Больничная палата была явно не для неё!
Двенадцать квадратных метров, как трамплин для прыжка…
— Кать, привет! Как мы сегодня? Чё снилось?
Петька привет передавал. Говорит, вокал уже свели —
ждут тебя, там надо чуток окончания подрихтовать.
Может и так доделать, но ждём тебя.
Жорик приезжал. Говорит, ушёл в саундтреки с головой,
с Германии заказали фонуху для научпопа. Бабки нормальные.
Слышишь, Валюха приезжала, сказала, что на неделе будет.
Думаю, что беременная.
Да, вчера…
- Олег!
На меня смотрели огромные серые глаза, полные всего.
— Олег, ну почему ты мне врёшь постоянно и нагло?
Ты же знаешь, что я отсюда не выйду, врайло ты моё.
Глупо выглядишь и не краснеешь.
Я сделал усилие и не покраснел. Возможно, побелел.
— Кать, у тебя позитивная динамика, мне доктор сказал!
В обычной жизни идиоматические выражения
не приводят меня в состояние ступора, но в этот момент привели.
На меня смотрели огромные серые глаза, полные любви…
- Поцелуй меня, враль. И иди отсюда, до завтра.
В коридоре меня нагнал главврач и сказал, что ещё две-три недели.
Начиналась весна, и мартовские коты пробовали лазить по крышам.
Вы знаете, как всегда, у них это неплохо получалось.
Недавно мне показывали ручную гранату: очень невинный, простодушный на вид снаряд; этакий металлический цилиндрик с ручкой. Если случайно найти на улице такой цилиндрик, можно только пожать плечами и пробормотать словами крыловского петуха: «Куда оно? Какая вещь пустая»…
Так кажется на первый взгляд. Но если вы возьметесь рукой за ручку, да размахнетесь поэнергичнее, да бросите подальше, да попадете в компанию из десяти человек, то от этих десяти человек останется человека три и то — неполных: или руки не будет хватать, или ноги.
Всякая женщина, мило постукивающая своими тоненькими каблучками по тротуарным плитам, очень напоминает мне ручную гранату в спокойном состоянии: идет, мило улыбается знакомым, лицо кроткое, безмятежное, наружность уютная, безопасная, славная такая; хочется обнять эту женщину за талию, поцеловать в розовые полуоткрытые губки и прошептать на ушко: «Ах, если бы ты была моей, птичка моя ты райская». Можно ли подозревать, что в женщине таятся такие взрывчатые возможности, которые способны разнести, разметать всю вашу налаженную мужскую жизнь на кусочки, на жалкие обрывки.
Страшная штука, — женщина; а обращаться с ней нужно, как с ручной гранатой.
Когда впервые моя уютная холостая квартирка огласилась ее смехом (Елена Александровна пришла пить чай), — мое сердце запрыгало, как золотой зайчик на стене, комнаты сделались сразу уютнее, и почудилось, что единственное место для моего счастья — эти четыре комнаты, при условии, если в них совьет гнездо Елена Александровна.
— О чем вы задумались? — тихо спросила она.
— Кажется, что я тебя люблю, — радостно и неуверенно сообщил я, прислушиваясь к толчкам своего сердца. — А… ты?..
Как-то так случилось, что она меня поцеловала — это было вполне подходящим уместным ответом.
— О чем же ты, все-таки, задумался? — спросила она, тихо перебирая волосы на моих висках.
— Я хотел бы, чтобы ты была здесь, у меня; чтобы мы жили, как две птицы в тесном, но теплом гнезде!
— Значит, ты хочешь, чтобы я разошлась с мужем?
— Милая, неужели ты могла предполагать хоть одну минуту, чтобы я примирился с его близостью к тебе? Конечно, раз ты меня любишь — с мужем все должно быть кончено. Завтра же переезжай ко мне.
— Послушай… но у меня есть ребенок. Я ведь его тоже должна взять с собой.
— Ребенок… Ах, да, ребенок!.. кажется, Марусей зовут?
— Марусей.
— Хорошее имя. Такое… звучное! «Маруся». Как это Пушкин сказал? «и нет красавицы, Марии равной»… Очень славные стишки.
— Так вот… Ты, конечно, понимаешь, что с Марусей я расстаться не могу.
— Конечно, конечно. Но, может быть, отец ее не отдаст?
— Нет, отдаст.
— Как же это так? — кротко упрекнул я. — Разве можно свою собственную дочь отдавать? Даже звери и те…
— Нет, он отдаст. Я знаю.
— Нехорошо, нехорошо. А, может быть, он втайне страдать будет? Этак в глубине сердца. По-христиански ли это будет с нашей стороны?
— Что же делать? Зато я думаю, что девочке у меня будет лучше.
— Ты думаешь — лучше? А вот я курю сигары. Детям, говорят, это вредно. А отец не курит.
— Ну ты не будешь курить в этой комнате, где она, — вот и все.
— Ага. Значит, в другой курить?
— Ну, да. Или в третьей.
— Или в третьей. Верно. Ну, что ж… (я глубоко вздохнул). Если уж так получается, будем жить втроем. Будет у нас свое теплое гнездышко.
Две нежные руки ласковым кольцом обвились вокруг моей шеи. Вокруг той самой шеи, на которую в этот момент невидимо, незримо — уселись пять женщин.
Я вбежал в свой кабинет, который мы общими усилиями превратили в будуар Елены Александровны, — и испуганно зашептал:
— Послушай, Лена… Там кто-то сидит.
— Где сидит?
— А вот там, в столовой.
— Так это Маруся, вероятно, приехала.
— Какая Маруся?! Ей лет тридцать, она в желтом платке. Сидит за столом и мешает что-то в кастрюльке. Лицо широкое, сама толстая. Мне страшно.
— Глупый, — засмеялась Елена Александровна. — Это няня Марусина. Она ей кашку, вероятно, приготовила
— Ня… ня?.. Какая ня… ня? Зачем ня… ня?
— Как зачем? Марусю-то ведь кто-нибудь должен нянчить?
— Ах, да… действительно. Этого я не предусмотрел. Впрочем, Марусю мог бы нянчить и мой Никифор.
— Что ты, глупенький! Ведь он мужчина. Вообще, мужская прислуга — такой ужас…
— Няня, значит?
— Няня.
— Сидит и что-то размешивает ложечкой.
— Кашку изготовила.
— Кашку?
— Ну, да, чего ты так взбудоражился?
— Взбудоражился?
— Какой у тебя странный вид.
— Странный? Да. Это ничего. Я большой оригинал… Хи-хи.
Я потоптался на месте и потом тихонько поплелся в спальню.
Выбежал оттуда испуганный.
— Лена!!!
— Что ты? Что случилось?
— Там… В спальне… Тоже какая-то худая, черная… стоит около кровати и в подушку кулаком тычет. Забралась в спальню. Наверное, воровка… Худая, ворчит что-то. Леночка, мне страшно.
— Господи, какой ты ребенок. Это горничная наша, Ульяша. Она и там у меня служила.
— Ульяша. Там. Служила. Зачем?
— Деточка моя, разве могу я без горничной? Ну посуди сам.
— Хорошо. Посудю. Нет, и… что я хотел сказать!.. Ульяша?
— Да.
— Хорошее имя. Пышное такое, Ульяния. Хи-хи. Служить, значит, будет? Так. Послушай: а что же нянька?
— Как ты не понимаешь: нянька для Маруси, Ульяша для меня.
— Ага! Ну-ну.
Огромная лапа сдавила мое испуганное сердце. Я еще больше осунулся, спрятал голову в плечи и поплелся: хотелось посидеть где-нибудь в одиночестве, привести в порядок свои мысли.
— Пойду на кухню. Единственная свободная комната.
— Лена!!!
— Господи… Что там еще? Пожар?
— Тоже сидит!
— Кто сидит? Где сидит?
— Какая-то старая. В черном платке. На кухне сидит. Пришла, уселась и сидит. В руках какую-то кривую ложку держит, с дырочками. Украла, наверное, да не успела убежать.
— Кто? Что за вздор?!
— Там. Тоже. Сидит какая-то. Старая. Ей-Богу.
— На кухне? Кому ж там сидеть? Кухарка моя, Николаевна. там сидит.
— Николаевна? Ага… Хорошее имя. Уютное такое. Послушай: а зачем Николаевна? Обедали бы мы в ресторане, как прежде. Вкусно, чисто, без хлопот.
— Нет; ты решительное дитя!
— Решительное? Нет, нерешительное. Послушай: в ресторанчик бы…
— Кто? Ты и я? Хорошо-с. А няньку кто будет кормить? А Ульяну? А Марусе если котлеточку изжарить или яичко? А если моя сестра Катя к нам погостить приедет?! Кто же в ресторан целой семьей ходит?
— Катя? Хорошее имя, — Катя. Закат солнца на реке напоминает. Хи-хи.
