Лариса, одинокая моложавая женщина, поздно вечером возвращалась от подруги домой. Чтобы сократить путь, пошла через базарчик на пустыре, от которого метров сто было до остановки, а там рукой подать до ее хрущевки. Конечно, рисковое это дело - ходить одинокой женщине через пустырь. Но Лариса ходила тут уже не один раз, и ничего, все как-то обходилось. Городок у них был небольшой и относительно спокойный.
Базарчик этот представлял собой два ряда прилавков с навесами над каждым, и всего с одним фонарем на территории. Сейчас рынок был пуст, моросил мелкий дождь, на ветру помаргивал неяркий фонарь, тускло отсвечивая от мокрых прилавков, под сапогами чавкала грязь, было холодно и как-то все же неспокойно на душе.
Лариса ускорила шаг, чтобы быстрее пройти это неуютное место и выйти на автобусную остановку, рядом с которой была ее панельная пятиэтажка. И вдруг из-под одного из навесов вынырнула темная фигура и преградила путь Ларисе.
Женщина хотела крикнуть, но от страха практически онемела и лишь тихо охнула. Было не настолько темно, чтобы нельзя было разглядеть, что перед ней стоит рослый мужчина средних лет, в кепке с надвинутым на глаза козырьком, с которого на заросшее темной щетиной лицо капала дождевая влага. Мужчина был одет в тускло блестящую болоньевую куртку, мятые штаны.
Все это Лариса отметила в сознании чисто автоматически. В мозгу же ее бились, наскакивали друг на друга лихорадочные мысли: «Что ему надо, бандюге? Меня, мою сумку? Просто отберет или убьет? Или чего другого захочет? Закричать? До остановки далеко, метров сто, но, может, кто услышит и прибежит на помощь?»
Бандюга будто услышал её мысли и угрожающе прошипел:
- Только пикни - убью!
В руке его что-то щелкнуло и блеснуло лезвие. У Ларисы от страха отнялись ноги, и она стояла неподвижно, немо уставившись на злодея. Неизвестный, быстро осмотревшись по сторонам, цепко ухватил Ларису за рукав пальто и повлек ее за собой туда, откуда он вынырнул - под козырек прилавка. А там желтела расстеленная на земле картонка - видимо, разобранный ящик. Трудно было предположить, что незнакомец собирался здесь ночевать: если он бомж, то такие живут в подвалах, в коллекторах, но никак не на территории рынков на свежем воздухе. А значит, он расстелил здесь картонку с определенной целью и специально дожидался здесь своей запоздалой жертвы - по этому пути ходили многие горожане, укорачивая дорогу к остановке, к соседнему микрорайону. Но это днем. А сейчас-то уже практически ночь. И прохожих, кроме нее, не было видно.
У Ларисы все похолодело внутри: ее хотят изнасиловать! Ведь сколько раз она ходила здесь, и всегда благополучно. А тут на тебе, как сглазили! Сама накаркала - жаловалась подруге в порыве откровенности, что у нее уже с полгода не было интимной близости. И вот, значит, кто-то всесильный ее услышал и подослал ей кандидата для решения ее проблемы. Бомжа!
- Нет! - пискнула Лариса. - Нет!!!
- Я тебе дам нет! - рыкнул мужик, и поволок Ларису на приготовленное «ложе».
- Постой… - задыхаясь, сказала Лариса. - Постой, тебе говорят!
- Ну, чего еще?
- Я не хочу в этой грязи, под дождем, в антисанитарии, - торопливо заговорила Лариса, пытаясь быть как можно убедительнее.
- А я тебе ничего другого предложить не могу, - гоготнул мужчина, и Ларисе показалась на мгновение, что где-то этот смех она уже слышала. А мужик между тем снова потянул ее к проходу между прилавками.
- Пошли, пошли, ничего страшного с тобой не случится. Не девочка же, че упираешься.
- Я не привыкла так, - снова затормозила каблуками Лариса.
- Ничего, привыкнешь! - снова заржал незнакомец. И опять этот гогот напомнил ей что-то очень знакомое. Лариса вгляделась в лицо мужчины, на треть затененное козырьком фуражки. Оно было покрыто щетиной, по меньшей мере, трехдневной давности, но не скрывало формы крутого подбородка, выступающего вперед и раздвоенного глубокой ямкой.
- А ну, сними фуражку! - не попросила, а потребовала вдруг Лариса, и мужчина, слегка опешивший от такого напора только что молящей о пощаде этой некрупной женщины, так кстати подвернувшейся ему сейчас в этом укромном месте, неожиданно для себя подчинился и стащил головной убор. Ну да, вот он - выпуклый лоб, широко расставленные светлые глаза, полноватые губы.
- Мишка? Ты?!
- Какой еще Мишка? - растерянно и не сразу ответил мужчина и резко нахлобучил фуражку обратно на голову. - Никакой я не Мишка, а вовсе даже Колька. И вообще, женщина, что вы пристали ко мне? А ну, отпустите мою руку!
В самом деле, это уже не он, а она вцепилась в его рукав, все еще пристально вглядываясь в его лицо.
- Никакой ты не Николай, а самый настоящий Мишка. Мишка Уткин! - злорадно сообщила Лариса своему визави. - Думаешь, я тебя не узнала, зараза?
Мишка Уткин был ее одноклассником, но на год старше ее, так как второгодником попал в их третий класс. Очень живой, даже чересчур, с неважной успеваемостью и таким же поведением, он кое-как закончил среднюю школу.
Рослый, нахальный, где-то с шестого или седьмого класса начал приударять за девчонками, особым вниманием наделяя ее, Ларису, хорошенькую шатенку с точеной фигуркой и надменным личиком. Но как он ни пытался задружить с ней, Лариса до самого последнего дня совместной учебы в школе давала ему от ворот поворот, предпочитая принимать ухаживания от Виктора Толстых, хорошего, спокойного парня. За него и вышла замуж, уже на втором курсе политеха.
Но его на том же курсе вдруг забрали в армию - говорили, тогда был страшный недобор в войска, и через год сгинул в огне чеченской второй кампании. Так Лариса осталась вдовой, с крошкой-дочей на руках.
Пыталась устроить личную жизнь, даже целых два раза, но мужья все попадались какие- то не те, ненадежные, безответственные. И вот уже и дочка ее стала взрослая и училась на втором курсе пединститута в областном центре, а Лариса все оставалась одинокой и уже смирилась с мыслью, что так и проживет свою жизнь, без надежного мужского плеча рядом. Да и одна ли она была в таком положении - тысячи и тысячи сорока-пятидесятилетних, еще полных сил и нерастраченной любви разведенок, вдов составляли значительную часть женского населения страны.
Время от времени у Ларисы, конечно, появлялись мужики - «для здоровья», цинично вторила она своим таким же подругам-вековухам. Но все они, понятное дело, были «не то», и исчезали так же малозаметно, как и появлялись.
А узнанный ею Мишка между тем думал, как бы безвредно для обоих разрулить ситуацию. Он, в конце концов, тоже признал Ларису, хотя последний раз видел ее лет двадцать назад, перед первой своей посадкой за драку на танцах, в которой носком ботинка выбил глаз своему противнику - пьяный был, пинал уже лежащего. Ему тогда дали четыре года. Отсидел, домой не вернулся - мать к тому времени умерла от рака, а отец бросил их давно, когда Мишка еще и в школу не ходил.
Уехал с друганом на «севера». А там опять «непруха»: лет через пять, когда уже и квартиру себе заработал и были мыслишки семьей обзавестись, на охоте нечаянно застрелил напарника. Снова срок, на этот раз за убийство по неосторожности. Отсидел, и вот с таким багажом решил вернуться в родные места.
Здесь Мишку никто не ждал, никому он был не нужен, в их квартире - кстати, неподалеку отсюда, - давно жили чужие люди. Но вот потянуло его в этот родной городишко с такой непостижимой силой, что, вернув себе паспорт после отсидки, Михаил оставил север и с месяц назад приехал, условно говоря, домой.
Работу Уткин нашел сразу, дали и комнату в общаге. Он вроде угомонился, никого из знакомых в городе отыскивать не стал - пришлось бы рассказывать, где пропадал все эти годы, - старательно вертел баранку самосвала на угольном разрезе, даже получил перед выходными аванс. И пошел не то, чтобы вразнос, а немного выпил и его, всегда шебутного по пьянке, вдруг опять потянуло на приключения.
В этот раз Мишка захотел женщину. Впрочем, он давно ее уже хотел, но как-то так, приглушенно - привык к состоянию воздержания. А тут черт попутал - нет, чтобы в ресторане, где пил, с какой-нибудь бабенкой столковаться, так его угораздило сесть в засаду, аки татю полунощному («да я и есть тать!») на этом чертовом рынке, чтобы изловить запоздавшую прохожую. И уговорить ее… ну, поговорить с ним сначала о погоде, а там и до полюбовных утех недалеко, куда ей деваться среди ночи-то на пустыре, не откажет. А оно вон как повернулось - на одноклассницу напоролся, да еще ту, которая ему всегда нравилась. Чистая кинокомедия! Теперь вот надо как-то выворачиваться.
- Ладно тебе, Лариса, ладно, шуток не понимаешь, что ли, - сконфуженно забормотал Мишка. - Я сюда это… ну, по малой нужде, ты уж извини за прямоту, зашел. А тут смотрю - ты. Я тебя сразу узнал - все такая же красавица, вот. Ну и, думаю, дай подшучу над одноклассницей! И ведь, смотри, получилось: ты поверила, что я этот, как его… ну, насильник. Вишь, какой талант во мне пропадает!
Он заискивающе улыбался и искательно заглядывал в глаза Ларисе - авось, примет такую версию развития событий.
- Шутка, говоришь? - задохнулась от негодования Лариса и неожиданно смазала по физиономии Лариса, да так, что во все стороны полетели брызги, и не только дождевые. - А нож у тебя - тоже шуточный, а?
Михаил в ответ на хлесткую пощечину лишь мотнул головой да поправил съехавшую на бок кепку - все правильно, заработал! А про себя восхитился отвагой Ларисы: ведь мало ли как мог он отреагировать на это физическое воздействие, а поди ж ты, не испугалась, припечатала. Молодец.
- Нож? - переспросил он и сунул руку в карман куртки. - Гляди, что у меня за нож.
Он нажал на кнопку зажатого в ладони пластикового футляра, и из него с щелчком выбросилась блестящая алюминиевая расческа. - Вот он, мой нож.
Но это не успокоило Ларису. Она продолжала негодовать:
- Ты ведь здесь не меня дожидался, а любую женщину, которую ты… с которой ты…
Лариса не могла подобрать или не хотела выговорить то слово, которое обозначало грязный умысел ее бывшего одноклассника.
- Эх, ты! - горько сказала она. - Знала, что ты балбес и хулиган, но чтобы до такого докатиться.
И Лариса уже с другой руки влепила еще одну пощечину, да такую сильную, что фуражка слетела с дурной головы Мишки и спланировала в проход между рыночными прилавками, куда несколько минут назад он хотел затащить свою бывшую одноклассницу. Хотя он тогда еще не знал что ему попадется именно Лариса. Но разве это меняло дело?
- Что здесь происходит? Женщина, вам помочь?
Около них остановился немолодой уже, тяжело дышащий мужчина. Опираясь на увесистую трость, он неторопливо высморкался в носовой платок, снова спрятал его в карман и с подозрением уставился на поникшего Мишку.
- Ага, как же, ей… Это впору мне помогать, - пробормотал Мишка, держась за пылающую щеку. Впрочем, пылало уже все его лицо, и хмельной кураж как рукой сняло. Давно с ним такого не происходило, давно…
- Спасибо, дедуля, не надо, мы сами разберемся, вы проходите, - с благодарностью сказала Лариса.
- Нашли где семейный разборки устраивать, - проворчал дед и, шлепая ботинками по лужам, побрел дальше.
Когда дедок удалился, Лариса вновь подступила к Мишке.
- Ты вообще откуда тут взялся, а? Тебя ведь не видно и не слышно было черт знает сколько времени, а тут, здрасьте вам! - сидит в засаде, с ножом, как самый настоящий разбойник…
- С расческой, - вяло поправил ее Мишка. - Да я это… недавно только откинулся… Ну, то есть, из зоны освободился, ну вот и решил в родные места вернуться. Потянуло как-то…
- И снова туда, на зону, собрался, да? Бомжуешь, да?
- Да нет, что ты! - запротестовал Мишка и, шагнув в сторону, подобрал и напялил на мокрую голову фуражку, тоже мокрую. Впрочем, этот нудный осенний дождь уже моросил все тише и тише, а промозглый воздух становился все прохладнее.
- Я на работу устроился, породу вывожу из разреза. Комнату мне в общаге дали. Не пью, это вот, с аванса что-то потянуло, - доложил он Ларисе. И тут же постарался сменить опасную для него тему. - А сама-то как? Муж, дети? Кого из одноклассников видишь? Мне вот пока никто, кроме тебя не попался…
Мишка, поняв, что ляпнул несуразное, прикусил язык и с досады переступил с ноги на ногу.
- У меня-то, в отличие от некоторых, все в порядке, - все еще сердясь, пробурчала Лариса. - И с одноклассниками вижусь. Правда, тут их почти никого не осталось. Поразъехались, поумирали…
А кого-то никакая холера не берет, а надо бы…
Они замолчали и оба исподлобья посматривали друг на друга, Лариса - непримиримо, Мишка - с любопытством и все возрастающим восхищением.
«Какая она стала: статная, гордая, такая же красивая, - взволнованно думал Мишка. - Эх, если бы в другой обстановке встретились, попробовал бы снова за Лоркой приударить! Хотя о чем я - она же наверняка замужем…»
«Хм, а он еще ничего, крепкий, рослый, лицо какое хорошее, не мятое, если побреется - просто красавчик, - задумчиво размышляла Лариса. - Ну да, сидел. Да мало ли кто у нас сидел и сидит? Но… Но ведь он на меня хотел напасть! И если бы это была не, я он бы точно напал на свою жертву и… У, мерзавец!.. Впрочем, не от хорошей же жизни он пошел на это дело. Ему бы хорошую женщину, чтобы взяла его как следует в оборот, человека из него сделала… Так ведь такой, как Мишка, не каждую слушать будет… Хотя я то - не каждая, вон видно же, что он до сих пор ко мне неравнодушен. Эх, Мишка, Мишка, садовая твоя голова…»
- Ну, ладно, Лариса, ты это… прости уж меня. Пойду я, ладно? - кашлянув, просительно сказал Мишка и снова переступил с ноги на ногу.
- Уткин, ты опять хочешь подвергнуть меня опасности, да? - сердито сказала Лариса, и глаза ее по-особенному блеснули.
- Это как? - растерялся Мишка.
- Как, как… - комично передразнила его бубнящий голос Лариса. - А вдруг там еще кто меня поджидает? Давай, проведи уж теперь до дома одинокую беззащитную женщину!
