Отец-одиночка
Колька был парень простой. Не то, чтобы «с приветом», но без чувства юмора. Он окончил медицинское училище и работал на «скорой». Гостинка, в которой обитал Колька, была оснащена всем необходимым, что было нужно для безбедного холостяцкого существования: шкаф, холодильник, стол, стул, электроплитка, электроутюг. Книг у Кольки не было, он иногда, правда, почитывал медицинскую литературу, и то по указке начальства, для сохранения квалификации.
Вся история началась с того, что однажды летним вечером Колька постирал свои брюки и вывесил за окно на веревку, привязанную к двум параллельным боковым палкам. Жил Колька на втором этаже, и как раз у него под окном была лавочка, где по вечерам сидели одинокие престарелые женщины, которые не так уж редко являются жительницами семейных общежитий.
Итак, Колька повесил брюки и сел хлебать суп. В это время с улицы послышалось: «Мужчина, снимите штаны!» Колька аккуратно слил в ложку последние капли и обтер дно тарелки кусочком хлеба.
- Мужчина, вы снимите штаны или нет?!
«Что такое, - подумал Колька, - с кого это хотят снять штаны? Он высунулся из окна. Снизу на него строго смотрела бабка:
- Мужчина, вы оглохли? Снимите штаны, вы обмочили всю лавку!
Колька отцепил прищепки, выжал, насколько мог суше, брюки и снова повесил их на веревку, а сам пошел поваляться на раскладушке.
Через некоторое время в дверь тихонько постучали. «Опять из-за штанов, - подумал Колька, - лучше бы не стирал!». Он встал, подошел к двери и открыл её. В коридоре никого не было. Колька опустил взгляд на пол: перед порогом лежал какой-то тряпочный сверток, перевязанный цветным женским поясом. Колька наклонился, потрогал сверток. В нем что-то зашевелилось. Колька поднял сверток, раздвинул тряпку и увидел сморщенную мордочку - это был новорожденный ребенок. Маленькие сиреневые губки двигались, как бы произнося букву «у». Колька побежал по коридору, стуча во все двери и спрашивая: «Вы ребенка не потеряли? Вы ребенка не потеряли?».
У всех дети были на месте. Кольке ничего не оставалось, как нести ребенка к себе. Он положил его на стол и стал развязывать пояс. Под поясом он обнаружил крошечную бумажку. Развернул её и прочитал: «Это твой сын».
Сначала Колька опешил, потом начал лихорадочно вспоминать. Надо отметить, что донжуаном двадцатипятилетний Колька никогда не был, и все свои связи мог пересчитать по пальцам. Из этих несложных подсчетов выходило, что ребенка ему подкинула Марийка. Но этого никак не могло быть: во-первых, потому что Марийка, его черноморская хозяйка живет в Анапе, а во-вторых, ей пятьдесят два года, и родить в таком возрасте она бы не рискнула…
Все это вихрем промелькнуло в его голове, тогда как рука продолжала бережно (он ведь работал медбратом!) разворачивать малютку. Мальчик был головастый, с тонкими ручками и ножками, пупочный обрубок фигой торчал в центре тельца. Колька побежал в ванную, достал йод, пластырь, стерильные марлевые салфетки, ловко обработал культю, прикрыл салфеткой, закрепил пластырем. Достал из шкафа носовой платок, хлопчатобумажную майку и байковые кальсоны. Включил утюг, прогладил платок и майку, свернул платок вдвое треугольником, продел один конец между крошечных ножек, сделал конвертиком, туго запеленал тело крохи в майку и впихнул внутрь кальсон, оставив открытой только головку, штанины кальсон перебросил крест-накрест и подвернул под спинку.
Прошел год.
Левушка топал по полу ножками, заливисто хохотал, таскал отца за чуб, щебетал. По вечерам гуляли возле общежития. Все уже знали, что Николай растит ребенка один, всячески сочувствовали ему и, чем могли, помогали.
С некоторых пор на Николая стала заглядываться девушка из соседнего крыла. Однажды, когда он гулял с Левушкой возле подъезда, девушка подошла к ним, присела перед мальчиком, протянула шоколадную конфету.
- Нет-нет, нам нельзя, у нас диатез! - категорически остановил её Николай. Девушка забрала конфету и пошла рядом.
Их встречи становились все чаще и чаще. Николай однажды поцеловал Свету в щеку, она покраснела и сказала: «Как не стыдно!» Николай больше не самовольничал.
Света привязалась к ребенку и ласкала его, как родного. Однажды в субботу, отдав Левушку погостить к сестре, Николай возвращался вместе со Светой с концерта. «Зайдем ко мне, если хочешь» - предложила Света.
Он вошел в её комнату. Здесь было не очень уютно, вероятно от того, что стояла одна кровать, стол и два стула. На стене под газетами висела вешалка с платьями. Света взяла с кровати халатик и пошла в ванную переодеться. Николай почувствовал себя в этой комнате инородным телом, ему стало не по себе. Света вышла из ванной, подошла к Николаю и положила руки к нему на плечи. Он осторожно снял её руки, повернулся к двери и полуспросил-полусказал: «Ну, я пойду?..». «Постой!» Она бросилась к столу, вырвала листок из маленькой записной книжки, что-то написала и сунула листок в руки Николаю, а сама отвернулась. Он глянул на записку и прочитал: «Это мой сын». Слово «мой» было подчеркнуто.
Николай очень долго смотрел поверх Светиной головы в окно, потом открыл дверь и тихо проговорил: «Это наш сын».Он выделил слово «наш». Потом помолчал и сказал: «Мой и Марийки».
…Через неделю Николай уволился из «скорой» и уехал работать медбратом в сельскую больницу.
Левушка уехал вместе с отцом.
- Каждый человек приходит в этот мир с определенной миссией, - ответила прорицательница - У каждого человека своё предназначение. У кого-то очень важное, у кого-то меньшее по важности, но, так или иначе, каждый человек приходит в этот мир со своей определенной миссией. Тебе повезло в том, что у тебя есть шанс узнать о том, что ты можешь изменить судьбу многих людей, но только, если ты сделаешь правильный выбор!
… Как ты уехал, у меня, дружище, через пару лет случился роман с корректоршей Надюшей, очень миловидной и жаждущей любви шатенкой лет тридцати. Ну, ты ее помнишь, конечно. Да и я, говорят, тогда был «чертовски привлекателен»
Но тут такое дело: и я был женат, и она замужем. Однако в семьях нам, видимо, чего-то не хватало, если нас с неодолимой силой тянуло друг к другу.
Встречаться же нам было довольно сложно - райцентр это, сам знаешь, большая деревня, где все всё друг о друге знают. И обнародовать наши отношения тоже не спешили - это же скандалы, слезы, мордобой, развод… Для такого решительного шага нам, видимо, тоже пока еще чего-то не хватало. Как ты говоришь? Ну, пусть так: случился у нас заурядный адюльтер.
И чтобы уединиться, мы использовали каждый удобный случай, которых, увы, было не так уж и много. Самое надежное место, где хоть часок-другой можно было побыть наедине, была редакция. Когда все спешат по домам, я говорю, что задержусь, поработаю еще немного. Это у нас, сам же знаешь, не возбранялось, а напротив, даже поощрялось, главное, ключ от редакции потом по рассеянности не унести с собой, а повесить его на гвоздик в заветном месте.
Надюша, конечно, уходит вместе со всеми. Но спустя какое-то время звонит мне, узнает, что горизонт чист, и возвращается в редакцию. Мы закрываемся и, задыхаясь, набрасываемся друг на друга…
Но все тайное однажды становится явным. Вот и до шефа дошли слухи о наших шашнях. А надо сказать, что наш незабвенный редактор сам неоднократно пытался соблазнить симпатичную и весьма темпераментную корректоршу, но она его мягко и в то же время решительно отшивала. Ну, не нравился он ей. Откуда я это знаю? Ну ты и спросил! От Наденьки, конечно.
Оскорблённый шеф не увольнял Надюшу, вероятно, по двум причинам: все же надеялся, как говорили у нас в деревне, со временем «огулять» её; кроме того, Надюша все же была очень грамотным корректором,
И вот шеф вызывает меня к себе, просит, чтобы я прикрыл дверь, долго и молча смотрит на меня, наконец спрашивает, ревниво сопя:
- Это правда?
- Что именно? - спрашиваю я с самым невинным видом, на какой только был способен.
- Ну, что ты с Надеждой загулял?
- Как это?
- Да, да! - горячится шеф. - Мне уже говорили, что встречаетесь вы именно здесь, в редакции! И даже у меня в кабинете! Вот на этом ковре! С-сволочи!
Вот извращенец! Сам, наверное, мечтал разложить Наденьку на этом ковре, а теперь меня в этом подозревает. Хотя… Екарный бабай! И тут меня, понимаешь, осенило: а ковер-то на полу редакторского кабинета - знатный, большущий, с толстым ворсом. И мя-я-гкий. И никто по нему никогда не ходил, даже сам редактор - только по оставленной открытой каемочке пола. Ведь это же то, что надо! И кабинет у редактора никогда не запирается, он у него без замка, потому что, помнишь же - нечего там запирать, кроме громадного сейфа с книгами приказов в нем и с печатью редакции.
А мы с Надей черт знает на чем и в совершенно немыслимых позах занимаемся любовью в моем скромном кабинетике! Я себе как-то даже чуть ногу не вывихнул. Чего ты ржешь, так все и было! А тут такое ложе зря простаивает! Вернее, пролеживает. Как же я не догадался сюда Надюшу привести? Наверное, чувство субординации не позволяло мне даже думать о таком варианте - все же я очень уважал редактора. Ну, а тут, раз он сам мне подсказывает…
В общем, кое-как я тогда отбоярился от наседающего на меня шефа, убедив его, что напраслину на нас с Надеждой наводят. Ну, а когда вокруг нас все утихло, мы с Надюшей пару раз все же оценили достоинства этого ковра. Мечта! Сексодром, а не ковер! Но всего пару раз. Потому как ревнивый редактор все же врезал замок в дверь своего кабинета.
А там и наши отношения с Надеждой как-то сошли на нет. Адюльтер - он и есть адюльтер, штука временная.