Сложив руки на груди и прижавшись спиной к углу, сидел на сундуке в передней мой Никифор. Вид у него был неприютный, загнанный, вызывавший слезы.
Я повертелся около него, потом молча уселся рядом и задумался: бедные мы оба с Никифором… Убежать куда-нибудь вдвоем, что ли? Куда нам тут деваться? В кабинете — Лена, в столовой — няня, в спальне — Маруся, в гостиной — Ульяша, в кухне — Николаевна. «Гнездышко»… хотел я свить, гнездышко на двоих, а потянулся такой хвост, что и конца ему не видно. Катя, вон, тоже приедет. Корабль сразу оброс ракушками и уже на дно тянет, тянет его собственная тяжесть. Эх, Лена, Лена!..
— Ну, что, брат, Никифор! — робко пробормотал я непослушным языком.
— Что прикажете? — вздохнул Никифор.
— Ну, вот, брат, и устроились.
— Так точно, устроились. Вот сижу и думаю себе: наверное, скоро расчет дадите.
— Никифор, Никифор… Есть ли участь завиднее твоей: получишь ты расчет, наденешь шапку набекрень, возьмешь в руки свой чемоданчик, засвистишь, как птица, и порхнешь к другому холостому барину. Заживете оба на славу. А я…
Никифор ничего не ответил. Только нашел в полутьме мою руку и тихо пожал ее.
Может быть, это фамильярность? Э, что там говорить!.. Просто приятно, когда руку жмет тебе понимающий человек.
Когда вы смотрите на изящную, красивую женщину, — бойко стучащую каблучками по тротуару, — вы думаете: «Какая милая! Как бы хорошо свить с ней вдвоем гнездышко».
А когда я смотрю на такую женщину, — я вижу не только женщину — бледный, призрачный тянется за ней хвост: маленькая девочка, за ней толстая женщина, за ней худая, черная женщина, за ней старая женщина с кривой ложкой, усеянной дырочками, а там дальше, совсем тая в воздухе, несутся еще и еще: сестра Катя, сестра Бася, тетя Аня, тетя Варя, кузина Меря, Подстега Сидоровна и Ведьма Ивановна…
Матушка, матушка, — пожалей своего бедного сына!..
Невинный, безопасный, кроткий вид имеет ручная граната, мирно лежащая перед вами.
Возьмите её, взмахните и подбросьте: на клочки размечется вся ваша так уютно налаженная жизнь, и не будете знать, где ваша рука, где ваша нога!
О голове я уже и не говорю.
Место под солнцем!
На кухне маленький, уютный диванчик напротив телевизора. Это семейное место под солнцем, (на опережение) Закипает чайник, жена вскакивает выключить газ, я с победным криком: «Хозяин ушел — места не нашел!» — плюхаюсь на согретое местечко! Под плечом что-то мешает… Конфета Гулливер. Ура! Победоносно разворачиваю ее и с хрустом, медленно сьедаю! Чтобы до конца чувствовать себя господином, зажимаю фантик меж пальцев ноги и протягиваю в стороны жены. «Брось в мусорку дорогая!» Жена молниеносно чиркает зажигалкой! Дую на обожженные пальцы, вывернув ступню как йог. Жена с милой улыбкой говорит: «Я думала, что ты попросил поджечь, любимый!» Место под солнышком опять принадлежит ей!
Мы очень любим друг друга!
— А вот ты только представь! 2328 год.
— Ну, представил.
— Ты сидишь на 525 этаже.
— Неплохо.
— Но дверей в твоей квартире нет.
— Это почему это?
— А потому что люди в это время будут перемещаться исключительно телепортацией.
— Прикольно! И че дальше?
— А дальше вот что. У тебя сломался телепортер, а в нем все — перемещатель, телефон, интернет, короче, вся связь с миром. Вот что ты будешь делать?
— Гы… Нажму кнопку пожарной сигнализации!
— Правильно мыслишь, чувак… Но не выйдет!
— Чё это?
— Дело в том, что в то время сигнализация не нужна будет совершенно. А знаешь почему? Цивилизация достигнет таких высот, что все в мире будет из негорючих материалов. Представляешь, даже туалетная бумага не будет гореть, а самоуничтожаться после использования.
— Круто!
— Еще как круто! Но твое выживание под вопросом.
— Нда… Слушай, а может на парашюте?
— Да ты конкретный… Парашют, конечно, вариант… но не в 2328 году. Даже больше скажу, просто нереально. Вот смотри сам. Кругом громадные высотки, шквалистый ветер… верная смерть. Опять же окна не открываются в целях безопасности. забыл, на каком этаже живешь? И вообще, кто будет держать дома парашют? Там же по земле вообще нельзя будет ходить…
— Да ну!
— Точно! Везде сплошная зелень, ну там тайга, джунгли. Дорог не будет, тропинки только в особых зонах и ходить можно будет только босиком, чтобы лишний раз не травмировать почву, а по траве ходить — страшное преступление.
— Блин, ваще нереально! А как же люди?
— А что люди? Там, знаешь ли, такая система мощная… летающие оранжереи, платформы над морями, кстати, я же забыл, дома тоже летающие будут… ага, на воздушной подушке.
— Вот засада какая! Так это, я же на работу опоздаю и меня начнут искать.
— Какая работа! Тогда уж все роботы будут делать. Что ты! Строить — роботы, теплицы — автоматизированные, кухни — роботизированные, нанороботы для лечения и все это связано единой сетью. уффф… у самого дух захватывает! И потом, ты и сейчас то не работаешь. а через триста лет… эх! Хочешь совершенствуйся, хочешь просто живи и в ус не дуй!!!
— Кайф!!!
— Неее, кайфа не будет. Шоколад и то запретят… то есть такой, как сейчас. Придумают такой процесс… одни эндорфины от него останутся, но дозированно… наркомании боятся.
— Слушай, а как же веселиться то, а… ни выпить, ни закусить, так, что ли?
— Нет, почему, можно… но виртуально! Подключаешься к специальной аппаратуре, включаешь программу и веселись себе на здоровье! А главное, похмелья никакого, печень в порядке, ну и остальные органы тоже.
— Так это что же получается, друзья тоже виртуальные че ли? Может я того… подключусь и это… позову на помощь…
— Вот дурья башка! Я ж тебе говорю, все в телепортере… маленькая такая штучка прямо в голове!
— Да что ты! Тогда остается одно — буду стучать соседям в стену, пока они не поймут — что-то не так.
— Гы-гы-гы!!! Вот дебил! Кто ж тебя услышит! Тут тебе не хрущевка!!! Гы-гы-гы!!! Хуч бомбы взрывай… гы-гы-гы!!!
— Все, сдаюсь!!!
— Ох, хо-хо, насмешил!!! Ладно уж! Понимаешь, телепортер — это биологический чип… Нано технологии и все такое, вещь практически вечная. Можешь в коллайдер засунуть, а с ей ничего не будет. А работает он от энергии твоего тела… Ну… понял?
— Ах, ты, ёж, ты, менделей!!! ПонЯл!..
Друг мой, а может быть так, что я вчера весну видела? Она, в ярком сарафане с вышитыми фиалками, встречала людей среди улицы, протягивала им руки и пыталась обнять за плечи. По растрепанным маковым ветром косам вплетены у нее цветы, и каких только цветов там нет! А еще, она вынимала по одному маленькому цветочку из желтой льняной сумки, что висела у нее через плечо, и в руках ее вырастали прекрасные букеты. Она подходила к прохожим и пыталась подарить эти цветы, и каждый раз ее сердце становилось больше.
Никто не брал ее волшебных цветов, а она хотела отдать еще больше, и еще, и еще. Она пыталась согреть людей, во всей фигуре которых читались одиночество и холод. Её отталкивали, жалуясь на слишком яркое солнце. Она не понимала, почему свет её глаз так не нравится людям, ведь она их так сильно хотела согреть!
Ее цветы были никому не нужны, а руки потерпели столько отторжений, что ей стало очень грустно. По маленьким капелькам из её глаз собирались слезы — то начинался первый весенний дождь. И теперь, каждый раз, когда весной идет дождь, я думаю о где-то покинутой всеми весне, из души которой прорастают самые прекрасные из всех цветы, в глазах которой сияет самое яркое солнце, и руки которой самые тёплые. И каждый раз я пытаюсь поймать ее за руку, рассказать о своей любви и подарить ей свой букет цветов. Из согретой ее объятиями души. …
Потом эту историю обсуждали всем городком: одни злорадствовали, другие сочувствовали, третьи назидательно рассуждали о неотвратимости возмездия. Равнодушных не было. А все потому, что Татьяна Владимировна Миронова, заведующая хирургическим отделением больницы, где произошло так взбудоражившее умы событие, происходила из известной в городе династии врачей.
Татьяна Владимировна была врачом в пятом поколении. Авторитет и уважение, заработанные предками, достались ей по наследству.