И она взяла своего одноклассника под руку…
Каждое утро я пью любимый молочный улун из фарфоровой чашки. Чашка изящная, хрупкая. Выполнена из тонкостенного фарфора. Она последняя из 6 чайных пар сервиза с колоритным названием «Агашки». (Дулевский фарфор 70-х годов, редкое исполнение в темно-сером с позолотой, цвете. Серия была ограниченной, рисунок наносился кончиками пальцев, без использования кисти).
Много лет я пью чай… кофе из этой чашки. Я уже почти забыла, как когда-то, в детстве, вот этот самый сервиз был предметом моих грез. Объектом любви и почти ненависти… символом чего-то недосягаемого.
В далеких 80-х он стоял в серванте. В то время у каждого была стенка с сервантом. И там просто обязаны были стоять хрустальные *нелепицы*, вроде замысловатых, очень тяжелых конфетниц в виде ладьи или кареты; ну и прочая нескончаемая посуда.
Среди фиолетовых бокалов и *пасторальных чашечек* красовался мой фаворит. Дулевский. Серые розы и позолота… Даже меня, пятилетнего ребенка, он не оставлял равнодушной!
Каждый раз, как только я приближалась к серванту, мне говорили, какая это редкая и дорогая вещь. Видимо, самая дорогая в квартире, а может, и в жизни моих мамы с папой. Хочу напомнить, что я не жила с родителями, а только приезжала к ним *в гости* несколько раз в год. Все эти посещения, как мне кажется, были связаны с *лекциями*, посвященными *нашему* дулевскому раритету. (Точнее было бы сказать: раритету их, родителей).
Я смотрела на этот сервиз и думала… зачем все стоит, пылится, если даже нельзя прикоснуться, а уж тем более - пить из него. Мне было не понятно, как это: *из такого сервиза не пьют… просто для красоты…*
Это же посуда… не картина…
Однажды мне безумно захотелось взять в руки, хотя бы один предмет, для этих, никогда не пользовавшихся им, шести персон. Пока родители были на кухне, я аккуратно открыла сервант, выставила чайную пару и сахарницу на стол. И смотрела… Да. Просто - смотрела… Любовалась. Вдыхала едва уловимый запах краски с позолотой, почти хрустящей под пальцами. Запах был сродни аромату новых елочных игрушек, украшенных блестками. И потому - таким приятным. Один из тех запахов, которые не забываются, не надоедают.
Когда родители вошли в комнату, увидела ужас в их глазах. В руках ребенка была сахарница. Сахарница из дулевского фарфора! Выпущенного ограниченной серией в необычном цветовом исполнении!!! Сахарница из их сервиза!
Отец накинулся на меня потому что в этой сахарнице лежала его коллекция монет. С ними, точно, могло что-то случиться. Мама накинулась на меня потому… да ей и не нужно было какого-то определенного повода. Это же тонкостенный фарфор, подаренный по случаю… (наверное, она помнила по какому случаю. Лично я не помню, это для меня не имеет никакого значения).
Меня прогнали в другую часть комнаты, подальше от серванта; пару и сахарницу вернули в *посудоубежище*.
В последующие свои визиты к родителям я уже не притрагивалась к *Дульке*. Смотрела на него и мысленно обращалась:" Когда-нибудь ты будешь моим, и никто не запретит дотрагиваться до тебя!".
Так случилось много раньше, чем я ожидала. Родителей не стало. Через несколько лет я переехала в их квартиру. Первым, что сделала - выкинула все вещи и посуду. Хрусталь постигла та же учесть. Он напоминал мне берлинскую стену, которая многие годы разделяла людей… разделяла меня и родителей.
А дулевский серый с позолотой, конечно, остался жить! Но не в серванте. Да и серванта уже никакого не было.
Я расставила перед собой чашки, блюдца, чайник, молочник, сахарницу и сказала, обращаясь только к ним одним, не без злорадства:" Теперь я могу делать с вами все, что мне захочется… никто не придет из кухни, не вырвет из рук…" Но ничего такого варварского я не совершила. Сервиз отнесла на кухню, отмыла от пыли и, вопреки убеждениям, налила в него чай.
За столько лет *стояния* за стеклом слегка пожелтел и уже не источал *новогодний волшебный аромат елочных игрушек*; пах пылью. (Поскольку я живу в г. Калуга, вполне уместно было бы сказать: *За столько лет стояния на Угре*).
Прошло уже 13 лет; нет пяти чайных пар, сахарницы. И чашка осталась всего одна. Я часто ловлю себя на мысли - на сколько ее хватит? Иногда мне кажется, что она не разобьется никогда! А если все же такое случится, это будет только к счатью. Может быть тогда - рухнет стена из хрусталя и фарфора. Стена, возведенная, когда - то моими родителями; разделявшая нас всегда.
Рождённая для мучений.
Часть 1.
НОЧНОЙ ЗВОНОК.
За что же мне такое несчастье? Что же я сделала не так?! - Анюта лежала молча с раскрытыми глазами на больничной койке, её сердце выло и кричало, по щекам катились слёзы нескончаемым потоком…
*****
Я спала тревожным сном, мне снились какие-то кошмары, которые ворочали меня с боку на бок, словно черти на сковородке, когда раздался звонок телефона, спросонья я чуть не свалилась с кровати. Ничего не понимая, я села словно истукан на постели, сердце бешено билось в груди: - Кому понадобилось мой сон нарушить? Сколько же сейчас времени? - мои мысли недовольно закручивали монолог в моей тяжёлой голове. - Ух ты, да ведь ещё всего четыре утра, у кого опять несчастье случилось? - в груди появилась боль, руки не желали тянуться за телефоном, но звонок не прекращался, и я нажала на зелёную кнопку, которая сразу же стала вопить мне в ухо:
- Яночка, это я, Анна, прости, что разбудила тебя опять, у меня дочка умерла, слышишь, она умерла, что мне делать?!
- Привет сестрёночка, я тебя слышу, слышу твои рыдания, так, давай на раз, два, три, постараемся успокоиться обе, - я начала отвечать ровным, железным голосом, хотя у меня запершило в горле, а руки затряслись, как у доброго алкоголика с большого перепоя.
- Анечка, милая, давай по-порядку, бери себя в руки и постарайся отвечать мне на мои вопросы, один - ты дышишь ровнее, два - ты становишься спокойней, три - ты ответишь мне на мой вопрос: ты сейчас где находишься?
- Яна, я закрылась в душевой, в роддоме, аааааааааааааа, я не могу, мне так плохо, слышишь меня, я сейчас сойду с ума!!! - вопли плавно перешли в рыдания, мне казалось, что моя сестра сейчас утопит меня в своих слезах.
- Анюта, ты одела носочки? - спросила я её ровным, спокойным голосом для того, чтобы отвлечь от дум и направить мысли на что-либо другое, лишь бы успокоить. Откуда у меня появились силы говорить в такой момент с сестрой хладнокровно и без эмоций я даже не могла понять, но я продолжала говорить твёрдо, властно и решительно: - Так, включи холодный кран с водой, умой лицо, шею и плечи, слышишь, сестрёнка, мы должны быть сильными что бы ни произошло в нашей жизни.
- Яна, что я сделала Богу, за что Он забрал у меня мою девочку? - уже потише продолжала Аня плакать, но так жалобно причитала, что мне хотелось соскочить с кровати и бежать к ней пешком, в другой город, мы жили с ней в разных городах. Я медленно встала с кровати, не смогла найти свои домашние тапки, босиком, шатаясь, побрела на кухню, начала искать валидол в аптечке, но не могла найти и лекарство.
- Анна, ты включила кран с водой? Почему я не слышу шум воды? - я продолжала перебивать причитания сестры, не отвечая на её вопросы.
- Яна, я сижу на полу в душевой, не могу встать, у меня нет сил.
- Анечка, родная, у тебя есть сын, ему 9 лет, он сейчас сладко спит, с ним всё в порядке, вчера вечером Костя, Даша и мой Жора наловили раков на речке, у тебя есть сила встать и умыться, вставай, бери себя в руки, жизнь продолжается, мы решим с тобой, что будем делать дальше.
- Яна, ты Косте не говори, что у него не будет сестрёнки, не говори ему, что она умерла. - С тихим плачем сестра продолжала: - Я встаю с пола, иду к раковине, вот, включила воду, ты слышишь, как она шумит?
- Да, Анюта, хорошо, Косте ты расскажешь сама, когда приедешь за ним, я слышу, что ты включила воду, умничка, у тебя всё получается, ты в носочках или нет? Тебе дали успокоительное лекарство, ты его выпила?
- Нет, я вообще босиком, мне ничего не дали. - Сестрёнка говорила, как в детстве, жалобно и тихо, когда приходила ко мне, в мою комнату, пожаловаться на кого-либо из обидчиков. А в моей голове кружились мысли о том, чтобы выдержать диалог с ней и не разрыдаться в трубку и как-то суметь найти самой валидол.
- Ты шею помыла? - спросила я сестру. - Ещё нет, давай быстро мой шею и иди в палату, одень носки и тапки, затем иди и разбуди мед. сестру, если она спит, попроси у неё валокордин, или корвалол, или капли Зеленина, и снотворное какое-нибудь.
Я услышала, как сестрёнка плещет водой и поняла, что она шлёпает себя по щекам, и даже слегка улыбнулась, так как обрадовалась, что она после этой процедуры сможет взять себя в руки и добредёт до палаты. Ведь у меня не было номера телефона врача, а её мужа я будить не хотела, он был в командировке, и не смог бы ей помочь…
Да, я выдержала и не дала себе расплакаться вместе с сестрой. Вчера, 20 июля, мне было сложнее сдерживать свои эмоции, когда сестрёнка разбудила меня в час ночи своим отчаянным криком раненной птицы в телефонную трубку, что у неё воды отходят, я испугалась за неё, ведь у неё было всего 5 месяцев беременности, и она так мечтала о дочери, а дочка не спросила разрешения на роды, девять лет моя сестрёночка мечтала о втором ребёнке. И вообще, у неё мечта - быть многодетной мамой. Ужас какой-то… Да уж, как же сестрёночка моя плакала и вчера, и сегодня, а я железной волей сумела погасить своё желание порыдать на пару с ней, не имею я право на это. Целый час у меня ушёл на приведение в чувства моей младшей сестрички, а мне с утра предстояло ещё выдержать очередные слёзы матери, которая собралась к брату с передачкой в тюрьму или в кпз, нет, я маме ничего не скажу про смерть ребёнка Ани. А ещё я должна сделать так, чтобы мои племянники ничего не узнали и не поняли по-моему виду, что я уже одиннадцатый день живу, как на какой-то мине, которая может взорваться, как арестовали брата.
Я должна, должна весь день и вечер, до самой ночи улыбаться детишкам, у них каникулы… Мой гражданский муж Жора совсем с ума сходит, уже неделю приходит с работы нетрезвым, так и хочется взять молоток в руки и треснуть ему по башке, между глаз, чтобы протрезвить его. Мне даже поделиться-то ни с кем нельзя о том, как мне тяжело переносить всю эту кашу, которая навалилась на мои - душу, сердце, плечи. Ладно хоть вчера я сумела отправить Жору с детьми на речку за раками, одного, без меня, чтобы собраться с мыслями, как действовать дальше. Адвокат, которого наняла мама, запросил сумму такую, что у меня сердце в пятки ушло, ну где же нам её найти до суда? Да и то, что у сестры вчера родилась, а сегодня уже умерла дочь, пусть даже и недоношенная, как же я должна это событие в одиночку пережить?
Я всё-таки нашла валидол, автоматически запихнула его под язык, заглянула к ребятишкам, как же они мило сопят, загорелые, красивые, за месяц проживания у меня они так выросли, что и не узнают их. А на маму я даже побоялась смотреть, она была бледной, как мертвец, когда ложилась спать. Зато Жора храпел так, что диван вздрагивал…
Мои мысли лились из моей головы тягучими, липкими и тяжёлыми потоками, глаза закрывались от усталости, на часах стрелки показывали половину шестого утра, а соловьям никакого дела не было до трагедии в моей семье, они пели как ни в чём не бывало, лето 2007, июль, жара…
**************************************
Часть 2.
РОЖДЁННАЯ ДЛЯ МУЧЕНИЙ.
Боже мой, годы, как лихой табун скакунов промчались, и унеслись куда-то в заоблачную даль. Я каждый год своей жизни могу разложить в красках или в лошадином окрасе, «табун» прожитых лет получится пёстрым, ярким. Но, 9 последних лет промчались в виде чёрных, серых и немножечко гнедых лошадок, до них мне было радостнее жить, поэтому белые, белые с яблоками и огненно рыжие цвета только в далёком прошлом…
На дворе 2016 год, Костя - сын Анюты, поступил в Архитектурный, Дашенька - дочь брата Антона, учится в музыкальном училище, деточки выросли, им обоим по 18 лет, я всё так же проживаю со своим Жорой, он у меня хороший человек, с ним мне ни хорошо, ни плохо, но я мечтала о другой жизни, мечты мои не сбылись.
Все последние 9 лет я старалась поддерживать свою любимую младшую сестрёночку Анечку, чтобы она не сошла с ума. Да уж, 22 июня, 2007 года, Анна позвонила мне снова, утром, и радостно закричала в трубку: - Яночка, родная моя, Бог услышал мои молитвы, моя дочка выжила!!!
Меня чуть паралич не пробил от её новости, я была в шоке.
21 июня врачи сообщили Ане, что её новорожденная дочка родилась с гидроцефалией, что она умерла, и что её отключили от всех аппаратов поддерживающих жизнь, и через сутки эти же врачи сообщают, что девочка выжила, что у неё была клиническая смерть. Я понимала, что последует за таким диагнозом врачей для дочки Анечки, но сестра моя в тот день была счастлива…
Анечка назвала дочку Елизаветой, ей в этом году исполнилось 9 лет. Боже мой, что нам пришлось пережить всем за эти 9 долгих-предолгих лет.
Лиза инвалид, хотя её прооперировали и вставили шунт в череп для отхода воды в брюшную полость, но спасти её полноценность врачи не смогли.
А это очень страшно, очень больно, невыносимо смотреть на ребёнка с инвалидностью, ничего страшней этого я не знаю. У меня поселилось ощущение, что из моего сердца выкачали жизнелюбие, когда я поняла какое горе вошло в нашу семью с рождением Лизочки. Но как же Лизочка цепляется за жизнь, всеми своими клеточками, дыханием и безграничной любовью ко всему живому в мире. Я очень желаю, чтобы моя сестрёночка Анечка чаще улыбалась, не смотря на такую трудную задачу в жизни…
Каждый день на планете земля идёт борьба за жизнь, особенно, когда наступают холода,
а в зимний период, вообще, без передышки…
Часть 1.
Зимой она с большим трудом просыпается по утрам, ей совсем не хочется вылезать из-под тёплого одеяла, но чтобы в доме сохранить
жизнь себе и своему коту Ваське, хрупкая на вид, пожилая женщина, заставит усилием воли откинуть жалость к себе в угол своего сознания:
- Не думать, ни о чём не думать! Просыпаемся, одеваемся как капуста, и идём за дровами!
