Всем все ясно? Лично у каждого проверю наволочку. Выполнять!
Ни фига себе! А говорили, что в части всю гражданскую одежду сожгут, а что получше - присвоят себе такие как этот вот Полоумов. А он вон чего скомандовал. Блин, а Витька уже успел сплавить за десятку свою «москвичку» (полупальто такое, если кто помнит) гражданскому банщику - он как увидел, ее так начал обхаживать Белова, пока тот раздевался и готовился к помывке: продай да продай, все равно отнимут. Витька плюнул и отдал ему за чирик свое еще хорошее полупальто.
Между тем вся полурота облачилась в обмундирование, и парни вмиг перестали узнавать друг друга: в короткой стрижке, в одинаковых гимнастерках, краснорожие после бани, они стали как однояйцевые близнецы! Лишь через несколько минут приглядывания Витька начал узнавать тех, с кем «куковал» несколько дней на сборном пункте, а затем ехал в эту учебную стройбатовскую часть.
Он накидал в свою наволочку, что у него осталось. Получилось ровно вдвое меньше, чем у остальных.
- Так! - услышал Белов над собой металлический голос старшины. - Ну-ка разверни свою посылку, боец.
Витька вздохнул и развернул тощий узелок. На дне его покоились обтрепанные штаны, рубашка, куцый пиджачок, грязные туфли и нижнее белье.
- А где пальто?
- Товарищ старшина, я так был…
- Не ври мне! - загрохотал старшина. - Я хорошо запомнил твою москвичку! Что, уже сбагрил? Кому, за сколько? А деньги где?
Так Витька ему и сказал (чирик был уже под стелькой сапога)!
В конце концов, довольно условно сошлись на том, что пальто у него кто-то спер, пока мылись. Но старшина снова зловеще повторил свою судьбоносную для Белова фразу:
- Я тебя запомнил, засранец! И ты меня попомнишь!
Увы, слово свое этот гад сдержал. Все полгода, что Витька находился в учебке, старшина Полоумов не спускал с него глаз. И Витька, хотел того или не хотел, вынужден был лучше всех выглядеть в строю, быстрее всех «отбиваться» на сон, его сапоги были самые блестящие в роте, а подворотничок - всегда ослепительно бел.
На занятиях Белов был самый внимательный и дисциплинированный. Трудно, очень трудно было Полоумову находить повод отправить его после отбоя на кухню чистить картошку или драить полы в казарме.
И это противоборство, в конце концов, сделало Витюху Белова одни из лучших курсантов в роте. Старшина Полоумов только пучил глаза от возмущения и строил ему какие-нибудь новые каверзы.
Любовь у них, конечно, была взаимная. Однажды Витька все же сорвался. На плацу периодически проводились строевые учения. Ну, вот что тут делать старшине? Его дела - казарма, каптерка, кухня. Но он скучал там и с удовольствием подменял офицеров, а те с не меньшим удовольствием поручали ему проводить за себя всякие несложные занятия, а сами дули где-нибудь водку.
Вот на одном из таких занятий - боевых приемах с карабином СКС с примкнутым штыком, - старшина прицепился к Белову за неправильно сделанный выпад, и заставил чуть ли не сто раз повторить этот выпад.
В конце концов, Белов рассвирепел и сделал этот идиотский выпад штыком в сторону старшины. Он отскочил. Витька, сам того не ожидая от себя, за ним. Старшина побежал по плацу. Белов, под хохот роты, за ним. Правда, споткнулся и упал, а карабин с лязгом отлетел в сторону. И это спасло и старшину Полоумова, а заодно и Витю Белова.
Удивительно, но шума из этого инцидента старшина поднимать не стал - наверное, стыдно было, что улепетывал от своего бойца как заяц. Но и цепляться к Белову перестал.
Через полгода, когда закончился курс обучения и роту распределили по частям, на последнем, торжественном разводе личного состава учебки старшина Полоумов неожиданно подошел к Белову, обнял и сказал:
- Извини, брат, и не серчай! Ты - хороший солдат. Удачи тебе!
Вот и пойми ты его, старшину этого…
К осени 1970 года наш батальон построил свой плановый объект - ракетную площадку, ее заняли ракетчики, а нам предстояло поменять место дислокации. Часть свернулась в конце сентября, на станции Судиславль погрузилась в товарняк и отправилась на юг. Через несколько дней мы прибыли в патриархальный городишко Петровск.
Здесь нам предстояло поставить воинский городок для авиаторов - аэродром же был построен еще до нас. Уже поздно вечером начали разгрузку. И здесь случилось невероятное. Кто-то из пронырливых солдат обнаружил по соседству с нашим составом несколько огромных цистерн на колесах, охраняемых бабкой с незаряженным ружьем под мышкой.
От цистерн тянуло спиртным. Эти проныры связали бабку, заткнули ей рот кляпом и аккуратненько положили в сторонку - чтобы не затоптать. Сбили запор на одной из цистерн, вскрыли ее и ошалели от счастья: там, под самой горловиной, плескалось море разливанное сухого красного вина (уже потом выяснилось, что оно предназначалось для местного хлебозавода - использовалось в выпечке)!
Как раз оставленному на разгрузку хозвзводу привезли большие термосы с кашей и чаем. Все это немедленно оказалось на земле, а двухведерные термосы заполнили вином. Им же под завязку залили все имеющиеся в нашем еще не до конца выгруженном имуществе емкости: сорокалитровые фляги, канистры, оцинкованные бачки для воды…
Естественно, по ходу затаривания емкостей то и дело прикладывались к дармовой выпивке сами, и в часть с последним скарбом хозвзвод прибыл очень веселым, да еще с трофеем - несколькими сотнями литров недурного красного вина. Короче, в тот вечер большая часть нашей части была вдрызг пьяной (каюсь, и мне кое-что перепало), напился даже наш начальник штаба, майор не скажу кто (мужик-то он был хороший). В тот же вечер большая группа перепившихся солдат ушли в самоволку в город, передрались с местными, кое-кого отловила милиция. Вот так наша часть отметила свое появление на новом месте службы.