Основоположником династии был прапрадед. Он работал в Петербурге вместе с Пироговым — отцом русской хирургии. Прадед тоже стал хирургом и во время Первой мировой войны, несмотря на преклонный возраст, много оперировал в военно-полевых госпиталях. После революции он успел вывезти жену и сына из Петербурга в небольшой провинциальный городок и тем самым спас семью от репрессий, выкосивших многих его родственников и знакомых.
Дед Татьяны Владимировны был врачом от Бога. Ему даже поставили потом памятник перед больницей, в которой он проработал всю жизнь. Великую Отечественную войну он провел в госпиталях и был известен как «Доктор Доброе сердце». Многим людям он сохранил полноценную жизнь, не дав им стать инвалидами. Он боролся за каждую руку и ногу, а не ампутировал конечности, как это было тогда принято, «для профилактики», чтобы избежать заражения. После войны брался за рискованные, самые сложные операции, на которые не решались коллеги. Сколько жизней он спас! До конца его дней благодарные пациенты из разных городов и стран присылали ему письма, открытки, посылки, а после смерти несли цветы на могилу и к памятнику.
Отец Татьяны Владимировны продолжил семейную традицию, правда, больше по административной линии. Он занимал руководящий пост в Министерстве здравоохранения области.
Вопрос о том, в какой вуз поступать самой Татьяне, в семье не стоял. Она окончила медицинский институт, много лет проработала хирургом, а в последние годы занимала должность заведующей хирургическим отделением. По всем современным стандартам она была успешна в профессии: защитила докторскую диссертацию, имела высшую квалификационную категорию, ездила на международные научные конференции, выступала с докладами на симпозиумах. В личной жизни тоже все было прекрасно: состоятельный муж и сын — студент второго курса, как несложно догадаться, медицинского института.
И все это благополучие рухнуло в один день, когда в больницу на «скорой» привезли пациента, пострадавшего в ДТП. В это время Татьяна Владимировна беседовала со своей знакомой, проходившей платное обследование. Медсестра заглянула в кабинет и сообщила, что прибыл больной в тяжелом состоянии, ему срочно требуется операция, а личность его не установлена (ни документов, ни полиса, ни телефона при нем не оказалось — по всей вероятности, до приезда «скорой» бедолагу успели обчистить). Что делать? Татьяна Владимировна утомленно вздохнула, отдала распоряжение готовить пациента к операции и начинать без нее — она подойдет, когда освободится.
Она еще поболтала со своей знакомой, проводила ее до двери и устало плюхнулась в кресло. Сбросила модные туфли на высоком каблуке, блаженно вытянула ноги, откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Трудный выдался день. Ее беспокоило состояние одного больного, которого она прооперировала пять дней назад. Родственники щедро отблагодарили ее, но теперь требовали, чтобы он немедленно выздоровел, а он, как назло, возьми да и заболей пневмонией. Она перебирала в уме комбинацию препаратов и протокол лечения — вроде бы все верно, а самочувствие пациента не улучшалось.
Татьяна Владимировна взглянула на часы: «дэтэпэшника» привезли почти час назад. Надо бы поинтересоваться, что там с операцией. Сегодня оперирует Соловьев, начинающий хирург, и без присмотра его лучше не оставлять. Она неохотно поднялась, сунула ноги в туфли и пошла в ординаторскую. Узнав, что операция только что началась, Татьяна Владимировна прикинула, что еще успеет выпить кофе.
Она вернулась в кабинет, нажала на кнопку дорогой кофемашины (подарок пациента), и ароматная струйка потекла в изящную чашечку мейсенского фарфора. Татьяна Владимировна знала толк в красивой жизни. Она сделала два коротких звонка: маме — справиться, как обычно, о ее самочувствии, и мужу — с просьбой купить продукты к ужину.
Во время разговора с мужем в кабинет снова заглянула медсестра и сообщила, что состояние больного критическое и Соловьев просит ее помощи. Татьяна Владимировна повесила трубку и направилась в операционную. По дороге ее дважды остановили: коллега, родственника которой она прооперировала два дня назад, и пожилая болтливая пациентка, принявшаяся рассказывать о странных ощущениях в желудке после завтрака. Татьяна Владимировна заверила коллегу, что состояние ее родственника стабильно, а пожилой даме порекомендовала обратиться к лечащему врачу — возможно, нужно просто изменить диету.
Войдя в операционную, она сразу поняла, что произошло непоправимое. Молодой врач, лицо которого сливалось с синеватой бледностью хирургического халата, застыл с дефибриллятором в руках, остолбенело глядя на тело — это была первая его смерть. Анестезиолог и медсестра заканчивали свою работу. Татьяна Владимировна деловито подошла к столу, мельком взглянула на умершего и, не веря глазам своим и не смея им поверить, посмотрела на тело еще раз, с ужасом узнавая в нем своего сына — своего любимого мальчика, которого она еще утром кормила завтраком и целовала на прощание.
На мгновение она превратилась в обыкновенную женщину, захлебнувшуюся горем. Но, будучи первоклассным врачом, уже через секунду принялась отдавать по-военному четкие команды. Операционная бригада мигом поняла, кто лежит у них на столе, и подключилась к работе, действуя быстро и слаженно. Были предприняты все возможные попытки реанимации, но сердце сына так не забилось.
Спустя десять минут врачи отступили от стола и в виноватом молчании смотрели на яростные и совершенно тщетные старания матери оживить сына. Старшая операционная сестра, повидавшая на своем веку не один смертельный исход, подошла к ней, крепко взяла за руку и остановила. Твердым голосом, перейдя на внеслужебное «ты», она сказала: «Таня. Хватит. Все. Ты же понимаешь».
И Татьяна Владимировна послушалась, обмякла в ее руках и обвела коллег беспомощным взглядом. Прочитав в их глазах приговор, она с воем бросилась на тело сына, вновь превратившись из врача в обыкновенную женщину с необъятным горем. Совсем не профессионально, вопреки всем научным постулатам, она обращалась к Богу, трясла сына и молила: «Нет, нет, не умирай, не смей умирать, сыночек! Господи, помоги! Верни мне его, спаси его! Не умирай, Игоречек, вернись! Вернись, ты слышишь меня, сынок!» Она вцепилась в него, прижала к груди, но жизнь сына, просочившись сквозь ее руки, утекла.
Коллеги молча смотрели на нее, разделяя горе и чувствуя свою вину. Потом старшая медсестра мягко обняла Татьяну Владимировну и отвела от стола. В гробовой тишине монотонно пищал осциллограф, равнодушно вычерчивая ту неумолимо-длинную зеленую линию, которая ставит точку в нашей земной жизни.
В стерильной операционной скорбно стояли люди в белых халатах, понимая, что драгоценные минуты, когда мальчика еще можно было спасти, оказались упущены… Все они знали, что мальчик мог выжить.
Если бы «скорая» не ехала так долго.
Если бы при транспортировке с ним правильно и бережно обращались.
Если бы он не лежал так долго в больничном коридоре в ожидании помощи.
И если бы ему вовремя была оказана грамотная профессиональная помощь.
Если бы!
Он мог бы… Он смог бы… Он жил бы…
Слух о смерти сына заведующей быстро разнесся по городку и вызвал бурный отклик в сердцах и умах граждан. Целую неделю происшествие обсуждали на все лады, попутно осуждая не только врачей, но и полицию, местную власть и правительство. А все деньги, деньги, деньги! Без денег, бумажек и знакомств ты не человек.
Внука похоронили рядом с дедом. «Вот же насмешка судьбы! — судачили горожане. — Дед, золотой врач, бескорыстно служивший людям, будет лежать рядом с внуком, погибшим из-за врачебной халатности». Скоро люди утешились мыслью, что Бог покарал мать смертью сына, чтобы впредь ей неповадно было небрежно относиться к человеческой жизни, а потом другие новости вышли на первый план, и граждане благополучно забыли о гибели мальчика.
Татьяна Владимировна появилась на работе через неделю. Она шла по больнице, и коллеги скорбно расступались перед ней, сочувственно здоровались и с любопытством оборачивались вслед. Когда-то она, уверенная в себе, носилась по коридорам больницы, лихо цокая каблучками. А сейчас брела тихо, понуро согнув спину и молча, не поднимая глаз, кивала в ответ на приветствия.
Дело по факту ДТП было закрыто: юноша перебегал дорогу в неположенном месте, поскользнулся на льду и упал под колеса ехавшего с разрешенной скоростью автомобиля. За врачебную халатность никого наказывать не стали.
—Сладких снов, дитя,—прошептала Анна и вышла из комнаты. Убедившись, что дверь крепко заперта, женщина спустилась вниз.
Год назад купить домик у озера казалось неплохой идеей. Чистый воздух и вода крайне необходимы пятилетнему ребёнку, оставшемуся без родителей. Об отце мальчика Анна ничего не знала, а про его мать слышала, что та, «попав под влияние бесов», сгинула. Во всяком случае, так говорили односельчане, которые при виде Ваньки крестились и плевали через левое плечо. «Ты пригрела бесёныша!»,—кричали Анне вслед.
