Ветер гонял по земле жёлтые листья, клочки газет, шуршащие целлофановые пакеты и прочий мусор. В кирпичном, немного вросшем в землю склепе горел огонёк и слышались приглушенные голоса. Порывы ветра колыхали пламя костра, отблески которого освещали две мужские фигуры в одинаково потрёпанных выцветших плащах. Они что-то пили из одноразовых стаканчиков, жарили на костре шашлыки и не спеша беседовали.
— Вот ты, Марк, говоришь, что всё не случайно. А я с тобой не согласен, — говорил сидящий спиной к входу здоровяк с давно не чёсанной чёрной бородой, — есть случайности, есть! Невозможно всё предусмотреть! Да и кому это нужно, предусмотреть? Создателю? А зачем? На земле один миллиард населения постоянно сменяет другой. Нафига контролировать судьбу одного человека, если ему на смену уже ломятся сразу два? Зачем на прах силы тратить?
Здоровяк наклонился к самодельному мангалу из диска грузового колеса, перевернул шампуры с шипящим мясом и продолжил:
— А случайностей в мире дофига и больше! Вот у меня приятель как-то на танцах не совладал со своей страстной натурой и нечаянно девчонке под дых зарядил локтем. Нет, он, ясен пень, помог ей подняться, извинился и прочее… Всё, казалось бы, инцидент исчерпан, девчонка его простила, отмахнулась, отдышалась и опять начала отплясывать как пойманный окунь на бережке. Да это дурень решил к ней подкатить. Прямо при женишке, который как раз покурить выходил и не видел, что его невестушке рёбра посчитали. А тут женишок сразу хвост распушил, щёки раздул и быковать полез, да сил-то не рассчитал малость. Как в ухо он приятелю моему заехал, у того сразу кровь изо рта и пошла, а через пару минут несостоявшийся Казанова и дух уже испустил. А мог бы жить! Вот и скажи, Марк, неужели кому-то было важно устроить так, что приятель мой именно со второго раза на свою смерть напросился? Не с первого, а именно со второго? Кому это надо и зачем?
Закончив речь, он стянул с шампура кусок мяса и, запив его из стаканчика, сыто икнул:
— Эх, горячее сырым не живёт!
— Вот всё-то ты складно говоришь, да только как глупость ни скажи, она глупостью и останется! — возразил собеседник с землистым цветом лица и постоянно падающей на глаза чёлкой. — Теперь сам подумай, Алекс, Создатель разработал тут всё. Всё! Времена года, сутки, старение, размножение, устройство тела, в конце концов! И ничего не упустил, всё учёл! И вдруг взял и бросил то, на что потрачено столько сил, на произвол судьбы. Ладно бы бросил один-другой миллион людей, я бы это понял, не удивился бы. Но не всех же разом! — мужчина пригубил из своего стаканчика немного тёмной жидкости и скривился в брезгливой гримасе:
— Что за дрянь? Нет, раньше было лучше, натуральнее! А про случайности я тебе тоже расскажу историю. Один мой приятель утром на работу спешил. Сильно спешил! Зубы не почистил, кофе неразмешанный залпом выпил, носки вчерашние напялил. А тут кот к нему пристал: орёт и под ноги лезет. Орёт, зараза пушистая, и всё тут. Приятель об него уже запнулся, пару раз нечаянно и еще раза три специально. А кот всё орёт! Хватает его лапой за рукав и орёт! Тут-то знакомый мой и смекнул, что не просто так его котейка дома удержать пытается. Но всё-таки приятель был рационалистом и пошёл на кухню, догадку одну проверить. А у кота банально жратвы в чашке нет! Плюнул приятель в сердцах, коту поджопник прописал, схватил фуражку с ключами и бегом на работу. А как из подъезда вышел, так ему сверху-то кирпич аккурат в фуражечку и прилетел. С крыши родной девятиэтажки. И вот лежит он на асфальте у подъезда, плечи есть, а головы нет! Фуражка есть, цепочка с крестом на шее есть, а головы то нет! Только мозги на подъезде и на лавках ошмётки мяса. А покорми он котейку, мог бы жить! Упал бы кирпич на пустое место и никого не повредил! Кирпич — ни рубль, просто так не падает!
Порыв ветра с силой швырнул в стену пустую алюминиевую банку, и где-то, судя по звуку, совсем недалеко, громыхнул калиткой могильной оградки. По крыше забарабанили первые крупные капли начинающегося дождя, и прямо за стеной рассерженно закаркал ворон. Марк нанизал на шампур пять некрупных кусков мяса и подкинул в костёр несколько обломков деревянного креста. После чего долил из трехлитровой банки себе и Алексу вязкую тёмную жидкость, шумно отхлебнул её и, подсев ближе к огню, мечтательно проговорил:
— Слушай, а ведь хорошо мы сидим! Сытно и уютно! Как в лучшие годы. Жаль, что только раз в год в получается так посидеть…
— Разные они у нас были, эти лучшие годы! — засмеялся Алекс, жуя сочный, шкворчащий кусок мяса, — я в свои лучшие годы на заводе ишачил в две смены, а потом по пригороду мотался на мотоцикле, по девкам. Не все, конечно, были согласны, но кто их тогда спрашивал! — засмеялся он, — Дал пару раз по башке, в люльку закинул и ходу до ближайшего леска! А что такое твои лучшие годы?
— Мои? — на секунду задумался Марк. — Это простые человеческие радости: дом, семья, работа, ночные допросы с пристрастием. Я тогда был молодой, горячий и оперуполномоченный. Раскрывал глухари только в путь, силой убеждения и пакетом на голову. Эх, золотые были времена! Да, про случайности. Был у меня коллега, капитан Прохоренко. Суровый мужик, настоящий мент, не чета нынешним полицаям! Так он подозреваемых предпочитал руками придушивать, чтобы разговорчивее были. А тут как-то поехал Прохоренко на курорт, с девчонкой там познакомился. Позвал её к себе, донжуан плешивый, а уж там кто его знает, что и как было, но вот нашли капитана утром в номере задушенным. Он был голый, но в галстуке и фуражке. А девчонку ту так и не нашли. Так вот что это, по-твоему, было? Случайность или специально спланированная месть?
— По-моему, дурак твой капитан, — отвечал Алекс, — его в ловушку как телёнка на верёвке заманили, а он нюни распустил и пошёл. Как сегодняшний сторож! — мужчина кивнул на лежащую у стены человеческую голову.
Марк в ответ кивнул на полупустой таз с мясом и, смеясь, возразил:
— А что сторож? Сторож-то как раз хорошо пошёл! Вон, почти ничего уже не осталось! А кровь у него всё-таки, признаться, дрянь редкостная. Сивухой отдаёт и консервантами. Пить невозможно! Да и в целом, разве можно так за своим телом не следить?
Алекс задумчиво почесал заросший подбородок сторожа и, закинув мёртвую голову в костёр, развёл руками:
— Не нравится — не ешь!
Дождь уже прекратился, и на востоке, будто капля крови на простыне, начала расползаться заря, добавляя в черноту ночи нежно-розовый оттенок. Воздух наполнялся запахом хвои и гомоном птиц, стрекотанием кузнечиков и скрипом оградок. Последние капли дождя стекали по траве и без следа уходили в землю. У входа в склеп тепло прощались на год два приятеля-упыря.
— До встречи через год, Маркуша! Даст чёрт, свидимся!
— Пока, Алекс! Хотя стой, история на дорожку. Один мой приятель познакомился в трамвае с девушкой. И что ты думаешь?
— Что, тоже задушен?
— Хуже! Женился на ней через год. А мог бы жить!
Откровенно говоря, я предпочитаю хворать дома. Конечно, слов нет, в больнице, может быть, светлей и культурней. И калорийность пищи, может быть, у них более предусмотрена. Но, как говорится, дома и солома едома.
А в больницу меня привезли с брюшным тифом. Домашние думали этим облегчить мои неимоверные страдания. Но только этим они не достигли цели, поскольку мне попалась какая-то особенная больница, где мне не все понравилось.
Все-таки только больного привезли, записывают его в книгу, и вдруг он читает на стене плакат: «Выдача трупов от 3-х до 4-х». Не знаю, как другие больные, но я прямо закачался на ногах, когда прочел это воззвание. Главное, у меня высокая температура, и вообще жизнь, может быть, еле теплится в моем организме, может быть, она на волоске висит T и вдруг приходится читать такие слова. Я сказал мужчине, который меня записывал:
— Что вы, — говорю, — товарищ фельдшер, такие пошлые надписи вывешиваете? Все-таки, — говорю, — больным не доставляет интереса это читать.
Фельдшер, или как там его, — лекпом, — удивился, что я ему так сказал, и говорит:
— Глядите: больной, и еле он ходит, и чуть у него пар изо рту не идет от жара, а тоже, — говорит, — наводит на все самокритику. Если, — говорит, — вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте, а не то мы действительно от трех до четырех выдадим вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать.
Хотел я с этим лекпомом схлестнуться, но поскольку у меня была высокая температура, 39 и 8, то я с ним спорить не стал. Я только ему сказал:
— Вот погоди, медицинская трубка, я поправлюсь, так ты мне ответишь за свое нахальство. Разве, — говорю, — можно больным такие речи слушать? Это, — говорю, — морально подкашивает силы.