Ну, а что Надя… Надя потом положила глаз на нового редакционного шофера, здорового такого разбитного парнюгу. И вскоре развелась со своим опостылевшим, как она говорила, сильно пьющим супругом, и вышла замуж за этого шофера.
Ну да совет вам да любовь, пожелал я им в душе тогда. Главное, чтобы кому-то из них не попался другой такой знатный ковер, при вспоминании о котором меня порой до сих пор бросает в «чуйственную» дрожь. Ну, наливай давай… За любовь!
- Привет, Остап, - как обычно, без тени застенчивости и непоказной робости, сказал рыжеволосый Нерди
- Привет, Нерди, - ты как?
- Да все Ок, ты же знаешь, Ося, школа ведь это такое учреждение, из которого всегда хочется уйти, а теперь вот его или её называют ФГОУ СШУРЛ БВО Немоляевки
- А что это?, прочертив глазами серый крест на небе, сказал Нерди, который все время смотрел на табличку и не понимал, что это. Понятно Немоляевка - это поселение или место жительства людей, умирающих без денег, больниц и еды, молящихся Господу Богу, чтобы он спас их, с обязательным жженосвечением. Но что такие аббревиатуры - это ведь не очень просто, даже человеческому существу, ходившему в классы со стенами желто-зеленой обшарпанной краски, которая вызывала тошноту. На стенах висели непререкаемые идолы литературы и математики. Никому невозможно было даже думать о том, что они не великие.
- Объясняю, тебе, но это далось мне не сразу, сначала было тяжело, потому что это придумывают чиновники, которым постоянно повышают зарплаты, дают денег из непонятного слова «бюджет», и они, эти чиновники сидят в удобных шикарных креслах, как правило, на них есть галстуки, - это такие затягивающие горло тряпочки, чтобы если что и удавится можно было быстро из-за грехов, коими они полны, аки кишечник километровый. Так вот расшифровываю загадочные слова: Федеральное Государственное Образовательное Учреждение Специальной Школы Умственно Развитых Людей, Близкого к Высшему Образованию. Вот так, Нерди. А ты как думал, за што им такое и бюджеты и зарплаты и ЖКХ, Электроэнергию и водоснабжение. Ведь этим всем управляет Администрация. Слово, которое гвоздем прошивало руки Христа. Произнеся это заклинательное слово, человеческое восприятие трансформировалось в грамотность и безграмотность, почему-то представлялись бабушки и дедушки, несущие куски сахара этому слову или же самой Администрации, так как она обеспечивала их всем и теплом и светом и даже выездными автомагазинами с продуктами питания, так как содержать магазин с едой прочими товарами, было невозможно, для населения Немоляевки, которое непременно сокращалось из-за отсутствия возбудителей к женщинам, таких специальных капсул, позволяющих зачинать детей-людей.
- Да ужас, как сложно все, Ося, - Нерди тем самым достал сигарету, не принадлежащую США, это была «Прима», что итальянским образом, означала лучшая или первая. Это не важно, что не было фильтра и, что сама-то сигарета была набита чем-то таким, что вызывала удушье или близкую смерть. Давай покурим, - этаким взрослеющим баском, проговорил он, Осе, - а вдруг нам будет лучше, чем им всем, тем, кто не живет у нас в Немоляевке, или даже Администрации.
Стоявшие вытянутыми тенями, отсвета рыжего солнца, говорящего о лете, парни, дымили ртами, дым, который мерно ложился в их легкие и потом выходил и плавно заполнял запахом портянок зеленые кустарники и травки. Муравьи прятались, а мухи злобно жужжа, отрывались к «Марсу», лишь бы не напороться на «Приму». Вокруг было спокойно и глубоко наплевательски. Единственная корова, которую поддерживало население Немоляевки недалеко поедала неотравленную химикатами траву, вокруг было так тихо, и только охрана ФГОУ чавкала, одевшись в немецкие черные костюмы, похожую на гитлеровцев. Они ели тушенку, запивая её паленой водкой, так как другой не было, а самогона варить не было людей. Весь мир, сосредоточенный вокруг этого поселения, чем-то был занят. Ося и Нерди мечтали о том, что смогут уехать из Немоляевки в центральные густонаселенные города, при слове густонаселенные представлялись фермы коров - коровники и свинарники, которые плодились и тем самым увеличивали саму густоту населения. Густота разбавлялась разрешенным въехать людям, прославляющим Ислам, таджикского, узбекского и другого населения, так как другим представителям было запрещено или еще запрещено или вообще, что в общем смысле самого слова запрет было идентично понятию - нельзя. Осе и Нерди представлялась центральная ЖКХ - такая большая паукообразная скотина, состоящая из множества дорогих ботинок, итальянских костюмов, считающая людей, метры, воду, свет и даже газ, которого на планете было так много, что можно было бы его и сжечь. Так как метан - был и является самым опасным из всех, что есть на земле, такой крошечной, что Немоляевка никак была не видна никому, ни Администрации, ни ЖКХ, ни создателям аббревиатур и порталов, опоясывающих территории провинций. Оранжевое солнце становилось красным, падая в вечерние зори пустого пространства Немоляевки.
- Пидемо до хаты, - сказал Остап, что означало - пойдем домой. В первом случае - это было более теплым и приятным. Второй же случай оборота слов, был понятен только Остапу и Нерди. Так как дома их ждали лежащие бревнами отцы, после запойно знойно проведенного дня в поисках выпивки, и мамы, которые делали все возможное и невозможное в борьбе с ЖКХ и Администрацией, чтобы их не выселили из домов и так покосившихся от времени и невозможности их выровнять средствами, уходящими в «бюджет», галстуки и кресла.
Недалеко проходила река и по ней шла баржа, которая своим видом напоминала доисторический корабль, шурша шершавыми краями о темноватую воду. Её толкал буксир, выбрасывая на воздух черный дым, от горевшей и толкавшей его смеси солярки. Возможно на барже и на буксире были люди, но никогда не видел их и потому эти фантастические узоры, рисовавшие жизнь, становились неодушевленными предметами космического пространства. Волны от буксира мерно колыхали мутную реку.
А на барже был песок, такой белый и красивый, что так и хотелось туда плюхнуться и полежать и получить то, что все называют Счастьем, так и не понимая ни истинного значения этого слова, так как счастье было - лежать в теплом песке и смотреть и слушать пение птиц в небе.
Откуда они брали песок (а может это был и не песок, а золотые россыпи) и куда его везли никто не знал, никому не было дела до этого, ни Администрации, ни мощному и жуткому, дорогому ЖКХ и от того, всё на этом свете казалось очень странным, непонятным и удивительно мерзким для юных Оси и Нерди. И было то, что об этом всём, возможно и не знал никто.
2017 01 23
schne
* Фрустрация - «обман», «неудача», «тщетное ожидание», «расстройство замыслов» - негативное психическое состояние, возникающее в ситуации реальной или предполагаемой невозможности удовлетворения тех или иных потребностей, или, проще говоря, в ситуации несоответствия желаний имеющимся возможностям. Такая ситуация может рассматриваться как до некоторой степени травмирующая.
* Прима - музыкальный интервал шириной в одну ступень; первая нота или тоника каждой гаммы.
«A lifetime of happiness! No man alive could bear it.»
Жизнь из сплошного счастья! Ни один живущий на земле
не сможет выдержать такого. Бернард Шоу.;
Точкой отсчета можно назвать, ставшей нашей, гостиницу «The Alexander», где мы останавливались уже 2-й раз. Первый раз, попав в Майами в числе первопроходцев ФлОриды, мы нашли милую девушку, похожую на современную мать Терезу, которая сказала нам, - идите по берегу и придЁте к хорошей гостинице. Ну, мы так и сделали. Майка с лямками и мои непонятные штаны были восприняты портье, что я и есть белокожий индеец, как-то нерадостно, с оттенком какой-то невероятно тоски и грусти. А когда он услышал, что мы пришли пешком, ему ничего не оставалось, как предложить один из лучших номеров.
Она, гостиница, была очень красива, и как всегда около нее было много таксистов, рассказывающих другу другу анекдоты на языке мата. Нам нравилось это место проживания, так как там, в ресторане можно было поесть свеже-выловленных крокодилов, и нас обслуживали, как правило 2 или 4 бодрых и красивых официанта, при всем этом она была недорогой по тем меркам, которые приняты людьми СССР живущими, в Америке. В то время 90-х, там были такие маленькие и большие джакузи, и вечером, когда устаешь, приятно, минут тридцать полежать в морской воде с пузырьками воздуха и смотреть на проходящих мимо отдыхающих Американцев., идущих американским шагом, в дорогие рестораны.
Рано утром, мы решили показать свое себя, и пошли на «Берег» бассейна. Зашли в открытое солнцу, кафе, находящееся на верхатуре домика бунгало, там мы, как обычно в СССР, заказали салат и горячее, есть хотелось, было уже позднее утро. Официант с милой улыбкой принес нам 2 «ТАЗИКА» салата, в котором было все и мясо и рыба и то, что нам было неизвестно и было непонятно, но так, как мы люди цивилизованные, то, конечно съели всё. Этот тазик мог служить обедом для целого Детского Сада. Но когда нам принесли еще 2 «тазика» горячего блюда, мы сказали «STOP», с американским акцентом английского. Мы решили, что неплохо бы бедным африканским детям отвезти всё это и накормить их, вечно голодных. Но мы ничего не понимали. Наши Божественные фантазии, сдобренные, удручающе постными физиономиями, на которые с удивлением смотрел официант, не понимая, что он такого сделал, что его гости сделали такие лица. Как будто горный орел плюнул своими дефекациями ему, и нам, на головы. Когда, спустя время, я рассказал знакомым белым людям в СССР, что ел аллигаторов - они сказали, что видимо, я или идиот, или наглый обманщик из Цирка Шарлатанов.
Мы с моей самой любимой женой вышли в широченную улицу, из нашего великолепного отеля, внизу мы опять увидели большую массу такси, ярко выраженного желто-оранжевого цвета. В наших представлениях почему-то всплыли дети, да, именно маленькие дети с их желтыми штучками, выскакивающими периодических из их тела.