Местная газета тут же разразилась фельетоном, в котором солдат новоприбывшей части именовали не иначе как «дикой дивизией» и взывали к совести нашего комбата. Командир ходил чернее тучи. Все попытки найти конкретных виновников ни к чему не привели: хозвзвод хранил гробовое молчание, несмотря на все попытки дознавателей из военной комендатуры и следователей из городской прокуратуры докопаться до истины.
Гордиться тут, конечно нечем, а как бы наоборот. Но что было, то было…
Снайпер всегда очень странный предмет - он тебя видит, а ты его нет.
Описываемые события происходили в 1969 - 1971 годах с участием и на глазах автора
Определили нас в стройбатовскую учебку. Часть стояла прямо посреди города, отгородившись от него высоким забором, рядом с громадным Дворцом культуры «Юбилейный». Обучали нас разным строительным специальностям, в том числе на жестянщиков, сантехников, газосварщиков, электросварщиков и еще на кого-то. Меня назначили электросварщиком. Служба, сразу скажу, была тяжелой, даром что стройбат. Учеба - от звонка до звонка, шагистика на гулком плацу - до одури, мороз не мороз, а маршируй. Утомительные часы в карауле - с настоящим карабином СКС, но без патронов («Бей штыком, коли прикладом!»).
* * *
Какая нас служба ждет в частях без специальности, нам дали понять сразу. Еще до принятия присяги половину учебки - а это батальон - бросили на «прорыв» под Кунгур в Пермской области. Там срывался срок сдачи ракетной площадки. И мы на тридцатиградусном морозе выдалбливали в промерзшей земле метровой глубины траншею (она змеилась на километры и соединяла между собой пусковые шахты, командные пункты и еще черт знает что там), затем укладывали на ее дно бронированный, толщиной с кисть руки негнущийся кабель и закапывали это дело. Сущая каторга, доложу я вам! Соответствовал и быт. Батальон расселили в нескольких пустых казармах, совершенно неотапливаемых. Тепло подавалось по брезентовым рукавам с улицы от постоянно гудящих огромных теплокалориферов. Было теплей, чем на улице.
Спали в бушлатах и ушанках, перемотав ноги портянками (валенки на ночь все же снимали), на трехъярусных нарах. Их сколотили наспех из тяжелого сырого горбыля, и в первую же ночь я проснулся от страшного грохота и крика - под тяжестью солдатских тел, да и под собственной тоже, развалились и рухнули на пол нары по соседству. Одного парня сразу зашибло насмерть (наверняка его родителям написали, что он погиб, выполняя свой воинский долг), другому сломало руку, остальные были целы и невредимы, если не считать ссадин да ушибов. На другой день третий ярус нар был демонтирован во всех казармах, а на оставшихся двух образовалась невообразимая теснота - спать можно было только на боку, прижавшись друг к другу как шпроты в банке. Впрочем, мы на это неудобство внимания обращали мало, потому что возвращались с объекта уставшие и замерзшие как собаки и мечтали только об одном: наспех проглотить в столовой перловку с тушенкой да завалиться на этот самый бочок до утра.
Когда нас, наконец, после сдачи ракетной площадки вернули под новый 1970 год в учебку и смертельно уставший батальон, гремя котелками и шаркая валенками, втянулся сквозь настежь распахнутые железные ворота в часть, раздалось такое раскатистое «Ура!», что в близлежащих домах нижнетагильцев задребезжали стекла. Мы все хорошо поняли, что лучше до одури маршировать, чем до посинения копать…
* * *
По окончании учебки, получив квалификацию электросварщика третьего разряда, я и еще несколько курсантов (Петров из Удмуртии, Тарбазанов из Кургана, Трофимов из Златоуста и др.) были направлены для продолжения службы в военно-строительный отряд (ВСО) под Костромой. Часть базировалась в дремучем болотистом лесу (в 90 километрах от нас было то самое Сусанине, а в двух десятках километрах - ни что иное как Островское). ВСО был экспериментальным, целиком набран из призывников одного возраста и одного землячества из Киргизии. Они сами расчистили в лесу площадку под часть, объект, сами выстроили казармы, штаб, хозслужбы, проложили деревянные тротуары (под ногами вне этих настилов все время хлюпало, особенно после дождя) и передвигались по расположению части гурьбой, совершенно не имея представления о строе. Когда я отдал честь первому встреченному здесь ефрейтору (одна нога у него почему-то была в кирзовом сапоге, другая в резиновом, подпоясан он был узеньким брезентовым ремешком, стоячий воротник его гимнастерки не знал, что такое подворотничок. Дерьмо, короче, а не воин. Но у него была лычка на погоне, а во мне, уже на уровне подсознания, сидела полугодовая муштра в учебке!), этот заросший по самые глаза ефрейтор вначале остолбенел при виде моей лихо брошенной под козырек фуражки руки, а потом заржал так, что с ближайшей сосны посыпалась хвоя.
А вообще этот киргизский призыв (русских там, впрочем, было больше, чем самих киргизов) состоял из нормальных парней. Они на себе не испытали, что такое дедовщина и нас, еще салаг, не гнобили, хотя были уже «дембелями». Да нас всего-то было десятка полтора - курсантов из Нижне-Тагильской и Калужской стройбатовской учебок. После того, как киргизы уволятся, мы должны были составить костяк всей части и на ведущих сержантских и хозяйственных должностях встретить очередной набор. А часть занималась тем, что строила ракетную площадку (я не раскрываю военной тайны - ее уже давно нет). Это была 25-метровая дырка в земле, выложенная толстенными железобетонными блоками, облицованными мощными стальными пластинами - ракетный ствол с сопутствующими объектами. Таких дырок в Костромской и окружающих Москву других областях натыкано великое множество.