Заставит себя сесть на диван, спустит ноги на ледяной пол, который остыл за ночь, засунет ноги в валенки самокатки и начнёт тихонечко
натягивать на себя свои тёплые вещи. Боже мой, с каким же ей большим трудом достаётся каждое утро эта простая процедура - одеть себя, все мышцы тела её плачут навзрыд от боли, а душа, полуживая от горя, продолжает полушёпотом цепляться за жизнь:
- Васька, родной мой, сейчас мы с тобой растопим нашу печку, мы сегодня ещё живы, сейчас, мой хороший,
я тебя покормлю, одни мы с тобой остались, одни!
Серый кот с большими, задумчивыми глазами от старости, с белой грудкой, одним ухом, оставшимся от боёв за свою территорию за 18 лет жизни, с половиной хвоста, спрыгнет словно слон с дивана, их общего спального места, и ласково, но уже молча, беззвучно открывая свою пасть, потрётся об её валенки. Эльза Эдуардовна, отдавая всю любовь своему коту, которая теплится ещё в её добром, большом, истекающем кровью от раны, сердце, погладит своё оставшееся единственное счастье в её доме, и, с побежавшими слезами маленькими капельками по щекам, побредёт в дровник за кусочком жизни, за дровами…
Старшего сына, 45 - летнего, Эльза Эдуардовна схоронила год назад, умер от инфаркта миокарда, на следующий день, как выписали его с больничного листа и отправили на работу. Полгода назад умер муж от инсульта, не успели довезти до больницы. И месяц назад нашли младшего 40 - летнего сына с отрезанной головой…
Часть 2.
Не выплакать,
не выстонать,
не выплеснуть
боль горя за… ушедших…
С трудом она затащит охапку из шести берёзовых полешков в дом, открывая, и закрывая двери, сначала в сенках, затем входные двери в доме. Опустится на колени перед печкой, чиркнет спичкой о боковину коробки и, подожжёт щепки, с вечера затолканные ею в печь.
Огонёк сначала ей подмигнёт, один раз, другой, а затем, весело прыгая, начнёт с щелчками танцевать гопака по всем щепочкам.
Эльза Эдуардовна улыбнётся, через слёзы, которые теперь у неё всё время капают, капают, капают, и затолкнёт в спасительный зев прожорливой печки полешки, которые успели при жизни наколоть и заготовить не на один год её заботливые сыночки.
Кот Васька будет сидеть рядом с ней и смотреть с тихой благодарностью, как хозяйка пытается продлить им совместную жизнь.
Она не сможет сразу встать, когда закинет дрова в топливник печи, и прикроет поддувало или зольник,
а с трудом отползёт от печки, сядет на полу и выпрямит ноги, они стали у неё непослушные, бесчувственные, после всего случившегося,
но ещё не пережитого ей горя, да и переживётся ли оно?
Ноги её теперь сгибаются и разгибаются только после того, как она их разотрёт. И каждый день у Эльзы Эдуардовны остаётся всё меньше и меньше сил.
Возможно ли выжить пожилому человеку после таких событий?!
- Васюнечка мой, лишь бы нам вместе с тобой умереть, ты хоть меня не оставляй! - будет шептать она, глядя на кота, и, растирая ноги…
В прошлом году к дому Эльзы Эдуардовны подвели и водопровод и газопровод, проведенные работы старший сын сумел организовать и оплатить, но из-за его же внезапной, никем непредвиденной смерти, а затем такой же непредсказуемой смерти мужа её, в дом завести коммунальные блага не успели. Ладно хоть печка цела осталась, не стали её разбирать, оставили как альтернативный вариант для обеспечения тепла в доме, на всякие случаи, да обстоятельства.
Электроотопление, которое функционировало при живом муже и живых детях, теперь ей не оплатить, да она его и включить-то бы не сумела.
Вся надежда оставалась у неё на младшего сыночка, что он сможет помочь и пережить их общее горе, да и поможет дожить ей достойно жизнь, но теперь и его нет.
Старший сын был для неё солнышком, ласковый и улыбчивый, не дано ему было познать отцовства, не оставил он ей внучат. Заботился
он о родителях, как мог, как умел, каждый день заходил к ним, рядом дом построил, жил с тихой, верной женой в мире, которая после его смерти, продав их дом за бесценок, очень дёшево, сразу же переехала в другой город к своим пожилым родителям.
Младший тоже был заботливый о родителях, но был в последние годы жизни хмурый. Развёлся с первой женой, почти 20 лет назад, оставил её с ребёнком, дочкой малолетней, она тоже переехала в другой город, да неизвестно куда, даже адреса никому не сообщила. Он на сбербанковский счёт ей алименты переводил, да и не искал он первую жену, не по - любви женился в молодости, а потому что забеременила она, родители настояли. Женился второй раз младший сын на белокурой, высокой, длинноногой красотке, у которой на уме только гулянки были, не слушал советов ни матери, ни отца.
А как же заболело сердце у Эльзы Эдуардовны, когда она впервые увидела красавицу младшего сына,
словно ведьму в ней высмотрела душа её. Со слезами умоляла сыночка не связываться с ней, да ничего не помогло.
Перед тем, как два месяца назад исчезнуть, младший сын сказал своей матери, что будет разводиться с ней, так как загуляла она от него, детей у них не было, и он решил вторую жёнушку оставить ни с чем. А делить-то было что, квартира в лучшем районе города, автомобиль иномарка - новый, побольше миллиона стоивший и купленный им, жена была с иголочки одета, обута, работящий он был, а она не работала, ногти берегла.
Нашли его останки тела в лесу, грибники. Да и убийц нашли, его второй жены сожитель, с кем она загуляла, он убивал, голову отрезал, а она смотрела…
- Не послушался ты, меня, соколик ты, мой младшенький, ведьмой она к нам в дом зашла, ведьмой и вышла! - тихо со стоном приговаривала на могиле в день похорон у сына Эльза Эдуардовна. - Вот видишь, сынок, она тебе голову - то и отрезала, а у меня сердце вырвала…
Эльза Эдуардовна сидя на полу повернётся к своему родному, умному, доброму коту и прошепчет ему:
- Ну, вот, Васька, сейчас у нас в доме тепло будет. Васюнечка мой, а может мы с тобой уже не на земле?! Ничего, скоро уж мы с тобой
встретимся с нашими ненаглядными, скоро…
А в печке будет радостно пылать огонь, разливая тепло и жизнь по - всему её дому.
(Рассказ основан на реальных событиях, имена изменены.)
«До тех пор пока ты не принял окончательное решение, тебя будут мучить сомнения, ты будешь все время помнить о том, что есть шанс повернуть назад, и это не даст тебе работать эффективно. Но в тот момент, когда ты решишься полностью посвятить себя своему делу, Провидение оказывается на твоей стороне. Начинают происходить такие вещи, которые не могли бы случиться при иных обстоятельствах… На что бы ты ни был способен, о чем бы ты ни мечтал, начни осуществлять это. Смелость придает человеку силу и даже магическую власть. Решайся!» Гёте Иоганн Вольфганг.
------------------------------------------------
Я, как всегда утомленный, шёл после работы домой, и по пути проклинал всё на свете. Проклинал свою работу на заводе. Проклинал свою жизнь. Проклинал тот день, когда родился…
Зачем? Для чего? В чём смысл моей жизни? Зарабатывать, чтобы не быть голодным? Зарабатывать, чтоб кормить жену и троих детей?
Однозначно, я не согласен с Богом, или с Вселенной, или с Природой, хотя, как не называй, всё это одно и тоже.
Не согласен я отдуваться за грехи Адама и Евы! Они съели яблоко, так пусть они и отдуваются. Причем тут я?
Мой дом находился в двадцати минутах от работы. И мне, вот уже почти двадцать лет, приходится проделывать один и тот же маршрут два раза в день и шесть раз в неделю. Хорошо, что я ещё и по воскресениям не работаю. Иначе совсем была бы каторга, а не жизнь!
В принципе, в единственный выходной и не отдохнешь толком. Дети постоянно пристают со своими просьбами: «Папа, давай играть». Удивляюсь, откуда у них столько энергии? Да и жена достаёт вопросами: «Когда ты уже починишь то, когда это». Нашли ослика!
Вот, снова прохожу мимо мусорных баков, которые изрыгают запах, словно болотные чудовища. Почему государство, увозя мусор, не позаботится о том, чтобы нейтрализовать этот убийственный запах?
Стараясь дышать больше ртом, чем носом, я кое-как преодолел этот зловонный путь. Так как сегодня суббота, я решил уйти с работы пораньше. Время шло к полудню. А до дома ещё шагать и шагать, поэтому я решил присесть на скамейку перед старым девятиэтажным домом, чтобы отдохнуть и перевести дух.
Там уже сидел седовласый старик в белом балахоне (почему-то в тот момент его одежда не показалась мне странной), но других скамеек поблизости не было, и мне пришлось смириться его соседством.
«Эх…» - подумал я, глядя на его седину. - «Мои черные волосы и брови тоже станут такими же. Хотя, это произойдёт не скоро, мне пока сорок лет, но всё же это неизбежно».
- Женя, держи! - услышал я детский крик.
Прямо напротив меня, толпа ребятишек играли с мячом.
- Уф… - вздохнул я разочаровано, думая: «и тут мне нет покоя».
- Почему так тоскливо? - услышал я сильный голос старика, что совсем не совпадало с его внешностью.
- Что простите?
- Почему так тоскливо вздыхаешь?
- Потому что нигде мне нет покоя… - ответил я. - И тут детский крик. И дома детский крик.
- А что в нём плохого? - не отставал от меня старик.
- Хочется жить для себя. В своё удовольствие.
- Жить - богу служить.
- Да-да, - сказал я ухмыляясь.- Не есть, не пить, не заниматься сек… Ммм, любовью, молиться дни напролёт. Ага, только все знают это, но не все этому следуют.
- Богу служить, - спокойно продолжил старик. - Не значит истязать себя или отказывать себе в чём-то. Это значит следовать своему предназначению. То, для чего человек рождается на земле.
«Интересно,» - подумал я, - «Сколько лет я уже и сам думаю об этом.» - но обсуждать свои мысли с незнакомцем я не хотел.
- Дедушка, - начал я, стараясь, чтобы в моём голосе не было сарказма.- Учить всегда легко. Вот какоё у вас предназначение? Вы то сами выполнили своё?
- Я и не переставал. Если я перестану то…
- Ладно. - перебил я его. - Мне достаточно нотаций по жизни читали, да ничего из этого хорошего всё равно не вышло. Давайте просто помолчим. Я отдохну и пойду. А вы кого-нибудь другого будете учить уму разуму. Идёт?
- Не могу. - ответил старик, который за всё время разговора ни разу не взглянул на меня, неотрывно наблюдая за тем, как детишки резвились с мячом. - Зов был слишком сильный. Я всегда прихожу, кода человек ищет.
Я не совсем понял, о чём он. Да и не было особого желания вникать. Поэтому я просто ему не ответил и сидел молча. Но, похоже, старик настолько соскучился по общению, что и не думал униматься.
- Как можно проклинать жизнь, когда в ней столько всего хорошего?
- Например? - а сам подумал «эх, втянул в разговор, хитрец».
- Например, - сказал он, поднимая правую руку верх. - Голубое чистое небо. - потом отпустив правую руку, он поднял левую и направил в сторону дерева, тень которого укрывала нас от солнечного света, добавил: - Например, этот зелёный дуб.
Я отстранил от себя руку старика, пальцем указывающая на дерево, и сказал:
- Всё это банальности, - отмечая про себя, что кожа его была не такой дряблой, какая обычно бывает у старых людей. А ещё, после прикосновения к нему, я почувствовал приятное тепло внутри. Оно было сравнимо с ощущением из детства, когда родители брали меня маленького на руки. - Я вижу всё это каждый день. Любить жизнь только за это - глупо.
- Вот именно, ты видишь каждый день, но не ценишь. А чем тебе не в радость этот беззаботный детский смех? - спросил он, указывая на детишек.
- Наслышался. Своих сорванцов хватает дома.
- Ты любишь своих детей?
- Что за странный вопрос? - возмутился я. - Конечно, люблю! Просто немножко устал от них.
- А почему ты не любишь этих детей? Ты же отец.
- Я не говорил, что не люблю. Слушайте дедушка… - не выдержал я.
- Бог любит всех своих детей. - перебил он меня - Для него не существует свой - чужой.
- Ещё бы, - ухмыльнулся я. - Если он единственный создатель всего. Как может быть иначе?
- Все люди - части единого. Когда ты относишься плохо к кому-нибудь, то относишься плохо к себе. Когда ты любишь кого-нибудь, то ты любишь себя. Ты получаешь то, что отдаешь. То, что сам излучаешь.
- Да-да, старая песня о главном. - съязвил я. - Возлюби ближнего своего, как самого себя. Вы это преступникам скажите.
- Кто ты? - резко переменил тему старик.
- Что? - хмуря брови, взглянул я на него. Он всё так же наблюдал за детьми, и не поворачивался ко мне. Я видел только его профиль.
- Кто ты? - повторил он. - Зачем ты пришел?
- Я человек… - было, ответил я, но он меня перебил.
- Кто ты внутри. В чём твоя суть?
Я молчал. Странно, но я часто сам себе задавал такие же вопросы. Даже был очень близок к ответу. Но что-то меня отвлекало.
- Суета. - произнёс старик.
- Что? - удивился я.
- Суета мешает человеку до конца познать себя.
«Он что мысли читает?» - подумал, но вслух сказал:
- И виноват в этом бог…
- Нет! - перебил он меня. - Сами люди в этом виноваты. Что у тебя получалось в жизни лучше всего?
- Даже не знаю. - немножко подумав, ответил я.
- Хорошо, а что ты больше всего любил делать? Чем любил больше всего заниматься?
- Ниче… - хотел ответить, но запнулся, так как внезапно вспомнил. - Я любил рисовать. Помню, что даже в школе на уроке рисования, учительница всегда ставила в пример мои рисунки. И родителям очень нравилось, как я рисую. Они даже хотели после школы отдать меня в художественное училище. Но мама внезапно заболела и ушла от нас. А папа, не выдержав её смерти запил, а затем тоже ушёл. И я остался один.
- Один? - спросил он, словно уличая меня во лжи.
- Ну, - сказал я. - С бабушкой и дедушкой. Но вы же понимаете о чём я.
- Да, конечно. А есть твоя самая любимая картина?
- Да, их несколько. На одной - родители вместе и счастливые. На другой - поникший отец перед постелью умирающей мамы. На третьей ребёнок, то есть я, перед могилой родителей. А после этого жизнь для меня потеряла свои краски.
- Но не закончилась. - сказал он.
- Да, не закончилась, но потеряла свои краски.
?- Избавься от негатива. - сказал на это старик. - Нарисуй те мусорные баки, запах которых так раздражает людей. Но нарисуй так, чтобы увидев её, кто-нибудь задумался о том, как решить проблему с запахом. Придумай название к картине и привлеки внимание.
- Ага, что-то вроде «цирк уехал, а клоуны остались»? получается: мусор увезли, а запах остался. - сказал я и улыбнулся своей сообразительности.