Услышав знакомый русский мат и пошлые анекдоты, эхом отскакивающих от большого здания отеля, поняли - мы дома, то есть в России (СССР), хотя уныло и ярко светило беспечно жаркое Солнце, любимого американцами, штата ФлОриды, ударение надо делать на первое О.
Отказавшись от услуг желто-оранжевых, мы решили использовать народный принцип доставки людей, то есть мы решили доехать на метро в Майами и поискать приключений на «Miami Adventure mall», что переводится дословно «Майами - приключения в Большом Торговом Центре», нам очень надо было туда, как всем беспечно шатающимся людям, занятых законным потребительством и «спусканием» зеленых купюр с изображениями великих президентов Америки в неведомое царство «торговых машин и их перепроизводства», придуманных теми же людьми, что и эти зеленые бумажки. Мы хотели что-нибудь купить своим любимым и родным, при этом надо заметить, что мы не могли забыть про свое себя.
Доехав до Метро на автобусе за 1 бакс, мы первый раз увидели надземное метро, мчавшееся не меньше 150 км в час, при этом в вагонах мы видели разный люд, по видимому это был другой мир, люди спали на сиденьях лежа, залезали на сиденья с ногами и топтали сиденья своей ношенной обувью - мы подумали - неприлично. Потом поняли, что это нормально, так как у них было везде чисто, даже на асфальте не было грязи и пыли, это нас расстроило и мы не могли понять, как они так «безобразно» живут. Приехав в торговый центр типа «приключения на свою Ж…», мы начали шляться, как это делают все беспризорные пацаны 1917 года в России.
В одном из магазинов мы что-то покупали спросили продавщицу, ну так на всякий случай, может знают наших,
- «откуда мы?», - она встрепыхнулась, как курица, только что отошедшая от петуха, порылась своими натруженными Моллом, руками в своем затуманенном сознании, она была из безвизовой страны «ПЕРУ» - это Южная Америка - рядом совсем и выпалила
- Вы или Австралийцы или Немцы, - видимо она знала только эти нации и страны. А мы говорим ей,
- мы русские, РОССИЯ, СССР, ПЕРЕСТРОЙКА, Москва и бьем себя в грудь… - ни фига не проходит. Тогда набравшись совести у местных бомжей, я сказал,
- мы из СИБИРИ, у нас холодно и мы пьем водку бутылками. Тотчас же мы увидели чудесное превращение дикой курицы из провинции Перу в розовое Фламинго и она спела:
- «знаю, там где медведи и люди пьют водку бутылками и ведрами и закусывают матрешками», - мы сказали ей
- «спасибо», взяли вещи и быстро плавной походкой Тюленя ретировались задом, потому что, эта девушка начала рассказывать на перуанском наречии испанским голосом своим подружкам о том, кого она видела сейчас.
Испарившись из магазина, словно сухой лед, мы рванули к метро и через час оказались в Майами сити, в центре города. На улице было уже темно. Мне это почему напомнило кладбище самоубийц или мертвый город анонимов. А нам надо было пройти через него до туристической зоны и где свободно лежали «сытые БОМЖИ», минут 20−30. Мы шли медленно, за нами плыла наша тень, отражающаяся от редко горящих, уличных фонарей. Сначала мы были похожи на уточек, вылезших из воды и никак не желающих понять, как ходить по земле. Потом, все более осваиваясь с асфальтом, мы начинали искать с ним сцепление и переключали скорость на 2-ю, 3-ю передачи.
Ровно через 2−3 минуты около нас на углу одной из темных улиц мы увидели красивую, до смерти, женщину в черном, продававшую черные цветы и кричавшую на чисто испанском языке, что типа, «купите, он умер»… и так далее. Промчавшись мимо нее, медленно, шагами лучшего индейца Америки, мягко наступающими бесшумными ногами, мы увидели, что все магазинчики и офисы, которые работали днем, наглухо закрыты и все под замками и на улицах никого нет, кроме черных теней темно-синего цвета, негров с ярко накрашенными белыми сверкающими и днем и ночью ЗУБАМИ. Нам стало не страшно, нет, мы стали привидениями в этом мире безмолвных улиц, шелестящего от ветра мусора, летающего темными пятнами над нами и под нами, казалось, что мы находимся в каком-то фантастическом фильме.
Мы включили 8-ю передачу и полетели со скоростью пущенной ракеты с космодрома «БАЙКОНУР», что в Казахстане, звука не было слышно, так как мы преодолели звуковой барьер, перед нашими бешено-вращающимися глазами мелькали ярко белые зубы, редко встречающиеся гадкие и тощие, с гнилыми перышками, красного цвета, выедающего глаза - руки мертвецов, тянущиеся к нам и говорившие нам о том, что надо бы отдать деньги и все что у нас есть.
Тьфу, сказал я и все… мы упали на траву рядом с добрыми БОМЖАМИ, везде были люди, такси, был виден океан… ходили автобусы. Было так светло, что будущий день казался не таким светлым.
Теперь я четко понимал всю сущность и невероятную важность человеческого общения и ГЛАВНУЮ важность поддержания человеческих отношений. В это время подошел автобус, мы сели в него и мы ощутили неимоверное чувство спокойствия от того, что рядом ЛЮДИ!
2016 05 26
SCHNE
Меня назовут Василисой. Так решила Женщина, которая носит меня под своим сердцем. Я не против - пусть будет так. Эта Женщина также утверждает, что я появлюсь на свет настоящей красавицей: такой же синеглазой и светловолосой, как её Друг, от которого она меня ждёт. Оказывается, кроме Женщины, моего рождения с нетерпением ожидает ещё пара человек, имён которых мне пока невмоготу запомнить. К моему рождению всё готово. В детской поклеены весёлые жёлтые обои с цветочками, куплена кроватка с балдахином, пелёнки, погремушки, пинетки, платьица… Куплена даже кукла - смешная, тряпичная, с косичками из шерстяных ниток. Кукла сидит в моей кроватке - пока она заменяет меня.
Каждое моё утро начинается с того, что Женщина, ласково поглаживая свой живот, здоровается со мной и желает мне хорошего самочувствия. На самом деле это лишнее, так как мне действительно хорошо в её большом и тёплом животе и без этих пожеланий. Самое главное, я в полной безопасности, и твёрдо это знаю. Ощущая мягкие касания женских пальцев, приятно щекочущие кожу, я дотягиваюсь своей крохотной пяткой до того места, которое она гладит. Это для того, чтобы уловить её руку, поймать прикосновение и понежиться в нём. Пинаю по внутренней стенке живота - то здесь, то там, - мол, вот я! Женщина тихо смеётся в ответ и приказывает мне: «Прекрати меня пинать!» Я улыбаюсь в ответ и затихаю: контакт налажен. Теперь можно спокойно ждать завтрака.
Женщина аккуратно поднимается с кровати, и, как есть, в короткой хлопковой сорочке, следует на кухню. По пути останавливается у зеркала: фыркает, глядя на собственное отражение. Вслух объясняет, что находит себя неуклюжей коровой, и что эта сорочка в горошек, задирающаяся на животе, слишком коротка для её «положения». Я озадачиваюсь: изо всех сил пытаюсь представить корову, но не могу. Ненароком вспоминаю, как в прошлый раз Женщина жаловалась на свой живот: «Я ужасна! Будто круглый аквариум проглотила, да ещё вместе с рыбой!». Но по мне что рыба, что корова - одно, главное, чтобы меня не забыли покормить!
На завтрак подали овсянку с яблоками и стакан персикового сока. Не густо, учитывая, что в прошлый раз были горячие тосты с сыром, моя любимая яичница и кофе с молоком. Ладно, подождём обеда.
Теперь я не прочь вздремнуть, но у Женщины иные планы. Она, напевая, принимает душ, надевает сарафан и широкополую соломенную шляпу, и отправляется в парк на прогулку. Приходится гулять вместе с ней, а также всю дорогу до парка слушать её длинный рассказ о том, как долго она хотела девочку, и что её мечта, наконец, почти сбылась. И неважно, что она уже немолода, и что Друг, восемь с половиной месяцев назад посодействовавший в реализации её мечты, не сможет жить вместе с ними. У него, оказывается, уже есть семья, и разрываться на две не входит в его планы. Я чувствую, как грустнеет её голос при этих словах, и мне хочется её как-то успокоить. Но я ничего не умею, кроме как шевелить своими крохотными ручками и ножками, поэтому снова начинаю возиться, чтобы дать ей понять: ты не одна, нам и вдвоём хорошо!
Женщина садится на скамейку под старым каштаном, долго молчит: вероятно, о чём-то думает. Я чувствую, как по её телу растекается умиротворение, и мне опять становится хорошо. Всё-таки как уютно, как приятно находиться в её животе! Но я уже знаю: мне недолго осталось там быть, совсем скоро мы встретимся…
А через неделю у Женщины отошли воды. Это случилось под утро. Едва «Скорая» отвезла её в больницу, и врачи усадили Женщину в родильное кресло, как она произвела на свет меня. Операционную заполнил мой хриплый крик.
- Поздравляю, у Вас мальчик! - Сообщает врач, поднимая меня вверх, - копия мама: такой же рыженький.
- Как… Но УЗИ показало, что… - Женщина приподнимается на локтях, но тут же обессилено откидывается на подушку. - Этого не может быть!
- Почему не может? - Улыбается врач, - Вы только что родили сына. Хотите его подержать?
Женщина слабо протягивает руки, на её лице читается растерянность. Меня кладут на чистую пелёнку, рядом с ней. Я поворачиваюсь и вижу её бледное, в конопушках, лицо и мокрую прядь рыжих волос, прилипшую ко лбу. Вижу её испуганные зелёные глаза в длинных белёсых ресницах. Мне хочется её успокоить, но я ничего не умею, кроме как шевелить своими крохотными ручками и ножками, и улыбаться. И я улыбаюсь. В какую-то секунду наши взгляды встречаются, и я замечаю, как её испуг постепенно сменяет радость, взгляд теплеет. Её пальцы осторожно трогают редкий пушок на моей голове.
- Надо же, он такой же рыжий, как и я!
Я снова слышу её чудесный голос и пускаю пузыри от удовольствия. Мне хочется сказать ей, что она - самая лучшая Женщина на свете, и я счастлив, что мы опять вместе. Но я пока не умею говорить и поэтому продолжаю улыбаться.