* * *
Костромские леса - убежище гигантских полосатых комаров, летающих в поисках добычи громко зудящими тучами. Когда такое чудовище отлавливаешь и сжимаешь в кулаке, чтобы придушить, ноги его свисают из горсти. Во звери, да? Во время работы как-то слабо обращаешь на них внимание, некогда. Но когда привозят обед и с миской горячего супа садишься на пенек подкрепиться (да что там - пожрать!), они начинают виться над тобой как вороны и, попадая в струи горячего пара, падают в суп. Отмахиваешься от них, отмахиваешься, вылавливаешь ложкой и выкидываешь их разваренные тельца… Потом замечаешь, что суп остывает и на обед у тебя вообще времени не остается, машешь на все рукой и поедаешь свой обед вместе с комариным мясом. Китайцы еще не то едят!
А выдать вам военную хитрость - как в глухом, наводненном комарами лесу, ну, это самое, сходить по большому и при этом сохранить в относительной неприкосновенности самую усидчивую часть тела? Значит, так. Берешь лопату, выкапываешь ямку, разжигаешь в ней костерок, сверху на огонь кладешь зеленую травку или лапничек. Когда повалит густой дым, спокойно присаживаешься по своему неотложному делу. Комары злобно гудят вокруг, а ниже - ни-ни. Класс!
Наконец мне нашлось дело как сварщику на ракетной площадке - сваривал несложные конструкции на строительстве наземных объектов (в шахте варили только гражданские специалисты). Работал с огромным удовольствием, мне нравилось, что я могу делать с металлом при помощи держака и электрода что угодно. Не смущало даже то, что к концу смены ноздри забивало гарью от расплавляемого железа и сгораемой электродной обмазки, а во рту ощущался неистребимый привкус металла. Пусть, это не траншеи рыть за гроши - мне на книжку пошла зарплата. Правда, первые несколько месяцев пришлось покрывать задолженность, образовавшуюся за питание, обмундирование, помывку в бане, за мыло, за что-то еще - только за воздух с нас не брали плату.
* * *
К осени 1970 площадка была сдана. Мы ее построили за восемь месяцев (пацаны трепались, что Би-Би-Си якобы поздравила наше командование с успешным выполнением боевой задачи и ядовито, как бы между прочим, сообщала, что США для постройки и сдачи аналогичного объекта достаточно трех месяцев). Площадку заняли ракетчики, СС-20 (это для нее наша часть выколупала 25-метровую дырку в земле) устанавливали уже без нашего участия. Нам же предстояло поменять место дислокации.
Часть свернулась в конце сентября, на станции Судиславль погрузилась в товарняк и отправилась на юг. Ехали что-то около недели, достаточно комфортно. Нам надоело безвылазно торчать в лесу, и мы с огромным удовольствием предавались этому путешествию. На остановках дневальные бежали к вагону-кухне с термосами наперевес за завтраками, обедами, ужинами. После отправки нашего эшелона на всех станциях, полустанках прилегающие бульвары, парки, лесочки оставались «заминированными»: удобств в товарных вагонах не было никаких, и «пур ле птур» несколько сот солдатских задниц проделывали где придется.
* * *
Через несколько суток часть прибыла в патриархальный городишко Петровск (Саратовская область). Здесь нам предстояло поставить воинский городок для авиаторов - аэродром же был построен еще до нас. Уже поздно вечером начали разгрузку. И здесь случилось невероятное. Кто-то из пронырливых воинов обнаружил по соседству с нашим составом несколько огромных цистерн на колесах, охраняемых бабкой с незаряженным ружьем под мышкой. От цистерн тянуло спиртным. Эти проныры связали бабку, заткнули ей рот кляпом и аккуратненько положили в сторонку - чтобы не затоптать.
Сбили запор на одной из цистерн, вскрыли ее и ошалели от счастья: там под самой горловиной плескалось море разливанное сухого красного вина (уже потом выяснилось, что оно предназначалось для местного хлебозавода - использовалось в выпечке чего-то там)! Как раз оставленному на разгрузку хозвзводу привезли большие термосы с кашей и чаем. Все это немедленно оказалось на земле, а двухведерные термосы заполнили вином. Им же под завязку залили все имеющиеся в нашем еще невыгруженном имуществе емкости: сорокалитровые фляги, канистры, бачки для воды… Естественно, по ходу затаривания емкостей то и дело прикладывались к дармовой выпивке сами, и в часть с последним скарбом хозвзвод прибыл очень веселым, да еще с трофеем - несколькими сотнями литров хорошего красного вина.
Короче, в тот вечер большая часть нашей части была вдрызг пьяной (каюсь, и мне кое-что перепало), напился даже наш начальник штаба, майор не скажу кто (мужик-то он был хороший). В тот же вечер большая группа перепившихся солдат ушли в самоволку в город, передрались с местными, кое-кого отловила милиция. Вот так наша часть отметила свое появление на новом месте службы. Местная газета тут же разразилась фельетоном, в котором солдат новоприбывшей части именовали не иначе как «дикой дивизией», «сбродом в военной форме» и взывали к совести нашего комбата. Командир ходил чернее тучи. Все попытки найти конкретных виновников ни к чему не привели: хозвзвод хранил гробовое молчание, несмотря на все попытки дознавателей из военной комендатуры и следователей из городской прокуратуры докопаться до истины.