Фельдшер удивился, что тяжелобольной так свободно с ним объясняется, и сразу замял разговор. И тут сестричка подскочила.
— Пойдемте, — говорит, — больной, на обмывочный пункт.
Но от этих слов меня тоже передернуло.
— Лучше бы, — говорю, — называли не обмывочный пункт, а ванна. Это, — говорю, — красивей и возвышает больного. И я, — говорю, — не лошадь, чтоб меня обмывать.
Медсестра говорит:
— Даром что больной, а тоже, — говорит, — замечает всякие тонкости. Наверно, — говорит, — вы не выздоровеете, что во все нос суете.
Тут она привела меня в ванну и велела раздеваться. И вот я стал раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже торчит какая-то голова. И вдруг вижу, что это как будто старуха в ванне сидит, наверно, из больных. Я говорю сестре:
— Куда же вы меня, собаки, привели — в дамскую ванну? Тут, — говорю, — уже кто-то купается.
Сестра говорит:
— Да это тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не обращайте внимания. У нее высокая температура, и она ни на что не реагирует. Так что вы раздевайтесь без смущения. А тем временем мы старуху из ванны вынем и набуровим вам свежей воды.
Я говорю:
— Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне, — говорю, — определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает в ванне.
Вдруг снова приходит лекпом.
— Я, — говорит, — первый раз вижу такого привередливого больного. И то ему, нахалу, не нравится, и это ему нехорошо. Умирающая старуха купается, и то он претензию выражает. А у нее, может быть, около сорока температуры, и она ничего в расчет не принимает и все видит как сквозь сито. И, уж во всяком случае, ваш вид не задержит ее в этом мире лишних пять минут. Нет, — говорит, — я больше люблю, когда к нам больные поступают в бессознательном состоянии. По крайней мере, тогда им все по вкусу, всем они довольны и не вступают с нами в научные пререкания.
Тут купающаяся старуха подает голос:
— Вынимайте, — говорит, — меня из воды, или, — говорит, — я сама выйду и всех тут вас распатроню.
Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться. И пока я раздевался, они моментально напустили горячей воды и велели мне туда сесть. И, зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и старались во всем поддакивать. Только после купанья они дали мне огромное, не по моему росту, белье. Я думал, что они нарочно от злобы подбросили мне такой комплект не по мерке, но потом я увидел, что у них это — нормальное явление. У них маленькие больные, как правило, были в больших рубахах, а большие — в маленьких.
И даже мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей рубахе больничное клеймо стояло на рукаве и не портило общего вида, а на других больных клейма стояли у кого на спине, а у кого на груди, и это морально унижало человеческое достоинство. Но поскольку у меня температура все больше повышалась, то я не стал об этих предметах спорить.
А положили меня в небольшую палату, где лежало около тридцати разного сорта больных. И некоторые, видать, были тяжелобольные. А некоторые, наоборот, поправлялись. Некоторые свистели. Другие играли в пешки. Третьи шлялись по палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем. Я говорю сестрице:
— Может быть, я попал в больницу для душевнобольных, так вы так и скажите. Я, — говорю, — каждый год в больницах лежу, и никогда ничего подобного не видел. Всюду тишина и порядок, а у вас что базар.
Та говорит:
— Может быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить к вам часового, чтобы он от вас мух и блох отгонял?
Я поднял крик, чтоб пришел главный врач, но вместо него вдруг пришел этот самый фельдшер. А я был в ослабленном состоянии. И при виде его я окончательно потерял сознание.
ТОЛЬКО очнулся я, наверно, так думаю, дня через три. Сестричка говорит мне: — Ну, — говорит, — у вас прямо двужильный организм. Вы, — говорит, — скрозь все испытания прошли. И даже мы вас случайно положили около открытого окна, и то вы неожиданно стали поправляться. И теперь, — говорит, — если вы не заразитесь от своих соседних больных, то, — говорит, — вас можно будет чистосердечно поздравить с выздоровлением.
Однако организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно перед самым выходом захворал детским заболеванием — коклюшем.
Сестричка говорит:
— Наверно, вы подхватили заразу из соседнего флигеля. Там у нас детское отделение. И вы, наверно, неосторожно покушали из прибора, на котором ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм взял свое, и я снова стал поправляться. Но когда дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался и снова захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня на нервной почве на коже пошли мелкие прыщики вроде сыпи. И врач сказал: «Перестаньте нервничать, и это у вас со временем пройдет».
А я нервничал просто потому, что они меня не выписывали. То они забывали, то у них чего-то не было, то кто-то не пришел и нельзя было отметить. То, наконец, у них началось движение жен больных, и весь персонал с ног сбился. Фельдшер говорит:
— У нас такое переполнение, что мы прямо не поспеваем больных выписывать. Вдобавок у вас только восемь дней перебор, и то вы поднимаете тарарам. А у нас тут некоторые выздоровевшие по три недели не выписываются, и то они терпят.
Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой. Супруга говорит:
— Знаешь, Петя, неделю назад мы думали, что ты отправился в загробный мир, поскольку из больницы пришло извещение, в котором говорится: «По получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа».
Оказывается, моя супруга побежала в больницу, но там извинились за ошибку, которая у них произошла в бухгалтерии. Это у них скончался кто-то другой, а они почему-то подумали на меня. Хотя я к тому времени был здоров, и только меня на нервной почве закидало прыщами. В общем, мне почему-то стало неприятно от этого происшествия, и я хотел побежать в больницу, чтоб с кем-нибудь там побраниться, но как вспомнил, что у них там бывает, так, знаете, и не пошел.
И теперь хвораю дома.
Лежит стокилограммовое туловище на диване. Полуголое, в свободных труселях, поглаживая брюхо.
У дивана ножки уже подкосившиеся. Сломается вот-вот.
Туловище покряхтывает. Минуту назад наелся. Теперь вот пища переваривается.
На нём китайские очки в голубой оправе, с линзами минус три и дужками, замотанными зелёно-жёлтой полосатой изолентой.
Изолента дороже этих очков.
Туловищем я называю своего мужа.
Просто в последнее время я его чаще вижу в таком положении.
А ведь пять лет назад это была любовь с первого взгляда!
Как в песне поётся: словно земля из-под ног уплывает…
Так и у меня.
Перевернулось всё в сознание, треволнения, бабочки в груди…
В ночном клубе его увидела. Сразу втрескалась.
Сидел скромненько у стойки бара. В очках от Армани, в толстовке Найк и в джинсах Ли, обтягивающие его мускулистые ноги.
Бред Питт! Нет, конечно, Сомерхолдер!
Среди всей пьяной толпы он выделялся.
Сама пригласила его на медленный танец.
Вот и кружимся в вихре вальса по сей день.
И несёт он меня, и качает меня, как туманной волной. Из песни…
Только ведомый — он.
Я и в тридцать три горящие избы и табун коней на скаку…
Всё как положено сильной бабе.
Домашний он у меня.
В выходные — никуда, у телевизора, с любимыми сериалами, а по утрам обязательно мультики.
— Милая, налей мне чайку! И потолки сахар!
У него это означает — размешай.
Бокала нет у туловища. Есть супница, куда я и наливаю ему чай с шестью ложками сахара.
Он так любит.
Чай пьёт со звуком. Знаете, такой затяжной громкий прихлёб, бьющий резко по ушам. Без разницы горячий чай или остывший.
Если ест второе, вилкой стучит громко по тарелке и чавканье слышно в соседней комнате, даже при работающей стиральной машинке, включенным пылесосе и сливающемся унитазе одновременно.
Туловище обходительный у меня.
Каждое утро несёт мне кофе в постель. Готовит завтраки.
Прежде чем уйти на работу, обязательно с полчасика полежит на диване. На любимом своём продавленном диванчике.
Туловище нежный.
— Иди ко мне в подмышку.
Это значит — приляг со мной рядом!
Все его желания околодиванные!
Четыре пульта, семечки на волосатой груди, огромная тара для сплёвывания шелухи и какая-нибудь «вкусняшка» по выходным с градусом сорок, на двести пятьдесят граммов, спрятанная под подушку.
Стесняется при мне.
Пристально всматриваюсь в мужа. Защемило. Потеплело в душе.
И понимаю.
Я всё равно его люблю.
Это моё ТУЛОВИЩЕ!
Вместо балетной школы — угловая комната хрущёвки. Вместо цветов и аплодисментов от поклонников — засохшие кактусы на окне и шум дрели соседа сверху. Вместо восхищённых зрителей — потрёпанные игрушки старшей сестры. Всё не так, когда тебе шестнадцать, и, по словам одноклассников, ты весишь «больше Статуи Свободы».
«Уныние — удел слабых»,—говоришь ты и продолжаешь танцевать. Встаёшь на носочки и вслед за песчинками пыли тянешься к лучам утреннего солнца, хотя понимаешь, что никому из вас не суждено коснуться пылающей звезды.
Но ты танцуешь. Ты — балерина!
Пускай без пышной пачки и стойкого грима, в растянутых спортивных штанах ты достаёшь из шкатулки бабушкины пуанты и танцуешь, погружаешься в волшебный мир, где зал, стоя, рукоплещет твоему виртуозно исполненному фуэте.
Ты кланяешься. Одноглазый мишка кладёт голову на плечо голубого зайца.