- Он такой красивый! - Умиляется Женщина. - Ну, здравствуй, малыш! Я - твоя мама.
- Вы уже придумали ему имя? - Справляется пожилая акушерка, стоящая у изголовья.
- Да… Васи…Его зовут Василий.
Что ж, я не против. В принципе, меня мало волнует моё имя. Главное, я теперь знаю, как зовут Женщину, с которой нас так много связывает. Её зовут Мама. Я запомню это на всю жизнь.
-Вот, что думаю, Батенька, вот многие утверждают дескать, католицизм не христианство, а православие и есть истинное. Что тут поделать, матушка, ходим мы в церковь часто, да тогда, когда не в моготу терпеть муки адские, так душу выедает, а тут придешь, преклонишь колени, упадешь ниц головою, попросишь его, а он, он такой добрый и вездесущий, враз сразу и поможет, да как? Да так, как ему угодно, и мы не понимая, что происходит, начинаем уверовать с истинность его действия, подразумевая его истину наиболее верной. Вот он сделает так, что вроде как беда, а посмотришь и не беда вовсе, а благодать божья. Нету денег, нету еды, а он бац и даст что-нибудь вкусное и приятное, разговор какой, или человека доброго, или дает услышать то, что не слышат многие, а то и подзатыльник даст, да такую затрещину, что катишься прочь вне. И кажется нам, что можем мы, однако, как мы можем-то без него, без него и шагу сделать не можем. Вот давеча нога омлела, ну думаю все… прошел этот день и все прошло, умер кто-то, думаю, благодать это или нет, ведь жизнь со смертью часто целуются. Заболело что-то - сигнал, видишь нищего, даешь ему денег, а он переодевается садится в «бентли» и поехал. НЕТ, не то это все матушка, батенька, дело все в другом. Ложь и чванство, гордыня, порою и упорство в своих мыслях, да такое, что диву даешься, заблуждение налицо, а человек опять изгаляется и лжет или скрывает, но порою так, что любовью все пронизано, то есть ложь и сокрытие во благо, так думаю в чье благо-то? Ну ладно, пусть понимает любящий, что из-за него правды нет и всякого. А так ведь любовь слепа и глуха, ну как, беруши, в ушах и темные непроницаемые очки все время, ну как горы, высотою 5 километров и ты падаешь вниз головою, а от того и счастье. Или вот что надумал я тут свечу зажечь, да подпалить себе руку, ну чтоб знали, что люблю, так и сделаю, думаю прыгать то с высоты - плохо, убьешься и все и дела никому не будет, забросают земелькою, ну ты там полежишь немного, ногти отрастут, усы, волосы, пока душа не улетит, а там дело за червями. Нет - не дело это, лучше подпалить руку, или порезать ножом на лице или руке имя любимого или любимой, или взять да вены вскрыть… ну что это я, нет и нет, а кто ж тогда будет помогать-то?
Некому!
2014 06 22
Таня чмокнула меня в щеку, порывисто обняла Руслана и заскочила в салон подъехавшего такси. Мы остались стоять с ним вдвоем на едва освещенной улице. Мороз неприятно сковывал мышцы лица, но мы не решались даже заговорить. Тягучее тяжелое чувство укутывало нас и стискивало легкие. Я на секунду поджала губы и посмотрела в глаза Руслану. Нежно-зеленые, сейчас я видела там полное отражение моих внутренних чувств. Мы оба испытывали болезненную неопределенность. Одна часть меня хотела сжать Руслана в объятиях и целовать, целовать будто безумная. Вторая часть прекрасно понимала, что толку не будет. У нас нет оснований даже для крепкой дружбы, а отношения? Про них даже думать больно. Нас с ним связывала именно эта выворачивающая, уродующая потребность друг в друге. Родственные души неспособные быть вместе. Никогда, ни при каких условиях… И стоя сейчас на тротуаре, ожидая своего такси, я понимала, это последняя наша с ним встреча. Мы не сможем больше жить на этой грани «не-отношений», «не-дружбы», нас связывало что-то большее, чем просто любовь, это была необходимость, будто две половинки души встретились, но из-за обстоятельств они вынуждены вновь разъединиться. Руслан улыбнулся, нежно тепло с заботой. Вытащил руку из кармана, снял перчатки и щелкнул меня по носу, совсем легонько, но этого хватило, что бы струна внутри меня окончательно лопнула и меня затопило смирение. Я приняла ситуацию, сил менять что-то и бороться, просто не осталось. Я заулыбалась в ответ и тоже сняла перчатки.
- Хорошо, что собрались после стольких лет - он смотрел в мои глаза неотрывно, его взгляд, улыбка, жесты, все сочилось той всесогревающей солнечной теплотой, которая так жгла меня первое время и грела, когда мы были вместе. Увы, мы никогда не были даже любовниками на одну ночь. Да даже не друзья, только хорошие знакомые. Только знакомые…
- Да, так здорово! Посидели вместе так, будто никто никуда и не уезжал - я едва слышно рассмеялась, не сводя взгляда с его глаз.
- Ты теперь снова в Питер? - в глубине его нежно-зеленых омутов мелькнули разочарование и облегчение на пару.
- Да, там у меня работа, парень - при мысли о Сергее мне стало немного стыдно, я уже четыре года использую его как удобную гавань, нагло вру о любви и привязанности, а сама же мучаюсь и испуганно вздрагиваю, заметив в толпе русые волосы или зеленые глаза. Мне всегда нужно время, для осознания, что человек, которого я так боюсь встретить, и не-встретить, живет в другом городе. Но стыд мгновенно прошел, я всегда наплевательски относилась к другим людям.
- Саш, а у меня для тебя сюрприз - Руслан вытащил из кармана маленькую коробочку - Я знаю, что ты не носишь колец, но мне оно показалось интересным, и я решил его купить.
- Хей, я теперь могу хвастаться, что люди на свои день рождения дарят мне подарки - я взяла в руки коробочку и открыла, кольцо в виде «Уроборос» грязно-желтого цвета, с затемнениями. Я удивленно покрутила его в руках. Подарок и правда, был мне по вкусу - Спасибо!
- Оно с секретом, но ты увидишь его только при свете - Руслан хитро подмигнул мне.
- С гравировкой что ли? - Руслан кивнул - О, мой подарок тоже с гравировкой - я рассмеялась.
- Мда, у дураков…
- Но-но-но! Я гений! - я важно подняла указательный палец вверх и погрозила им. Мы с Русланом рассмеялись. Тягостное чувство отступило на некоторое время, мы еще немного дурачились, даже снежками покидались друг в друга.
- Такси - это слово больно резануло слух и засело где-то в мозгу. Дышать сразу же стало тяжело и невыносимо. Руслан вновь просто смотрел на меня. Его взгляд был невыносимо-тяжелый, придавливающий. Я понимала, что не только мне сейчас тяжело до дрожи в коленях, но и ему. Только вот, мы ведь не дети, чтобы тешить себя мечтами о том, что мы можем быть вместе.
- И правда, ну, мне пора - я поправила капюшон, Руслан едва заметно кивнул.
-До встречи - «которой не будет" - так и читалось в его глазах. Я это понимала и не винила за то, что ему не хватило сил сказать: «прощай». У меня ведь их тоже не было.
- До встречи - я крепко обняла самого дорогого и близкого для меня человека. Руслан стиснул меня в ответ так, что заныли ребра, но я не двинулась с места. Почти минуту мы стояли, не размыкая рук, я всем своим естеством чувствовала, как моя душа рвется к нему, жаждет соединиться. Гудок прозвучал выстрелом. Я смазано поцеловала Руслана в щеку, и привычно почувствовала его теплые и нежные губы, на своей.
Усевшись в машину, я помахала ему рукой. Внутри во всей красе разворачивалась апатия. Мне было даже не больно уезжать от него. Я знала, что никогда не забуду ни его голос, ни внешность, ни повадки, ни характер. Я даже через четыре года помню, какой кофе он пьет и сколько сахара кладет в чай. Но картина едва освещенной улицы, снега и его, стоящего в черной куртке и шапке, в ореоле света фонаря еще долгое время будет преследовать меня во снах. Что бы отвлечься от мыслей, я попросила водителя включить свет. Когда лампочка загорелась, я достала кольцо и прочла гравировку, что была на внутренней стенке украшения: «Я буду помнить». Я расхохоталась. Искренний звонкий смех заполнил собой все пространство маленького салона. Да, у дураков и правда мысли сходятся, ведь на часах, что я подарила ему, была выгравирована эта же фраза.
Увидел в интернете фото самодельной маслобойки. Точно такая же штука, похожая на очень узкую и высокую деревянную бочку, была и в нашем доме. Молока у нас было достаточно, и из полученной из него сметаны мама в такой вот маслобойке вручную сбивала масло.
Процесс этот был длительный, на производство домашнего масла, по-моему, уходил не один час, поэтому, устав сама чухать деревянной рукояткой с укрепленной на ней деревянной крестовиной-поршнем вверх-вниз или когда ей просто нужно было переключиться на какую-то другую работу, мама перепоручала на некоторое время, как старшему из детей, сбивание мне.
И тогда я начинал, сначала лениво, а потом, поддавшись нетерпеливому азарту (чем скорее собью масло, тем скорее уйду на улицу!) двигать отполированной до тусклого блеска сбивалкой все быстрее и быстрее. Наконец на крестовину начинала налипать зернистая желтоватая масса, а молоко в маслобойке становилось водянистого цвета.
Тогда я кричал матери, прибирающейся дома:
- Ма, кажется, готово!
Мама приходила, вынимала поршень, одобрительно кивала:
- Почти. Побей еще минут десять…
А через десять минут она отпускала меня и сама начинала священнодействовать: чисто вымытыми руками сбивала полученную массу в желтый, аппетитно пахнущий комок весом где-то с килограмм, может быть, и оставляла его плавать в миске с холодной водой.
И какой потом получался вкусный бутерброд из этого домашнего масла, тонко пахнущего теплым коровьим дыханием, ароматом степных и луговых трав! И такое масло мама могла сбивать в любое время, но, главным образом, как только чувствовала, что ее дружная семья уже доедает прежний янтарный комочек масла и пора бы запастись новым.