* * *
Это в других родах войск солдаты живут на всем готовеньком. А в стройбате на питание, обмундирование и прочее надо заработать. В ВСО, занятых на военных объектах, солдаты мало того, что месяцами и годами торчали в какой-нибудь глухой местности, подальше от людского глаза, так еще использовались как самая дешевая рабочая сила (негры, одним словом), потому что заказчиком строительства выступало Министерство обороны. На гражданских же объектах, особенно на жилье в городах, можно было заработать даже на машину (во всяком случае, такие легенды ходили). А на какой-нибудь ракетной площадке, особенно на неквалифицированных работах, платили сущие гроши. И нередко случалось так, что к дембелю у многих трудяг в военной форме на лицевом счету были одни минусы и образовывался долг, который позволял командованию части удерживать должника еще на пару месяцев даже после наступившего срока увольнения. Этого боялись мы все и старались пахать не за страх, а за совесть, требовали у отцов-командиров фронта работ.
В Петровске для нас такого фронта своевременно подготовлено не было, и воины, особенно второго года службы, при получении на руки расчеток с ужасом констатировали рост «кредита» над «дебетом». В части забродили нехорошие настроения. Да и командиров такое положение не устраивало - солдат надо было кормить-одевать, а на какие шиши? И вы можете мне не верить, но то, о чем я вам поведаю дальше, так и было на самом деле. Построившись побригадно (отделение в ВСО именовалось еще и бригадой, как и, соответственно, командир отделения - бригадиром - «бугром»), мы после развода уходили с утра в город - на вольные заработки. Шли на местные предприятия, на станцию, разгружали вагоны с цементом, углем, скелетами животных (на костную муку), продовольствием, работали на элеваторе.
После освоения того или иного объема работ «бугры» закрывали наряды и заработанные нами денежки переводились на счет части, а уж оттуда - на наши лицевые счета, после соответствующих вычетов. Время от времени бригадиры договаривались на шабашку за наличку, часть тогда ни хрена не получала («бугор» же - в нашем отделении это был здоровенный, под два метра хохол Карачевцев из Калужской учебки, - на утреннем разводе разводил ручищами: «А шо я мог зробыть, работы не було!»), зато в наших карманах появлялись приятно похрустывающие кредитки. И тогда в часть мы возвращались пьяными, с песнями, кого-то волокли уже под руки. Конечно, нас наказывали, закрывали на пару-тройку дней на собственной «губе» (и мне довелось дважды попасть туда), а особо отличившихся отправляли на гарнизонную гауптвахту в Татищеве. Отсидевшие на тамошней «губе» рассказывали, как зверствуют над бесправными штрафниками служащие в комендантской роте чеченцы и ингуши. Любопытная деталь: вот на такие места службы, где надо кого-то охранять, отцы-командиры предпочитали набирать кавказцев (такая же картина была в комендантской роте в Судиславле), что добавляло им «любви» представителей прочих невоинственных национальностей. Но национальных взаимоотношений в армейской среде я коснусь чуть позже.
* * *
Наш батальон представлял собой пеструю смесь из пацанов многих национальностей и народностей великого СССР. Конечно, больше было русских, затем украинцев. Понемногу было намешано и всего остального: узбеки, туркмены, татары, удмурты, чуваши, корейцы. Но среди всего этого единства народов всегда особняком держались кавказцы, особенно чеченцы и ингуши. Их было немного, около двух десятков. Но они были настолько сплочены и дерзки, что с ними никто не предпочитал связываться. Даже их соседи по гражданке - азербайджанцы, грузины, армяне. Если, допустим, ты нечаянно наступал на ногу одному чеченцу, считай, что задевал их всех. На своего обидчика они набрасывались обязательно всей сворой и что печально, когда вайнахи, взяв в кольцо одного русского, могли бить его всей толпой, его земляки не мешали расправе. Некавказцы, увы, были разрознены, нередко малодушны, нерешительны, чем и пользовались дети гор. Включая азербайджанцев, грузин, армян и пр. Все вместе они, что называется, держали часть в кулаке.
Мало того, нашей ротой командовал майор Срухов, кабардинец, горбоносый черноусый красавец (пьющий, кстати, горькую со страшной силой. Нажравшись, он на автопилоте приходил в роту, поднимал старшину, тот докладывал ему, кто и как провинился в течение дня - обычно это были самовольщики. Срухов посылал за провинившимися, устраивал короткий допрос, потом жестко бил каждого по роже и удовлетворенный уходил спать домой). Первыми на произвол со стороны горцев начали глухо роптать украинцы. Срухов, урезонивая их, сказал, что на это не надо особенно обращать внимания, поскольку, мол, у всех кавказцев кровь горячая, и тут ничего не поделаешь. Происходил этот разговор во время вечерней поверки, перед отбоем. Кто-то из строя зло кинул в ответ на реплику майора:
-А что, у хохла или русского вместо крови в жилах течет говно?
Срухов в ответ лишь хмыкнул.
Обстановка в части между тем накалялась. Стычки с кавказцами вспыхивали то там, то здесь, но пока горцы держали верх. К тому времени в часть прибыло пополнение: сотня-полторы новобранцев из Новгородской области, добрая треть из которых имели судимости. Первое время они повзводно жили в палатках. В один из теплых сентябрьских вечеров вся часть смотрела кино на летней площадке. Несколько кавказцев в это время забрели в одну из таких палаток и отлупили оставленного там дневального за то, что не позволил им пошуровать в личных вещах солдат. Тот кинулся к землякам за подмогой. А новгородцы были еще те ребята. Не поймав истинных обидчиков своего дневального, они принялись дружно колошматить всех попадавшихся им на территории части «черных». К ним тут же присоединились остальные славяне, в ком давно уже, исподволь, тлела искра мести за причиненные кавказцами обиды и унижения.