- Да. Этим ты точно привлечёшь кого нужно. - как-то уж очень уверенно сказал старик. - Ты говорил, что у тебя есть жена, дети.
- Да.
- Ты признаёшь, что у тебя есть талант?
- Допустим.
- Тогда начни добавлять красок в свою жизнь. Рисуй своих детей. Рисуй этих детей. - сказал он, указывая на ребятишек. - Рисуй синее небо. Зеленые деревья. Покажи свои картины людям.
- Зачем? Если нет денег или знакомых, то никуда не пробьёшься. Да и не заработать в наше время на этом.
- Если ты будешь заниматься тем, зачем ты пришёл в этот мир, то бог о тебе позаботится.
- Тогда б все так жили. - попытался оспорить я старика.
- Люди перестали верить. Они перестали слушать свои сердца. Вместо этого слушают других людей. Представь, что талант - это профессия. Бог - работодатель. Если работник великолепно выполняет свою работу, разве работодатель не будет ему за это платить?
- По идее должен платить. - ответил я.
- Так работай. Выполняй свою работу. Делай то, за что он тебя нанял и послал сюда.
После этих слов, старик повернулся ко мне. И слова, которые я хотел произнести застряли у меня в горле. Так как зрачки глаз у старика были белыми. Он оказался слепым.
- Тебе повезло, - по-доброму сказал старик - Ты обладаешь особым зрением. Подмечать то, что не замечают многие, и умело это передать в рисунке, Но есть люди, которые даже простым зрением не обладают.
После этих слов он взял, невесть откуда появившийся посох, и опираясь на него медленной, но уверенной походкой ушел, оставив меня в растерянности.
Скажу честно, мне стало не по себе. Я чувствовал себя виноватым перед ним. За свою грубость. За своё негативное мышление.
А ещё было удивительно, как старик понял, что дерево, в тени которого мы сидели это дуб, то, что деревья бывают зелёными, он мог слышать много раз. А вот остальное я объяснил себе тем, что возможно он ранее узнал об этом от кого-нибудь.
Проводив его взглядом, я закрыл глаза и попытался повторить его движения, комментируя их словами:
- Голубое чистое небо. Зелёный дуб. Радостные дети. - и добавил от себя, дотрагиваясь до скамейки. - Слепой старик и, вновь обретший себя, художник.
После этого я встал с полной уверенностью, что продолжу рисовать. А ещё была мысль, что что-то я засиделся тут, когда дома ждёт жена и мои резвые ребятишки.
Боковым взглядом я слишком поздно заметил, что в мою сторону летит мяч, который попал мне в голову. Дети все разом затихли, думая, что сейчас дядя начнёт их ругать. Я же поднял мяч и, возвращая его им, улыбнувшись, сказал:
- Радуйтесь дальше, мои хорошие.
Посвящается Ганне И. Шевченко.
Зеленовато-серого цвета, блестящая Волга, с играющими отблесками солнца, в блестяще-зеркальных колпаках на колесах и черной жирной резиной, серебряным Оленем на капоте, быстро мчала их по улицам безлюдной и красивой Москвы, разрезая лужи брызгами радости, по дорогам, окатываемым дождем поливальных машин. Было раннее утро, пахло тополями. Нет, нет, не пухом, а тополями, их неповторимый запах от липких листочков доходил до сердца и растворялся там, при этом сердце благодарило тополь за эту благодать, ровными четкими ударами, прогоняя очищенную и свежую кровь по телам людей.
А вот и вокзальный перрон…, быстрые и неугомонные носильщики, подхватив кладь, проворно несутся к «бурчащим» зеленым поездам на Киевском вокзале. Вокзал особенный - красивый. Приятный и неповторимый запах вагонов, поездки в неведомое и непривычное, удивительное и радостное смешивалось с ожиданием чего-то такого, что нельзя было пропустить, не заметить и потому, находясь уже в вагоне, кода все спали, я смотрел в окно, мелькающие отсветами закоулков, домов, где живут, уже спят или ложатся люди, незнакомые и интересные.
Ну как же можно спать, когда жизнь мчит тебя и мчится со скоростью поезда и все там и тут летят, ну это же никак невозможно. Как же, ведь, если ты ляжешь спать, ты не увидишь ничего этого. Проспишь. Эта мысль была главной составляющей для принятия решения - не спать всю ночь. Саша, с удивлением, понял, что спать нужно с точки зрения физиологической, но, с точки зрения, практической было абсолютно не нужно и, в какой то мере - вредно, так как в это время исчезала жизнь.
А вот пролетел домик, там выключился тускловатый свет. Ах, вот и они, эти яркие мерцающие воздухом, звезды, они рассыпали маленькие лучики, сигналили Саше, неповторимым ароматом летнего запаха лугов. Окошко было приоткрыто и был явно осязаем, слоенный, сладковато-пряный воздух, приподнимающих створки носа и делавших лицо улыбающимся от счастья. Поезд ритмично, всем известными, тембрами, шел к своей цели. О, как удивителен этот мир, какое счастье жить и быть живым. Невозможно понять счастье других, думал он о себе, ведь сложно понять его, вот это счастье, которое он имел, подперши подбородок рукой, созерцая окно-фильм. Мимо проносилась чья-то жизнь. Люди живут везде и на полустанках и далеко от железной дороги, думал он. Саша любил этих людей, мелькающих тенями, в своих домах, проходящих мимо, наблюдаемых им, он любил мир, любил запахи… При чем здесь нации, правители, национальности, территории, границы, религии… зачем это все… Романтическое очарование опустилось, «ведром клубники в колодец», в его душу, и Саша задремал.
Неожиданно для себя самого пришла мысль о том, что многие люди потихоньку начинают не верить папе и маме, потом друзьям или наоборот, потом незнакомым и знакомым и наступает это самое страшное, когда всевышний отнимает у некоторых людей Веру в самих людей, это, мне кажется, намного хуже всего на свете, так как с этим жить уже не есть возможно, то есть обессмыслено.
Так ничего и не поняв, непроснутыми щелочками детских глаз и румяным лицом, он пытался вспомнить жизнь, той ночью. Сменившийся перестук вагонных колес, ночь, превратившаяся фантастически, в утро, ласково дотрагивающееся солнце до краев деревьев и лугов, исчезающие с быстротой движения поезда предметы в окне взгляда.
Поезд вдруг, остановился, мы вышли из вагона, перрон по-прежнему покачивался. Приходилось широко ходить ногами, чтобы сохранять равновесие, и тащить сумку с вещами и небольшими подарками украинским родственникам. Такое же точно желтое такси, в Киеве, как и Москве, везло нас на такой же, точно Волге, по Хрещатику, только вместо Тополиного липкого запаха, стоял Каштановый горьковатый привкус Киевских сладких тортов с грецкими орехами Древнего Киева. Доехав до Святошинского вокзала, мы, счастливые с дядей Петей, чуть старше меня, лет на 10, а мне было всего 6, вылезли и уткнулись во вкусное мороженное. От автобусного вокзала шел автобус к бабушке, было совсем недалеко и мы были счастливы, расплескав свои улыбки, украино-говорящим людям, неловко смотревших на нас, как на обезумевших, от неведомых таблеток счастья, которые нам удалось, по случаю, достать. Сев в автобус, мы полностью наполнились украинским языком, словно бочки с живой селедкой. Эти невероятно красивые украинские люди, непрестанно говорили, и видимо был так устроен их мир, что без разговора невозможно было жить, ну как без воды и воздуха. Потому шум ехавшего автобуса был смешан в разговорами и это было похоже на гомон птиц внутри сооружения для перевозки людей. Запахи сала, чеснока, луговых цветов, все плыло.
-Ну шо, як там Умосква?, - спросила меня светловолосая девушка, уткнувшись взглядом в мои васильковые глаза.
-На месте стоит, так же как и у Вас всё, токо у Вас пахнет тем, чего нет там, - выпалил я, вертя и чертя глазами, немного смущаясь. - Вот к примеру здесь запах ежевики, смешанный с желтой акацией. У нас больше запахи тополя, липы и горячего асфальта.
-Ты такой чудной, засмеялась девушка, - при этом когда она смеялась, было ощущение усиления света от нее лица, словно в церкви от верхнего ока.
-Я смешной?, да? - спросил я девушку своим красноватым лицом, с московским акцентом. При этом рылся в сумках, а чтобы ей подарить.
-Да, не ну шо вы тако балакаете?, - при этом девушка заливисто ухахатывалась, понимая мое стеснение и то, что она мне нравилась.
-А шо, с дядькою, идете до бабы?, чи шо? Можешь я и знаю ее, - опять, откинув голову, показав свою белую и гладкую шею и черные волосы, спускающиеся куда-то далеко до низу, шо и не было видно. Вот колдовские эти волосы женские. От того, они были длинющие, чтобы водить мужского разряду, людей.
-Да, едем к бабушке, погостить, молока попить, может и помочь чем, - сказал он, опять зардев.
-Девушка так пырскунула, что весь маленький автобус повернулся внутрь, в нас и люди внимательно рассматривали меня и девушку, а в это время мой дядя уничтожал в окне автобуса, посевы кукурузы своим коричневым взглядом своих янтарных глаз.
Автобус остановился метрах в 200-х от дома, куда нам надо было дойти, где нас ждали.
-Ну допобаченья, - сказала мне девушка. - А ты гарный парубок. Я ба за такого замуж пишла, - и давай смеяться и все оставшиеся в автобусе прыскали и смеялись, даже водитель.
-До свидания, - сказал я, немного положив голову свою на бок, итак вдумчиво и посмотрел на нее, что стразу стал взрослее.
-Я даже не спросил, как Вас зовут, - ковыряя песок левой ногой, и опустив глаза, говорил я.
-Мария, меня зовут, а тебя слышала, Сашко, она кокетливо, немного застеснявшись, расстроилась, что мы простились и, возможно, никогда не увидимся. Никогда. Мои слезы сами навернулись и встали в глазах омутами, тем самым закрыв все происходящее.
Автобус оставил за собой немного поднявшейся с дорого волшебной пыли, смешанной с выхлопными газами и запахом желтой акации и миражем Марии. Мадонна - подумал он, его романтическое настроение было тем, что ему придется нести всю свою жизнь, натыкаясь на шипы непонимания. корысти, прагматизма и цинизма.
Неожиданно, яркий луч солнца вернул Счастье - от небольшой грусти, которое переполняло мое существо, и, я, как реально, полоумно влюбленный в жизнь - улыбался, а оно, просилось наружу прысканьем смеха, отчего все было таким удивительным. Проходя мимо желто-белой акации, дурман раскрывшихся цветов ударил теплой волной в мозг и я исчез в ее цветах и дорожной пыли. Никого и ничего больше не существовало. Жужжали пчелы - такие маленькие птицы Бога, собирающие мед из нектара цветов, а тут же проезжали тележки, на которых сидели люди, запряженный конь или лошадь, также давали свой запах. Все это смешалось в моей голове и превратилось в музыку истинного счастья романтического идиллического состояния, на которое я бы ничто не променял.
- Дядя Петя, долго еще? - улыбаясь широко, сказал я.
- Пришли, Сашко - Дядя Петя.
У ворот нас ждала бабушка, мне показалось, что милее и добрее лица, я не видел в мире. «Здоровеньки буллы…» - сказала бабушка. С этого момента и до окончания пребывания в Киевской Руси - я, напрочь, забыл русский московский язык, как что-то ненужное и зловредное, несмотря на то, что осенью меня ждала Московская Краснопресненская Школа, в которой говорили по-русски.
Раздевшись и переодевшись, нас утроили жить в «Курине», это такой маленький сарай из соломы, где можно было дышать воздухом сена и улицы, наблюдая ночью через сделанные щели звездопады и таинственную желтую луну, с которой можно было говорить. Тем более, мой дядя, часто бывал на вылазках, связанных с посещением танцев и лиц, женского пола украинского телосложения, так что приходилось ему залезать в курень и позже утра. А пока его не было, и если я не спал, я дышал и мечтал о том, что звезды - это тоже земли и там живут такие же, как мы и у них есть бабушки, тополиный пух и каштаны… и красивые Марии, засыпая и просыпаясь под ласковое щебетание птиц.
Однажды, мы с ровесниками из Киева и односельчанами, рванули на ставок, по-русски - пруд. Там можно было ловить рыбу, и, купаться. Мух и комаров в те времена почему-то почти не было и нас это радовало.
Стоял Июль - средина лета. Ставок тоненькой струйкой речки уплывал куда-то в заросли, окаймлявшей ее Ольхой, и разными кустарниками. По берегам росла «ожина» - по-русски - ежевика. Достаточно было пяти минут и у тебя в руках была пригоршня ароматной ожины, которую ты бросал к себе пригоршней в рот, она таяла там, язык становился черным и вкусным. Представьте, что черноватое счастье заползало к Вам внутрь, в рот и начинало там таять, заполняя все Ваше существо, выдавливая из Вас улыбку блаженства и радости.
Искупавшись в ставке, мы разлеглись недалеко от него, голышом прямо на траве и смотрели в безбрежно двигающиеся облака. Запах луговых цветов, теплое солнце на голых телах сделали свое дело и мы утонули в эйфории чувств к природе. Неожиданно услышали, как высоко, высоко поет жаворонок, его голос доносился до нас, смешиваясь с запахами, вкусом ожины, трепетом листьев недалеко стоявших высоких южных тополей, устремлявшихся к солнцу. Голос жаворонка, стал выше, птица поднималась, прямо из травы в поднебесье, к Солнцу, в облаках таяла, было такое чувство, что она улетает, туда к Богу, я смотрел на нее безотрывно, забыв обо всем на свете. Думал, вот передаст она своим голосом чуда, мои мысли Богу. О как же хорошо было в этот момент. И ничего, никого, не существовало. Я заснул.
Мне приснилась мама, она как-то была со мной у бабушки или у своей мамы и отчетливо помню, как я молотил «цепом» зерно, а в это время мама разрисовывала бабушкин дом белыми и голубыми красками, улыбаясь, о как же я любил ее тогда и всегда.
О как же я люблю ее, как же люблю ее… Потом, принесенные нами карасики со ставка, превращались бабушкой в большую сковородку непревзойденной рыбы, а перед этим мы съедали украинского борща с салом, огромным количеством зелени и таким красным, что название этого цвета не существовало, он был божественный. В тарелке с ложкой сметаны и часныком. Моему дяде Пете наливали горилки и бабушка иногда могла выпить из рюмок размера под 100 грамм. Не знаю, что чувствовали взрослые люди, но они становились добрее, ласковее… и розовее. Бабушка уходила подремать перед вечерней работой на огороде, у моей мамы появлялся мой румянец и она непрестанно смеялась с дядей Петей ни о чем. Мы кушали на улице, прямо во дворе, хлеб был из печи, рядом были вишни и на протяжении 7 шагов можно было сорвать помидор или огурец. Мама поцеловала меня и сказала
-Ну что, влюбился в Марию
-Маму, ну шо ты кажешь?, - свеклой лица ответил я -Бывает сынку, на то она и жизнь, - задумчиво мудрено ответила она
-Ты знаешь, мама, я так тебя люблю, что ты никогда не умрешь, - обещаю тебе и заплакал, да так, что убежал в куринь.