Но это еще не все в моем увлекательном (так же?) рассказе. Ведь, прежде чем получить сливки для дальнейшего производства из него масла, надо было перегнать молоко через сепаратор. А в те годы (конец пятидесятых-начало шестидесятых), этот чудо-агрегат в деревне был далеко не у каждого.
Во-первых, стоил он довольно дорого, во-вторых, его надо было заказывать через наш сельский магазин, далее через совхозный, еще дальше - через районный и областной сельхозпотребсоюзы, и затем ждать месяцы, а то и годы, когда это чудо сельхозпромышленности попадет по разнарядкам в наш Пятерыжск.
У нас сепаратора не было, и еще у дюжины соседей тоже. А вот у живущей через несколько домов от нас Коробовой тёти Нюсии-письмоноски (так ее называли нетрудно догадаться, почему) сепаратор имелся. И она, прогнав свое молоко, разрешала и соседям проделать эти нехитрую операцию с надоем от своих Маек, Зорек, Март.
Соседки с разных сторон шли к дому тети Нюси по улице, залитой мягким золотистым светом неспешно уходящего на запад солнца, с полными ведрами, накрытыми марлей (чтобы пыль не попала, мошка не упала) после вечерней дойки. Кто-то из женщин неторопливо вращал рукоятку мерно зудящего агрегата, и из блестящих металлических желобков с одной стороны тоненькой, ослепительно белой струйкой сбегали в банку или бидончик сливки, а в посудину покрупнее с громким журчанием лился самый настоящий ручей синеватого обрата.
А весь этот неторопливый, зудящий звук работающего агрегата с темно-синей краской на боках, увенчанного пузатым алюминиевым накопителем молока, пересиливали громкие голоса и смех безумолчно болтающих женщин, в том числе и моей мамы, еще молодой, улыбчивой, с короной темно-русых волос на аккуратной голове.
Это был самый настоящий женский клуб, в котором сельские матроны обменивались новостями, судачили, сплетничали. Откуда я это знаю? Да помогал маме то бидончик со сливками унести, то ведро с обратом, который благодарно выпивали или телята, если он были у нас в тот момент, или свиньи. Попутно, понятное дело, краем любопытного уха фильтровал всякие злободневные темы.
А дома мама ставила посудину со сливками в темное прохладное место, и очень скоро они превращались в густую, обалденно вкусную сметану, которую можно было есть вместо масла. И мама, видя, с каким удовольствием мы поглощаем это деревенское лакомство со свежим, щекочущим ноздри ароматом свежей выпечки хлебом или с румяными, как маленькие солнышки, оладушками, решала пока масло не сбивать, а дать слопать эту сметану нам.
Через несколько лет мама уже сама с гордостью и любовью перемывала блестящие чашечки своего сепаратора и сушила их на полотенце до следующей перегонки молока. Сначала это был ручной, а потом появился и с электрическим моторчиком, и уже не надо было с натугой нажимать самому на ручку привода агрегата, чтобы он со все возрастающим жужжанием разогнался до полного хода - это делала уже сама техника.
Бедная деревня на глазах богатела, и всего за двадцать лет - с 60 по 80-е, - сельчане по зарплате, материальному благосостоянию и даже частично культурному досугу уже мало в чем уступали горожанам. Но счастье длилось недолго - страна рухнула в катастройку, последствия которой мы уже никогда, наверное, не разгребем.
Вот о чем вспомнилось мне при виде фотографии этой скромной маслобойки-кормилицы…
Никогда не думай, что так будет всегда.
Миша Редкий, прикручивал специальным импортным ключем, новенькие колеса к только что, приобретенной праворульной японской 20-летней машине, цвета «серая мышь», в машине лежал видеомагнитофон, пачка оригинальных жевательных резинок США из магазина «Березка», приобретенных им по случаю конвертации банковского рублевого кредита небольшой суммы, полученной им в банке, в узбекские таньги и обратно в доллары. Сама операция ничего не значила, но сам факт, что Миша стал капиталистом, его необыкновенно радовал и лучики его глаз блестели, отражаясь в лужицах мокрой Москвы. От этой сделки, он получил неплохую, на то время сумму, на которую все и купил, да еще ему удалось набрать у фарцовщиков разного алкоголя, включая первоклассный итальянский мартини и шотландский виски.
Поставив колеса на нужное место, он позвонил Володе
- Привет, Вова, сказал он утренним голосом, спишь придурок. Жизнь проспишь. Кто рано встает, тому Бог дает. Давай вставай. - Было около 7 утра.
- Сам дурак, - злобно огорченно промямлил Вова, я еще сплю, ничего я не просплю, че надо?
- Я, че думаю, может, это закосим на дачу, у меня предки отвалили за кордон, на научную конференцию, куда-то в Швейцарию. Дача свободна, дифченок возьмем?
- Нет проблем, - Вова, открыл глаза, почувствовав запах алкоголя и пьяного женского тела.
- Давай, на сборы, даю 2 часа, и не забудь помыться и принять душ, будем делать из жизни праздник - сказал Миша
- А как это делать? Итак праздник - «Перестройка», Горби, космонавты на Луне - куда больше? - удрученно промычал Вова
- Ты точно псих, какой в ж… Горби, нам то, че от этого, я вот буржуем стал. Теперь будем строить капитализм в отдельно взятой улице и дворе - отрезал Миша.
- Как это? Я все проспал… ладно расскажешь потом… я побежал набирать коллектив единомышленников по научным изысканиям в области пертурбации сознания мышления быдла, превращающегося в скотов путем отмывания денег и промывания мозгов другими - выпалил Вова
- Ну, ты загнул, ладно, через пару часов у тебя, будьте на мази, сразу едем… до встречи, ЧАО - Миша бросил трубку.
Тогда еще не было мобильных телефонов, поэтому Миша звонил из телефонного автомата, в голове звучал пинк флоид - песня Money, а он думал, как же все-таки они не правы, деньги так много значат для населения мира. Можно например, отправить часть денег на развитие, улучшение страданий пенсионеров, превратив их жизнь в рай, изгнав из ада, в котором они живут в России. Можно построить самый большой детский Дом-Сад в мире, так как у нас почти 5 миллионов бездомных детей. Вспомнил фильм Республика ШКИД (Школа имени Достоевского), в голове затрындел вопрос: а почему Достоевского?, во бред!, токо сейчас понял Миша, Достоевский, видимо очень сильно любил детей, слезы навернули свои обороты на его глазах, прорезавшись в красные жилки и тут же прекратили свой путь. Жалко, что у меня нет столько денег, вот бы я сделал школу, да такую, но назвал бы ее, ШКИЧ - (школа имени Чегевары.) Так лучше, Достоевский, ну, никак не вяжется с детьми. Он вспомнил эпизод из фильма, когда еще, окончательно, не спившийся «мамочка» воровал то, что ему «не нравилось».
Спустя 15 лет, после этого великолепного дня, Миша случайно встретит его с гитарой, на набережной Севастополя, Саша Кавалеров - «мамочка» будет пить с Мишей Крымскую «Мадеру» и болтать ни о чем, потом по пьяни, скажет ему в шутку - «Гад, ты Костя Федотов.» Да, подумал, Миша, быть «сексотом» среди любящих тебя людей, подло, мерзко и отвратительно, тем более красть у них, или делать что-то за деньги, например - любить, тьфу, чуть не вытошнило его прямо в машине, ему показалось, как интимные отношения стали чем-то съестным, ну типа «булочка с маком» или «сало с чесноком», выбрал то, что нужно, заплатил и насладился - блевотина, заругался, он прямо в машине, настоящая блевотина, ненавижу мир - Миша резко затормозил, голова закружилась, он вышел из машины, присел у колеса, обхватил свои черные волосы кудряшками, мощными волосатыми руками, и его стошнило на колесо.
Он подкатил к дому Вовы - своего приятеля. Небольшой 4-хэтажный дом находился во дворах в центре Москвы. У Вовы была пятикомнатная квартира, жена и ребенок, но это не мешало ему иногда отправлять свои, разного рода потребности, вдали от жены. Нет он не изменял ей, просто таким образом, пытался сохранить семью, любовь и дружбу, при этом ему казалось, что мир настолько грешен, что его грехи в общей массе - ну, как капелька воды в океане, нет, нет… меньше, - так он говорил друзьям, оставаясь наедине с бутылками и знакомыми девушками.
- Привет дифченки, - улыбаясь, зашел Миша, - Готовы Вовы? - заржал, как обузданный жеребец, Миша
- Готовы, придурок, ты че вырядился как на парад ветеранов Половецких войн (10−11 века) - гыготнул Вова
- Я че? - это дурацкое выражение Мишы - было его коронной фразой, - я ниче, я, это, просто так.
На Мише был пиджак «КОРНЕЛИАНИ», светлого, бежевого цвета, ярко-красный галстук на желтой рубашке, на ногах были коричневые ботинки «Bally», одетые в брюки синего цвета, со стрелками. Вид был потрясающе неординарный, такого позволить себе не мог никто. Красные носки в полоску, специально торчавшие из коротких брюк, придавали особый шарм. Мишу радовал его детско-дорого, изысканный и шутливый наряд.
Дача находилась недалеко от Москвы, Миша сам, тоже жил прямо в центре на Тверской, так получилось. До дачи, в те 90-е они долетели за час, это по Рижскому шоссе - а до там дачи Академии наук, прямо на берегу реки Москвы.
Приехав, они начали готовиться к пиру на весь мир. Знакомых девушек звали Клеопатра и Ардемия. Забавно кружилась и покусывала мошкара, а дым, от углей для замоченного самими ими, шашлыка, слегка дурманил головы комарам, при этом у комаров крутило носы, но они все равно прокалывали кожу людей, чтобы насладиться кровушкой. Они не считали себя вурдалаками, но занятие их было упревое и они знали об этом… Опьяненные от крови, они становились забавные, они кружились друг с другом обняв за талию своих подруг с воздушном танце, при этом жужжание не было уже так зловещим, ведь кровь, которую пили комары, была наполнена алкоголем, и это было самое главное для группы комаров, устроивших свой пикник в приезд бодрой группы людей на берег Москва реки. Шашлык доедался, водка и мартини с виски сделали свое дело. Миша увидел вокруг себя не людей, а больших комаров, только они сосали не кровь, а спиртное, кто из бутылок, кто из стаканов.