Желая отгородить приёмного сына от косых взглядов, она приобрела скромный домик на берегу озера. И именно оно манило пугливого мальчика по ночам.
— Изыди, адское отродье! Отправляйся в свою геену огненную, чтоб я тебя больше не видел здесь никогда, бес проклятый! Провались к чертям собачьим, нечисть рогатая, душегуб вонючий!
Именно такими словами приветствовал беса Аскольда молодой неопытный священник, которого вызвали на дом к Елизавете Павловне Фроловой, в которую, собственно, и вселился вышеназванный обитатель потустороннего мира. Крики экзорциста разбудили Аскольда, мирно похрапывающего где-то между печенью и желудком гражданки Фроловой. Приоткрыв левый глаз, он широко зевнул и, зацепившись мохнатыми лапами за пищевод, подтянулся к глазам, чтобы взглянуть на креативного священника. Тот разошелся не на шутку.
— Асмодей поганый, чтоб тебе пусто было! Чтоб у тебя рога внутрь расти начали! Проваливай из бедной женщины! Оставь ее в покое, ирод треклятый! Окстись, кровопийца малообразованная!
Аскольд удивленно хмыкнул и посмотрел на часы, плотным ремешком облегающие его лапу. Стрелки показывали ровно половину тринадцатого. Это означало, что до того момента, когда душа Фроловой станет его собственностью, оставалось не больше четырех дней. Бес снова зевнул и уже собрался снова развалиться на мягкой печени, как священник выдал еще одну тираду.
— Возвращайся в свою адскую обитель, охальник тупоголовый! Иди к дьяволу, гадкий младоум! Проваливай к чертовой бабушке, псина вислоногая!
Где-то в груди Аскольда неприятно заныло. Он вспомнил, что не заходил к своей бабушке в гости уже лет, эдак, триста пятьдесят, а то и все четыреста. Дождавшись, пока священник закончит свой инновационный обряд экзорцизма и закроет за собой дверь, Аскольд незаметно выскочил из тела уснувшей гражданки Фроловой и шмыгнул за порог, на всякий случай оставив дверь в душу открытой.
***
— Внучок! Да быть не может! Явился наконец-то!
Чертова бабушка, увидев гостя, всплеснула руками и побежала к калитке, встречать своего нерадивого внучка.
— Бабуля, привет! — растянулся в улыбке Аскольд, — а ты все такая же молодая! — слукавил он, мельком глянув на ее седой кончик хвоста.
— Да брось ты, — махнула та рукой, — а ты чего худой такой? Не кормят вас что ли в этом вашем аду? В мое время все по-другому было — и столовая, и надбавка за стаж, и отпускные… А какие вилы были! Вон, у меня до сих пор одни в сарае стоят. Не то, что сейчас. Соседка вон, купила на рынке, а они у нее сгнили за сто лет. Это разве хорошие товары? Да смех один! А эти… Котлы. Это разве…
— Ну ладно, ладно, бабуль, — перебил ее Аскольд, — ты сама как?
— Вот я и говорю — такую организацию развалили… Да что ж ты тощий такой? Гляди упадешь сейчас в обморок. А ну-ка быстро за стол.
— Да я поел уже, ба…
— Я сказала — за стол! — тоном, исключающим все возражения, произнесла бабушка и легонько подтолкнула внука к дому.
Пустой стол, за которым оказался Аскольд, как-то незаметно и сам собой стал наполняться тарелками, мисками, кружками и кастрюлями с едой. Чертова бабушка как будто доставала все эти яства из воздуха и тут же отправляла на стол, пододвигая тарелки поближе к внуку. Так, что уже через несколько минут их содержимое начинало вываливаться из одной тарелки в другую.
— Бабуль, да я ж столько не съем!
— Это тебе так кажется, — махнула та рукой и тут же поставила на стол еще одну посудину с чем-то дымящимся, — о, кстати! У меня ж для тебя подарок есть!
Она открыла сундук, стоящий у стены и выудила оттуда что-то вязаное.
— Вот, держи. А то ходишь без шапки, так ведь можно и уши застудить.
Внук взял подарок в руки и скептически осмотрел его.
— Ба, это что? Шапка с нарожниками что ли? Сейчас такие никто не носит уже.
— Чего это — не носят? У нас вся деревня в таких ходит.
— Ну… Это у вас, — смутился Аскольд, — а у нас все ходят в шапках с рогами навыпуск. Так сейчас модно. Никто нарожники уже сто лет не надевает.
— А ты на всех не гляди, — подбоченилась бабушка, — а если завтра все пойдут святую воду пить, ты тоже пойдешь?
— Ба, ну это другое…
— Никакое не другое. Не надо на всех равняться. У тебя своя голова на плечах имеется. Так что надевай и не огрызайся.
— Да ну не модно же…
Бабушка выхватила из рук беса шапку и тут же натянула ему на голову, предварительно вдев его рога в специально предусмотренные нарожники.
— Ц, тут еще и тесемки какие-то… — недовольно буркнул Аскольд.
— Это чтобы на подбородке завязывать. Чтобы не стырили у тебя шапку, а то знаю я этих…
— Ба, да никто уже давно не крадет шапки. Кому они нужны?
— Тебе нужны, чтобы не заболел. Ешь давай.
Аскольд тяжело вздохнул и принялся за еду. Но она никак не хотела заканчиваться. Только он доедал последнюю горошину, как в его тарелке появлялся новый голубец, блин или вареник.
— Огород бы мне вскопать, внучок, — подперев голову лапой, произнесла бабушка, — кости на рассаду я уже приготовила, а вот вскопать некому.
— Да я бы с удовольствием, ба. Но у меня дела. Там душу надо через четыре дня забирать. Сроки горят, начальство тиранит.
— А никуда твоя душа не денется. Что с ней станет? Придешь через четыре дня и возьмешь тепленькую. Не обязательно там сидеть все время.
— Да я знаю, только священник повадился ходить. Закроет своими ручонками дверь в душу — как я обратно попаду?
— Ну что ж… Тогда самой придется…
Бабушка грустно вздохнула и положила руки на колени. Внутри Аскольда снова что-то неприятно заныло.
— Ладно, бабуль, вскопаю я твой огород. Может за день управлюсь.
— Вот хорошо, — повеселела она, — вот внучок какой у меня хороший! Ты давай ешь пока, поправляйся! Работать завтра будешь.
Аскольд посмотрел на тарелку и с ужасом обнаружил в ней две котлеты и целый половник картофельного пюре.
Тяжело вздохнув, он взял в лапу вилку и посмотрел на бабушку.
— Ба, можно я хотя бы шапку сниму? Жарко.
— Сиди. Пар костей не ломит, а у меня сквозняк в доме. Кстати, надо бы окна посмотреть, дует откуда-то. Глянешь потом?
— Гляну, — кивнул Аскольд и воткнул вилку в котлету.
***
Через четыре дня Аскольд снова появился в доме своей жертвы — Елизаветы Павловны Фроловой. На его голове красовалась вязаная шапка с нарожниками и завязанными на подбородке тесемками, копыта громко цокали по паркету подковами шестнадцатого века, которым, по словам его бабушки, «Сносу не будет ажно до апокалипсиса», в левой руке он держал огромный пакет с пирожками, завернутыми в номер газеты «Адский Вестник» за 16 декабря 1865 года", в правой же был зажат кусок надкушенного яблочного пирога, который дала ему в дорогу бабушка со словами: «От пирога растут рога».
Постояв немного у двери в душу, Аскольд шагнул внутрь, но случайно задел плечом косяк двери и остановился. Еще раз, и снова проем оказался слишком узким.
— Да что ж такое… — буркнул бес и попытался снова проникнуть в душу, но тщетно. Он упирался в косяк то животом, то плечом, то еще чем-то. За четыре дня, которые он гостил у своей бабушки, из тощего чертенка он превратился в огромного шароподобного бесяру, который теперь никак не смог бы попасть ни в одну людскую душу. Аскольд замер.
— Уволят же… К гадалке не ходи — уволят, — прошептал он, а затем перевел взгляд на кусок пирога. Немного посомневавшись, он махнул рукой, откусил кусочек и, ногой захлопнув дверь, направился к выходу из квартиры.
***
Вот таким образом Елизавета Павловна Фролова вновь обрела свою душу в вечное пользование, молодой священник стал уважаемым человеком среди местного люда и своих коллег, а черт уволился из ада и уехал жить в деревню к тому, кто всегда его ждет — к своей любимой бабушке.
-- Слушанье продолжается, — объявила судья и вновь дёрнула за хвост кота, тот истошно заорал, что и обозначило начало.
-- Приглашается ответчик, — судья жестом пригласила Серого занять место в кресле.
Тот нехотя подошел и сел.
-- Клянетесь ли вы говорить правду и только правду?
-- Да.