Горцы пытались сопротивляться. Да куда там - на территории части полыхал тот самый бунт, бессмысленный и беспощадный. Хотя нет, смысл-то как раз и наличествовал. Дети гор бежали с территории части и пытались раствориться на ночных, слабо освещенных улицах Петровска. Но возмездие настигало их всюду. Кавказцев отлавливали и били до утра солдатскими ремнями, кольями, арматурой. Убить никого не убили, но покалечили многих.
В часть вызвали вооруженный комендантский взвод, перепуганных краснопогонников с автоматами. Но усмирять никого не пришлось, все утихомирилось само собой. Утром на разводе комбат коршуном ходил вдоль строя, пытаясь по внешнему виду солдат вычислить участников драки. Однако едва ли не каждый второй угрюмо смотрел на комбата или подбитым глазом, или белел перевязанной рукой, головой. Не отдашь же всю часть под суд? Конфликт был исчерпан тем, что кавказцев из батальона убрали от греха подальше на изолированную точку (были у нашего ВСО отдаленные объекты), и дело спустили на тормозах.
Так что кровь - она у всех одинаково горячая. Разве что температура кипения разная.
Шел к концу второй год службы, и чтобы свалить скорее домой, наше отделение впряглось в аккорд. Надо было построить септик для нескольких жилых пятиэтажек в военном городке, и тогда дембельнуться можно было бы в начале, а не конце ноября, а то и в декабре.
На чертежах это было большое, диаметром метров в шесть, круглое железобетонное сооружение, спрятанное в землю. Арматурная составляющая будущего септика была за мной, сварным нашей дембельской бригады. Вертикальные стойки для стены колодца мне нарезал из толстенных гофрированных прутов, которые на объект привезли в больших связках, газорезчик Витя Малошенков из Брянска.
А вот для обвязочной сетки арматура поставлялась в больших круглых бухтах. Ее надо было разматывать и нарезать на прутья длиной в два метра, а затем еще и выравнивать получившиеся дуги, причем уже в ходе сварки.
Дело это было муторное. Мой помощник слесарь Коля Петров из Ижевска, которому надоело топтать сапогами разогретую арматуру, внес интересное предложение: цеплять один конец бухты к чему-либо устойчивому, на глаз отделять от бухты витков на метров двадцать-тридцать, перерезать сваркой арматуру в этом месте и цеплять второй конец к трактору. Пусть он и растягивает эту спираль в нитку!
Трактор у нас был - МТЗ с вагонеткой, на нем Иван Гоппе подвозил нам всякий материал. Мы ему растолковали, что к чему, Иван покивал своим хрящеватым унылым носом, на кончике которого всегда висела прозрачная капля, и согласился помочь.
Но к чему прицепить конец бухты? Вокруг ничего такого, кроме котлована, в котором и надо было поставить септик, да моей «буцигарни» - так Малошенко почему-то называл сколоченную из досок будку, в которой хранились сварочный трансформатор, кабеля к нему, электроды да моя роба. Да, еще рядом стоял столб электролинии.
Это был хороший столб, толстый, глубоко и надежно вкопанный. И наверняка с ним ничего не случится, если мы примотаем один конец совсем тоненькой, без обычных ребер жесткости арматуры - скорее, даже не арматуры, а толстой проволоки, - к низу столба, а другой к трактору. Трактор потянет распрямит таким образом арматуру. Сказано - сделано!
Мы с Петровым вытянули из бухты конец, примотали его к столбу, затем на глаз отвернули от бухты несколько витков на пару десятков метров, я сваркой перерезал отмеченное место, на втором образовавшемся конце мы соорудили петлю и просунули ее в серьгу форкопа МТЗ, зафиксировали пальцем. Я махнул рукой смотревшему на нас вполоборота через заднее стекло кабинки Гоппе: «Давай!».
Иван мотнул головой, роняя вечную каплю с носа, врубил скорость и плавно тронулся с места, таща за собой постепенно распрямляющиеся спирали арматуры. И вот арматура уже вытянулась сначала в волнистую, а затем идеально ровную нитку, приподнялась над землей и зазвенела, натягиваясь. Столб чуть-чуть качнулся.
-Харе! - заорал я Гоппе. Он остановил трактор и немного, на полколеса, сдал назад, чтобы легче было высвободить петлю, плотно обжавшую палец. Но все равно пришлось постучать молотком, чтобы высвободить конец вытянутой арматурины.
И пока Гоппе курил, топчась у своего трактора, мы с Петровым быстренько разделали выровненную многометровую проволоку на размеченные мелом двухметровые куски: он подтягивал ее мне под электрододержатель, а я резал.
Минут через десять операцию повторили: опять привязали один конец заметно похудевшей бухты к столбу, другой к трактору, и Гоппе растягивал арматуру до звона. Дело ладилось, и мы с Петровым радовались как дети: так, глядишь, мы и сократим сроки нашего аккорда - на одной операции вырвем день, на другой пару…
И когда полутонная бухта уже заканчивалась, а рядом с ней образовалась солидная горка заготовленных ровненьких прутков для сваривания сеток, случилось непредвиденное: Гоппе зазевался, и вместо тормоза нажал на газ.
Арматура натянулась и завибрировала. Казалось, она вот-вот лопнет, а оторвавшийся конец, как и полагается в таких случаях, хлестнет по кому-нибудь. Мы с Петровым на всякий случай присели на корточки - авось, пронесет.
Но лопнула не арматура - уже расшатавшийся столб вдруг дал большой крен, и натянувшиеся, как гитарные струны, провода оборвались, отлетели на несколько метров от столба и упали на землю.
Увидев, что наделал, Иван ударил по тормозам, затем сдал назад.