-Мама улыбнулась так мило, что яркий солнечный день раскрасился тенями добра и чего-то теплого и уютного.
Мы проснулись. По полям шли комбайны, работавшие и день и ночь, дававшие вкусное ржаное и пшеничное зерно всем людям на Земле. Тока ломились от зерна, а мельницы, неустанно молотили зерно в муку и тут же развозили по складам и магазинам. А еще помню очень вкусную для детей и взрослых и очень полезную штуку, которую называли «жмых» - это остатки, после перемолотого в масло подсолнечного зерна, вкуснотища - невероятная.
Насмотревшись на птицу Бога - Жаворонка, мы устремились по домам, кто куда. Слева необъятные поля зерновых культур, справа огороды, не менее 40 сток каждый, такие бесконечные, что иногда края его не было видно.
Иду по небольшой тропинке, устланной спорышом, идти мягко. Воробьи от сытости, не знают куда себя деть, лежать на спине и греют пуза. Солнце, жарко, но не душно, иду к тете - она работает заведующим детским садом, на территории, которого есть пасека и дети, постоянно едят свежий мед. Почему-то вспомнился «Носовский» Незнайка в Счастливом Городе - это было так. Тетя Ганна вынесла мне миску с медом и украинскую целушку - это по-русски горбушка. Улыбаясь и говоря по-русски, это у нее был тренинг такой и муж был из Сибири. Если есть целушку, то тебя целовать и любить будут и я всегда ел только целушки, надеясь, что так и будет.
-Ну как купались, вода холодная?, - так по-доброму с небольшой грустинкой, спросила она
-Да, мы чуток искупались, а потом с жаворонком разговаривали, ух и говорливый он, все трещит и трещит, слово нельзя вставить,
-Кушай хлопец, да маму береги с бабушкой, ты же теперь на все лето у них мужчина. Дядя Петя - он же взрослый, мотоциклы и прочее, а ты человек серьезный и надежный, грусть не улетала из е глаз. Я не знал почему.
Макая хлеб в миску, я ел мед, он размазывался по щекам, вкус был лугово-цветочный. Накормив меня медом, тетя Ганна, уже тогда писавшая стихи, принесла мне парного молока из глечика - это такой глиняный кувшин, там молоко вкуснее, чем обычно. Выпив литр, а то и полтора, я поцеловал нежно, руки тете Ганне и побежал среди полей к счастью, которое ждало меня, к невесомой жизни будущего, уносившего меня к вкусным грушам, жаренным карасикам… Шпанке… и Любви.
Я понял Счастье - он такое круглое, а вокруг него всегда есть мама, тетя, жаворонок, папа с вкусными котлетами, мед, глечик молока, целушка, корова, ароматные помидоры на огороде, вкусные карасики, смех Марии в автобусе, запахи желтой акации, тающая радостями ежевика во рту, солнце треплющее голое тело на траве, высокие тополя…
Солнце еще было в зените и Жаворонок, видимо тот же продолжал петь свою песню, напоминая мне, что ждут меня трудности и радости, которые и есть моя жизнь.
2016 06 27
SCHNE
«A lifetime of happiness! No man alive could bear it.»
Жизнь из сплошного счастья! Ни один живущий на земле
не сможет выдержать такого. Бернард Шоу.;
Точкой отсчета можно назвать, ставшей нашей, гостиницу «The Alexander», где мы останавливались уже 2-й раз. Первый раз, попав в Майами в числе первопроходцев ФлОриды, мы нашли милую девушку, похожую на современную мать Терезу, которая сказала нам, - идите по берегу и придЁте к хорошей гостинице. Ну, мы так и сделали. Майка с лямками и мои непонятные штаны были восприняты портье, что я и есть белокожий индеец, как-то нерадостно, с оттенком какой-то невероятно тоски и грусти. А когда он услышал, что мы пришли пешком, ему ничего не оставалось, как предложить один из лучших номеров.
Она, гостиница, была очень красива, и как всегда около нее было много таксистов, рассказывающих другу другу анекдоты на языке мата. Нам нравилось это место проживания, так как там, в ресторане можно было поесть свеже-выловленных крокодилов, и нас обслуживали, как правило 2 или 4 бодрых и красивых официанта, при всем этом она была недорогой по тем меркам, которые приняты людьми СССР живущими, в Америке. В то время 90-х, там были такие маленькие и большие джакузи, и вечером, когда устаешь, приятно, минут тридцать полежать в морской воде с пузырьками воздуха и смотреть на проходящих мимо отдыхающих Американцев., идущих американским шагом, в дорогие рестораны.
Рано утром, мы решили показать свое себя, и пошли на «Берег» бассейна. Зашли в открытое солнцу, кафе, находящееся на верхатуре домика бунгало, там мы, как обычно в СССР, заказали салат и горячее, есть хотелось, было уже позднее утро. Официант с милой улыбкой принес нам 2 «ТАЗИКА» салата, в котором было все и мясо и рыба и то, что нам было неизвестно и было непонятно, но так, как мы люди цивилизованные, то, конечно съели всё. Этот тазик мог служить обедом для целого Детского Сада. Но когда нам принесли еще 2 «тазика» горячего блюда, мы сказали «STOP», с американским акцентом английского. Мы решили, что неплохо бы бедным африканским детям отвезти всё это и накормить их, вечно голодных. Но мы ничего не понимали. Наши Божественные фантазии, сдобренные, удручающе постными физиономиями, на которые с удивлением смотрел официант, не понимая, что он такого сделал, что его гости сделали такие лица. Как будто горный орел плюнул своими дефекациями ему, и нам, на головы. Когда, спустя время, я рассказал знакомым белым людям в СССР, что ел аллигаторов - они сказали, что видимо, я или идиот, или наглый обманщик из Цирка Шарлатанов.
Мы с моей самой любимой женой вышли в широченную улицу, из нашего великолепного отеля, внизу мы опять увидели большую массу такси, ярко выраженного желто-оранжевого цвета. В наших представлениях почему-то всплыли дети, да, именно маленькие дети с их желтыми штучками, выскакивающими периодических из их тела.
Услышав знакомый русский мат и пошлые анекдоты, эхом отскакивающих от большого здания отеля, поняли - мы дома, то есть в России (СССР), хотя уныло и ярко светило беспечно жаркое Солнце, любимого американцами, штата ФлОриды, ударение надо делать на первое О.
Отказавшись от услуг желто-оранжевых, мы решили использовать народный принцип доставки людей, то есть мы решили доехать на метро в Майами и поискать приключений на «Miami Adventure mall», что переводится дословно «Майами - приключения в Большом Торговом Центре», нам очень надо было туда, как всем беспечно шатающимся людям, занятых законным потребительством и «спусканием» зеленых купюр с изображениями великих президентов Америки в неведомое царство «торговых машин и их перепроизводства», придуманных теми же людьми, что и эти зеленые бумажки. Мы хотели что-нибудь купить своим любимым и родным, при этом надо заметить, что мы не могли забыть про свое себя.
Доехав до Метро на автобусе за 1 бакс, мы первый раз увидели надземное метро, мчавшееся не меньше 150 км в час, при этом в вагонах мы видели разный люд, по видимому это был другой мир, люди спали на сиденьях лежа, залезали на сиденья с ногами и топтали сиденья своей ношенной обувью - мы подумали - неприлично. Потом поняли, что это нормально, так как у них было везде чисто, даже на асфальте не было грязи и пыли, это нас расстроило и мы не могли понять, как они так «безобразно» живут. Приехав в торговый центр типа «приключения на свою Ж…», мы начали шляться, как это делают все беспризорные пацаны 1917 года в России.
В одном из магазинов мы что-то покупали спросили продавщицу, ну так на всякий случай, может знают наших,
- «откуда мы?», - она встрепыхнулась, как курица, только что отошедшая от петуха, порылась своими натруженными Моллом, руками в своем затуманенном сознании, она была из безвизовой страны «ПЕРУ» - это Южная Америка - рядом совсем и выпалила
- Вы или Австралийцы или Немцы, - видимо она знала только эти нации и страны. А мы говорим ей,
- мы русские, РОССИЯ, СССР, ПЕРЕСТРОЙКА, Москва и бьем себя в грудь… - ни фига не проходит. Тогда набравшись совести у местных бомжей, я сказал,
- мы из СИБИРИ, у нас холодно и мы пьем водку бутылками. Тотчас же мы увидели чудесное превращение дикой курицы из провинции Перу в розовое Фламинго и она спела:
- «знаю, там где медведи и люди пьют водку бутылками и ведрами и закусывают матрешками», - мы сказали ей
- «спасибо», взяли вещи и быстро плавной походкой Тюленя ретировались задом, потому что, эта девушка начала рассказывать на перуанском наречии испанским голосом своим подружкам о том, кого она видела сейчас.
Испарившись из магазина, словно сухой лед, мы рванули к метро и через час оказались в Майами сити, в центре города. На улице было уже темно. Мне это почему напомнило кладбище самоубийц или мертвый город анонимов. А нам надо было пройти через него до туристической зоны и где свободно лежали «сытые БОМЖИ», минут 20−30. Мы шли медленно, за нами плыла наша тень, отражающаяся от редко горящих, уличных фонарей. Сначала мы были похожи на уточек, вылезших из воды и никак не желающих понять, как ходить по земле. Потом, все более осваиваясь с асфальтом, мы начинали искать с ним сцепление и переключали скорость на 2-ю, 3-ю передачи.
Ровно через 2−3 минуты около нас на углу одной из темных улиц мы увидели красивую, до смерти, женщину в черном, продававшую черные цветы и кричавшую на чисто испанском языке, что типа, «купите, он умер»… и так далее. Промчавшись мимо нее, медленно, шагами лучшего индейца Америки, мягко наступающими бесшумными ногами, мы увидели, что все магазинчики и офисы, которые работали днем, наглухо закрыты и все под замками и на улицах никого нет, кроме черных теней темно-синего цвета, негров с ярко накрашенными белыми сверкающими и днем и ночью ЗУБАМИ. Нам стало не страшно, нет, мы стали привидениями в этом мире безмолвных улиц, шелестящего от ветра мусора, летающего темными пятнами над нами и под нами, казалось, что мы находимся в каком-то фантастическом фильме.
Мы включили 8-ю передачу и полетели со скоростью пущенной ракеты с космодрома «БАЙКОНУР», что в Казахстане, звука не было слышно, так как мы преодолели звуковой барьер, перед нашими бешено-вращающимися глазами мелькали ярко белые зубы, редко встречающиеся гадкие и тощие, с гнилыми перышками, красного цвета, выедающего глаза - руки мертвецов, тянущиеся к нам и говорившие нам о том, что надо бы отдать деньги и все что у нас есть.
Тьфу, сказал я и все… мы упали на траву рядом с добрыми БОМЖАМИ, везде были люди, такси, был виден океан… ходили автобусы. Было так светло, что будущий день казался не таким светлым.
Теперь я четко понимал всю сущность и невероятную важность человеческого общения и ГЛАВНУЮ важность поддержания человеческих отношений. В это время подошел автобус, мы сели в него и мы ощутили неимоверное чувство спокойствия от того, что рядом ЛЮДИ!
2016 05 26
SCHNE
Погода в нашу вторую смену сегодня выдалась морозной, на 1-ом полигоне завода ЖБИ все густо парило: и самосвалы, подвозящие бетон, и сам бетон, не успевший остыть после подвоза его с бетонного узла. А запарочные камеры, куда устанавливались заливаемые бетоном марки 100 формы под фундаментные блоки СП, так те вообще были покрыты густо клубящимся белым паром, поэтому приходилось даже включать дополнительные прожектора, чтобы крановщица, белокурая Люся, которую сегодня вообще было не разглядеть на ее верхотуре, без промашки подавала «туфлю» с бетоном прямо к рукам бетонщика пятого разряда дяди Вани Тучкова.
Он хватал этими руками в верхонках поверх теплых рукавиц за отполированную до блеска рукоятку замка «туфли», сипло кричал Люсе наверх: «Еще чуток на меня!» и, широко расставив ноги в серых валенках по краям маслянисто поблескивающих ячеек стальной формы, с коротким хеканьем дергал рукоятку замка на себя и вниз. Жидкий бетон серой лентой с шумом устремлялся в форму, дробно стучал по ее стенкам мелкой щебенкой.
Дядя Ваня затем на несколько секунд включал прикрепленный к туфле вибратор, и тот начинал с сердитым гулом мелко-мелко трясти туфлю, вытряхивая из нее остатки бетона. Тут за дело брался я, семнадцатилетний бетонщик пока третьего разряда: с чмоканьем погружал в серую массу ручной вибратор весом с полпуда, включал его и, держась за рукоятку, уплотнял этим зудящим, старающимся вырваться из моих рук механизмом расползающийся по ячейкам формы бетон.
Наш бугор, по совместительству мой дядя Равиль (его называли на русский манер почему-то Саша) в это время армировал деревянные формы для колонн, периодически сверкая голубым огоньком электросварки. Это была сложная работа, и занимался ею только он сам.
Но вот все три тонны бетона разлиты по формам, утрамбованы и разглажены сверху до блеска, из них торчат свежеустановленные петли из толстой проволоки для выемки краном после того, как блоки будут сутки пропарены и готовы к отправке на стройки краснотурьинских объектов.
На полигоне стало тихо и можно перекурить в просторной столярке, где готовятся деревянные детали для опалубки форм. Здесь можно погреться - пощелкивающие трубы парового отопления всегда держат в столярке высокую температуру, - перекусить, у кого что есть с собой, поиграть в теннис.
Сухо стучащим пластмассовым белым шариком сразу же стали перекидываться через сетку стропальщик Коля Овсянников и электрик Юрий Шервуд. А мы с дядей сидели - он на лавке, я на широком подоконнике, - и с наслаждением курили и отогревались. И тут даже через табачный дым мои ноздри защекотал знакомый дразнящий аромат - чеснока, укропа и еще чего-то невероятно вкусного и сытного.
Сало! Это было сало домашнего посола. Его, небольшой такой, но толстенький брусок, пошуршав газетой, разложил у себя на верстаке столяр Михаил Колобов и стал нарезать большим складным ножом на аккуратные белые, чуть-чуть розоватые пластинки.
Мне до конца вечерней смены оставалось часа полтора - несовершеннолетнему, по КЗоТу разрешалось работать только до десяти вечера, смена при этом у меня начиналась в три часа дня, в то время как вся «взрослая бригада» подтягивалась к пяти. И вроде бы перед выездом на завод я неплохо пообедал в столовой рядом с нашей общагой, но довольно тяжела работа на морозе быстро сжигала все калории и потому я был уже зверски голоден.