-- Слушаем вас, — судья поудобней уселась в своем кресле.
-- Ну во-первых дело было не вечером, а ночью, — сказал Серый и зал загудел.
-- Тихо, — прикрикнула судья и стукнула два раза кота, тот зло посмотрел на нее и гавкнул. Она не обратила на это внимание так как была всецело поглощена новым платьем Шапочки.
-- Продолжайте, — машинально кивнула в сторону Серого.
-- Так вот, дело было в 2 часа ночи. Я возвращался из бара, Иван царевич может подтвердить, — Серый повернулся к Вани, тот кивнул.
-- Протестую ваша честь, — выкрикнул Колыван.
-- Против чего, — устало посмотрела на него судья.
Тот опустил голову и промолчал.
-- Вдруг слышу кто-то воет — продолжал Волк.
-- Я не выла, я пела, — всколыхнулась прелестница.
-- Я бегом туда, там сидит она, — он кивнул в её сторону, — в одной шапочке.
-- Не ври на мне купальник… Был, — выкрикнула Шапочка.
-- Покажи, — хором попросили присяжные.
Шапочка хотела было встать, но судья жестом остановила ее, вздох разочарования пронесся по залу.
-- Ну если купальником назвать две веревочки, — продолжил Серый, — Я подбегаю к ней и спрашиваю,
-- Что ты тут делаешь?
А она.
-- Иду к бабушке, я пирожки испекла.
Я ей.
-- К какой бабушке? Какие пирожки? У тебя отродясь бабушки не было. Да и печь ты не умеешь.
А она.
-- Хочешь пирожок попробывать?
Я.
-- Ты же знаешь волки пирожков не едят.
-- А что едят волки, Красных Шапочек?
А сама лезет ко мне обниматься.
-- Протестую, — закричал Калыван.
Судья нетерпеливо махнула рукой,
-- Продолжай Серый, продолжай.
-- Ну так вот, я ей, а ну давай домой, 2 часа ночи.
А она.
-- Мне страшно, спаси меня.
И опять обниматься лезет.
-- Я не такой, у меня жена.
Кричу ей.
-- Ваша честь вы можете поверить в это, — вскочила Шапочка.
-- Нет конечно все мужики козлы, — вся женская половина зала одобрительно зашепталась.
Судья спохватилась и заорала.
-- Всем молчать. Продолжай, — кивнула она Серому.
-- Я и говорю, не такой я , — теперь гул возмущения пронесся над залом.
А она.
-- Ну ты же не бросишь одинокую девушку в два часа ночи. И как на прыгнет на меня. Я еле вырвался и убежал, — закончил Серый.
Даже Иван с сомнением посмотрел на него потом на Шапочку, и покачал головой. Кто в такое поверит?
3 часть
После слов Серого зал долго не мог успокоиться. Слушатели разделились на два лагеря. Одни, это в основном женщины, были на стороне Серого и поверили в его сказки. Вторые, в основном мужики, не по верили Волку.
Между тем судья увлеченно беседовала с помощницей обсуждая нижнее бельё Шапочки, которая позировала в нем перед журналистами.
Судья не выдержала и… Тоже разделась и встала перед камерами. Кто-то включил музыку, кто-то притащил бочку вина. В общем суд шел своим чередом.
Опомнившись красавица накинула мантию и села в свое кресло. Шапочка тоже с неохотой оделась и заняла свое место. Судья долго не могла понять что надо делать и вопросительно посмотрела на кота. Тот демонстративно отвернулся.
-- А да, — вспомнила она и дернула кота за хвост, тот истошно завопил и суд продолжился.
-- Так напомните на чем мы остановились, — шепотом спросила судья свою помощницу.
-- На бретельках ваша честь, — напомнила та.
-- Да, бретельки немного коротковаты… Какие бретельки??? — опомнилась она, — я про то что здесь происходит.
-- А что здесь происходит? — оглянулась по сторонам помощница.
-- Вот и я не могу вспомнить, — посетовала судья.
-- Ваша честь мы здесь Серого судим, — поспешил на помощь Джин.
-- Да? — удивилась судья, — а кто судья?
-- Вы.
-- Тьфу ты, — вспомнила на конец она, и шарахнула кота.
Тот от неожиданности снова загавкал. Но опять на него ни кто не обратил внимания.
-- Так начинаем прения сторон, — наконец то вспомнила свои обязанности судья.
-- Обвинитель вам слово.
Колыван встал и прошел на середину зала.
-- Господа присяжные, ваша честь, — начал он, — перед вами юная жертва сильных мира сего, — показал он на смущенную Красную Шапочку.
-- Вы посмотрите на нее, это же ангел, это дитя, одинокое и беззащитное.
-- Ни чего себе дитя ей уже за сорок, — выкрикнул кто-то из зала.
-- Да не может быть!!! — воскликнула судья и повернулась к шапочке.
— - Пластика? Где делала? А шею подтягивала? — посыпались вопросы со всех сторон.
Шапочка опять разделась, и встала в позу. Во круг собрались ценители женской красоты. Судью задевал тот факт что все внимание переключилось на Шапочку, и она вновь сняла мантию обнажив тело. Половина зрителей переключилась на нее.
Иван царевич, воодушевившись происходящим, открыл тотализатор, кто из дам больше соберет поклонников. Начался подсчет. Узнав о противостоянии две искусительницы стали танцевать танец живота. Судья оказалась довольно не плохой танцовщицей, и постепенно зрители перетекли в ее лагерь. Шапочка видя свое фиаско завопила.
-- Всем встать суд идет…
Народ опомнился и занял свои места.
Судья вопрошающе посмотрела на Ивана.
-- Кто?
-- Вы ваша честь, 325 на 100, чистая победа.
Победительница с презрением посмотрела на Шапочку и показала язык. Та отвернулась и села в кресло.
Судья хотела стукнуть кота для возобновления процесса, но того не оказалось на месте.
-- Суд уходит на перерыв, — сказала она и все с облегчением вздохнули, обстановка накалилась до предела…
Продолжение следует…
(Интервью, взятое мною у меня в 2009 году)
Вопрос: — Скажите, как вы относитесь к своей свекрови?
- Моя свекровь живет далеко от Москвы (в станице Н… краснодарского края), поэтому вижу я ее крайне редко. Она очень своеобразный человек: рваные носочки, просветленные глазки, бровки домиком, узелок волосиков на затылке, ручки на животике — божий одуванчик, одним словом. В общем-то неплохая стандартная бабулька.
Когда мы с мужем поженились, я ее пригласила к нам — ну, познакомиться. Жили мы тогда крайне неинтересно, бедно — лучше не вспоминать. Но мужа я очень любила, поэтому написала свекрови письмо: так, мол, и так, мама, приезжайте в гости, положим вас куда — нибудь, тесно у нас, но, как говорят в народе — в тесноте, да не в обиде. Приезжайте, мама, на пару деньков. И сына повидаете, и нам радость.
* * *
Приезжает она в назначенный день и час — я распахиваю дверь и вижу такую картину: стоит «мама» в окружении тюков, свертков, сундуков и одеял — и (блин!) — в честной компании каких-то родственников. Вот такая подлая картина. У меня челюсть упала на грудь.
Ну, я изобразила бледную радость кривой улыбкой и простерла руки: пожалуйте, мама, будьте, как дома, не стесняйтесь! Чего ж теперь с вами делать.
Родственники тем временем разбрелись по кухне и туалету, а мамуля по-хозяйски открыла бар в стенке, где у меня стояла коллекция маленьких бутылочек с различными спиртными напитками, и говорит: когда, дочка, ты выбросишь всю эту выставку из бутылочек? Они мне не нравятся…
Я ей таким же тихим голосом отвечаю: Не лезьте, мама, мне в душу. Я ведь и опечалиться могу…
На том и порешили.
Свекровь пошла лепить пельмени и варить борщ (они получились фантастически вкусными), а на ночь глядя случилась первая ссора.
* * *
Родственники улеглись на полу по углам и тут же захрапели. А мамуля, божий одуванчик, молча покидала с нашей единственной кровати МОЕ покрывало и простыни, постелила свое белье и одеяло, взбила МОЮ подушку и ласково позвала своего внука Коленьку, которого привезла с собой: «Ложись, внучок! Кроватка готова!»
Все бы ничего, но Коленька страдал ночным энурезом.
Я осторожно так говорю: мама, это все же наша кроватка… вы уедете, будь вы неладны, а нам на ней спать…
Она подняла бровки: -а это ты к чему?
Я: — а к тому, мама, что Коленьке я постелю на раскладушке в кухне…
Она: — Ну вот еще! Дитя — в кухню?! Это еще зачем?!
Я: — А затем, мама, что вдруг Коленька написает в нашу с мужем кроватку, а ему, как-никак, 27 лет уже…
И знаете, что мне ответила моя свекровь? «Ничего, доча, не волнуйся, Коленька обычно СОВСЕМ ЧУТЬ-ЧУТЬ ПИСАЕТ В ПОСТЕЛЬКУ «Чуть -чуть, типа, не считается! Переживете!