- Ты че наделал, урод? - почти хором заорали мы на него. Гоппе как сидел в тракторе вполоборота к нам, так и остался сидеть, только сконфуженно улыбаясь при этом, скреб свой затылок под съехавшей на лоб пилоткой.
Обесточенными оказались не только мы - от нас линия тянулась дальше, к строящимся для авиаторов домам. Чтобы скрыть следы своего преступления, мы быстренько отмотали арматуру от столба, а другой конец отцепили от трактора и оттянули подальше в сторонку.
На улице моросил мелкий противный дождь, и мы, надеясь, что электрики скоро сами найдут порыв и устранят его, уселись курить в моей буцигарне (кстати, только сейчас, при помощи интернета выяснил, что на жаргоне это слово означает вытрезвитель. И с чего это Малошенко мой сварочный пост сравнил с сиим учреждением?).
И тут Петров, время от времени поглядывающий в щель между неплотно пригнанными досками задней стенки, озадаченно сказал:
- Ни фига себе! Что это с нашим замполитом?
Замполит нашей роты капитан Осинский, дуреющий от бесконечной писанины в своем кабинете, время от времени обходил объекты, чтобы пообщаться с солдатами-работягами, своим пламенным словом призвать их к новым трудовым свершениям, ну и по-отечески пожурить, если было за что. Нормальный был мужик, одним словом, только нудный.
- А ну…
Петров пододвинулся на деревянной лавке, уступая место у щели мне. Я выглянул на улицу и тоже офигел. Знакомая долговязая фигура в плащ-палатке, не дойдя по размешанной в грязь всяческой техникой и солдатскими сапогами дороге метров тридцать до нас, занималась черт знает чем: беспорядочно размахивала руками и совершала какие-то дикие прыжки, поочередно высоко вздымая то одну, то другую ногу. Из-под хромовых сапог с блестящими голенищами во все стороны летела грязь.
- Чего-то он, в самом деле? - озадаченно пробормотал я, уже догадываясь, что на самом деле происходит. Осинский плясал неподалеку от столба с валяющимися на мокрой земле проводами.
- Ё-моё, так это его же током хреначит! Надо спасать замполита…
- Не убило же? Ну и не убьёт. Пусть немного попляшет! - мстительно сказал Петров. - Это ему за мои пять нарядов вне очереди! Да и как ты ему поможешь? Сам пойдешь туда плясать?
Плясать мне рядом с капитаном не хотелось. Да и у меня был свой счет к капитану. Если Петров и заслуженно получил свои пять нарядов - Осинский застукал его, когда Коля на обязательной еженедельной политинформации увлеченно рисовал в тетрадке картинки порнографического содержания, хоть и примитивные, но очень похабные, - то мне замполит влепил три наряда целеустремленно. Чтобы я ему после смены сварил из уголков и арматуры остовы для стендов, которые потом оснастили фанерным табло с застекленными дверцами, установили у входа в казарму, и на которых размещалась всяческая пропагандистская фигня, стенгазеты и просто газеты.
Но мне все же по-человечески стало жалко капитана. Он выглядел не просто смешно и нелепо, его реально сильно и очень больно било током - электричество ведь продолжало поступать по проводам, а те, оборванные, лежали на сырой земле у дороги.
Ситуация, в которую угодил замполит Осинский, в учебниках для электриков называлась шаговым напряжением. Когда из меня в Нижнетагильской стройбатовской учебке готовили электросварщика, то я там, хотя и бегло, изучал и технику безопасности.
Так что я вспомнил, что при этом надо делать. Ток, расползавшийся по влажной земле, по каким-то своим законам бьет человека, попавшего в эту опасную зону, только тогда, когда он отрывает одну ногу от земли, а другую оставляет на месте. То есть, когда шагает - отсюда и шаговое напряжение.
Растерявшийся замполит как раз и продолжал скакать рядом с валяющимися на земле проводами под напряжением, вместо того, чтобы развернуться на сто восемьдесят градусов и чесать подальше от этого гиблого места. Уже стало слышно, как капитан Осинский от отчаяния стал материться, чего за ним отродясь не наблюдалось.
Ну что ж, мы эту ситуацию создали, нам и спасать человека, не самого плохого из офицеров нашей части. Если бы на месте замполита оказался сам командир роты Срухов, которого ненавидела добрая половина вверенного ему подразделения, ей-Богу, я бы и пальцем не пошевелил - пусть себе пляшет, хоть лезгинку, хоть краковяк. А Осинский что… Ну, с говнецом мужик. А у кого нет этого говнеца?
- Товарищ капитан! - крикнул я, выйдя из буцигарни. - Идите назад, но не шагом, а как на лыжах.
-Чего? - прокряхтел Осинский, пытаясь сделать очередной шаг и снова подпрыгнув, как кузнечик. - Ох, ё… твою мать! Почему здесь током-то бьет, а?
-Дак провода вон почему-то оборвались, - пожаловался я. - И работа стоит теперь. А у нас же, сами знаете, аккорд. Может, кто въехал в столб? Но мы не видели! Щас пойдем электриков искать. А вы давайте назад, гусиным шагом только!
Капитан снова выругался, медленно, не отрывая сапог от земли, развернулся в противоположную сторону, и, раскачиваясь из стороны в сторону, заскользил грязными сапогами по раскисшей дороге в сторону части, подальше от столба с оборванными проводами. Ему не хватало только лыжных палок.
А электриков на обрыв пригнал мастер участка, такой же срочник, как и мы, только с сержантскими погонами. И электрики - их было двое, - тоже мотали срочную службу.
Несмотря на свою молодость, парни они были опытные, сразу разглядели, что столб около нас расшатан, увидели и следы-шрамы на нем от натяжения арматуры, саму нарезанную арматуру, трактор вблизи со все еще работающим двигателем.