Вечерело, туман набросившийся на едва двигавшуюся реку таял и превращался в различного рода предметы. Миша взял Клеопатру за руку, рука была мертвая и безжизненная, было такое впечатление, что это труп. Он взглянул в нее, пьяными влюбленными глазами, как на дно бутылки, но там ничего не было, было пусто.
- А, хрен с ним - подумал Миша, - наверное я или недопил, или новая, замененная Богом, Клеопатра, наверное Бог не предупредил меня, - она, не человек, а комар или упрь, он ущипнул себя за ногу, потом достал иголку, нет булавку, которые вечно были с ним и уколол себя, потекла кровь, но ему не было больно. Мир обрушился, мертвая девушка, без души и сердца, но говорит и ругается, улыбается так мило, краснеет иногда, но холодная, как айсберг. И на хрена мне это - подумал Миша, какого черта. Он налил себе стакан виски и опрокинул его в себя, нутро загорело - голова стала мертвой. Теперь ему было все равно, почему Клеопатра такая холодная и безжизненная, его душа улетела, ее больше не было, он был бездушен и также заразился от нее мертветчатиной.
- Миша, я очень хочу быть с тобой, но я еще не разобралась, - люблю я тебя или нет, поэтому я такая и я боюсь ошибиться, поэтому сначала ты подаришь мне швейцарские часы, потом я разрешу тебе один поцелуй, - сказала Клеопатра, потупив, скоромно и лукаво улыбаясь, глаза в лесную траву
- Конечно, я люблю тебя, ты моя душа и сердце, пьяно проговорил он, понимая, что у Клеопатры реально было все, для того, чтобы ее любили. Джинсы и кроссовки, невероятной чистоты глаза, легкий румянец на щеках. Да, подумал Миша, да… И поднялся. Его не «штормило», он моментально протрезвел, поняв всю продажность жизни.
А в это время Вова и Ардемия, голышом гоняли туман в реке. Они были пьяны, было темно, поэтому этот нудистский забег был весьма точным и прекрасным. Голые молодые тела мелькали, в тумане, как рыбы, выскакивающие из воды, глотнуть воздуха.
Очнувшись, Миша понял, что он в камере, было немного сыровато и он был в одиночке. Раньше ему представлялась возможность бывать в КПЗ и он знал, что это. Пришел следователь и сказал, что он в следственном изоляторе прокуратуры и предложил стать «сексотом» и написать на всех, все что он знает, даже того, что нет. Ему светила «пятнашка» за узбекский валютный трансфер. Он стал писать, как Лев Толстой «Войну и Мир», получилось чуть меньше. Следователь - милая женщина по имени Аполинария Викторовна Святая, сказала, что его книга должна быть толще «Войны и мир» Толстого, тогда ему могут дать меньше 15-и. Миша старался изо всех сил, он вспомнил, как сек его отец бил, и что его надо поставить за это к стенке, вспомнил мать, которая ругала его матом, за это он предлагал посадить ее в тюрьму за нецензурную брань, брата, в соей книге, он приговорил к 10 годам лишения свободы в местах, отдаленных от северного полюса на 1 км, за то, что тот, в детстве дал ему подзатыльник. Вспомнил он и Вову, Вове он, инкриминировал бесплатное получение, им алкоголя, что каралось, по его меркам 3-мя годами колонии общего режима.
Следователь вызвал его на очную ставку, в комнате уже были Вова и его брат. Аполинария Викторовна, почему-то все время подмигивала брату и Вове, Мише нет. Он заметил это, хотя на ней были роговые очки, коричневого цвета.
-Ну что, Вова, вы пили Мартини бесплатно, получали ли какие-нибудь деньги от Михаила? - и подмигнула ему
-Нет, сказал Вова, - мигание глазами следователя означает, не говорить да -Хорошо, Владимир, так и запишем, - не брали денег, не пили с ним Мартини
-Кирилл, а вы давали подзатыльник своему брату Михаилу и подмигнула ему с частотой 10 миганий в секунду, видимо это означало полный абсурд содеянного Кириллом - братом Михаила
-Нет - сказал Кирилл - чмо он, я его крышевал по полной, а это его маза, его рамсы попутали, лярвы шепнули - «бабло мыть», он повелся - сказа на жаргоне он, что означало, что Миша сделал глупость
-Хорошо, - так и запишем, не делали, Аполинария Викторовна, понимая, что Мише все равно уже не увидеть Клеопатру долго, - но, все равно, почему-то улыбнулась золотым зубом-коронкой. - Увести, остальные свободны.
Вова и Кирилл вышли на улицу, проходя мимо веселого полковника - дежурного на пропускном пункте, пропускавший их в здание, так же улыбался им, понимая, что их пронесло мимо «сексотовских» измышлений. При входе он сказал им одну фразу
-Желаю вам, выйти назад. - при этом заржал, как жеребец.
Вова и Кирилл бегом побежали от этого здания, недалеко стоял ларек, купив 2 бутылки водки, без закуски и воды, они «винтом» влили в себя содержимое этих сосудов.
… Жизнь продолжалась, набирая обороты, обороты, обороты небо, солнце, все радовало их, все от грязного асфальта до неулыбающихся людей на улице…
2014 04 28
SCHNE
«Разве у прошлого и настоящего есть границы?" - сказал кто-то с экрана телевизора. Он много раз представлял себе встречу. Красивая женщина с нелепым именем Липа. Хотя. Почему нелепым. После встречи с ней- яркой, беззаботной, черноглазой- все другие женские имена казались ему блеклыми. Когда он прикасался к ее волосам, начинала звучать музыка. Ну, помнишь, Петроч? Петроч -это здоровая псина под метр. Породу так до сих пор и не выяснили. Кому надо? Ему, Толе ни к чему. Петроч и Петроч. Всегда рядом, всегда слушает, всегда подаст лапу, если нужно. Короче, был самым преданным другом.
И в это морозное и пасмурное утро он и Петроч восседали на кухне. Толя с бокалом какао, пес с неизменной косточкой. Звучала приглушенно музыка. «Машина времени» внушала оптимизм и веру в лучшее. Но Толя знал, что в его случае светлое будущее - это любовь. Липа была шикарной, изумительной, а главное - здоровой. И как сказать женщине, что его состоятельность не выдержала испытаний? Как ей признаться- такой чуткой и сказочной, что безножие в его возрасте почти что приговор?
Рассвет не тает на ладони,
он словно заковал мир напрочь.
Люблю тебя до острой боли,
лежу больной, упавший навчзничь.
Как ты стройна и горделива,
а я бирюк, не вышел ростом.
Тебя я сделаю счастливой,
И ты поверь, все будет просто.
Ноги он лишился давно. Вспоминать не хочется. Скучные вечера после реабилитации, раскаяние, уход невесты и предательство друзей. Конечно, легко сказать - крепись и покинуть навсегда. Нелегко простить и понять. «Машина времени» пела про поворот… ОН там, там! Рассвет уже стал веселее, а купола церкви напротив дома ярко заблестели. Как ей сказать? Неужели шанс - это всего лишь неприятное слово. Или шанс - это название его будущего счастья. С ней. Еще в далеком детстве прадед учил его быть сильным. Не сдаваться. Рушить стереотипы и условности в угоду счастью - личному и безоблачному. А почему бы и нет? Вечером они договорились о встрече. Конечно, Липа согласилась. Ее интерес к нему был неподдельным. Но вот до поры ли? Она восхищалась его голосом (Толя невероятно пел. Спасибо школе искусств и строгой бабушке), его эрудицией и чувством юмора. Чего скрывать, очаровывать слабый пол он умел. Хотя и немного в его жизни было дам. А тем более - дам сердца.
Вечер томно спускался на город. В окнах заблестели огни. Кто-то шел с работы в уютное логово, кто-то тащил с улицы непослушного сына. Вечер и вечер. Липа пришла вовремя. Как непохоже на женщину вроде нее. Шляпка на голове в тон пальто: синяя-синяя, как ласковое летнее небо. В руках она почем-то держала огромный альбом с фотографиями. И больше ничего.
Он начал разговор. Она слушала, не перебивая. Тишину вечера лишь изредка нарушал ветер. Ее дыхание было странным. Ровным, прерывистым, нервным. Когда он закончил, ночь уже почти покрывала мир грешных людей и мечтаний.
- Вот так вот, моя дорогая девочка. Не знаю, что ты сделаешь, скажешь. Любое твое решение я приму с достоинством. А прогонишь - уйду навсегда.- и Анатолий замолчал.
- Толя, возьми вот это, - Липа протянула мужчине альбом, - сразу не отвечай, прошу…
С фотографий на него смотрела женщина. Она было его Липой, но. без ноги.
- Я тогда ничего уже не боялась. И фото сделала назло всему миру, так как этот мир от меня отвернулся. А на несправедливость у меня и по сей день аллергия.
Толя листал фото. Мысли бегали с неуемной скоростью. Но голова была ясной. Как же все сложно и просто в жизни непонятых и понимающих людей! Глубокая ночь сгустила краски. Но откуда-то вдруг зазвучала песня про поворот. «Машина времени»! Ну, привет, дорогая! Я зашел за него. Поворот-то. А там, оказывается все здорово. И любовь, и вера. И такая родная - Она! Найти половинку сквозь годы боли и расстояний -святое счастье. Дой Бог не упустить его. Он взял Липу за руку и еще долго смотрел в ее бездонные глаза, в которых отражалась вечность.
Она со мною. Рядом. Рядом.
В родных глазах ни боли и ни лжи.
Под небом, неуемным звездопадом
ты руку мою крепко все ж держи,
чтоб ни ветра, ни люди и ни звери
не разлучили двух любимых! Рай!
Нам не страшны уже с тобой потери,
когда любовь и счастье через край.
Ольга Тиманова
- У-у! - мычал Федор Селиванов, раскачиваясь на стуле и держась за щеку. - Ох, будь ты неладен
Дойдя, что называется, до точки, Федор выбежал из дома и устремился к трассе, чтобы добраться до райцентра - к стоматологу.