Моего мужа утешение мамы не обрадовало, и он выгнал 90-килограммового Коленьку на раскладушку. Пусть писает на здоровье — чуть-чуть поменьше или чуть-чуть побольше: не жалко.
Коленька, конечно, обиделся, но, выкурив дорогую сигару (подарок наших друзей), согласился скоротать ночь на неудобной раскладушке.
* * *
Наутро свекровь со мной не разговаривала. Взбешенный муж целый день возил Коленьку, Машеньку и Наташу по всевозможным рынкам и покупал им всем подарки.
Через две недели этот ад кончился. Но, увы, не навсегда.
Потому что свекровь позвонила из станицы и тихим голосом попросила ей помочь «безвозмездно» — выслать 600 долларов на покупку «утяток, цыпляток и новых сапог для Маши». Она говорила так, словно речь шла о шестидесяти рублях. Для нас с мужем да и вообще для граждан РФ тогда это были большие деньги, но они у нас были. Муж, конечно, выслал их маме, мы же остались в прямом смысле без штанов.
* * *
Через два месяца свекровь позвонила снова и сказала, что «нужно еще 500 долларов, так как купленные цыплята подохли, нужны новые и живые».
Таких денег у нас не было, но мама не огорчилась: что ж, мол, чего нет, того нет. Вышлите, сколько можете. И легко согласилась на 50 долларов.
Эти поборы продолжались до лета: то кто-то тяжело заболевал, то кому-то были нужны деньги индюку на операцию, то ей самой позарез требовались новые очки…
Точка была поставлена самой свекровью — вернее, ее ошибкой. Есть же поговорка — жадность фраера сгубила…
* * *
Однажды летом, на рассвете, в дверь раздался звонок. Я побежала открывать и чуть не сползла по стенке: на пороге стоял Коленька и широко улыбался: «А я теперь у вас буду жить, в столице!»
Муж посерел лицом: это с чего ты взял?
Коленька улыбнулся еще шире: а бабушка так сказала! Езжай, говорит, внучок, в столицу, неча тебе на поле спину рвать… Они тя прокормют…
Надо сказать, что Коленька, несмотря на диагноз, успел тогда жениться второй раз. Он вообще был парень бравый, мускулистый, здоровенный. Но физическую работу терпеть не мог. Не исключено, что в его планы входило перебраться к «дяде с тетей», потом перевести жену и припеваючи зажить у нас на шее.
Я говорю: Коля, ты видишь, что здесь негде развернуться. Ты видишь, что я жду ребенка. Все, что я могу для тебя сделать хорошего — дать денег на обратную дорогу.
Муж же отвел его в сторонку и объяснил ему свою позицию настоящим мужским языком.
* * *
Коленька уехал. Но со свекровью у нас отношения испортились навсегда, она перестала звонить, писать, не поздравила даже с рождением ее внучки, не видела ее все эти 10 лет, не интересовалась ее судьбой.
Через пару лет нам стала известна причина ее молчания: Коленька, приехав тогда домой, рассказал бабушке, а значит, и всей станице, что мой муж его избил до потери сознания и выгнал пинками на улицу.
Теперь нас изредка одолевают звонками различные пятиюродные братья-сестры мужа. Начинают робко и издалека рассказывать про тяготы жизни. Но этот номер больше не проходит.
Хочу рассказать вам сказку. Только свою. Хотя все её знают, но там почему-то про лягушек. Ума не приложу, при чём тут лягушки? Во-первых, лягушки по кухне не бегают в поисках съестного. Во-вторых, лягушки не могут забраться на стол. В-третьих, они умеют плавать. В общем, сказка эта — моя и совершенно не про лягушек! Хотя к лягушкам я отношусь очень нежно)))
Шла тяжелейшая война. Все мужчины ушли на фронт, даже дедушка был на фронте врачом. А бабушка тоже была врачом, но в тылу, в госпитале — ведь у неё было двое детей. Только тогда она была совсем не бабушка, а молодая, очень красивая женщина. И детей у неё было уже не двое тогда, а в живых осталась только дочка-первоклассница. Маленький трёхлетний сын умер у неё на руках от пневмонии, потому что лекарств для него не было. Бабушка ещё не знала, что у неё родится ещё одна дочка, попозже. Да и от мужа она почему-то перестала получать письма и очень тревожилась за него. Она не знала, что он был контужен, попал в госпиталь, а писать не мог.
А дочка её ходила в школу, ведь даже во время войны дети учились и ходили в школу. И, несмотря на войну, они делали домашнее задание — писали упражнения, решали примеры. Только тетрадей у них не было, а были старые газеты, на которых они и писали между газетных строчек карандашом. А ещё дочка, как и все дети, росла и всё время хотела есть.
Вот я её спросила вчера: Мам, ну почему ты съела эту ветчину, если тебе показалось, что она несвежая?! А она ответила: Да вот, со времён войны не могу выбрасывать еду!
Но я отвлеклась. Девочка после школы приходила в госпиталь где работала её мама врачом, потому что там давали обед: заваренную в кипятке ржаную муку, иногда с каким-то растительным маслом. Почти с несъедобным названием. А ещё там было тепло. Девочка садилась в сторонке на скамеечку и делала уроки.
А сторонка эта представляла собой кровать, на которой лежал обожжённый танкист. Поэтому на него не могли даже класть простыню, а ему сделали что-то наподобие палатки или навеса, чтобы одеяло не прикасалась к телу. Он, конечно, выжил чудом. Он как-то ухитрился выбраться из горящего танка. Может быть, его вытащили товарищи. В общем, его мазали лекарством каждый день, и он уже шёл на поправку, но лежать ему было в палатке очень скучно — как же ты будешь с кем-то разговаривать, если ты его даже не видишь или видишь в маленькую щёлочку. Поэтому он и подружился с маленькой девочкой, которая каждый день приходила после школы и сидела около него. Они беседовали, и он рассказал ей одну сказку. То есть, может быть, он рассказывал ей разные сказки, но я знаю только про одну.
А потом война закончилась, все вернулись в Москву, только у дедушки, а он был тогда и не дедушкой вовсе, тряслась голова. И ещё родилась маленькая девочка, которую все звали Кроха.
И когда был ДЕНЬ ПОБЕДЫ, все взрослые побежали вечером на Красную площадь смотреть салют. А старенькую прабабушку, которая тогда была просто бабушкой (это я своим появлением на свет сделала её прабабушкой, а Кроху — тётушкой) и ту девочку-школьницу оставили сидеть с Крохой. Девочка так горько плакала, что её соседка по коммунальной квартире, а других квартир тогда и не было, Марфуша, согласилась посидеть с Крохой и отпустила бабушку и девочку на салют. Марфуша была монахиней из разорённого монастыря. Она жила в комнате с другой монахиней, постарше. Им дали одну комнату на двоих, решив, что они сёстры, потому что они обращались друг к другу так: сестра!
А когда девочка выросла, она вышла замуж, родила дочку и рассказала ей эту сказку танкиста.
А теперь уже я, эта дочка, расскажу вам эту сказку :-)
Так вот, сказка танкиста:
Бегали две мыши по кухне в поисках съедобного. Уже забрались на стол и бегали там, пытаясь заглянуть во все банки-склянки, как вдруг неожиданно свалились в большой кувшин с молоком, который стоял на столе. Одна мышь сразу вспомнила, что она плавать не умеет, горло кувшина очень скользкое, выбраться она не сможет, поэтому она сложила лапки и, не рыпаясь, тихо пошла ко дну. Другая же мышь продолжала бить лапками и пыталась удержаться на плаву. Уже совершенно изнемогая от усталости, она вдруг почувствовала, что ногами стоит на чём-то твёрдом. Опираясь на вдруг возникшую опору, она выпрыгнула из кувшина и убежала. На что же она смогла опереться задними лапками? Ответ все уже все знают: она сбила масло!
В общем, я понимаю это так: надо биться до последнего. И тогда вы выберетесь из горящего танка и ваши товарищи дотащат вас до госпиталя, где вам сделают простынную палатку над кроватью и вылечат.
Будем бить лапками, господа!
Сегодня у меня был тяжелый день. А вечер — еще тяжелее. Потому что пришлось встречаться с женщиной, об устройстве которой на работу попросила приятельница Юля. Отказать Юле я не могу, потому что она меня недавно выручила в одном очень серьезном вопросе.
В общем, делай что хочешь, сказала Юля, но постарайся девочке помочь. У девочки серьезная драма и сплошное дерьмо в счастье, здоровье и личной жизни. Даю тебе на старание два дня.
* * *
Встретились мы с девочкой Милой — ей на днях исполнилось 44 года — в офисе. Она присела к столу напротив меня и зарыдала. Потом закашлялась, потом снова зарыдала.