Ты — балерина. Прима прокуренных комнат хрущёвок.
На страстной неделе бабка Фекла сильно разорилась — купила за двугривенный свечку и поставила ее перед угодником.
Фекла долго и старательно прилаживала свечку поближе к образу. А когда приладила, отошла несколько поодаль и, любуясь на дело своих рук, принялась молиться и просить себе всяких льгот и милостей взамен истраченного двугривенного.
Фекла долго молилась, бормоча себе под нос всякие свои мелкие просьбишки, потом, стукнув лбом о грязный каменный пол, вздыхая и кряхтя, пошла к исповеди.
Исповедь происходила у алтаря за ширмой.
Бабка Фекла встала в очередь за какой-то древней старушкой и снова принялась мелко креститься и бормотать. За ширмой долго не задерживали.
Исповедники входили туда и через минуту, вздыхая и тихонько откашливаясь, выходили, кланяясь угодникам.
«Торопится поп, — подумала Фекла. — И чего торопится. Не на пожар ведь. Неблаголепно ведет исповедь».
Фекла вошла за ширму, низко поклонилась попу и припала к ручке.
— Как звать-то? — спросил поп, благословляя.
— Феклой зовут.
— Ну, рассказывай, Фекла, — сказал поп, — какие грехи? В чем грешна? Не злословишь ли по-пустому? Не редко ли к богу прибегаешь?
— Грешна, батюшка, конечно, — сказала Фекла, кланяясь.
— Бог простит, — сказал поп, покрывая Феклу епитрахилью.
— В бога-то веруешь ли? Не сомневаешься ли?
— В бога-то верую, — сказала Фекла. — Сын-то, конечно, приходит, например, выражается, осуждает, одним словом. А я-то верую.
— Это хорошо, матка, — сказал поп. — Не поддавайся легкому соблазну. А чего, скажи, сын-то говорит? Как осуждает?
— Осуждает, — сказала Фекла. — Это, говорит, пустяки — ихняя вера. Ноту, говорит, не существует бога, хоть все небо и облака обыщи…
— Бог есть, — строго сказал поп. — Не поддавайся на это… А чего, вспомни, сын-то еще говорил?
— Да разное говорил.
— Разное! — сердито сказал, поп. — А откуда все сие окружающее? Откуда планеты, звезды и луна, если бога то нет? Сын-то ничего такого не говорил — откуда, дескать, все сие окружающее? Не химия ли это? Припомни не говорил он об этом? Дескать, все это химия, а?
— Не говорил, — сказала Фекла, моргая глазами.
— А может, и химия, — задумчиво сказал поп. — Может, матка, конечно, и бога нету — химия все…
Бабка Фекла испуганно посмотрела на попа. Но тот положил ей на голову епитрахиль и стал бормотать слова молитвы.
— Ну иди, иди, — уныло сказал поп. — Не задерживав верующих.
Фекла еще раз испуганно оглянулась на попа и вышла, вздыхая и смиренно покашливая. Потом подошла к своему угодничку, посмотрела на свечку, поправили обгоревший фитиль и вышла из церкви.
Расстался я с ним в июне месяце. Он пришел тогда ко мне, свернул махорочную козью ногу и сказал мрачно:
— Ну, вот и кончил университет.
— Поздравляю вас, доктор, — с чувством ответил я.
Перспективы у новоиспеченного доктора вырисовывались в таком виде: в здравотделе сказали: «вы свободны», в общежитии студентов?медиков сказали: «ну, теперь вы кончили, так выезжайте», в клиниках, больницах и т. под. учреждениях сказали: «сокращение штатов».
Получался, в общем, полнейший мрак.
После этого он исчез и утонул в московской бездне.
— Значит, погиб, — спокойно констатировал я, занятый своими личными делами (т. наз. «борьба за существование»).
Я доборолся до самого ноября и собирался бороться дальше, как он появился неожиданно.
На плечах еще висела вытертая дрянь (бывшее студенческое пальто), но из?под нее выглядывали новенькие брюки.
По одной складке, аристократически заглаженной, я безошибочно определил: куплены на Сухаревке за 75 миллионов.
Он вынул футляр от шприца и угостил меня «Ирой?рассыпной».
Раздавленный изумлением, я ждал объяснений. Они последовали немедленно:
— Грузчиком работаю в артели. Знаешь, симпатичная такая артель — шесть студентов 5?го курса и я…
— Что же вы грузите?!
— Мебель в магазины. У нас уж и постоянные давальцы есть.
— Сколько ж ты зарабатываешь?
— Да вот за предыдущую неделю 275 лимончиков.
Я мгновенно сделал перемножение 2754 1 миллиард сто! В месяц.
— А медицина?!
— А медицина сама собой. Грузим раз?два в неделю. Остальное время я в клинике, рентгеном занимаюсь.
— А комната?
Он хихикнул.
— И комната есть… Оригинально так, знаешь, вышло… Перевозили мы мебель в квартиру одной артистки. Она меня и спрашивает с удивлением: «А вы, позвольте узнать, кто на самом деле? У вас лицо такое интеллигентное». Я, говорю, доктор. Если б ты видел, что с ней сделалось!.. Чаем напоила, расспрашивала. «А где вы, говорит, живете?» А я, говорю, нигде не живу. Такое участие приняла, дай ей Бог здоровья. Через нее я и комнату получил, у ее знакомых. Только условие: чтобы я не женился!
— Это что ж, артистка условие такое поставила?
— Зачем артистка… Хозяева. Одному, говорят, сдадим, двоим ни в коем случае.
Очарованный сказочными успехами моего приятеля, я сказал после раздумья:
— Вот писали все: гнилая интеллигенция, гнилая… Ведь, пожалуй, она уже умерла. После революции народилась новая, железная интеллигенция. Она и мебель может грузить, и дрова колоть, и рентгеном заниматься.
— Я верю, — продолжал я, впадая в лирический тон, — она не пропадет! Выживет!
Он подтвердил, распространяя удушливые клубы «Ирой?рассыпной»:
— Зачем пропадать. Пропадать мы не согласны.
Ещё до революции Надежда Тэффи (урожденная Лохвицкая) стала всеобщей любимицей. Её называли «королевой русского юмора», однако она никогда не была сторонницей смеха ради смеха, но всегда соединяла юмор с грустью и остроумными наблюдениями над жизнью. Воскресные газеты с её фельетонами зачитывались до дыр. Анекдоты «от Тэффи» были столь же популярны, как и духи, названные в её честь. Сегодня на «Избранном» небольшой рассказ Надежды Тэффи.
Неудачник
Было уже пять часов утра, когда Александр Иванович Фокин, судебный следователь города Несладска, прибежал из клуба домой и как был, не снимая пальто, калош и шапки, влетел в спальню жены.
Жена Фокина не спала, держала газету вверх ногами, щурилась на мигающую свечку, и в глазах ее было что-то вдохновенное: она придумывала, как именно изругать мужа, когда тот вернется.
Вариантов приходило в голову несколько. Можно было бы начать так:
— Свинья ты, свинья! Ну, скажи хоть раз в жизни откровенно и честно, разве ты не свинья?
Но недурно и так:
— Посмотри, сделай милость, в зеркало на свою рожу. Ну, на кого ты похож?
Потом подождать реплики.
Он, конечно, ответит:
— Ни на кого я не похож, и оставь меня в покое.
Тогда можно будет сказать:
— Ага! Теперь покоя захотел! А отчего ты не хотел покоя, когда тебя в клуб понесло?
Лиха беда начало, а там уж все пойдет гладко. Только как бы так получше начать?
Когда муки ее творчества неожиданно были прерваны вторжением мужа, она совсем растерялась. Вот уже три года,
— Что с тобой? — вскрикнула она, глядя на его веселое, оживленное, почти восторженное лицо.
И в душе ее вспыхнули тревожно и радостно разом две мысли. Одна: «Неужели сорок тысяч выиграл?» И другая: «Все равно завтра все продует!»
Но муж ничего не ответил, сел рядом на кровать и заговорил медленно и торжественно:
— Слушай внимательно! Начну все по порядку. Сегодня, вечером, ты сказала: «Что это калитка как хлопает? Верно, забыли запереть». А я ответил, что запру сам. Ну-с, вышел я на улицу, запер калитку и совершенно неожиданно пошел в клуб.
— Какое свинство! — всколыхнулась жена.
Но он остановил ее:
— Постой, постой! Я знаю, что я подлец и все такое, но сейчас не в этом дело. Слушай дальше: есть у нас в городе некий акцизный Гугенберг, изящный брюнет.
— Ах ты господи! Ну, что я не знаю его, что ли? Пять лет знакомы. Говори скорее, — что за манера тянуть!
Но Фокину так вкусно было рассказывать, что хотелось потянуть дольше.
— Ну-с, так вот этот самый Гугенберг играл в карты. Играл и, надо тебе заметить, весь вечер выигрывал. Вдруг лесничий Пазухин встает, вынимает бумажник и говорит:
— Вам, Илья Лукич, плачу, и вам, Семен Иваныч, плачу, и Федору Павлычу плачу, а этому господину я не плачу потому, что он пе-ре-дер-гивает. А? Каково? Это про Гугенберга.
— Да что ты!