Дома, в общежитской комнате, меня, в лучшем случае, ждала припасенная на ужин банка кильки с полбулкой хлеба. А в худшем, если жившие со мной еще двое парней затеяли выпивку без меня, то нашли эту несчастную кильку в моей тумбочке и уже сожрали ее. А тут этот невозможно аппетитный, прямо с ума сводящий запах. И без того тогда плоский мой живот тут же свело от голодных спазмов, он самым бессовестным образом громко заурчал и прилип к позвоночнику, показывая хозяину что пора бы и того… что-нибудь кинуть в него существенного.
Я поспешно затянулся «примой» и с деланным равнодушием отвернулся к промерзшему окну, за которым стояла трескучая морозная уральская ночь, и туманную темень её с трудом рассеивали мощные светильники и прожектора, которыми был утыкан наш первый полигон со всех углов и с крыши столярки.
Мне вдруг, ну совсем некстати, вспомнились мамины горячие и румяные пирожки с картошкой и жареным луком, которые я так любил запивать холодным вкусным молоком. Желудок мой вовсе взбесился, застонал и стал вгрызаться в позвоночник.
- На, Марат, перекуси, - услышал я вдруг участливый голос столяра дяди Миши и живо обернулся. Столяр принес мне ломоть хлеба с выложенным поверху солидным пластом сала, дразнящий аромат которого поблизости и вовсе оказался сумасшедшим!
- Теща из деревни гостинец прислала, - пояснил Михаил Колодный, обращаясь не столько ко мне, сколько ко всем отогревающимся в столярке членам бригады. - Кабаняку они закололи, аж на полтора центнера весом. Сала на нем, слышь - с ладонь толщиной! Вот и передали нам килограмма три. Никто так не умеет солить сало, как мои тесть с тещей. На вот, ешь, набирайся сил.
Я, для солидности выдержав секундную паузу, положил на подоконник недокуренную сигарету и, вытерев правую ладонь о ватные штаны, бережно принял этот сельский бутерброд, поднес ко рту. Сало не стало сопротивляться натиску моих молодых нетерпеливых зубов и легко откусилось вместе с хлебом.
Мой язык, мое небо тут же ощутили божественный вкус этой жирной, в меру просоленной и начесноченной массы, пропитанной ароматом лаврушки, сохранившего летний запах укропа, перца и еще какой-то специи - сейчас я понимаю, что это был тмин. Все это создавало непередаваемый вкусовой букет, вызывающий мощную реакцию слюнных желез.
Прижмурив глаза от удовольствия, я проглотил первую порцию этого деликатеса и только тут обратил внимание, что в столярке стояла тишина, нарушаемая лишь пощелкиванием пара в трубах парового отопления: оказывается, дядя Миша уже успел раздать бутерброды с салом всем, кто был в столярке (с ним - человек пять-шесть), и все дружно уплетали их, в том числе и наш бригадир, мой дядя Равиль-абый…
Все, все, на этом прекращаю дразнить тех, кто на диете и тех, кто вообще не ест сала. К последним вроде бы должен относиться и сам автор текста. Но я, татарин, выросший среди русских, можно сказать, с детских лет познал вкус свинины.
В прииртышском селе Пятерыжск, где мы поселились после переезда из Татарстана, практически не было такой семьи, в которой бы не содержали свиней. Всеядность этих животных, облегчающих проблему кормления, быстрый рост (начав откорм поросят с ранней весны, к началу зимы уже получаешь взрослых, весом нередко за сто кило, свиней), хорошие гастрономические свойства мяса и сала - это те плюсы, которые издавна подвигают сельчан на занятие домашним свиноводством.
Глядя на русских (украинцев, немцев, белорусов
Летом мясо нам на стол «поставляли» куры и изредка - овцы, телят обычно выращивали на сдачу в заготскот и это приносило ощутимую прибавку в семейный бюджет. Ну, а запасы мяса на зиму давали именно свиньи. В 5060-е холодильников у сельчан не было, поэтому свинина замораживалась в холодном чулане, сало засаливалось впрок в деревянных ящиках и, отправленное с приходом теплых дней в подпол, могло держаться там хоть все лето, до очередного забоя очередной бедной хрюшки (ну что поделать, такова уж их судьба) на следующую зиму.
Единственный, кто не употреблял свинину в нашей семье, была мама. Но она понимала, что трех пацанов, дочь и нашего отца, всегда занятого тяжелой физической работой в совхозе, надо было чем-то кормить. И хоть сама не ела свинину, но для нас готовила. Суп или борщ на свином мясе, правда, могла похлебать, но наливала его себе без мяса. Когда дома появлялась колбаса - а это случалось довольно редко, - мама не могла себе отказать в удовольствии полакомиться ей. Но всегда выковыривала из своих колбасных кружочков кусочки сала, во избежание, как она полагала, греха. И это нас забавляло: колбасная масса в любом случае содержала в себе какую-то долю свинины.
Став взрослым и самостоятельным и, следовательно, получив возможность общаться с людьми не только из своей деревни, я видел, что свинину и сало с удовольствием едят и многие молодые казахи, хотя свиней при этом могли и не держать. А русские, в свою очередь, если попадали в гости к казахам, не чурались бесбармака из конины, вкуснейшей конской колбасы казы. И это правильно, это и есть взаимопроникновение национальных культур на основе обмена кухнями, это позволяет людям лучше узнавать и понимать друг друга.
Я с уважением отношусь к людям, придерживающихся религиозных норм и правил и потому отказывающихся от не халяльной, не кошерной пищи - это их выбор, их образ жизни. Но и не осуждаю тех, кто, вопреки убеждениям далеких предков, стал употреблять в пищу то, что когда-то считалось запретным - времена-то меняются, условия жизни тоже, и то, что считалось когда-то догмой, становится простым пережитком, предубеждением.
Как на мой взгляд, так есть можно все, что нравится, что хочется попробовать (я вон уже лягушек отведал, и крокодилятину, страусятину, и даже акулу жареную ел!). Главное, друзья мои - не «ешьте» себе подобных! Вот это грех из грехов, ничем не оправдываемый…
Эк, куда меня занесло, однако! На чем же это я споткнулся и пустился затем в невнятные рассуждения? Ах, да! Перекусив бутербродами с салом, наша бригада затем с новыми силами вышла на тридцатиградусный мороз - встречать очередную порцию бетона и задорно, с шутками и прибаутками залила его в формы, накрыла крышкой запарочную камеру и успешно завершила свою смену. Хороший перекус - он любому делу великое подспорье!
Сварил гречневой каши. Размазни.
Взял горшочек. Горшочки всегда интригующи. Кастрюлю хватаешь и всё. В горшочек все обязательно заглянут. Нет такого человека, который берёт горшок и не заглядывает пытливо внутрь. Все заглядывают. Ждут. А вдруг! Память предков. Мало ли…
Взял горшочек. Заглянул. Ничего нету в нём почему-то. Налил в горшок немного постного масла. Гречку перебрал. Немного прокалил на сковородке. И в горшок ссыпал. Залил говяжьим бульоном горячим. Бульон жирен. Нет жирного бульона? Тогда говяжьего жира половину чайной ложки. Или целую. Это важно. Стесняться некого. Духовка. 200 градусов. Крышку на горшок. Поставил в духовку. 10 минут. Достал, шипя на невзгоды, из духовки. Перемешал. Убавил температуру до 150. И снова горшок обратно. С лязгом закрыл духовку. Надо ждать. Пока не настанет пора. Казалось бы стакан крупы, два стакана бульона. Чего ждать от такого?
Когда бульон в горшке исчез, вывалил размазню, скребя ложкой по стенкам, из горшка. Размазня не хочет никуда. Ей отлично! Пахнет.
Вывалил. Разровнял. Надо, чтобы остыла. Как стала размазня не пыхуча, а тепла, разбил над ней два сырых яйца. Размешал. «Что-то ещё будет?», - слабо спрашивает размазня, - «мне кажется, ты меня немного мучаешь…»
Будет ещё! Будет, родная.
Растёр творог и мёд. Тонкая струйка мёда в творожное размятое. Мёд змеится. Пятерню сверху и пальцами. С творожным мягким чавканьем и всхлипыванием. Пальцы сжимаются и разжимаются. Между пальцами охи. Творог и мёд. Мало мёду. Вливаю ещё. И снова господство над покорным белым и сладким. Липко, прохладно и хорошо.
В творожномедовое выкладываю гречневую размазню. И снова пальцы и снова вздохи. Размазня ведь девушка-девушка. А тут такое! Елена в гостях у кентавров. Обещали танцы. Иди ко мне!
Чернослив с вечера мок в тепле. Мок и растлевался. Смешал портвейн и ложку рома. В этом-то чернослив ночь и провёл. Ничего не соображает! Вытаскиваю его и секу ножом в мелкое. Портовые притоны Касабланки не прощают слабость. Облава! Аресты! Жаркий ветер мутного утра.
Иссечённый чернослив к размазне и творогу. И снова! Пальцы. Тут не удержался и палец облизал. Смутился. Обтер палец.
Беру форму. Форму смазываю сливочным маслом. Выкладываю половину творожномедовогречневого. На эту половину нарезанную пластинами грушу. Груша некрепкая. Повидала и потому добрая и жёлтая.
Укрываю грушу второй половиной смеси.
Снова духовка. Пасть. Привычна и ждёт. 180 градусов. Тридцать минут. Достаю. Сметана. Сметану сверху. В сметану немного сахарной пудры. Сметана жирна. Пампадур такая. Поэтому пудра из тростникового сахара.
И снова в духовку. На три минуты. Чтобы поняла сметана всё!
Вынимаю. Смотрю. Из формы бережно. Пейзаж!
Кофе с молоком.
И стоит людям прочитать про половину чайной ложки говяжьего жира в запеканку из творога, каши, мёда и всего прочего, у людей происходит эстетический инсульт. Как можно?!! 25 граммов жира!!! Который можно заменить бульоном!!! Как?!! Неслыханно!!! Нам плохо!!!
Обожаю.
«A lifetime of happiness! No man alive could bear it.»
Жизнь из сплошного счастья! Ни один живущий на земле
не сможет выдержать такого. Бернард Шоу.;
Точкой отсчета можно назвать, ставшей нашей, гостиницу «The Alexander», где мы останавливались уже 2-й раз. Первый раз, попав в Майами в числе первопроходцев ФлОриды, мы нашли милую девушку, похожую на современную мать Терезу, которая сказала нам, - идите по берегу и придЁте к хорошей гостинице. Ну, мы так и сделали. Майка с лямками и мои непонятные штаны были восприняты портье, что я и есть белокожий индеец, как-то нерадостно, с оттенком какой-то невероятно тоски и грусти. А когда он услышал, что мы пришли пешком, ему ничего не оставалось, как предложить один из лучших номеров.
Она, гостиница, была очень красива, и как всегда около нее было много таксистов, рассказывающих другу другу анекдоты на языке мата. Нам нравилось это место проживания, так как там, в ресторане можно было поесть свеже-выловленных крокодилов, и нас обслуживали, как правило 2 или 4 бодрых и красивых официанта, при всем этом она была недорогой по тем меркам, которые приняты людьми СССР живущими, в Америке. В то время 90-х, там были такие маленькие и большие джакузи, и вечером, когда устаешь, приятно, минут тридцать полежать в морской воде с пузырьками воздуха и смотреть на проходящих мимо отдыхающих Американцев., идущих американским шагом, в дорогие рестораны.
Рано утром, мы решили показать свое себя, и пошли на «Берег» бассейна. Зашли в открытое солнцу, кафе, находящееся на верхатуре домика бунгало, там мы, как обычно в СССР, заказали салат и горячее, есть хотелось, было уже позднее утро. Официант с милой улыбкой принес нам 2 «ТАЗИКА» салата, в котором было все и мясо и рыба и то, что нам было неизвестно и было непонятно, но так, как мы люди цивилизованные, то, конечно съели всё. Этот тазик мог служить обедом для целого Детского Сада. Но когда нам принесли еще 2 «тазика» горячего блюда, мы сказали «STOP», с американским акцентом английского. Мы решили, что неплохо бы бедным африканским детям отвезти всё это и накормить их, вечно голодных. Но мы ничего не понимали. Наши Божественные фантазии, сдобренные, удручающе постными физиономиями, на которые с удивлением смотрел официант, не понимая, что он такого сделал, что его гости сделали такие лица. Как будто горный орел плюнул своими дефекациями ему, и нам, на головы. Когда, спустя время, я рассказал знакомым белым людям в СССР, что ел аллигаторов - они сказали, что видимо, я или идиот, или наглый обманщик из Цирка Шарлатанов.
Мы с моей самой любимой женой вышли в широченную улицу, из нашего великолепного отеля, внизу мы опять увидели большую массу такси, ярко выраженного желто-оранжевого цвета. В наших представлениях почему-то всплыли дети, да, именно маленькие дети с их желтыми штучками, выскакивающими периодических из их тела.
Услышав знакомый русский мат и пошлые анекдоты, эхом отскакивающих от большого здания отеля, поняли - мы дома, то есть в России (СССР), хотя уныло и ярко светило беспечно жаркое Солнце, любимого американцами, штата ФлОриды, ударение надо делать на первое О.
Отказавшись от услуг желто-оранжевых, мы решили использовать народный принцип доставки людей, то есть мы решили доехать на метро в Майами и поискать приключений на «Miami Adventure mall», что переводится дословно «Майами - приключения в Большом Торговом Центре», нам очень надо было туда, как всем беспечно шатающимся людям, занятых законным потребительством и «спусканием» зеленых купюр с изображениями великих президентов Америки в неведомое царство «торговых машин и их перепроизводства», придуманных теми же людьми, что и эти зеленые бумажки. Мы хотели что-нибудь купить своим любимым и родным, при этом надо заметить, что мы не могли забыть про свое себя.
Доехав до Метро на автобусе за 1 бакс, мы первый раз увидели надземное метро, мчавшееся не меньше 150 км в час, при этом в вагонах мы видели разный люд, по видимому это был другой мир, люди спали на сиденьях лежа, залезали на сиденья с ногами и топтали сиденья своей ношенной обувью - мы подумали - неприлично. Потом поняли, что это нормально, так как у них было везде чисто, даже на асфальте не было грязи и пыли, это нас расстроило и мы не могли понять, как они так «безобразно» живут. Приехав в торговый центр типа «приключения на свою Ж…», мы начали шляться, как это делают все беспризорные пацаны 1917 года в России.
В одном из магазинов мы что-то покупали спросили продавщицу, ну так на всякий случай, может знают наших,
- «откуда мы?», - она встрепыхнулась, как курица, только что отошедшая от петуха, порылась своими натруженными Моллом, руками в своем затуманенном сознании, она была из безвизовой страны «ПЕРУ» - это Южная Америка - рядом совсем и выпалила
- Вы или Австралийцы или Немцы, - видимо она знала только эти нации и страны. А мы говорим ей,
- мы русские, РОССИЯ, СССР, ПЕРЕСТРОЙКА, Москва и бьем себя в грудь… - ни фига не проходит. Тогда набравшись совести у местных бомжей, я сказал,
- мы из СИБИРИ, у нас холодно и мы пьем водку бутылками. Тотчас же мы увидели чудесное превращение дикой курицы из провинции Перу в розовое Фламинго и она спела:
- «знаю, там где медведи и люди пьют водку бутылками и ведрами и закусывают матрешками», - мы сказали ей
- «спасибо», взяли вещи и быстро плавной походкой Тюленя ретировались задом, потому что, эта девушка начала рассказывать на перуанском наречии испанским голосом своим подружкам о том, кого она видела сейчас.