Парни обматерили нас, покрутив пальцами у висков (да мы и сами знали, какие мы раздолбаи), утрамбовали грунт у расшатанного столба, сноровисто подвесили и натянули провода, и, потрепавшись с нами о близящемся дембеле, ушли врубать подстанцию.
А мы… А что мы? От идеи распрямлять арматуру с помощью трактора мы не отказались. Только действовали теперь более обдуманно: вбили в землю под углом массивный железный штырь, и теперь уже к нему цепляли арматуру.
На вопрос недоверчивого читателя: и что, вот так все и обошлось, и никого не наказали? - отвечу: да, вот все именно так и обошлось. Не знаю, чего там наболтали электрики, если их, конечно, вызывали куда-нибудь, но никто и словом не обмолвился о том происшествии. Как будто ничего и не случилось. И даже замполит оказался неблагодарной свиньей - хоть бы руку потом мне пожал за свое спасение…
- Я твою маму е… л! - заявил вдруг Жора Сароян Сереге Митрохину, и выжидательно уставился на него своими выпученными черными глазами с поволокой.
Серега опешил. Они сидели в курилке после ужина в солдатской столовой. Кроме Жоры и Сереги, «Примой» дымили, сплевывая себе под сапоги, еще рядовые Колян Петров, Серик Конакбаев и Стас Опанасенко.
Сидели и травили анекдоты - времени до вечернего построения оставался еще целый час. Больше всего ржали над анекдотами Сереги Митрохина - он умел их рассказывать особенно комично. Жорик тоже встрял с парой каких-то нелепых баек, которые были встречены усмешками и ироничными переглядываниями пацанов, отчего он набычился и со все большим раздражением поглядывал на находящегося в центре внимания Серегу. А потом не выдержал и вот так, без видимых причин, бросил ему в лицо это оскорбление.
- Жорик, ты это мне? - на всякий случай переспросил в наступившей тишине Серега.
- Да, я твою маму е… л! - с вызовом повторил Жора, вставая с места. Вскочил с жесткой лавки и Серега. С Сарояном он был одного роста, но значительно уже в кости, так что форма сидела на нем мешковато. А Жорик был раза в полтора шире, в его почти квадратной, слегка ссутуленной фигуре с покатыми плечами, толстой шее, распирающей ворот гимнастерки с белой полоской подворотничка, чувствовалась недюжинная природная сила.
Несмотря на это, Серега отважно бросился на Жору, целясь ему кулаком в подбородок. Но тот легко отбил его руку, а сам, стремительно нагнув коротко остриженную черноволосую голову, ударил ею Серегу прямо в лицо. Серега от этого чудовищного удара, сразу же разбившего ему нос в кровавую лепешку, отпрянул назад и, перевалившись через спинку деревянной лавки, вывалился из курилки и упал на землю.
Жора не спеша вышел из курилки и еще пару раз пнул пытающегося встать с земли Серегу. А потом ушел, не оглядываясь, в роту. Только после этого ошеломленные пацаны выскочили из курилки и помогли Сереге встать.
- Уйдите, на фиг! - пробормотал Серега и, растолкав сослуживцев, побрел к летней умывалке, сооруженной сразу за казармой их третьей роты. Там он тщательно умылся, стараясь меньше задевать распухший нос, еще покурил, размышляя как теперь жить дальше.
Дедовщины в их стройбатовской части как таковой не было - она была целиком из одного призыва, и была вновь укомплектована для строительства ракетных площадок в этом глухом уголке костромского леса. Состав батальона был самый разношерстный - русские, хохлы, киргизы, узбеки, удмурты, чеченцы, крымские и казанские татары, несколько армян, даже корейцы затесались. И не было среди них никакого деления на салаг, черпаков и прочих представителей солдатской иерархии по сроку службы - все были равны друг перед другом и подчинялись только своим бригадирам (они же командиры отделений, ефрейторы) и командирам взводов - сержантам срочной службы и прапорщикам-сверхсрочникам.
Это поначалу. А позже из всей этой разношерстной массы все же стали выделяться те, кто был посильнее, посплоченнее, и постепенно стали подминать под себя соседей по взводу, роте. Худо пришлось второму взводу, в котором служили сразу пятеро чеченцев - взвод уже практически подчинялся не сержанту Михаилу Палию, а кандидату в мастера спорта по вольной борьбе Лече Магомедову и его нахрапистым землякам. В четвертом взводе, глядя на чеченцев, головы подняли было шестеро киргизов, но их отмудохали, скооперировавшись, крымские и казанские татары, и взвод остался строго под «игом» прапорщика Махмута Калимуллина.
А вот в первом взводе до сегодняшнего случая все было спокойно. Самая многочисленная нацменская группа была армянская - ар было четверо, и они вели себя вполне достойно. Никогда ни во что не вмешивались, но и себя в обиду не давали. В общем, нормальные были парни. Но вот эта вспышка агрессии Жоры Сарояна по отношению к куда более слабому Сереге Митрохину сегодня была явно показательной. И то, что остальные парни не заступились за него, для Сереги означало одно - он остался один против Сарояна, и тот не оставит его в покое, пока полностью не сломит его волю и не заставит пахать на себя. А там армяне быстренько подомнут под себя и остальных - Сароян теперь уже знал, что сделать это будет несложно. Отмудохает на виду у всех еще одного-другого пацана, и никто ведь и пальцем не пошевелит, чтобы встрять. И все, первый взвод будет под армянами. Так было во втором, и теперь там чеченцы только делают вид, что работают - за них пашет весь взвод.