-Простите, — сказала Мила, откидывая золотистую прядь с чистого лба, — это у меня нервное. То есть я кашляю не от простуды, а от безысходности. Я не сплю уже неделю.
- Чем вы занимались до сегодняшнего дня? — спросила я и невежливо посмотрела на часы: я устала как собака. Мне очень хотелось домой.
- Ничем, — ответила Мила, промокая бумажной салфеткой красивые голубые глаза, — я замужем была двадцать лет.
- Логично — напряглась я, — а что вы умеете делать?
-Преподавать математику на английском языке, — сказала Мила и посмотрела на меня грустным взглядом.
- Мне нужно подумать, — сказала я, — и решить, что я смогу для вас сделать. Я не имею отношения к сфере преподавания математики на английском языке. Боюсь, что я ничего не успею за эти два дня. И даже за две недели.
- А вы не волнуйтесь, это не к спеху, — успокоила меня Мила, — я могу немножко подождать. Но я не знаю, как дальше жить. Мой муж не работает уже восемь лет и не хочет работать. А у нас двое детей, младшему только пять.
Ах вот оно что, подумала я. Типичная современная российская картина: жена тянет на себе всю семью, а муж с утра до вечера играет в компьютер, разговаривает по телефону, гуляет с собакой и клянет всю нашу трудовую систему, где правят козлы и бездарные остолопы, не догадавшиеся предоставить ему должность генерального директора или министра.
Но ведь Мила не работала все двадцать лет брака, вспомнила я. И спросила:
-А на что же вы жили все эти восемь лет, что не работал муж?
-Нет-нет, что вы, — энергично затрясла головой Мила, — у мужа раньше была хорошая работа. Он работал на фирме у брата. Но потом брату это надоело и он выгнал моего мужа. Потому что мой муж лентяй и не хотел ничего делать для компании. Он хотел получать деньги, а не зарабатывать их.
-А что за компания? — из вежливости поинтересовалась я. Мила назвала имя бренда — одного из крупнейших в России. Я вытаращила глаза.
— У меня безвыходное положение, — продолжала Мила, — мы продали дом, квартиру, а сейчас продаем дачный домик. Он последний. Мне очень жалко этот домик. Я в него всю душу вложила, каждый половичок выбирала. А теперь — представляете, Жанна — его у нас покупают за семь! Хотя мы выставили за девять! Мы теряем почти треть! А у меня же еще дети!- и Мила снова зарыдала в голос.
— За «семь» чего? — решила я отвлечь Милу — Семь тысяч, семь десятков?
-Нет, — рыдала Мила, — семь миллионов!
-Ого!- невольно вырвалось у меня, — семь миллионов рублей! Хороший у вас домик, наверное? Не тесный?
-Почему рублей? — обиделась Мила, — семь миллионов долларов. Но ведь стоит он гораздо больше! Мы же в него столько вложили! И теперь столько теряем! А у меня еще дети! А вчера этот негодяй, мой супруг, велел мне снять со счета шестьдесят тысяч, потому что у него на счете пусто! А я не могу, Жанна, трогать этот счет! Это н/з, понимаете? Это детям на черный день! У меня там всего пятьсот лежит!
— Тоже миллионов? — пошутила я
-Нет, всего пятьсот тысяч. И сколько на эти деньги можно просуществовать, на эти последние пятьсот тысяч долларов?!!
* * *
В общем, я решила позвонить сейчас своей приятельнице Юле и сказать честно, что такому страшному горю, какое навалилось на бедную Милу, я вряд ли я смогу помочь. Потому что ни одна существующая зарплата математика Милу не устроит. Мы все только потеряем время.
Вот это я и скажу сейчас Юле. Она обидится на меня, и я буду оправдываться, а бедная Мила будет кашлять от нервного срыва, не спать ночами и думать, как прокормить своих сыновей на последние пятьсот тысяч долларов. И все это будет на моей совести.
Да, тяжелый был у меня сегодня день.
23 сентября 2012.
У меня нет работы и совести. Мой друг взял на себя командование моей жизнью. И еще мне холодно, а госпожа лень пытается затащить меня в постель. Сейчас самое время изменить свою жизнь на 180 градусов, а не на 360, как обычно. Но не все так просто.
Во-первых, терпеть не могу собеседования. Сначала доберись до этого места (топографический кретинизм мне в помощь), затем делай вид, что испытываешь неописуемый восторг от общения с людьми. А если тебе повезёт, то такое предстоит проделывать каждый будний день с 9 до 18. Забавно, правда?
Во-вторых, по поводу командования. Иногда я совсем не против, чтобы за меня что-то решали. А что? Если удачный результат — замечательно, если нет — ну не я ж приняла это решение. Никакой ответственности, никаких трудностей, никакой жизни.
В-третьих, лень — это невероятная женщина. Вот у кого стоит поучиться настойчивости и изобретательности. «Сегодня целый день будем смотреть фильмы и думать о вечном». Ну как ей отказать? Сказано — сделано. Эх, коварная женщина!
Ну и, в-четвёртых, перемены и кризисы нужны для того, чтобы мы преодолели трудности и стали лучше. Серьёзно? А как же товарищ И. Бродский, со своим: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…»?
Мила стояла в храме и плакала. Уже минут пятнадцать. Для меня это было удивительно. «Что делает здесь эта фифа?» — думала я. Кого-кого, а её я здесь встретить точно не ожидала.
С Милой мы не были знакомы, но видела я её часто. Мы живём в одном доме и гуляем в одном парке. Я — со своими четырьмя детьми, а она — со своими тремя собаками.
Мы все её всегда осуждали. Мы — это я, другие мамы с отпрысками, бабульки на лавочках, соседи и, подозреваю, даже прохожие.
Мила была очень хороша собой, всегда модно одета и, похоже, легкомысленна и самоуверенна.
— Ишь, опять мужика сменила, — ворчала ей вслед баба Нина, сидя на лавочке у подъезда.
— Уже третьего.
— Может себе позволить, денег-то навалом, — поддакивала её товарка баба Шура, с завистью глядя, как Мила с очередным хахалем садится в свою недешевую иномарку.
Сын бабы Шуры, 45-летний Вадик не заработал пока даже на подержанный «Жигуль».
— Лучше бы детей рожала, часики-то тикают, — поддерживал бабушек их вечный оппонент, дед Толя. Но в вопросе осуждения Милы они были единодушны.
Позже вся лавка злорадно обсуждала, что и этот Милкин хахаль смылся. И делала глубокомысленный вывод: «А потому что потаскуха! И вообще, у неё дома, наверное, воняет псиной!»
Но больше всех Милу не любили мы — мамы с детьми.
Пока мы из последних сил носились за нашими чадами по горкам, качелям, кустам, помойкам и просто туда, куда у ребёнка глаза глядят (а глядеть они могут куда угодно), она вальяжно прогуливалась со своими «шавками» и в ус не дула. И даже с какой-то ухмылкой посматривала в нашу сторону. Мол, понарожали, теперь покоя не знаете. То ли дело я. Живу в своё удовольствие. А вы судорожно высчитываете, хватит ли денег Машеньке на курточку и ботиночки, или ботиночки могут подождать.
— Сразу видно — чайлдфри. Они все такие, — говорила моя подруга Наташа, мама троих мальчишек.
— У богатых свои причуды — собачки, кошечки, хомячки, — кивала беременная двойней Людка, пытаясь достать с дерева старшую дочь-оторву.
— Да эгоистка просто, не хочет заморачиваться, а только по заграницам кататься. Это я уже седьмой год моря не вижу, — вздыхала пятидетная Марина.
— Да-да-да, — соглашалась я сразу со всеми, включая тех бабок во дворе. И мчалась поднимать с земли разбившую коленку и орущую на весь парк Тоню.
— Развела тут псарню, лучше бы ребёнка родила, — неожиданно громко произнесла однажды какая-то бабушка с внуком.
— Не ваше дело! — резко обернулась Мила. Хотела ещё что-то сказать, но сдержалась и пошла дальше со своими противными собаками.
— Хамка, — крикнула ей в след та бабуля.
…Я ещё несколько секунд смотрела на плачущую Милу и вышла из храма.
— Подождите, — услышала я вдруг. — Постойте.
Мила шла за мной по церковному дворику.
— Это же вы всегда гуляете в парке с четырьмя девочками?
— Я… А вы с тремя собаками.
— Да. А… А можно с Вами поговорить?.. Вы знаете, я всегда смотрю на вас с дочками, на других мам, и прямо любуюсь, — сказала она… И покраснела.
— Вы?!? — удивилась я. И едва не добавила: «Вы же чайлдфри, эгоистка и фифа!» И вспомнила её «ехидные» взгляды в нашу сторону…
Так мы познакомились. Сели на лавочку. Мила говорила… говорила. И плакала. Видно было, что ей просто очень нужно с кем-то поделиться…
…Мила росла в хорошей дружной семье. И сколько себя помнила, сама хотела много детей. Вышла замуж по большой любви. Но после двух замерших беременностей и приговора врачей «бесплодие» любимый муж быстро испарился.