— Понимаешь? — торжествовал следователь. — Пе-ре-дер-гивает! Ну, Гугенберг, конечно, вскочил, конечно, весь бледный, все, конечно, «ах», «ах». Но, однако, Гугенберг нашелся и говорит:
— Милостивый государь, если бы вы носили мундир, я бы сорвал с вас эполеты, а так что я с вами могу поделать?
— А как же это так передергивают? — спросила жена, пожимаясь от радостного волнения.
— Это, видишь ли, собственно говоря, очень просто. Гм… Вот он, например, сдает, да возьмет и подсмотрит. То есть нет, не так. Постой, не сбивай. Вот как он делает: он тасует карты и старается, чтобы положить туза так, чтобы при сдаче он к нему попал. Поняла?
— Да как же это он может так рассчитать?
— Ну, милая моя, на то он и шулер! Впрочем, это очень просто, не знаю, чего ты тут не понимаешь. Нет ли у нас карт?
— У няньки есть колода.
— Ну, пойди тащи скорее сюда, я тебе покажу.
Жена принесла пухлую, грязную колоду карт, с серыми обмякшими углами.
— Какая гадость!
— Ничего не гадость, это Ленька обсосал.
— Ну-с, я начинаю. Вот, смотри: сдаю тебе, себе и еще двоим. Теперь предположим, что мне нужен туз червей. Я смотрю свои карты, — туза нет. Смотрю твои — тоже нет. Остались только эти два партнера. Тогда я рассуждаю логически: туз червей должен быть у одного из них. По теории вероятности, он сидит именно вот тут, направо. Смотрю. К черту теорию вероятности, — туза нет. Следовательно, туз вот в этой последней кучке. Видишь, как просто!
— Может быть, это и просто, — отвечала жена, недоверчиво покачивая головой, — да как-то ни на что не похоже. Ну, кто же тебе позволит свои карты смотреть?
— Гм… пожалуй, что ты и права. Ну, в таком случае это еще проще. Я прямо, когда тасую, вынимаю всех козырей и кладу себе.
— А почему же ты знаешь, какие козыри будут?
— Гм… н-да…
— Ложись-ка лучше спать, завтра надо встать пораньше.
— Да, да. Я хочу с утра съездить к Бубкевичам рассказать все, как было.
— А я поеду к Хромовым.
— Нет, уж поедем вместе. Ты ведь не присутствовала, а я сам все расскажу!
— Тогда уж и к докторше съездим.
— Ну конечно! Закажем извозчика и айда!
Оба засмеялись от удовольствия и даже, неожиданно для самих себя, поцеловались.
Нет, право, еще не так плохо жить на свете!
На другое утро Фокина застала мужа уже в столовой. Он сидел весь какой-то серый, лохматый, растерянный, шлепал по столу картами и говорил:
— Ну-с, это вам-с, это вам-с, а теперь я пере-дер-гиваю, и ваш туз у меня! А, черт, опять не то!
На жену он взглянул рассеянно и тупо.
— А, это ты, Манечка? Я, знаешь ли, совсем не ложился. Не стоит. Подожди, не мешай. Вот я сдаю снова: это вам-с, это вам-с…
У Бубкевичей он рассказывал о клубном скандале и вновь оживился, захлебывался и весь горел. Жена сидела рядом, подсказывала забытое слово или жест и тоже горела. Потом он попросил карты и стал показывать, как Гугенберг передернул.
— Это вам-с, это вам-с… Это вам-с, а короля тоже себе… В сущности, очень просто… А, черт! Ни туза, ни короля! Ну, начнем сначала.
Потом поехали к Хромовым. Опять рассказывали и горели, так что даже кофейник опрокинули. Потом Фокин снова попросил карты и стал показывать, как передергивают. Пошло опять:
— Это вам-с, это вам-с…
Барышня Хромова вдруг рассмеялась и сказала:
— Ну, Александр Иваныч, видно вам никогда шулером не бывать!
Фокин вспыхнул, язвительно улыбнулся и тотчас распрощался.
У докторши уже всю историю знали, и знали даже, что у Фокина передергиванье не удается. Поэтому сразу стали хохотать.
— Ну, как же вы мошенничаете? Ну-ка, покажите? Ха-ха-ха!
Фокин совсем разозлился. Решил больше не ездить, отправился домой и заперся в кабинете.
— Ну-с, это вам-с… — доносился оттуда его усталый голос.
Часов в двенадцать ночи он позвал жену:
— Ну, Маня, что теперь скажешь. Смотри: вот я сдаю. Ну-ка, скажи, где козырная коронка?
— Не знаю.
— Вот она где! Ах! Черт! Ошибся. Значит, здесь. Что это? Король один…
Он весь осел и выпучил глаза. Жена посмотрела на него и вдруг взвизгнула от смеха.
— Ох, не могу! Ой, какой ты смешной! Не бывать тебе, видно, шулером никогда! Придется тебе на этой карьере крест поставить. Уж поверь…
Она вдруг осеклась, потому что Фокин вскочил с места весь бледный, затряс кулаками и завопил:
— Молчи, дура! Пошла вон из моей комнаты! Подлая!
Она выбежала в ужасе, но ему все еще было мало. Он распахнул двери и крикнул ей вдогонку три раза:
— Мещанка! Мещанка! Мещанка!
А на рассвете пришел к ней тихий и жалкий, сел на краешек кровати, сложил руки:
— Прости меня, Манечка! Но мне так тяжело, так тяжело, что я неудачник! Хоть ты пожа-лей. Неу-дач-ник я!
— Мне один билет на сверхскорый лунный — выпалил мужчина
-Все билеты проданы
-Как все, сегодня же в газете было напечатано, в утренней газете, что открыта продажа билетов, - не унимался незадачливый путешественник.
-Все билеты проданы, — безапелляционно повторил кассир, — Билетов нету.
-Да не, вы что-то путаете, я же читал. Начиная с сегодняшнего дня регулярное сообщение Земля-Луна на звездном экспрессе, отправление с Центрального Вокзала, прибытие.
— Уж, и не знаю, что вы там и где читали, но все билеты на Звездный экспресс уже давно проданы — раздраженно донеслось из-за окошечка кассы, — Либо отойдите, либо езжайте куда-нибудь в другое место
— В какое другое место? — недоуменно переспросил мужчина
— Да в какое хотите, туда и езжайте.
— Билетов уже давно нет, — сказала пожилая дама из глубины зала, — И все мы уже давно ждем, когда, наконец-то, подадут наш паровоз, но и паровоза тоже нет. Очень давно. А мы всё ждём и ждём.
— Не, мне некогда ждать и мне не надо в другое, мне на Луну.
***
Залитое утренним белым солнцем здание вокзала — светилось. Пустые перроны молчаливо ожидали своих пассажиров. Витражный купол над залом Ожидания опирался на массивные своды резного камня. Солнце сквозь граненые стекла расшивало воздух яркими нитями света.
Никто, ни ветер, ни ранняя птичья трель, не осмеливался спугнуть трепетный сон, и только смотритель вокзала, неспешно, размеренно, сметал за ночь упавшую пыль старой метлой.
— А я думал, что ты, наконец, наиграешься, возьмешься за ум. Тратишь время, предаваясь нелепым химерам. Наверное, я слишком добр к тебе, наверное, надо было изначально пресечь твоё легкомыслие.
Смотритель медленно подошел к краю платформы, оперся на изящные мраморные перила, повернув голову навстречу свету, закрыл глаза.
— Зачем тебе это никчемный вокзал, зачем? Ты потратил многие годы на эти лепные фасады, ажурную вязь чугунных решеток, витражи и орнаменты пола. А теперь ты каждый день убираешь этот зал Ожидания. Ты платишь за свою блажь временем, которое дано не тебе. И к чему вся эта красота среди песчаной пустыни? Её никто никогда не увидит, ни один живой человек. А ты тратишь время, вместо того чтобы заниматься каждым из них.
Смотритель, слегка улыбнувшись, немного устало кивнул и тихо ответил:
— Смотри, вон видишь пути, вон платформа. Вот часы, а вот расписание. Видишь вон — время прибытия поезда, пункт назначения.
— Не может быть времени у поезда, которого тоже не может быть. Устал ты, бродяга. Пора дать тебе отдохнуть. Пожалуй, сошлю я тебя куда-нибудь подальше от глаз, в края тихие и мною забытые на окраину мира или чуть дальше.
Хранитель вокзала, отставив метлу, спустился на рельсы, слегка покачиваясь, побрёл по путям в сторону солнца. Спустя пару минут он ответил:
— А знаешь, старик, я не склонен верить тебе — я склонен тебя уважать. Хватит ворчать. Мне уже пора уходить. Много маленьких нужных дел ждёт меня на этом пути. Да и тебе, наверное, пора.
Хранитель вокзала исчез, старик улыбнулся.
***
День, как день. Один из многих за последнее время. Снова вечер, снова дома, снова одна. Работа, как раньше, удовольствия не приносит, но зато отнимает время от дурных мыслей, и это уже не мало. Чувство собственной нужности может быть скомпенсировано пониманием собственной занятости — подумала она, поглубже окунувшись в пушистое кресло.