Испарившись из магазина, словно сухой лед, мы рванули к метро и через час оказались в Майами сити, в центре города. На улице было уже темно. Мне это почему напомнило кладбище самоубийц или мертвый город анонимов. А нам надо было пройти через него до туристической зоны и где свободно лежали «сытые БОМЖИ», минут 20−30. Мы шли медленно, за нами плыла наша тень, отражающаяся от редко горящих, уличных фонарей. Сначала мы были похожи на уточек, вылезших из воды и никак не желающих понять, как ходить по земле. Потом, все более осваиваясь с асфальтом, мы начинали искать с ним сцепление и переключали скорость на 2-ю, 3-ю передачи.
Ровно через 2−3 минуты около нас на углу одной из темных улиц мы увидели красивую, до смерти, женщину в черном, продававшую черные цветы и кричавшую на чисто испанском языке, что типа, «купите, он умер»… и так далее. Промчавшись мимо нее, медленно, шагами лучшего индейца Америки, мягко наступающими бесшумными ногами, мы увидели, что все магазинчики и офисы, которые работали днем, наглухо закрыты и все под замками и на улицах никого нет, кроме черных теней темно-синего цвета, негров с ярко накрашенными белыми сверкающими и днем и ночью ЗУБАМИ. Нам стало не страшно, нет, мы стали привидениями в этом мире безмолвных улиц, шелестящего от ветра мусора, летающего темными пятнами над нами и под нами, казалось, что мы находимся в каком-то фантастическом фильме.
Мы включили 8-ю передачу и полетели со скоростью пущенной ракеты с космодрома «БАЙКОНУР», что в Казахстане, звука не было слышно, так как мы преодолели звуковой барьер, перед нашими бешено-вращающимися глазами мелькали ярко белые зубы, редко встречающиеся гадкие и тощие, с гнилыми перышками, красного цвета, выедающего глаза - руки мертвецов, тянущиеся к нам и говорившие нам о том, что надо бы отдать деньги и все что у нас есть.
Тьфу, сказал я и все… мы упали на траву рядом с добрыми БОМЖАМИ, везде были люди, такси, был виден океан… ходили автобусы. Было так светло, что будущий день казался не таким светлым.
Теперь я четко понимал всю сущность и невероятную важность человеческого общения и ГЛАВНУЮ важность поддержания человеческих отношений. В это время подошел автобус, мы сели в него и мы ощутили неимоверное чувство спокойствия от того, что рядом ЛЮДИ!
2016 05 26
SCHNE
Весь обслуживающий персонал супермаркета с сочувствием смотрел вслед деду, катящему впереди себя большую тележку. В поношенных валенках с калошами, потертых ватных штанах, фуфайке и кроличем треухе. Одежда была потёртая, но чистая, кое-где аккуратно подштопанная. Лицо украшали опрятная борода с частой сединой и аккуратно стриженные усы.
«Видимо посмотреть пришёл, как буржуи живут» - шептались девушки, супермаркет был не из дешёвых. Охранник ненавязчиво, как-бы случайно, двигался метрах в десяти от деда, внимательно следя, чтобы дед чего-нибудь не сунул в рукав просторной фуфайки. Второй охранник отслеживал в мониторе видеонаблюдения каждое движение деда. Подозрительный посетитель брал отнюдь не дешёвые продукты, но попыток что-то припрятать не делал.
- Дочка, подай мне три литровых бутылки ликёра «Моцарт» и пару бутылок «Сент Бренданс». Дед стоял у прилавка с элитным алкоголем. Продавец взвесила презрительным взглядом внешность клиента. - Деда, а у тебя пенсии хватит?
- Да это уж не твоя забота, дочка - озорно подмигнул дед.
Девушка стала доставать с полок заказанное и думала, глядя на содержимое тележки - «Поди лет 5 копил…»
Охранник придвинулся ближе, ведь то, что уже лежало в тележке стоило довольно приличную сумму даже для человека с достатком выше среднего.
Подав ещё две бутылки элитного вина, продавщица спросила - Может что-то еще вам надо?
- Спасибо, самогон у меня отменный получается, из него водку сам делаю, она получше магазинной будет. А вот ликёры и вино… как-то не моё. - Ответил дед и направился к кассам.
Кассир с надменным видом пропускала товар через красные лучи считывателя, дед складывал покупки в тележку, сумма на мониторе кассового аппарата вырисовывалась приличная. Весь свободный персонал издалека наблюдал за происходящим - не по внешности дедушки такая сумма.
- Всё, вы ничего не забыли? - спросила кассир.
- Да вроде это всё. - почесал бороду дед.
- С вас…
- Я картой рассчитаюсь, не беспокойтесь. - ответил дед и полез во внутренний карман.
На свет появился дорогой английский бумажник, кое у кого из наблюдателей глаза расширились от удивления, не первый день в торговле работают. Из бумажника дед извлёк затёртую пенсионную карту «маэстро» и протянул кассиру - Вот…
Пин-код, жужжание терминала, одобрение покупки банком, облегчённый вздох кассира, а дед покатил тележку к выходу.
- Пойду ка я посмотрю, как бы чего… - буркнул охранник, тот, который топтался за дедом по торговому залу. Вернулся он с озадаченным видом.
- И? - спросил его напарник.
- На новеньком «Лексусе» уехал наш дед… С личным водителем и двумя телохранителями… - ответил ему он.
… Дед выкатил тележку на улицу. Тут же подскочили два телохранителя - Товарищ генерал, вы нас так до инфаркта когда-нибудь доведёте. - сказал один из них, перехватывая ручку тележки.
Дед подошёл к услужливо открытой водителем двери машины, покряхтывая, залез на заднее сидение «Лексуса», достал дорогую сигару, покрутил её в руке - Люблю, иногда, на людей посмотреть - буркнул дед в бороду
Андрей с Леной давно были женаты. Много хорошего было когда-то в их жизни: приличная работа, большая квартира, деньги, авто. Но самого главного - детей - у них не было.
Через многое они прошли. Десятки врачей, процедуры, лечения, мучения. Были светила медицины, поездки к святым-пресвятым местам, были хвалёные знахарки. Очередной визит к врачу превращался в муку и ожидание чуда. И каждый раз супруги несли в кассу столько, сколько с них требовали. Толстые пачки денег исчезали, а счастья не приносили.
Средств требовалось всё больше. Сначала была продана дача - на ней они собирались растить своих детей. Потом наступила очередь украшений. Надевать их всё равно не было настроения. Как можно носить драгоценные камни, когда на душе - булыжники? Затем продали норковое манто. Без него жить было можно, а без детей - нет. И шуба обрела другую владелицу - молодую, амбициозную. Дамочка эта ещё не знала, как жизнь умеет сбивать с людей спесь и ставить всех на место. Жизнь не спрашивает, сколько у тебя денег. И делает только так, как считает нужным. У неё своя логика.
Время шло, врачи продолжали морочить голову, опять требовались деньги. Была назначена серьёзная и очень дорогая операция. Это был последний шанс. Несчастные и не подозревали, что она не поможет. А медики - знали. И на продажу была выставлена «трёшка» в центре. Когда выходили из проданной квартиры, Лена не плакала, нет. Выла. «Вот так и предают свой Дом», - думала она.
Операция не дала результатов. Призрачная надежда, такая хрупкая, рухнула. Жизнь будто оборвалась…
Вот и всё. Лена с Андреем поселились в съёмной квартире. Однокомнатной. На окраине… Была жизнь, были мечты. Нет денег - нет планов. И уже никогда не будет.
После двухлетней депрессии жены Андрей решил взять дело в свои руки. У него больше никого не было - одна Лена. Друг у друга они были одни. Мучительно искал выход. Спасительной показалась мысль свозить супругу на курорт. Оформил кредит, купил путёвки. Она не хотела никуда ехать, не желала ничего слышать. Он просто взял её за руку, посадил в вагон. Через сутки вывел, довез до санатория.
Андрей и Лена были на отдыхе в первый раз за 15 лет брака. Они не позволяли себе тратиться на отпуск, ведь на лечение всегда требовались сумасшедшие суммы. Врачам деньги были нужнее. Уважаемые медики ездили к морю по два раза в год, открывали собственные клиники на средства несчастных своих пациентов. И защищали диссертации. А их клиенты рыдали в своих однокомнатных квартирах на окраинах, копили на бесконечные, бесполезные процедуры и операции. И лечить депрессию им уже было не на что.
Море шумело, манило к себе. Солнце слепило, ласкало, что-то обещало. Здесь Лене стало легче. Она любовалась экзотическими растениями, и сердце оттаивало. Вечная её боль становилась какой-то размытой, не такой острой. Андрей уговорил жену ходить на процедуры. На его глазах она приходила в себя, постепенно успокаивалась.
Это был их курортный роман. Послесвадебное путешествие. Все вокруг купались, и они разрешили себе эту маленькую радость. А по вечерам - шампанское, фрукты, цветы. И всё остальное. Оказалось, что джакузи - потрясающая вещь! Как горячей воде удаётся творить чудеса? С пузырьками входит в тело человека радость и сидит в душе долго-долго. Именно так надо лечить больные, исстрадавшиеся сердца.
В сентябре супруги вернулись домой и каждый вечер выходили гулять. Ей хотелось дышать свежим воздухом, любоваться осенними листьями. Андрей заметил, что после прогулок они стали часто заходить в крошечную кондитерскую. С удивлением он смотрел, как жена съедала по два эклера сразу.
Бежали дни, шла жизнь. Однажды Лена почувствовала: что-то случилось. Что-то произошло, и всё. Она и сама не знала, зачем зашла в эту дальнюю аптеку. Пряча глаза, будто ей 15, а не 35 лет, спросила тест. Летела домой и слышала только, как стучит сердце.
Она сидела на бортике ванны уже 40 минут. Смотрела на узкую картонку -видела и не видела, понимала и не понимала. От слёз всё расплывалось перед глазами. Полосок было две. Верить им - не смела. Лена услышала, что Андрей за дверью о чём-то спросил.
Сейчас она выйдет к нему.
Оно врывается иногда незаметно. Словно кошка, открывает пушистой, мягкой лапой дверь и заполняет пространство. Оно, как сахар в чае или кофе. Быстро растворяется и наполняет тело невероятной негой. Или как микстура, которая излечивает сразу от всех хворей.
Сегодня оно было другим. Как впрочем и всегда. Каждый день, оно, здороваясь за руку, входит в дом и жизнь. Деревья полусонные, томно раскачиваясь, вдыхают аромат зари. А заря, зная, что ее ждут, как долгожданного гостя, манерно виляя хвостом, входит в мир. Трава, подернутая росой, благоухает. В ноздри ударяет запах речной воды. Да так, что давление то ли подскакивало, то ли падало ниже некуда. А в носу приятно чесало и кололо. В ручье, бегущим между сосенками в маленьком леске, отражались даже мелкие хвоинки. Туман не портил изящества этого таинства под названием «Утро». Он, будто тонкая паутина, будто бабушкина шаль ручной работы обвивал мир. А в этой самой искусной паутине томилось солнце. Нет. Нет. Оно не боялось этого заключения. Оно выжидало. Минута, другая. Ииии! Лучи, как выстрелы салюта, зажигали новый день. Утро укладывалось на ветки рябины. Оно наполняло кафе ароматом любви, от которой так кружилась голова. Я взяла фотоаппарат и запечатлела еще один день такой непохожей ни на что жизни.
Оно водою святою
омоет опять берега.
Я встану опять другою
с последнего, вроде, вчера…
Проспать? Ни за что!
уж поверьте -
где встречу еще вновь зарю?
За жизненной круговертью
по новому песню пою.
По новому мятой заварен
чай свежий. Мой утренний чай.
Живу, как всегда, с надеждой.
А счастья уже через край.
Ольга Тиманова, Нижний Новгород
Обычно, перепрыгивая ступеньки метро эскалатора, лучше через две или три, но и одна сгодилась, что доставляло ему неупокоимое удовольствие, так как этого никто не мог. Люди стояли вряд, как солдатики, едущие по своим неотложным делам разноформатного возраста, пробуждаясь жизнью и уходя туда, где никто никогда не был.
А летом было намного легче бежать вверх по эскалатору, - раздумывал, он. Внутри играли клавиши фортепиано Debussy. Прыг, скок, прыг, скок, - звучали они нотами, а тем временем, приближалась бегущая дорожка к выходу, засасывающая её внутрь метрополитена. Как только Остап выходил на улицу, его подмывало, поднимало так, что почему-то хотелось, бежать, обгонять всех, времени не хватало, ах как же его мало, - постоянно думал он, и какое количество дел нужно переделать.
А вечером, усевшись удобно в кресле, он ручкой перечеркивал списки дел и ставил себе оценку от 1 до 10. И когда проходила неделя и он видел, что практически ничего не сделано, а цели увеличиваются, при этом задачи напрыгивают друг на друга, пытаясь отодвинуть другую. Улыбка становилась грустной и злой. Но что же это, средний бал 2−3, на его лице появлялись желваки и он сказал себе, нет так больше не пойдет, вспомнив фразу своего друга, которому он помогал открывать дело. Его друг, которого звали Пётр, говорил: «пока не сделаем всЁ, нельзя прекращать бег, даже, если нет сил, даже если нет времени, даже если кажется, что ты умираешь, ты обязан сделать то, что обещал» Иногда, смотря на него и его упорство думал, - какие же интересные люди есть на свете, а однако, их так мало. Пётр, что с ним случилось он не знал, так как задачи бурным потоком вливались в его жизнь, вешались на нем и висели нотами Баха, Равеля, Мусоргского с картинками выставки Эмерсон Лэйк энд Палмер. Позже, учитывая его стремление ввернуть бег в жизнь, дочь подарила ему диск с этим концертом, который неизвестно куда канул, в силу бешеного ритма событий, скакавших с задачами рядом. Всё перемешивалось в густом тумане дыма нОчи, выпускаемой им сигареты Мальборо американского производства.
Бодрое утро, 5-часовой сон, фруктовая диета давала возможность понимать то, что никто не понимал, холодное обливание 7-и вёдер ледяной воды, не обтираясь ходить и сохнуть голым по квартире. Потом фруктовый сок из свеклы, яблок и моркови. Целый день сухофрукты, орехи, и так далее. да, это было не дёшево, но это компенсировало тупое состояние после еды картошки с мясом и кучи бутербродов. К тупизму никак не хотелось возвращаться и он страшным усилием воли продолжал уничтожать болезни, которые хотели выскочить, вскакивать прыщами на его теле, затуманенным мозговоротом. Он начинал делать клизмы, это нужно было делать около 1 месяца подряд, первую неделю каждый день, потом через день и так далее, доведя до 1 в неделю и тогда он понимал, почему он живет и для чего. Дальше было еще хуже, отжав грейпфруктовый сок с лимонным и смешав его с оливковым маслом вечером, после клизмы он выпивал его, целый стакан, а потом ложился на правый бок и клал в область печени грелку. Удивительно было то, что утром он обнаруживал такие зелененькие штучки, которые выходили из печени, лицо становилось белым и чистым.