По той же причине исчез и второй. Но до этого Мила долго лечилась. А в итоге чуть не умерла от внематочной беременности.
Потом был третий «хахаль». И опять внематочная. Но этот сбежал, когда ещё просто услышал о возможном ребёнке. Ему нравилась машина Милы, то, что она много зарабатывает, а обуза в виде детей в его планы не входила.
— А я была готова отдать всё, лишь бы у меня был малыш!
— Я думала, вы любите собак, — как-то глупо сказала я.
— Да, я люблю собак, — улыбнулась Мила. — Но это не значит, что я не люблю детей.
Чтобы было не так одиноко, Мила завела себе Тепу. А потом её попросили подержать у себя Майка, пока хозяева делали ремонт. Так и оставили. А Феню Мила подобрала зимой щенком на улице.
Жалко стало.
«Развела псарню, лучше бы ребёнка родила», — вспомнила я ту бабушку с внуком.
«Часики-то тикают…», — шипел тогда Миле в след дед Толя.
Часики тикали… Миле был уже сорок один год. Хотя она выглядела от силы на тридцать.
Она решила взять ребёнка из детского дома. Маленького, большого — не важно. Ей очень понравился шестилетний Коля. Точнее, сначала она ему понравилась. Он подошёл к Миле и спросил: «Ты будешь моей мамой?» «Буду!» — ответила она.
«Эгоистка просто, не хочет заморачиваться», — вспомнила я вздыхающую Марину.
Но Колю Миле не отдали. Оказалось, что его мама, больная шизофренией, не лишена родительских прав.
— Для меня это был удар, — вспоминала она. — Я не понимала, как так… Ребёнок страдает, ему нужна семья, а ничего нельзя сделать.
А потом появилась четырёхлетняя Леночка. Девочку уже два раза брали и оба раза возвращали. Слишком резвый у неё был характер.
Кто-то в детдоме рассказывал, что когда вторая «мама» тащила её обратно, Леночка ползла за ней на коленях, хватала за юбку и кричала: «Мамочка, не отдавай меня, пожалуйста! Я больше не буду!»
Когда Мила с ней познакомилась, Лена сразу спросила: «А ты меня тоже вернёшь?» «Не верну!» — еле выговорила сквозь слезы Мила.
Но с удочерением Лены тоже случились какие-то сложности. Мила не стала уточнять. «Но это моя дочь, и я буду за неё бороться!»
В тот день Мила пришла в храм впервые в жизни. «Мне просто некуда больше идти!» — сказала она.
Появился батюшка, и Мила пошла к нему. Они долго о чем-то говорили, и она даже что-то записывала.
— Все будет хорошо! С Богом! — услышала я его слова. И Мила заулыбалась…
Мы шли домой вместе.
— Вы, наверное, думаете, что я заносчивая и гордая, — произнесла Мила. — А я просто устала всем все объяснять. Да и столько уже наслушалась…
Я промолчала.
Мила пригласила меня с девчонками как-нибудь зайти в гости — поиграть с собаками. Я согласилась. И обязательно приду. Но чуть позже.
А пока мне просто очень стыдно.
И я все думаю: «Откуда в нас столько грязи? Откуда во мне столько грязи? Почему мы так легко думаем о человеке все самое плохое?»
И я очень хочу, чтобы у Милы, у этой удивительной женщины, которую мы все осуждали, все в конце концов стало хорошо. Чтобы Леночка обняла её, прижалась к ней и сказала: «Мамочка!» И знала, что её больше никто никогда не отдаст. И чтобы рядом радостно скакали чудесные добрые собаки — Тепа, Майк и Феня…
А быть может, случится чудо, и у Милы будет хороший настоящий муж. А у Леночки появится братик или сестричка. Так бывает, ведь правда?
И чтобы никто никогда не сказал им больше ни одного дурного слова…
Посылку принесли ни свет ни заря, где-то в 11 утра. Первого января. Живым человеком к этому часу в доме была только моя мама, у которой принцип: кто рано встает, тому бог подает. Вот она и встала. Совершенно тверёзая, бодрая и с жаждой деятельности. А тут — посылка. Что могут прислать первого января? Конечно, подарок. Любимой дочке. А так как у дочек от мам секретов вообще никогда не бывает (вы разве не знали?), даже, если дочка сама уже мать-перемать, и даже, не побоюсь этого слова, почти бабушка, то наша пытливая родительница немедленно стала распаковывать коробку. Чтобы разделить, так сказать, общесемейную радость.
Сначала был слой цветной оберточной бумаги. Красиво! Потом красный целлофановый пакет, а в нем льняная скатерть с вышитой птицей счастья и шесть салфеток с ее маленькими птенцами. Очень красиво! Под скатертью лежала солидная книга в коленкоре про домоводство и садоводство. С картинками. Не просто красиво, а еще и познавательно. И, наконец, в отдельном расписном коробке, завернутом — перезавернутом в шуршащее и дымчатое, предмет, повергнувший маму в предынфарктное изумление. Х*й. Внятного розового цвета, с плодоножкой. А также отдельно прилагающимися к нему батарейками и проводами. Для удобства. Ну, чтоб и стационарно, и на пленэре, если вдруг нахлынет. Вот до чего дошла отрасль тяжелой легкой промышленности — секс-индустрия. Как не порадоваться!
А в это время… почувствовав неодолимый приступ жажды и пустынной сухости во рту (что открывает завесу над таинством выпитого и употреблённого), любимая дочка, то есть, конечно я, спотыкаясь об каждую ступень и цепляясь халатом за перила, заползла в кухню, чтобы припасть к источнику жизни. В мыслях уже отворив крантик с холодной водицей. Но не тут-то было. Заслоном к живительному ручью встала наша мама с х*ем наперевес. Грозным голосом бывшей училки она вывела меня из предсмертного оцепенения: «И что же это значит, Евгения?!» Минуту я честно фокусировала глаза на новой маминой игрушке, следующую — собирала в кулак волю и мысли, чтобы дать маме внятный ответ по применению и эксплуатации.
А в это время… отворилась дверь и в ней показался мой сынок, который вернулся с блядок детского праздника. У него, судя по всему, тоже была сухость во рту. Однако, увидев живую картину, он о жажде позабыл и не без ехидства полюбопытничал:
— А чего это вы, девчонки, ценную вещь меж собой не поделили?
— Смотрите на него! — огрызнулась я, — у тебя у самого презервативы черт знает что по всей комнате разбросано.
— А зачем заходить в мою комнату? — резонно парировал малыш.
— А убрать! — засклочничала я
— А тетка убирает! — срезал сынок
— Так ведь перед теткой неудобняк, — не сдавалась я.
— Вертеп! — возмущенно подвела итог пререканиям мама, — и, выдержав мхатовскую паузу, трагически молвила, показывая на меня дланью с зажатым в ней х*ем: «А ведь ты когда-то играла на скрипке, а ты (к сыну-внуку) рисовал натюрморты и декламировал Баратынского. И все это для того, чтобы теперь вы получали по почте вот такие подарки от своих друзей?!
— Не скажи! — вступились мы хором за наших креативных друзей, — там ведь были и другие полезные предметы!
— От того все выглядит еще циничней, — горестно подытожила мама.
А в это время… в дверь позвонили, а потом забарабанили. И кто бы вы думали это был? Ну да, почтальон. Миль пардон, сказал почтальон, тысяча извинений за причиненные хлопоты. Но по чистой случайности в ваш дом 242 была доставлена посылка для дома 262. Не будете ли вы любезны тотчас отдать ее обратно?
— Ах! — как всегда искренне огорчилась мама, — а МЫ (!) ее случайно раскрыли (в этом месте присутствующие похмельные дети недоуменно переглянулись!). — До чего же неловко перед соседями! Что они могут подумать! Это я виновата, проявила нетерпение!
Так говорила моя мама, запихивая х*й в расписной коробок, перекладывая шуршащим и дымчатым, возвращая назад фолиант по домоводству, припечатывая скатертью с птицей и гнездовьем.
Посылку запаковали и унесли. А мама все переживала, уж не испортила ли она людям праздника, беспардонно покусившись на чужую хрустальную мечту, хватая неделикатными руками хрупкий презент от Санта Клауса. Не внесла ли дискомфорта в трепетные соседские души, не разрушила ли волшебной сказки?
А в это время… я вдруг вспомнила, что в доме номер 262 живет чета милейших пенсионеров, ну о-о-о-очень преклонных лет. Настолько преклонных, что дедушка иногда делится воспоминаниями об открытии второго фронта и ленд-лизе. Бабушка при этом ностальгически улыбается, качая головкой с голубыми букольками. Милые, чудные божьи одуваны. Они неспешно семенят, взявшись за руки, у них есть две кошечки в розовых бантах, а в парке они кормят белок и птичек.