Наверное, надо что-то менять, нельзя же почти год носить хмурые настроения. Ну да, вот с понедельника и поменяю. Всё плохое в этой жизни начинается с понедельника. Начать, наверное, стоит с парикмахерской, а потом пройтись по магазинам — она украдкой глянула на весы дремавшие в углу комнаты и быстро отвела от них взгляд, — Нет сначала все-таки с парикмахерской.
Или может быть написать заявление, в отпуск слетать к морю. А лучше уж тогда в горы на Тибет, например, или в Новую Зеландию. О, вот — о чем-то неожиданно вспомнив, она босиком рванулась в прихожую и в темноте, беззлобно ругаясь, начала суетливо что-то искать в ворохе газет и рекламных буклетов, — ВОТ! В руках у нее оказался матово-черный небольшой листок с золотым тиснением. С желанной находкой в два прыжка она снова спряталась в уютном кресле.
«БЮРО ПРИКЛЮЧЕНИЙ
подарит вам иные значения вашей жизни. Вы сможете увидеть её не малыми дольками, а всю целиком, всю сразу. Вы запутались, не замечаете своего счастья — надо просто сменить точку зрения, ибо большое видится издалека. Мы вас приглашаем в незабываемое путешествие на Луну…»
Не дочитав до конца про орхидеи и прелести лунных болот, она уже набирала замысловатый номер лунного телефона.
- Вы позвонили в Бюро Приключений, оставайтесь на линии и первый же освободившийся оператор подберет для вас персональное приключение — прозвучал вежливый голос робота-секретаря, — мы рады вам сообщить, что с начала сезона у нас появились новые приключения. Очень популярен трансатлантический перелет на комфортном дирижабле или для любителей более экстремального отдыха на воздушном шаре. Отправление каждую пятницу из Рима. Прибытие ежемесячно — преимущественно страны Карибского моря.
Прежде чем первый оператор всё-таки освободился, вежливый робот-секретарь успел рассказать про пешеходные маршруты по Аляске, термальные спа процедуры на действующих вулканах Исландии с проживанием на многокилометровом леднике, вернее внутри него, несколько вариантов Антарктических приключений, безусловно, морская прогулка на яхте дволь Мыса Доброй Надежды, и много еще о чем, но так и не обмолвился, ни словом о Луне.
— Бюро Приключений, добрый вечер, — голос оператора звучал успокаивающее.
— Здравствуйте, а как бы поподробнее узнать про путешествие на Луну?
— На луну?
— Ну да, у меня вот тут в руках ваша рекламка «незабываемое путешествие на Луну» — процитировала она.
— Да, мы предлагаем много интересных и разнообразных приключений. Каждый может выбрать что-то для себя. Хит этого сезона — новейший комфортабельный дирижабль, многоуровенная палуба, бассейны с прозрачным дном, смотровые площадки, казино, три ресторана и …
— Вы знаете, меня не интересуют дирижабли. Мне бы хотелось отправиться на Луну.
— Луна. Луна это спутник нашей планеты, покрыта преимущественно песчаными породами. Флора и фауна не выражены и представлены слабо, памятники архитектуры и древней культуры временно отсутствуют. В коллекции нашего бюро есть совершенно эксклюзивные путешествия — например путешествие «во времени» по тропам Майя, или.
— А как мне купить билет на Луну и сколько он стоит, и сколько времени займёт путешествие, и откуда вылет?
— На луну можно добраться Звездным Эксперссом, отравляется он с Центрального Вокзала, — смиренно ответил оператор
-А сколько стоит билет?
-К сожалению, лунные путешествия обладают рядом ограничений — они не безопасны, достаточно дорого стоят, требуют сил и выносливости, а можно узнать вашу фамилию и номер вашего регистрационного полиса?
— Да, конечно.
Записывая в поисковый компьютер информацию, она продолжала:
— В настоящий момент в свободной продаже билетов на Луну нет. Иногда, кто-то отказывается от своих намерений или просто сдаёт билет, так бывает просто меняются планы. Тогда он поступает желающим по очереди. Желающих в очереди достаточно много и мы не можем точно сказать, когда именно вам достанется вакантный билет. Мы также не можем сказать, сколько он стоит, потому что каждый желающий добраться до Луны платит исключительно свою цену… — оператор неожиданно осёкся.
— Будьте добры, повторите, пожалуйста, ваши данные, фамилию и имя, и ваш идентификатор, — озадаченно попросил оператор. После длительной паузы он удивленно произнес, — Билет на Ваше имя уже забронирован.
— Да? Интересно как? А когда и кто бронировал?
— Давно, очень давно, задолго до появления нашего Бюро. А кто я сказать не могу — информация отсутствует.
— И что это значит?
-Это значит, что вы можете просто забрать ваш билет и отправляться в ваше приключение, — уверенно ответил оператор, успокоившись.
-Вау, здорово. А где и когда я смогу это сделать.
— В любое удобное для вас время в нашем центральном лунном офисе. Поздравляю. Мы ждём вас. До свидания.
Знаете, есть такие люди, которые разговаривают с рыбами. Они подходят к аквариуму, стучат по стеклу и кричат: «Эй, мистер рыба! Как там водичка? Не хотите, чтобы я заменил её на виски?». А рыба в ответ пускает пузыри, и люди смеются, даже не догадываясь, что будь у мистера рыбы возможность, он бы с радостью утопился от такого собеседника хоть в воде, хоть в виски. Я тоже хочу утопиться, когда ко мне обращаются по второму имени
Лечу…
Что с нами?
Боже мой, что делается! Повсеместно распадается любовь. Чувства и отношения подменяются простым влечением. Без этого, правда, тоже нельзя, но хорошо, когда все вместе. А иначе — душевная пустота. И тогда достаточно капли, чтобы переполнить чашу. И от этой единственной капли напиток превращается в яд.
И достаточно мелкой причины, чтобы все рухнуло, и опустели души.
Нельзя получить любовь, не умея ее давать. Захлебнуться можно. И никто не откачает. Надо осторожно, медленно, задумываясь на ходу, начать отдавать любовь. Начать с себя, а то столько искалеченных, мертвых душ!
И для этих душ у Бога никаких харонов не хватит.
Монолог
Поднимите меня повыше. Я должен увидеть мое небо.
Такое синее небо… Ламанческое…
Налейте мне вина… Так пойдите и купите. Для такого дня у меня припасен золотой…
И подведите к окну Росинанта. Да, да я знаю. Кони долго не живут… Вот только я…
А на оставшиеся деньги прикажите послать цветы. Ей! …Не может быть. Дульцинея намного моложе меня… Все равно, не верю. Как вы до сих пор не верите, что это были не ветряные мельницы. Только она одна знала и верила…
Кто-то же должен сражаться за честь своей Дамы Сердца?! Сколько молодых рыцарей вокруг… неопытных… Я передам им… Научу… Драконов…
И поднимите меня, я сказал… Такое синее небо…
Уже нет боли… Ламанческое…
Ну?..
(М.Булгакову)
Ну, как же звали ту женщину?
Ну, с которой я был и, кажется, очень долго… Необыкновенная такая…
Как же, как же, надо было бы вспомнить… а то неловко как-то… все-таки годы…
Я еще говорил вам, ну которая парализовала мой мозг…
Ну, — которая все время чему-то меня поучала, ну этому…
Как жить правильно и честно в этой, ну как сказать? а — семье. И еще чему-то…
Ну, напомните мне ее имя, я же говорил вам как-то и, кажется, не раз…
Ну, которая выплюнула меня, как жвачку и сделала свободным…
Ну?..
Осенние цветы
Цветы нравятся всем. Особенно женщинам.
Зимние цветы — в основном светлые.
Весенние цветы нежны в своем ожидании лета.
Летние — яркие, красочные и очень привлекательные.
Осенние цветы имеют уже приглушенные краски, нет в них той весенней нежности или летнего буйства, но они впитали в себя все достоинства года. Очень устойчивы к непогоде и превратностям закатов.
Они неярки.
И если ты любишь яркие краски, когда подступит осень к порогу твоей землянки, купи яркие искусственные цветы, обрызгай их французскими духами, выйди на берег синего моря, проводи тоскливым взглядом навсегда уплывающий от тебя в осень белый пароход, глубоко вздохни, глядя на свои неживые цветочки, и тихо упивайся собой на закате, сидя у разбитого корыта.
До самой смерти.
Лечу…
Лечу, поднимаясь в тумане куда-то вверх
Лечу, протыкая своим уже невесомым телом облака
Лечу, освежаясь невидимыми капельками спасительной влаги
Лечу, смывая с себя всю дурноту последних лет
Лечу, впитывая в такое незнакомое тело сок обновления
Лечу, поднявшись до приятных и невидимых раньше вершин
Лечу, удивляясь неведомым до странности ощущениям
Лечу, расправив огромные крылья внутри себя
Лечу, лечу, лечу.
Лечу себя
Если, у Ассоль Алые Паруса были своеобразным «маркером», то у меня этим «маркером» является голос. Голос, из-за того, что я слышу цвет звука, предстаёт перед моим воображением как пятно, с разными вкраплениями. Даже голоса близких людей; близнецов - для меня всегда разные, так как судьбы у них, могут быть, разными: кто-то курит, кто-то рвёт глотку на стадионе, кто-то пытается гроулить, мало ещё чего?