Навстречу ему топал вразвалку крепыш Иван Пудов по прозвищу Квадратик. Хотя его с таким же успехом можно было бы обозвать и Кубиком - вот такая основательная и устойчивая комплекция была у человека.
Пудов работал у нас в деревне кузнецом (что это конкретно за деревня - уточнять, я думаю не обязательно, таких в нашей стране - тысячи; скажу лишь, что она до сих стоит на славной казахско-российской реке Иртыш), лицо от постоянного соседства с огнем имел багровое, нравом обладал озороватым.
Надо также сказать, что мастером он слыл знатным. Оттягивать лемеха плугов, переклепывать бороны, сваривать шины для тележных колес для него было делом плевым, рутинным.
Квадратик еще умел выковывать - для души, как говаривал он, - всякие художественные штучки, управляясь при этом с раскаленным железом так, как будто это было и не железо вовсе, а пластилин.
Он мог выковать кленовый лист, розовый бутон, еще черт знает что. Ну вот, например, у всех в деревне заборы были как заборы: из штакетника, частокола, жердей. А Квадратик больше года мудрил чего-то кузне и, к изумлению всей деревни, обнес свой двор ажурной металлической изгородью, а в центре каждого пролета укрепил выкованный из железа же вензель «ИП» - из начальных букв своего имени и фамилии, на манер экслибриса.
Квадратик неплохо умел варить и электросваркой, но не любил вида швов, поскольку считал их - поди ж ты! - неэстетичными, и когда хотел вложить в свое изделие душу, все стыки, перекрестия сваривал только кузнечным способом.
А для скрепления звеньев своего железного забора склепал хитроумную систему креплений, и собрал его как «конструктор».
Но если бы кто-то хотел утащить хоть одно звено, фиг ли что у него бы получилось, потому что крепления эти, опять же, замыкались каким-то хитроумным способом.
Голова, одним словом! А заборные ворота и калитка у Квадратика вообще получились настоящим произведением искусства. Там и птички железные рвались в небо, и зверьки какие-то прыгали в стальных кущах.
Когда Квадратик собрал свой забор и покрасил его, вся деревня ходила любоваться, да и всех заезжих гостей водили сюда как на экскурсию.
Забор Квадратика показали даже по областному телевидению, и в передаче этой его назвали художником. Во как!
Ну вот, значит, идет наш художник по деревне, а навстречу ему Федор Селиванов со своим больным зубом.
- Ты чего это скуксился, Селиван? - участливо спросил его Квадратик.
- Зубом маюсь, - простонал Федор. - В район вот надо.
- К зубнику, что ли? Так зря - вон Агафониха только что вернулась ни с чем. Нет его. В область зачем-то поехал.
Селиванов облегченно вздохнул - встреча с врачом, внушающим ему страх даже издалека, откладывалась.
Но проклятому зубу как будто только это и нужно было - он заныл с удвоенной силой. Федор даже затряс головой от боли.
Квадратик сочувственно поцокал языком и предложил:
- Хочешь, я тебе помогу?
- А как? - рыдающе спросил Федор. - Выбьешь, что ли?
- Зачем, - обиделся кузнец. - Применю народное средство, даже не охнешь. Ну, пошли… Как куда? Ко мне в кузню…
Здесь надо сделать совсем небольшое отступление. Кузня эта раньше была колхозной, потом совхозной, а когда совхоз развалился, перешла в собственность Квадратика.
Потому как никому была не нужна. Все в совхозе растащили, а вот кузницу не тронули. Не было там ничего ценного, кроме нескольких куч ржавого металла.
Правда, когда началось поветрие повального сбора и сдачи металлолома (в райцентр разобрали и увезли все, что было железным и похожим на железо), металлоискатели устремили свои взоры и в сторону кузни.
Но Квадратик успел сколотить рядом с кузней дощатый сарай, перетащил туда несколько тонн погнутых и ржавых уголков, прутков, труб и пр., закрыл все это богатство под замок и затем громогласно объявил, что если хоть одна сволочь сунется к его металлическому складу, он тому голову расплющит кувалдой.
Вот так вот - запросто положит на наковальню, и ахнет со всей дури. А Квадратик силищей обладал неимоверной. Потому как начинал он молотобойцем, сразу после армии, еще в семидесятые годы, и набил себе кувалдой такие мышцы, что куда там всяким Ван Даммам и этим, как их, Шварценеггерам.
А художественной ковке он научился, знаете у кого? В тот год у нашей деревни остановился цыганский табор. Эти цветистые, горластые поселения на колесах появлялись в наших местах в те времена практически ежегодно.
Они разбивали свои шатры или за селом, или на лугах, и активно приступали к своей национальной трудовой деятельности. как то: женщины с детьми попрошайничали, гадали, незаметно таскали кур, которые при этом почему-то никогда не поднимали гвалт, что им полагается по определению, а покорно сидели в складках многочисленных юбок до решения их куриной судьбы.
Было в таборе и двое кудрявых смуглых кузнецов, сверкающих золотозубыми улыбками. Управляющий отделением тут же прикомандировал их к Квадратику, к тому времени оставшемуся в кузнице за главного (пожилой уже кузнец Пахомыч очень сильно заболел, его увезли сначала в районную, а потом в областную больницу, откуда он вернулся уже только на наше деревенское кладбище - рак).
И вот эти двое цыган, не без участия, конечно же, нашего Квадратика, перебрали и заново склепали для полеводческой бригады десятки борон, а попутно выковывали желающим, за небольшую плату, топорики, остроги, цыганские ножи, а самое удивительное - железные розы, и даже с шипами на проволочных стеблях.
Квадратик дневал и ночевал рядом с цыганскими кузнецами, и они таки открыли ему, что называется, «секрет дамасской стали».
И Квадратик - сам! - сначала выковал ромашку, потом - резной кленовый лист, ну, а дальше пошло-поехало.
Так благодаря цыганам наша деревня неожиданно заполучила человека, который управлялся с железом, как стряпуха на кухне с тестом. Даже сноровистее.
Да, о чем же это я? А, вот: долго ли, коротко шли наши друзья, но скоро оказались на месте. В прохладной, с закопченными до черноты стенами кузнице Квадратик усадил Федора на какой-то чурбак рядом с наковальней, бросил ему на колени моток суровой нитки и приказал:
- Обвяжи-ка больной зуб покрепче… Делай что говорят, или вали отсюда!
Федор тягуче сплюнул и простонал:
- Коновал хренов. Так я и сам бы смог.
Но подчинился - выбора у него не было. Пока Федор, повизгивая и суча ногами, шарился у себя во рту, Квадратик раздул горнило мощными качками мехов и сунул в гудящее пламя обрезок трубы.
Федор с обреченным видом следил за приготовлениями кузнеца. Потом беспокойно завозился и спросил:
- Ты чего это, выжигать мне зуб собрался, что ли? А шнур этот - уж не бикфордов ли?
- Помолчи, - отмахнулся Квадратик. - Что я, садист-мазохист какой-нибудь? Я свое дело почти сделал. Теперь все зависит от тебя… Закрывай глаза, говорят тебе!
Федор махнул рукой и крепко зажмурился. Квадратик проворно выбрал слабину шнура и привязал конец к наковальне.
Затем выхватил щипцами из горнила раскаленный металл, издал нечеловеческий вопль и сунул белый, испускающий искры обрубок трубы под нос широко распахнувшему от ужаса глаза Селиванову.
Тот ошалело откинулся назад:
- Ты чего это, паразит? Да я тебя сейчас…
И пошел, набычившись, на кузнеца.
- Не слышу «спасиба», - ласково сказал Квадратик, отбрасывая лязгнувшие щипцы.
- Что-о?! - оторопел от такой наглости Селиванов.
И вдруг остановился, осторожно потрогал щеку, повозил за ней языком.
- Хы, а зуба-то нет! И не болит. Когда это ты успел?
- Я-то тут при чем? Спасение утопающих - дело рук самих утопающих.
Квадратик поднял с пола шнур. На конце его сиротливо покачивался зуб с черной дыркой.
- Так выходит, что это его все-таки я сам выдернул? - изумился Селиванов. - Ну, Ванюша, и хитер же ты.
- Народное средство! - внушительно сказал Иван Пудов по прозвищу Квадратик. - На, держи на память. Хотя постой, не прячь его пока, а подержи вот так на весу.
И Квадратик, повозившись в кучке железа, выбрал из нее какую-то большущую гайку, зажал в клещах и сунул в горнило.
Через пару минут он аккуратно положил на наковальню раскаленный до белизны кусок металла и, время от времени бросая беглый взгляд на раскачивающийся на шнурке селивановский зуб, затюкал молоточком.
Еще пять минут, и он сунул уже не белое, а тускло-красное и начинающее покрываться серой окалиной изделие в лоханку с водой, которая тут же забулькала, запарила.
Потом Квадратик извлек из лоханки выкованную им штуковину, обтер тряпочкой и протянул Селиванову:
- На вот. Хочешь, на шее носи, хочешь - на стенку повесь.
- Ё-моё! - пробормотал Селиванов, вглядываясь в сизую железную штуковину. - Так это же мой зуб! Только раз в десять больше, и даже дупло в нем проделал! Ну ты, Квадратик, и мастер!
- Как учили, - весело ответил Квадратик, вытирая руки о фартук. - Ну, водка-то у тебя дома есть? Пошли, надо бы тебе продезинфицироваться, да и мне стресс снять не мешает…
И они дружно затопали по деревенской улице к дому Селиванова, весьма довольные друг другом и оживленно болтая на ходу.
Это только одна пришедшая мне на ум проделка Квадратика, на которые он был так же изобретателен, как и при работе со своими железяками.
А вот теперь нет уже и нашего Квадратика. Умер у себя в кузне в одно мгновенье - как раз кому-то чего-то выковывал, в очередной раз занес над наковальней молоток, как бы задумался на секунду и рухнул на земляной пол. Сердце.
Могилка Квадратика обнесена маленькой копией его знаменитого ажурного забора.
Оказывается, он сам загодя ее заготовил и жену предупредил: мол, смотри, Мария, если что - то вот там, в сараюшке, стоит разобранная оградка, за что, конечно, тут же схлопотал от нее.
Нет Квадратика. Но люди его будут помнить еще долго. Почти в каждом дворе деревни есть его работа: кому ухват выковал, кочергу, скребок для чистки обуви от уличной грязи, кому - лопнувший обушок топора заварил.