На вечернем построении роты все уже знали о стычке Митрохина и Сарояна, и потому почти никто не обращал внимания на распухший нос Сереги. Только комвзвода старший сержант Артур Филикиди, мельком взглянув на занявшего свое место в строю Митрохина, тут же велел ему «отбиваться» без участия в вечерней поверке, чтобы командир роты не увидел. А сам отвел к окну казармы Сарояна и сердито что-то выговаривал ему, время от времени показывая скрещенные в решетку пальцы, наверное - дисбатом пугал.
После этого на какое-то время все стихло. Митрохин даже повеселел - все, отстал от него Сароян, хотя и косил недобро в его сторону своим выпученными воловьими глазами. В субботу был банный день - мылись, как обычно повзводно.
Баня, как и все строения в их части, была поставлена самими же солдатами. Неказистая, деревянная, с печкой-каменкой, на которой булькала в большом котле горячая вода, а холодная стояла в обыкновенной железной бочке, с большим предбанником и несколькими скользкими лавками, на которых могли одновременно мыться человек тридцать, она, тем не менее, была гордостью их роты, потому что оказалась самой жаркой в батальоне, и в ней даже можно было париться.
Серега помылся в этот раз очень быстро - он хотел успеть перед ужином ответить на пару писем, пришедших ему от матери и от его девчонки. И когда, уже ополоснувшись прохладной водичкой и оставив на лавке перевернутый вверх дном тазик, пошлепал по мокрому полу к выходу, моющийся на соседней лавке в компании своих земляков Сароян схватил его за руку.
- Постой, брат! - проникновенно сказал Жорик Сароян. - Принеси-ка мне, пажалста, теплой вадички. Видышь, кончилась.
И он для пущей убедительности повозил по лавке пустым тазиком.
- Сам сходишь, - буркнул Митрохин, вырывая свою кисть из цепкой руки. - Что я тебе, прислуга какая?
- А я гаварю - принеси! - уже с угрозой повторил Жорик. Он оглянулся по сторонам - комвзвода рядом не было, они обычно мылись своей сержантской компанией. - Или снова хочишь па морде?
Весело гомонящий до этого взвод притих. Все ждали, чем кончится этот новый конфликт между кряжистым Сарояном и тощим субтильным Митрохиным, настолько тощим, что его можно было использовать как пособие по анатомии.
«Суки! - в бессильной злобе подумал Серега про своих трусливых малодушных сослуживцев. - Какие же вы суки! Хотя бы один вякнул!».
Земляки Сарояна на всякий случай подобрались на своей лавке, хотя и знали - некому в этом разрозненном, недружном взводе заступиться за Серегу, которого так почему-то невзлюбил Жора. Такими вот странными были эти жалкие подобия мужчин, призванные из разных уголков огромной страны, абсолютно не умеющие постоять ни за себя, ни за своих земляков. Все жили по принципу - меня не трогают, и хорошо.
- Ладно, - вдруг миролюбиво сказал Митрохин. - Принесу. Мы же должны помогать друг другу, верно?
- Канешна, брат! - почти так же миролюбиво и поощряющее ответил сбитый с толку Сароян. - На вот тэбе.
И он толкнул свой тазик к Митрохину. Серега взял его за теплую жестяную ручку и, фальшиво насвистывая, пошлепал к каменке. Там он дождался, пока стоящие перед ним двое пацанов наберут себе ковшом воду, смешивая холодную с горячей. И когда остался перед каменкой один, оглянулся и аккуратно, чтобы не капнуть себе на голое тело, набрал почти полный таз исходящего паром кипятка.
И, не обращая внимания на быстро разогревшиеся и начавшие обжигать ему пальцы ручки таза, подхватил его и бодро пошлепал к лавке Сарояна. Жора в это время что-то гортанно и со смешками рассказывал своему земляку, Мише Гукасяну, одновременно натирая ему смуглую спину мочалкой. И сидел он к подходящему Сереге спиной.
Серега, аккуратно ступая босыми ногами по мокрому полу, чтобы не поскользнуться и ненароком не упасть, не дошел до их лавки с метр и, громко выкрикнув: «Ну,
ёкарный бабай!» и сделав вид, что поскользнулся, выплеснул весь кипяток на широкую, покрытую черной растительностью спину Сарояна. Досталось, видимо, и Гукасяну, потому что от сдвоенного их рева все находившиеся в бане солдаты испуганно подскочили на своих лавках.
Покрывшегося чудовищными волдырями Сарояна в тот же день отправили в Костромской госпиталь, и в часть он так больше и не вернулся - говорили, что его выдернули домой богатые родственники. Гукасян пострадал меньше, и его лечение ограничилось недельными валянием на койке Островской районной больницы.
А Митрохину ну ничегошеньки не было - на внутреннем дознании он сказал, что нес кипяток к себе на лавку, чтобы отпарить натоптанные кирзачами мозоли на пятках и поскользнулся.
После этого случая командование части, в целях усиления мер безопасности, разорилось и купило для всех бань резиновые пупырчатые коврики, которые были брошены на пол у каждой лавки. А во взводе Сереги Митрохина вновь воцарилось равноправие, против которого никак не возражали даже опасливо косившиеся на Митрохина, особенно в банные дни, оставшиеся в их взводе армяне, и которое продержалось до самого его дембеля…
Александр Минько (Одудько)
Солдатское письмо.
Пусть я от тебя далеко.
Друзей нету рядом и близких.
Но в душе у меня есть тепло,
И с тобой им хочу поделится.
Вновь трещит за окошком мороз.
В эту ночь мы не встретимся взглядом.
Поздравляю тебя я без роз.
Но душой буду вместе и рядом.
Веселись и гуляй, только помни о друге.
В твоём небе пусть солнце сияет.
Живи не тужа, вспоминай на досуге,
То, что друг твой, тебя охраняет.