Иду по коридору на рабе, прислушиваюсь (из-за дальнозоркости очень трудно вблизи ориентироваться), слышу шаги, значит, к примеру, Михал Саныч идёт: быстрая поступь, возможно, неправильная опора или обувь, лёгкая походка. Вот, и другой топает - это точно Сергей С. - он чуть ниже ростом Михал Саныча, но его шаги, хоть и так же быстры, однако, они и тяжелы и так далее.
Кириллофисент, ты меня забери, клянусь твоими святыми рогами, дар это или проклятье? Даже, когда хочу не узнать человека - фиг выйдет! Раз речь пошла про способности, хотя не подозреваю, нафиг они кому сдались, я абсолютно не могу запоминать статику (точнее. могу, но на это требуется больше времени, чем на динамику) - поэтому узнаю людей по «пластике» (это главная причина почему я так и не смогла досмотреть Сейлор Мун, а прочие аниме, вооще на первой серии).
Конечно, считать, что я такая уникальная мать вашу, это смехотворно, да, я не буду, потому что так не считаю. Ахаха. Тем, кто дочитал эту хрень до конца - галлеоны на лечение в больнице св. Мунго, шучу, хихи.
Я верю исключительно во взаимность.
А потому не умею стучаться в закрытые двери.
Могу постоять на пороге минуту другую, ради тебя, но потом все равно уйду.
Я не умею по-другому, и, знаешь, учиться как-то не хочется.
Пойми, тут дело даже не в гордости. Я в силах усмирить свой пыл и эту пресловутую строптивость, но только в том случае, когда понимаю, что оно того стоит. Что человек этого Стоит.
А иначе какой смысл сбивать в кровь костяшки своих пальцев, срывать голос или же тихо по ночам сходить с ума?
Понимаешь, если я выбираю мужчину, то я за ним и в Огонь, и в Воду!
И я буду бороться за него до последнего Вздоха.
Когда он потеряет веру в себя, когда во мгновение ока рухнет его дом, я буду Рядом, и буду его Верой… и Домом.
Но только тогда, когда я буду Знать, что, несмотря на все трудности, что уготовила нам судьба, он будет рядом и не сдастся.
Взаимность заключается только в одном - в обоюдном желании и потребности быть вместе!
А когда человек закрывается на все замки и напоследок тушит фитиль, я постою на пороге, но потом уйду…
Если ты выбрал меня и сердцем, и разумом, то Борись до последнего, не теряй веры в Нас.
А если же нет, то лучше просто уходи, а потом не пытайся выцепить мою руку в толпе. Я Оттолкну!
Вампир умирать явно не собирался.
Нашпигованный серебряными пулями, мокрый от святой воды,
проткнутый осиновыми колышками в шести местах, он ворочался
на замшелом надгробии, что-то глухо бормотал и пытался подняться.
Оставалось последнее средство: приложенное ко лбу упыря распятие
должно было выжечь мозг. Ван Хельсинг брезгливо перевернул
порождение тьмы и ткнул в него крестом. Вурдалак неожиданно захихикал
и непослушными руками стал отталкивать распятие.
- Этого не может быть! - ошарашенно обронил вслух охотник за вампирами.
- Может, - неожиданно отозвался упырь густым хрипловатым басом.
- Крест, то чай, католический?
- Ну…
- Хрен гну, - недружелюбно отозвался вампир.
- Нам от энтого щекотка
только, да изжога потом. Православные мы, паря.
В доказательство вурдалак распахнул на груди полуистлевший саван.
Среди бурой поросли на груди запутался крестик на шнурке,
причём явно серебряный. Ван Хельсинг от неожиданности
сел на соседнее надгробие. О подобном не говорилось ни в
«Некрономиконе», ни в «Молоте ведьм», ни даже в пособии
«Исчадия ада и как с ними бороться», изданном в Ватикане
четыре столетия назад.
Пока охотник собирался с мыслями, упырь, наконец, сел,
трубно высморкался и, покряхтывая, стал вытаскивать
из себя колышки. Покончив с последним, он покосился на противника:
- Ладно, сынок, пошутковали и будя. Тебя как звать-то?
- Ван Хельсинг, - машинально откликнулся охотник.
- Ван… Ваня, стало быть. Ну, а я Прохор Петрович, так и зови.
Нанятый, что ли, Ванюша?
- Се есть моя святая миссия… - пафосным распевом начал
Ван Хельсинг, однако Прохор Петрович иронически хмыкнул и перебил:
- Да ладно те… Миссия-комиссия. Видали мы таких миссионеров.
Придёт на погост - нет, чтоб, как люди, поздороваться,
спросить как житуха, не надо ли чего… Сразу давай колом тыкать.
Всю осину в роще перевели. А подосиновики - они ить без неё не растут.
Э-э-эх, охотнички, тяму-то нету… Живой ли, мёртвый, а жить всем надо.
- А… а зачем вам подосиновики? - поинтересовался Ван Хельсинг,
не обратив внимания на сомнительную логику вурдалака.
- Известно, зачем: на засолку. В гроб дубовый их ссыпешь,
рассолом зальёшь, хренку добавишь - вкуснотишша!
На закуску первое дело.
- Так вы же это… - охотнику почему-то стало неловко,
- должны… ну… кровь пить.
Прохор Петрович поморщился, как от застарелой зубной боли:
- Да пили раньше некоторые. Потом сели, мозгами раскинули
и порешили, что нехорошо это, не по-людски как-то.
Вампиризм ведь от чего бывает? Гемодефицит
- он, вишь ты, ведёт к белковой недостаточности плазмы
и снижает осмотическое давление крови. Смекаешь, Иван?
Ван Хельсинг смутился:
- Видите, ли, я практик. Теоретические изыскания ведутся
в лабораториях Ватикана. А мы, охотники, как бы…
- Эх, ты, - разочарованно протянул упырь. - Только и знаете,
что бошки рубить, неуки. Хучь «Гринпису» челом бей, чтобы
освободили от вашего брата. Всхомянетесь потом, да поздно будет…
Ну, ладно, Ванюша, глянулся ты мне. Пойдём-ка в гости:
покажу, как живём, кой с кем познакомлю.
Авось и поумнеешь…
В глубине старого склепа уютно потрескивал костёр.
Несколько упырей в разных стадиях разложения грели корявые
ладони с отросшими бурыми ногтями. Прохор Петрович сноровисто
накрывал на крышку гроба, заменяющую стол. Появились
плошки с солёными грибами, огурцами и капустой, тарелка
с толсто нарезанным салом. В середину крышки старый
вурдалак торжественно установил огромную бутыль с мутной
желтоватой жидкостью и несколько щербатых стаканов.
Обернувшись к Ван Хельсингу, сидевшему поодаль,
Прохор Петрович по-свойски подмигнул:
- Вот энтим и спасаемся. Самогонка на гематогене, гематуха по-нашему…
Пару стопок тяпнешь - и организм нормализуется. А ты: «Кровь пьёте…»
Темнота ты, Иван, хучь и с цивилизованной державы.
Ну, други, давайте за знакомство! Честь-то какая:
с самого Ватикана человек приехал решку нам навести.
Вампиры одобрительно заухмылялись и хлопнули по первой.
Ван Хельсингом овладела какая-то странная апатия.
Не задумываясь, он выцедил свой стакан. Гематуха немного
отдавала железом, горчила, но в целом шла неплохо.
…Через пару часов в склепе воцарилась атмосфера обычной
дружеской попойки. Ван Хельсинг уже забыл, когда в последний
раз ему было так хорошо. Сквозь полусон до него доносились
обрывки вурдалачьих разговоров: «Только выкопался,
а он по башке мне осиной - хрясь! Ты чё, грю, больной?
Креста на те нету…» - «Видите ли, коллега, здесь мы имеем
дело с нарушением терморегуляторной функции крови.
Снижение относительной плотности, как показывают исследования…»
- «Да пошли, говорю, её ж тока позавчера схоронили, свеженькая.
Она при жизни-то всем давала, а щас и вовсе ломаться не будет.
Эх, живой, аль нежить - было б кого пежить, уаха-ха-ха!».
Из оцепенения охотника вывел дружеский толчок локтем.
- Ты, Ванюша, не спи, разговор есть. - Прохор Петрович вдруг
стал необыкновенно деловитым. - Скажи-ка ты мне, сынок,
сколько тебе Ватикан платит за нас, страдальцев невинных?
В склепе вдруг стало тихо, вурдалаки прислушивались.
Ван Хельсинг долго смотрел в землю, затем виновато сказал:
- По три евро с головы… плюс проезд. Питание и проживание за свой счёт.
- Дёшево цените, - задумчиво сказал Прохор Петрович.
- То-то, смотрю, отощал ты, Ваня, да обносился весь.
А вот чего бы ты сказал, ежели бы с головы
- да по тыще евров ваших. Золотом, а?
Охотник оцепенел. Далеко, на границе сознания промелькнуло
аскетическое лицо кардинала Дамиани, приглушённым эхом
отозвалось: «Отступник да будет проклят!». Но потом суровый
облик растворился в картинах недавнего прошлого.
Трансильвания, Париж, Лондон, Прага… Бесконечные схватки,
ночёвки в дешёвых мотелях, экономия на еде, ноющие раны…
Казначей Фра Лоренцо, отсыпающий скупую плату под бесконечное
ворчание о недостаточности фондов и дефиците ватиканского бюджета…
Какая-то горячая волна стала подниматься изнутри,
докатившись до горла сухим комком.