Кожаная куртка американского летчика, с меховой подкладкой, такая коротенькая, что, как раз покрывало талию, меховой воротничок укутывал его шею. Он не помнит в каком месте и где одарил его Господь этой вещью, но Остап не снимал её лет 25, точно, так она ему нравилась, будто это была не куртка, а часть его тела, так он привыкал к вещам, и, когда ему говорили, что на майке, которую он носил есть дырки, то он улыбнувшись, говорил, что не имеет никакого значения, так как дырки не мешают ему и майка хлопком дышала его тело.
Остап выбежал из дома, недавно разведясь с женой, на которой, непонятно почему женился за три дня. Он не умел ходить медленно и не понимал, как это делают люди. Он не помнил, куда он летел и зачем. Остап любил метро, потому что там можно было читать. Взбегая по лестницам и бегом опускаясь по ним вниз, он летал на работу и обратно, с дикой ненавистью относясь к той работе, которую они не делали. Он, тогда не понимал, что на работу надо просто ходить. Входить и выходить и за это платят деньги, еще нужно иметь форму тела буквой «Г», когда входишь к шефу и также выходить в этом аппарате людей, летевших к увеличению численности чиновников. За это всем им и Остапу платят деньги и очень большие, при этом, чем ниже ты изгибался в поклоне, тем ярче становилась твоя жизнь от увеличения бумажных знаков в кармане.
Остановившись на перроне станции «М», продолжая думать и читать, дверь метропоезда открылась. Он очнулся, поднял глаза от книги, и открыл их, перед ним стояла она. Она ничего не говорила, так как в поезде метро никто не говорит. Его глаза остановились на ней и больше не двигались. Он не знал, входить ему в поезд или нет, или подождать другой. Мысли встали буквой «А», первой буквой в алфавите, тем самым давая ему понять, что может быть главным, войти и поздороваться, спросить, как дела и так далее. Но он ничего не мог говорить, его просто заморозило. Рот не шевелился, уши не слышали, все исчезло. Остап, вошел в вагон, который захлопнул за ним дверцу, как будто это уже был не вагон, а какая-то золотая клеточка. Он встал около нее и смотрел, не говоря ни слова. Она же, не понимая такого суррогатного отношения молодого человека, немного попятилась назад и уперлась в стену неоткрывающейся двери, бежать было некуда. Остап стоял рядом и смотрел ей в глаза, не отрываясь. Его глаза не хлопали, как хлопают двери, он горячо замерз, увиденным. Что случилось непонятно. Проехали несколько станций, а он стоял неподвижно и смотрел. Она сказала, мне надо выходить, и он, слегка очнулся и сказал, вот мой телефон, а можно твой. Она дала ему номер телефона. После этого случая в подземке, он каждый день, 2 года встречал её с работы и провожал на работу. Также стоял с книжкой и встречал поезда, проходившие мимо. Но из одного из них, выходила она, и они шли вместе. Он постоянно что-то говорил, практически не останавливаясь. Поначалу это слегка шокировало её, но потом она привыкла и не могла уже жить без него, без его постоянного жизнеутверждающего смеющегося разговора, словно такое булькающее счастье блуждало словами рядом. Блуждающая, да, блуждающая улыбка на его лице, это она заметила сразу, но первый раз в метро этого не было. Он никогда ничего не боялся и всегда куда-то летел со своей блуждающей улыбкой.
Вспоминается удивительно-восхитительное утро, они шли на её работу, для этого надо было вставать очень рано и это никак не обременяло их жизнь. Солнце, ах это солнце, оно еще не успело подниматься, и этот прекрасный, чудный день парил дышащим утром в воздушном пространстве любви. Нужно было идти через парк. Кругом был легкий дымок от земли, которая за ночь остывала, а потом, когда Божественное солнце поднималось и ухватывалось своими лучиками за верхушки деревьев, упирающих небо. Мы шли, Остап опять блуждающей улыбкой говорил о чем-то, очень важном и всегда пытаясь изменить мир и существующее представление о нем людей. Дорожка была обычной, протоптанной людьми, не было асфальта и ноги вставали на землю и мягко падали в землю, потом одна нога, легко поднималась и отрывалась от поверхности земли, давая другой утонуть в земле, но совсем ненадолго. Это было так романтично, щебет Остапа.
Счастье окутывало их состояние и ничего не предвещало никаких тревог, и разных событий, которые радугой из всех цветов жизни устилали их теперь уже общую дорогу жизни будущего.
2017 01 31
schne
В нашем взводе был здоровенный, под два метра ростом, но почему-то в заднице шире, чем в плечах, хохол Коля Карачун (фамилия изменена по причинам, о которых узнаете ниже). Служили мы в Костромской области, а вернее будет сказать, ишачили на строительстве ракетной шахты и сопутствующей ей инфраструктуры.
Объект считался сверхсекретным, мы все давали подписку о неразглашении военной тайны. Замполит, заезжие особисты время от времени читали нам лекции об исключительной важности возводимого нами объекта в деле укрепления обороноспособности страны. А это налагало на всех нас особую ответственность в виде безусловного исполнения его величества Устава, добросовестной пахоты каждого на своем участке с целью своевременной сдачи ракетной площадки.
Площадка эта, в виде 25-метровой дырки в земле и сопутствующих объектов, коммуникаций находилась в глухой лесной чаще, и в то же время всего в паре километров от костромской автотрассы.
Мы жили при этой подземной стратегической дырке в самостроевских щитосборных казармах. Сам объект охранялся довольно тщательно, а вот территория части даже не была обнесена банальной колючкой. Иди куда хочешь. Но куда было идти, когда за казармами сразу же начинался дремучий лес, в котором трещали кустами и хрустели чьими-то костями медведи, бесшумно бродили кистеухие и алчноглазые рыси, а всего в нескольких десятках километров от нас еще в семнадцатом веке сгинул экспедиционный отряд польских оккупантов, ведомый местным патриотом Иваном Сусаниным?
Правда, километрах в восьми от части находилась деревушка на десятка два домов с задорным названием Петухово, до которой можно было добраться без риска повторить судьбу бедных шляхтичей, то есть не лесом, а по костромской трассе.
В этом Петухове имелся крохотный магазинчик, в котором контрактники и офицеры, а порой и солдаты (разумеется, независимо друг от друга) иногда затаривались водкой. А жили в этом Петухове преимущественно бабки да дедки. Ну и было еще несколько более-менее молодых женщин. Но замужних.
Причем мужья, суровые леспромхозовские мужики с натруженными от топоров руками и всегда насупленными бровями, почти постоянно были при своих женах - спрашивается, когда же они валили лес? Так что иного смысла ходить в это Петухово, кроме как за водкой, не было никакого.
А вот ефрейтор Коля Карачун, командир одного из отделений нашей роты, где-то с середины июня повадился туда шастать едва ли не через день. А вернее - через ночь, потому как из расположения части он исчезал сразу после отбоя. Как Коля хвастался, он в этом Петухове нашел-таки незанятую вдовушку, которая и ждала его с огромным нетерпением, чтобы дать Коле Карачуну.
- Ах, пацаны, як она подмахывает! Як подмахывает! - плотоядно жмурясь, рассказывал потом в курилке под недоверчивое и завистливое молчание «пацанов» ефрейтор Коля Карачун. А кто ему там в Петухове «подмахивает», он так и не говорил («Шас, вам только скажи, всю малину мне обгадите!»).
Но голодное солдатское воображение тут же рисовало перед каждым слушателем судорожно дергающуюся меж широко раздвинутых, сметанно белых ляжек неведомой вдовицы обширную карачуновскую задницу, и каждому хотелось от души дать пинка этой блаженствующей жопе, чтобы тут же самому утвердиться между бесстыжих, многообещающих вдовициных ляжек…
Так бы мы Коле завидовали и дальше, если бы не один случай. Уже начался июль, и погода становилась еще жарче. Прятавшиеся от зноя под сенью деревьев, травы и кустов свирепые костромские комары (полосатые как осы, да и размером чуть поменьше), с нетерпением дождавшись захода солнца, покидали свои убежища и зудящими тучами налетали на расположение части, чуя свежую, практически еще ничем не испорченную молодую кровь.
Их было так много, что даже спокойно посрать в общем сортире не было никакой возможности - эти кровопийцы поджидали нас и там и с вожделением накидывались на оголенные солдатские жопы и все, что свисало по соседству. Поэтому срать мы старались ходить прямо в лес, предварительно прихватив лопату.
Нет, не комаров ею убивать, хотя при случае за один замах их на чьей-нибудь спине можно было замочить сотни полторы-две. Лопата нужна была, чтобы где-нибудь в укромном месте выкопать ямку, разжечь в ней костерок, накидать туда лапничку, дождаться, когда повалит густой дым, и только тогда присаживаться по своему как бы неотложному, но на время этих приготовлений отложенному делу.
И вот эти полосатые долгоногие чудовища с выставленными вперед как пики жалами злобно зудят вокруг тебя, но до лакомого места добраться им не позволяет дым. А ты знай себе покашливаешь да лениво отгоняешь комаров от лица какой-нибудь сорванной с соседнего куста веточкой Красота!
В казармах он полчищ комаров также стоял неумолчный зловещий звон - за день через без конца открываемые-закрываемые двери и открытые для проветривания форточки их набивались мириады. И чтобы обеспечить личному составу относительно спокойный и бескровопролитный сон, специально выделенные старшиной бойцы перед отбоем выкуривали кровосовов из казармы дымом от хвойных лап, разожженных в ведрах.
Но все равно самые хитрые из комаров оставались спрятавшимися под койками, где-то в других укромных углах и, как только солдаты укладывались спать и в казарме гас свет, то тут, то там слышалось: «Зззззззз…Хлоп, хлоп, блядь! Зззззззззззз, хлоп, хлоп, сссуки! Ззззззззззззззз. Хлоп, хлоп, да чтоб вы сдохли, твари!!!» А проснувшись поутру, каждый из солдат находил на своей простыне частые пятна крови от раздавленных опившихся комаров.
Вот в одну из таких душных комариных ночей я стоял у тумбочки дневальным по роте. Когда все пацаны «отбились», а старшина роты закрылся в каптерке пить водку с контрактниками-сержантами, ефрейтор Коля Карачун сполз со своей кровати и при полном параде - гимнастерке и галифе из пэ-ша, - направился к выходу из казармы.
- Что, опять в свое Петухово? - дружелюбно спросил я его. По Уставу я, конечно же, должен был спросить совсем о другом: дескать, куда это ты, товарищ ефрейтор, направляешься при полном параде? Уж не в самоволку ли? И должен был задержать его или хотя бы доложить (сиречь стукнуть) пьющим сейчас в каптерке водку старшине и командирам взводов-контрактникам.
Но в стройбате, тем более в глухом сусанинском лесу, Устав действовал довольно условно. Здесь существовали свои законы, смысл которых сводился к одному: «да пошло оно все!»
Коля Карачун загадочно улыбнулся мне, сделал ручкой и вышел из казармы, осторожно прикрыв за собой дверь. Прошел час. Моя родная третья рота, заходясь в дружном здоровом храпе, дрыхла без задних ног. Храп этот перемежался частыми шлепками по телу - пацаны и во сне продолжали изничтожать досаждающих комаров, - да становящимся все интенсивнее попукиванием, так как на ужин была гороховая каша с тушенкой.
Очень хотелось спать и мне. Через полчаса можно было идти будить сменщика. А пока я решил сходить пописать да глотнуть свежего воздуха - казарменный дух становился все плотнее и насыщеннее, и передать словами его оттенки и нюансы я не берусь. Моего отсутствия у тумбочки сейчас все равно никто не заметит, наши младшие командиры вместе со старшиной уже начали горланить песни под гитару и курить на улицу не выходили, а дымили там же, в каптерке.
Ночь была чернильно темной, но звездной и ласково теплой - дневная жара ушла. Территория части освещалась редкими фонарями у входов в казармы, столовую да около штаба батальона и гаража. До других, большей частью хозяйственных строений, их слабый желтый свет едва дотягивался.
В туалет я, конечно, не пошел, но и около казармы писать было западло. И я решил зайти за темнеющую сразу за столовой бревенчатую баню. Ее, как и все вокруг, солдаты выстроили сами. Баня имела, как ей и полагается, предбанник, помывочное отделение и парилку. Мылись мы в ней повзводно, на каждый сеанс выделялось по два часа, и эта вроде небольшая с виду банька за субботу и воскресенье пропускала через себя весь наш батальон, все четыре роты. В остальные дни она скучающе стояла себе под замком, дожидаясь очередной помывки.
Я дошел до бани, подсвечивая себе фонариком - он всегда лежал в тумбочке дневального на всякий случай, - встал под стеной предбанника и… услышал подозрительный звук.
Он доносился из-за небольшого застекленного оконца предбанника. Закончив свое мокрое дело, я прислушался более внимательно. Звук этот был похож на тот, который сейчас в дружном хоре подбрасывал крышу над оставленной мной без присмотра казармой. То есть, в предбаннике, похоже, кто-то храпел!
Хм, кто же там может быть - баня-то под замком! Я подошел к двери, посветил фонариком - навесного замка на ней не было. Толкнул дверь, она была заперта изнутри. Храп стал слышен более явственно. Надавил на дверь посильнее, и в образовавшемся зазоре высветил фонариком железный пруток - дверь была закрыта изнутри на крючок. Я просунул в этот зазор палец, поддел им крючок, и дверь распахнулась.
- А, кто это? Чого надо? - услышал я испуганное бормотание и высветил фонариком привставшего с широкой деревянной лавки всклокоченного… Колю Карачуна!
- Хы, а где же твоя вдовица, чтоб мне удавиться, а, Коля? - только и спросил я. - И кого это ты тут, с позволения сказать, трахаешь с таким зверским храпом?
- Бачишь ли, тут вопрос не в том, кого я трахаю, - усмехнулся наконец пришедший в себя Карачун. - А в том, шо мэне здесь не торахают эти сволочные комары, трясца их матери!
Вот и все таинство Колиных самоволок. Когда в казарме становилось особенно душно и комары зверствовали пуще обычного, он уходил спать в баню (ключ раздобыл в хозвзводе).
А чтобы пустить нас всех по ложному следу - ни с кем не хотелось делиться прохладным предбанником, - да и придать ореол романтичности своим отлучкам и возвращениям в казарму перед самым подъемом, - Карачун и выдумал эту саму «подмахивающую» ему вдовицу.
Надо отдать мне должное, я по убедительной просьбе Николая никому в роте не открыл истинную причину его «самоволок». Вот рассказываю эту историю только сегодня, спустя… дцать с лишним лет. Мне бы в разведке служить с такими качествами, а я, блин, в стройбат угодил. Хотя… Хотя в стройбате было куда интереснее! Уж поверьте мне…