У самых уважаемых Кавдратиком людей хранятся выкованные им цветы, листочки всякие, птички-зверушки. Все как настоящее. Только железное. А значит - вечное…
Было это давно, времена были толерантные, хотя о таком понятии никто и не подозревал. О террористах понятие тоже было смутное, они представлялись эдакими пиратами с ножиками, наводивших ужас на африканских детишек.
Летом я подрабатывал взрывником в одной геологической партии. Стояли лагерем высоко в горах, поэтому места были безлюдные и человеком почти нетронутые, отчего нередко встречались со всяким зверьем. Взрывчатка, а ее было несколько тонн, хранилась в палатке метрах пятидесяти от лагеря. В дождливые дни ею топили очаг на кухне, а в конце месяца, когда надо было списывать излишки, устраивали большой бум.
Выбирали скалу по мощнее, на склоне большого обрыва, стаскивали туда мешков десять аммонита и делали бабах. А потом любовались всей толпой, как огромный утес летел по склону километра полтора, снося все выступы на своем пути, и оставляя огромные воронки.
Как-то, к нам повадился бабай со своим внуком, гонявшие отару овец по близлежащим склонам. Ему нравилось посидеть с нами и, распивая чай, поразмышлять о бренности бытия. Хороший был бабай, любопытный, даже о звездах мог вполне содержательно поговорить. Это любопытство его и сгубило. Внучок его, шустрый пацан, как все азиаты его возраста, слегка вороватый. Не знаю в какой момент, но сумел спереть у меня из сумки электродетонатор. Эта такая блестящая штука, размером с треть карандаша и двумя проводками на конце. Надо сказать, всю дальнейшую цепь событий, восстановили уже следователи.
Будучи уже дома, бабай заметил у внучка необычную вещь с проводками, она его настолько заинтересовала, что он, нисколько не гнушаясь, отобрал детонатор у малыша и начал прикидывать мозгами его назначение. У бабая в кибитке не было электричества, но зато было радио и туда подходили два проводка. Его пытливый ум нашел конец логической цепочки с детонатором - в радио розетке.
Трудно сказать, какие откровения он хотел услышать, но детонатор он предварительно вставил в ухо, а потом уже проводки воткнул в розетку - бедолаге снесло пол черепа.
Брызги летели от него во все стороны. Мне показалось, что мы снова скользили по палубе, я чувствовала, как горят трущиеся ссадины на коленях, но мне было всё равно, я уже не боялась шторма. Я боялась за него.
- Ты хочешь дожить до того времени, когда я разлюблю тебя, когда ты разлюбишь меня, когда мы станем безразличны друг другу? Ты хочешь встречаться со мной и ничего не чувствовать, только жалкое равнодушие? Разве это не будет смертью для нас? Ты хочешь такой подлой, унизительной смерти? Через год -два ты начнешь изменять мне или я тебе, и представь, как будет больно узнать об этом? Ты хочешь этой боли? Зачем?
Он был страшен сейчас, безумен, его глаза светились безумством даже в темноте, он задыхался, то ли у него не хватало дыхания, но лицо его налилось и покраснело, и это было особенно страшно - красное, удушливое лицо, сочащееся от дождя, с прибитыми, прилипшими волосами. Наверное, я и сама выглядела не лучше, ноя хотя бы была нормальной.
- Зачем нам всё это? - Стив по- прежнему сжимал мою голову, придвигая мое лицо вплотную к своему, голос его сорвался на шепот, но всё равно это был кричащий шепот.
- Зачем стремиться к худшему? В твоей жизни ничего не будет лучшего, чем наша любовь, ты ведь сама знаешь это! Знаешь?
- Я молчала.
- И в моей тоже. Пойми, впереди только боль, все больше и больше боли, только разочарование, только потери. Зачем они? Не лучше ли остановить всё на этом, на самом счастливом мгновении… навсегда остановить? И остаться в нём… пойми, мы останемся в нём навсегда.
Я не выдержала.
- Идиот! - закричала я, перебивая его воспаленный бред.
- Прекрати нести чушь, я не собираюсь тебе изменять. Я люблю тебя, дурак, и я буду любить тебя. Почему должно быть хуже, будет только лучше, слышишь? Возьми себя в руки. Я хочу жить, и я хочу, чтобы ты жил, и мы будем счастливы, вместе, мы вдвоём.
Теперь я старалась говорить медленно, как разговаривают с ребёнком, чтобы вселить в него своё спокойствие.
- Мы будем любить друг друга всю жизнь, и может быть, нам не будет лучше, но нам и не должно быть хуже. Понял?
Я не выдержала паузу, он слушал меня - это было уже хорошо.
- А теперь успокойся и давай что-нибудь делать. И мы выживем, мы не утонем, ты ведь всё умеешь, а я буду тебе помогать.
- Я спокоен, - перебил он меня, и я застыла в изумлении: его голос действительно сразу покрылся холодным безразличием, как будто в нём не было только что отчаяния и безумства.
- Я абсолютно спокоен, -повторил он, рывком поднялся и, схватив меня в охапку, куда-то поволок…
- Что ты делаешь?- я почти молила.
- Зачем ты меня привязываешь, зачем? От страха и от бессилия на меня накатилась истерика.
- Ты так ничего не поняла, - ответил он равнодушно.
- Ты сама так хотела.
- Нет, Стив, нет, я так не хотела, - кричала я.
- Я не хочу быть с тобой, отпусти, развяжи мне руки.
Но его уже не было, он растаял в темноте.
Я боролась, я пыталась освободиться, я дергала, крутила скользкими кистями, пытаясь вывернуться, но веревки держали меня, я пыталась дотянуться зубами, чтобы перегрызть их, но не могла, я только могла кружить вокруг мачты, больше ничего. А потом мне стало холодно и меня стало бить, как в лихорадке, и сил больше не осталось, даже ноги не держали меня, и я легла на палубу, только руки насильно обнимали мачту. Наверное, я забылась, холод и вода погрузили меня в спячку, сквозь которую я только чувствовала дрожь своего обессиленного тела…
Так продолжалось долго, я не знала сколько, но потом что-то изменилось, лодку всё еще качало, но она уже не взлетала так высоко вверх и не падала так стремительно вниз. Меня перестало бросать по всему периметру мачты, и мои натертые руки были не так уже напряжены. Боль разрезала меня насквозь, но я терпела, я понимала, что худшее уже позади, шторм спадал.
Потом Стив подошел ко мне, с его одежды, с лица, с рук стекала вода, и наверное, в ней была примесь пота. Он на самом деле выглядел усталым, но улыбался. «Всё та же самая улыбка, - подумала я, - как прежде, как до этой страшной ночи, немного ерническая, дразнящая, шальная».
- Устала, замерзла? - спросил он участливо, и в голосе его звучала забота.
- Ну ничего, скоро будем дома. Он достал из кармана нож и перерезал связывающие мои руки веревку. Я просто рухнула на него.
- Ничего, - сказал он, - все позади, главное, что все обошлось.
И, заглянув мне в глаза, добавил, почти смеясь:
- А ведь хорошо было. Такое не часто случается. Такое запомнится на всю жизнь.
Я смотрела на него - странного, непонятного для меня.
- Это была шутка ночью, розыгрыш? Ты разыгрывал меня, ты ведь знал, что мы не утонем?
Он улыбался мне в лицо, а потом притянул и поцеловал.
- Обидно, - сказал он, опустив мои губы, - что мы не занялись любовью, времени не хватило. А жаль, было бы наверняка незабываемо.
Это своего рода ответ на мой вопрос, решила я.
- Ты все-таки сумасшедший, - сказала я, морщась от боли, пульсирующими волнами накрывающее тело.
- Хочешь сейчас? - спросил он, и я опять не поняла, шутит он или нет. Я покачала головой.
- Я знаю, ты без сил. Я тоже устал, но скоро мы будем дома.
Мы так и стояли, Стив прижимал меня, не позволяя оторваться.
Я так никогда не узнала, что произошло со Стивом в ту ночь, больше никогда не спрашивала его об этом. К моему неведению примешивалась еще и благодарность, все же если бы не его умение и ловкость, мы бы навсегда остались в глуши океана. Но что-то изменилось во мне помимо моей воли, и я больше никогда не поднималась на яхту, а Стив особенно не уговаривал меня.
Отрывок из моего школьного сочинения.
«…Какое счастье когда у тебя есть безгранично любимый и любящий мужчина. Когда тебя ждут, готовятся к твоему приходу, и тебе рады! Когда специально для тебя он запаривает ароматный, пахучий липовый чай и подаёт его в твоей любимой чашке, и кусочек сахара вприкуску. А когда ты болеешь, он заворачивает тебя в тёплое одеяло и, усадив на свои колени, покачивая что-то говорит-говорит своим тихим бархатным голосом. Ты пытаешься сосредоточиться, чтобы понять смысл сказанного, но жар и тяжесть в голове не позволяют, да это и не важно - что сказал. Главное, что он с тобой, и тебе с ним хорошо. Какое счастье чувствовать объятия нежных рук и засыпать под его убаюкивающий голос, склонив голову на сильное и безгранично родное плечо. А как здорово, вернувшись домой морозным вечером, услышать тихое: „Замерзла?“. Ты протягиваешь ему озябшие пальцы, и он согревает их своим дыханием и мягкими губами. И ты не можешь понять: почему на душе вдруг стало так тепло, хорошо, - от его дыхания или нежного взгляда?
Зимой рано темнеет, и длинными вечерами можно больше времени провести с ним - самым любимым, самым дорогим тебе человеком. Какое невероятное счастье сидеть прижавшись к его плечу и читать: он газету, а ты свою любимую книжку. С ним можно просто молчать, и всё понятно без слов. Нам не нужен телевизор. Нам нужна только тишина. Потому что в тишине слышно, как в печке потрескивают дровишки и тихо шкварчит чайник с запаренной липой или лимонником. За окном воет пурга, а на душе так тепло, так радостно, так уютно и хорошо, что ты боишься шевельнуться, чтобы не спугнуть это ощущение счастья…
Вот это и есть - прикосновение души. Так умел любить только мой папа!»