Жар сменился бесшабашной решимостью.
- Может, и сторгуемся, - медленно произнёс Ван Хельсинг.
- На кого заказ?
- Вот это по-нашему, по-христиански, - обрадовался вампир.
- Тут, Ваня, вишь, какая штука… Сам посуди: существуем мы тут мирно,
никого не трогаем. А вот, поди ж ты, взялись подсылать к нам таких,
как ты, убойцев. То из Рима, то своя Патриархия наймёт,
то сами по себе прут невесть откуда. Начитаются, понимаешь ли,
Стокера… Вот мы тут и порешили, стало быть, принять энти,
как их… превентивные меры, ага. Золотишко имеется:
мы клады в купальскую ночь видим. Ну, и разведка поставлена,
сам понимаешь. Слухом земля полнится - вот, свои через землю
и передают. Короче, делаю тебе от всего нашего обчества,
значить, оферту…
Над сельским кладбищем где-то в Калужской глубинке медленно
поднималось солнце. Ван Хельсинг шёл по колено в росистой
траве и улыбался. На груди пригрелась фляга, от души наполненная
гематухой. В левом кармане побрякивал увесистый мешочек с золотом,
выданный Прохором Петровичем в качестве аванса.
В правом кармане лежала свёрнутая бумага со словесными портретами
Блейда, Баффи и Сета Гекко. Жизнь снова обретала смысл…
- Вчера в Москве, в доме на улице Подбельского найдены тела двух пенсионеров. Их смерть наступила в результате отравления газом. Предполагается, что кто-то из супругов забыл выключить газ, - бодро читала текст диктор телевидения. - На месте происшествия находится наш корреспондент Юрий Заботов. Здравствуйте, Юрий! Была ли это утечка газа или пожилые люди стали жертвами неосторожного обращения с бытовой техникой?
На экране появилось усталое лицо немолодого корреспондента, сосредоточенно поправлявшего наушник:
- Здравствуйте, Ольга! Газовая техническая инспекция провела тщательную проверку внутридомового газового хозяйства и полностью исключила возможность утечки газа. На основании этого можно сделать вывод, что пожилые люди стали жертвами собственной неосторожности. Вот что рассказывают их соседи.
Камера плавно передвинулась и показала двух женщин на фоне обшарпанной пятиэтажки.
- Я собралась пойти в магазин, вышла из квартиры и тут почувствовала запах газа, - охотно начала рассказывать бойкая женщина лет шестидесяти. - Ну я сразу и вызвала газовщиков. Они приехали и начали звонить в дверь, а я им и говорю, что не надо звонить в дверь, надо ломать её! Там старики живут. Небось забыли газ закрыть, траванулись им, да и померли.
- А вы хорошо знали соседей?
- Да я их почти и не знала! Они лет пять назад переехали сюда, да, Ир?! - обратилась она за поддержкой к стоящей рядом соседке.
- Да, уж лет пять точно! Вроде они квартиру с дочерью разменяли и въехали сюда, - с готовностью подтвердила та.
- А дочь часто навещала их? - задал вопрос корреспондент.
Женщины недоуменно переглянулись, и первая ответила:
- Нее, мы не видели её. Их никто не навещал. Они вообще редко выходили на улицу. Если б не запах газа, то так и лежали бы они в квартире, пока не завоняли! - возмутилась она.
- Да, хорошо, что их быстро нашли! И хорошо, что газ не взорвался, а то взлетели бы мы тут все на воздух! - вновь поддержала её вторая.
Камера приблизилась и показала соседок крупным планом. На возбужденных лицах пожилых женщин читалось негодование: «Граждане, что ж это делается?! Мы тут все чуть не померли из-за этих выживших из ума стариков!» Большая грудь первой соседки бурно вздымалась перед камерой, выдавая крайнюю степень возмущения хозяйки. Бордовый румянец полыхал на ее щеках. Вторая соседка, поджав губы и не переставая сокрушенно качать головой, со скорбным укором смотрела в объектив. В кадре появились мальчишки. Они с любопытством заглянули в камеру, дурашливо помахали руками и, довольно смеясь, убежали.
Камера отъехала, и на экране вновь появилось лицо корреспондента:
- Таким образом, можно сделать вывод о том, что произошедшая сегодня трагедия вызвана не техническими неисправностями, а неосторожным обращением с газом. Хочется обратиться ко всем, у кого есть пожилые родители. Пожалуйста, не забывайте их, не оставляйте без помощи и присмотра. Ольга? - дежурно спросил он и замолчал в ожидании дополнительного вопроса.
- Спасибо, Юрий! - деловито ответила диктор и продолжила: - На связи был наш корреспондент Юрий Заботов. А теперь переходим к другим новостям.
***
Александр Ильич подошел к телевизору, выключил его и зашаркал в сторону кухни.
- Саш, ты куда? - раздался тихий голос жены.
- Кашу сварю на ужин! - ответил он и подумал с сожалением: «А плита-то у нас электрическая, не газовая …»
- Саш, я не буду кашу, не вари на меня!
Он обернулся и посмотрел на жену, лежавшую с прикрытыми глазами. Она лежала уже семь месяцев. «Перелом шейки бедра в таком возрасте - это очень плохо», - сказали ему в больнице и через две недели выписали его семидесятивосьмилетнюю жену домой. Через четыре месяца у нее образовались пролежни. Сил и средств ухаживать за ней не хватало. Старость, болезни, нищета. Жена страдала. Он тоже.
- Тома, надо все-таки поесть! Есть надо, - сказал он.
- Зачем, Саша? - спросила она тихо и открыла глаза.
«Чтобы жить», - хотел он ответить, но промолчал.
- Саш, подойди ко мне, - попросила жена.
Он подошел.
-Сядь, пожалуйста! - Она похлопала по краю кровати рядом с собой, и он послушно присел. Жена взяла его за руку, слабо улыбнулась и спросила:
- Саш, а помнишь, как мы сорок лет назад переехали в этот дом?
- Да, - ответил он.
- Мы хорошо жили.
- Да.
- А помнишь нашего кота Мурзика? - снова спросила жена.
- Да, - ответил он.
- Вот хулиган был! Любил нас… - Она улыбнулась и замолчала.
- А … нашего Юрку помнишь? - спросила она еще тише после паузы.
- Да, - ответил он.
- Он ведь хорошим мальчиком рос, правда?
- Правда, - ответил он.
- Интересно, как он?
- Наверное, хорошо. Ты же видела сейчас.
Они помолчали.
- Саш, а ты правда любил меня всю жизнь?
- Правда. А ты меня?
- И я тебя! Мне так жаль, что всё так получилось. Это я должна бы ухаживать за тобой! У тебя подагра, у тебя давление, у тебя сердце!
Они снова замолчали: оба знали, что букет её болезней и больше, и пышнее. Жена ласково сжала его ладонь:
- Прости меня, что я заболела! Кто ж знал, что у нас получится такая никчёмная, нищая старость? - Она тяжело вздохнула, и по щеке скатилась слеза.
Александр Ильич почувствовал, как в груди жгуче защемило сердце:
- Ты меня прости, родная!
Он нагнулся к ней утешить и аккуратно, чтобы не причинить боль, обнял ее хрупкое, как у воробышка, тело. Рука провалилась в подушку, и вдруг жуткая мысль пронзила Александра Ильича. Он отстранился и оторопело посмотрел на жену. По ее изможденному лицу текли скорые старческие слезы.
В памяти вспыхнул эпизод из прошлого. Молодая Томочка так же, как сейчас, лежит в кровати, но светится счастьем и улыбается. Она запускает руку в его волосы, нежно перебирает их между пальцами и ласково притягивает его к себе для поцелуя… Разве мог он тогда представить, какая страшная мысль пронзит его сегодня током и застрянет в голове?
- Что с тобой, Саша? - насторожилась жена, чутко уловив перемену в нем. Она перестала плакать, смахнула ладонью остатки слез и внимательно посмотрела на мужа. Ему показалось, что она прочла его страшные мысли и согласилась с ним. Они вообще всегда хорошо понимали друг друга без слов.
- Иди ко мне, бедный мой, - сказала она с грустной улыбкой и протянула к нему руку.
Александр Ильич, забыв о предосторожностях, прильнул к жене, и пролежни тотчас отозвались нестерпимой болью. Она застонала, вцепилась в мужа руками и горячо прошептала:
- Я не могу так больше, Саша. Не хочу!
Его сердце рвалось на части. Он начал судорожно и беспорядочно целовать ее в шею, щеки, лоб, нос, волосы, нашел губы и ненадолго приник к ним, собираясь с духом и силами. Потом он схватил подушку и, прервав поцелуй, быстро накрыл ею лицо жены и со всей силой налёг на нее. Ее худое, немощное тело почти не сопротивлялось, руки и ноги слабо дергались. «Господи, прости меня, Томочка! Господи, прости меня, господи, прости», - сквозь слезы бормотал Александр Ильич, навалившись на жену всем своим весом и пережидая ее последние судороги. Он лежал на жене, сжимал ее в объятиях, и тело его сотрясалось от глухих рыданий. Со стороны это могло выглядеть как акт любви.
Когда жена затихла, Александр Ильич убрал с ее лица подушку, дрожащими руками закрыл рот и глаза, пригладил спутавшиеся волосы. Он заботливо привел тело в ровное положение, аккуратно расправил складки на ночной сорочке, укрыл жену одеялом, достал из-под него ее безжизненные руки и сложил их, как складывают покойникам. Вот и отстрадалась его Томочка.
Александр Ильич положил свою ладонь на руки жены, которые заботились о нем почти шестьдесят лет, и завыл. Он выл без слез, долго и громко. А потом вышел на балкон, встал на табуретку и опрокинул свое тело с девятого этажа. От сквозняка балконная дверь хлопнула и плотно закрылась. С потолка отвалился кусок штукатурки, со стены упала черно-белая фотография, и в квартире воцарилась тишина.
***
В этот же день в местных вечерних новостях небольшого городка сообщили:
- Сегодня в доме на улице Победы произошла трагедия. Восьмидесятилетний пенсионер задушил свою жену, после чего выбросился с балкона квартиры, расположенной на девятом этаже. По словам соседей, это была спокойная, интеллигентная пара, которая в последнее время вела уединенный образ жизни. Наш корреспондент Ирина Соловьева передает с места событий.
Камера взяла крупный план двух соседей.
- Ой, да я даже и не знаю, что сказать! Эти Заботовы такие тихие, спокойные люди были! Кто бы мог подумать на них такое! Александр Ильич всегда такой вежливый был! И Томочку, жену свою, любил. Они хорошо жили, сколько лет вместе, и не ссорились никогда, - сказала одна соседка. На лице ее читалась растерянность.
- Да, жили они дружно, - с готовностью подтвердила другая. - Только я их в последнее время вообще редко видела. Они из дома почти не выходили.
- А родственники у них есть? Навещал их кто-нибудь? - поинтересовалась корреспондент.
Соседки переглянулись и единодушно покачали головами:
- Нет, - ответила вторая, более бойкая. - У них сын был Юрка, да только он давно уехал, где-то в другом городе живет.
- Да в Москве он живет! На телевидении работает, как вы, репортером. Его сегодня в новостях показывали, - вновь вступила в диалог первая и вдруг без перехода заявила: - Ой, а Александр Ильич-то, наверное, умом тронулся!
- Почему вы так решили?
- А он перед смертью долго выл. Я сама слышала.
1. Эрих Мария Ремарк.
- Иди ко мне, - сказал Волк.
Красная Шапочка налила две рюмки коньяку и села к нему на кровать. Они вдыхали знакомый аромат коньяка. В этом коньяке была тоска и усталость - тоска и усталость гаснущих сумерек. Коньяк был самой жизнью.
- Конечно, - сказала она. - Нам не на что надеяться. У меня нет будущего.
Волк молчал. Он был с ней согласен.
2. Джек Лондон.
Но она была достойной дочерью своей расы; в ее жилах текла сильная кровь белых покорителей Севера. Поэтому, и не моргнув глазом, она бросилась на волка, нанесла ему сокрушительный удар и сразу же подкрепила его одним классическим апперкотом. Волк в страхе побежал. Она смотрела ему вслед, улыбаясь своей очаровательной женской улыбкой.
3. Ги Де Мопассан.
Волк ее встретил. Он осмотрел ее тем особенным взглядом, который опытный парижский развратник бросает на провинциальную кокетку, которая все еще старается выдать себя за невинную. Но он верит в ее невинность не более ее самой и будто видит уже, как она раздевается, как ее юбки падают одна за другой и она остается только в рубахе, под которой очерчиваются сладостные формы ее тела.
4. Габриэль Гарсиа Маркес.
Пройдет много лет, и Волк, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда Бабушка съела столько мышьяка с тортом, сколько хватило бы, чтобы истребить уйму крыс. Но она как ни в чем не бывало терзала рояль и пела до полуночи. Через две недели Волк и Красная Шапочка попытались взорвать шатер несносной старухи. Они с замиранием сердца смотрели, как по шнуру к детонатору полз синий огонек. Они оба заткнули уши, но зря, потому что не было никакого грохота. Когда Красная Шапочка осмелилась войти внутрь, в надежде обнаружить мертвую Бабушку, она увидела, что жизни в ней хоть отбавляй: старуха в изорванной клочьями рубахе и обгорелом парике носилась туда-сюда, забивая огонь одеялом.
5. Харуки Мураками.
Когда я проснулся, Красная Шапочка еще спала. Я выкурил семь сигарет подряд и отправился на кухню, где начал готовить лапшу. Я готовлю лапшу всегда очень тщательно, и не люблю, когда меня что-то отвлекает от этого процесса. По радио передавали Пинк Флойд. Когда я заправлял лапшу соусом, в дверь раздался звонок. Я подошел к двери, заглянув по пути в комнату. Красная Шапочка еще спала. Я полюбовался ее ушами, одно ухо было подсвечено утренним солнцем. Я в жизни не видел таких ушей… Открыв дверь, я увидел Волка. На память сразу пришла Овца…
6. Ильф и Петров.
В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошла молодая особа лет двадцати восьми. За ней бежал беспризорный Серый Волк. - Тетя! - весело кричал он. - Дай пирожок! Девушка вынула из кармана налитое яблоко и подала его беспризорному, но тот не отставал. Тогда девушка остановилась, иронически посмотрела на
Волка и воскликнула:
- Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где бабушка спит?
Зарвавшийся Волк понял всю беспочвенность своих претензий и немедленно
отстал.
7. Ричард Бах.
- Я чайка! - сказал Волк.
- Это иллюзия, - ответила Красная Шапочка.
Под крылом с размахом 10,17 «Сессны-152» с горизонтальным четырехцилиндровым двигателем Lусотiпд О-235-L2С объёмом 3.8 л. и мощностью 1 110 л.с. при 2550 об/мин проносились синие верхушки волшебного леса. Самолет приземлился у домика на опушке, сложенного из белого камня.
- Ты видишь домик? - спросила Красная Шапочка, хитро улыбнувшись.
- Мы сами притягиваем в свою жизнь домики и бабушек, - вздохнул Волк.
8. Виктор Гюго.
Красная Шапочка задрожала. Она была одна. Она была одна, как иголка в пустыне, как песчинка среди звезд, как гладиатор среди ядовитых змей, как сомнабула в печке…
9. Эдгар По.
На опушке старого, мрачного, обвитого в таинственно-жесткую вуаль леса, над которым носились темные облака зловещих испарений и будто слышался фатальный звук оков, в мистическом ужасе жила Красная Шапочка.
10. Уильям Шекспир.
Съесть или не съесть, вот в чем вопрос?
11. Сергей Лукьяненко.
Встаю. Цветная метель дип-программы стихает. Вокруг желто-серый, скучный и мокрый осенний лес. Передо мной лишь одно яркое пятно - красная шапочка на голове маленькой, лет семи-восьми, девочки. Девочка с испугом смотрит на меня. Спрашивает:
- Ты волк?
- Вот уж вряд ли, - отвечаю, оглядывая себя - не превратился ли я в волка? Нет, не похоже. Обычный голый мужик, прикрывающий срам распареным березовым веником. А что я мог поделать, когда от переполнения стека взорвались виртуальные Сандуны? Только сгруппироваться и ждать, куда меня выбросит…
- Я иду к бабушке, - сообщает девочка. - Несу ей пирожки.
Похоже, меня занесло на какой-то детский сервер.
- Ты человек или программа? - спрашиваю я девочку.
- Бабушка заболела, - продолжает девочка.
Все ясно. Программа, да еще из самых примитивных. Перестаю обращать на девочку внимание, озираюсь. Где же здесь выход?
- Почему у тебя такой длинный хвост? - вдруг спрашивает девочка.
- Это не хвост, - отвечаю я и краснею.
- Не льсти себе. Я говорю о следящих программах, которые сели на твой канал, - любезно уточняет девочка. Голос ее резко меняется, теперь передо мной - живой человек.
12. Патрик Зюскинд.
Запах Волка был омерзителен. Он пах, как пахнет каморка дубильщика, в которой разлагались трупы. От его грязной, серой шкуры, исходил непередаваемый запах мертвечины, сладко-горький, вызывавщей тошноту и омерзение. Сам Волк не чувствовал этого, он был полностью сосредоточен, он любовался Красной Шапочкой. Она пахла фиалкой на рассвете, тем непередаваемым запахом, который бывает у цветов лишь за пару минут до рассвета, когда еще бутон не полностью раскрылся.
13. Оноре де Бальзак.
Волк достиг домика бабушки и постучал в дверь. Эта дверь была сделана в середине 17 века неизвестным мастером. Он вырезал ее из модного в то время канадского дуба, придал ей классическую форму и повесил ее на железные петли, которые в свое время, может быть, и были хороши, но ужасно сейчас скрипели. На двери не было никаких орнаментов и узоров, только в правом нижнем углу виднелась одна царапина, о которой говорили, что ее сделал собственной шпорой Селестен де Шавард - фаворит Марии Антуанетты и двоюродный брат по материнской линии бабушкиного дедушки Красной Шапочки. В остальном же дверь была обыкновенной, и поэтому не следует останавливаться на ней более подробно.
14. Редьярд Киплинг.
- Мы с тобой одной крови! - крикнула Красная Шапочка вслед волку. - Доброй охоты!