Усталость самого измученного тела легка в сравнении с усталостью души, но если две усталости сольются в одну, - то и заплакать нету сил, а плакать хочется особенно - когда устал настолько, что не можешь плакать.
если люди
в меня
входят,
не выходят они
из меня.
колобродят,
внутри хороводят,
сквозь мою немоту гомоня.
мудрецами
и дураками
переполнен, -
в конец извели! -
так, что кожу мою каблуками
пробивают они
изнутри.
дайте чуточку отдышаться!
невозможно!
я перенабит
приносившими столько счастья,
наносившими столько обид.
что со мною случилось такое?
что мне делать с огромной толпою
в моей собственной малой груди -
хоть милицию там заводи.
стал немножечко я сумасшедшим,
ибо там,
в потаенной тени,
ни одной я не бросил из женщин,
и меня не бросали они.
воскрешения дружб неуклюжи,
как стараньем себя ни тирань,
но терял я друзей лишь снаружи,
а внутри никого не терял.
все, с кем в жизни ругался,
сдружился,
все, кому только руку пожал,
стали новой поджизненной жизнью,
как безогненный тайный пожар.
все, что создал мой суетный гений
из мелькания снов и дождей -
не собранье моих сочинений,
а собрание этих людей.
невозвратного возвратимость -
как летящий назад водопад.
кто погибли -
во мне возродились,
кто еще не родились -
вопят.
население слишком большое,
непосильное для одного,
но душа не была бы душою,
если б не было в ней никого.
Евтушенко, Братская ГЭС, 1964 год, но с тех пор мало что изменилось
Бал,
бал,
бал,
бал на Красной площади!
Бал в двенадцать баллов -
бал выпускников!
Бабушка, вы мечетесь,
бабушка, вы плачете, -
ваша внучка,
бабушка,
уже без каблуков.
Платье где-то лопнуло,
бусы -
в грязь,
и на место Лобное
внучка взобралась.
Где стоял ты,
Стенька,
возле палача, -
абитуриентка
пляшет
ча-ча-ча.
Бутылки из-под сидра,
гитары и транзисторы,
притопы и прихлопы
составили оркестр,
и пляшет площадь Красная,
трясется и присвистывает -
не то сошел антихрист,
не то Христос воскрес.
Бедные дружинники
глядят,
дрожа,
как синенькие джинсики
дают
дрозда.
Лысый с телехроники,
с ног чуть не валясь,
умоляет:
«Родненькие,
родненькие,
вальс!»
Но на просьбы робкие -
свист,
свист,
и танцуют
родненькие
твист,
твист…
Я ревности не знал. Ты пробудила её во мне, всю душу раскровя.
Теперь я твой навек. Ты победила. Ты победила тем, что не моя.
Разве же можно,
чтоб все это длилось?
Это какая-то несправедливость…
Где и когда это сделалось модным:
«Живым - равнодушье,
внимание - мертвым?»
Люди сутулятся,
выпивают.
Люди один за другим
выбывают,
и произносятся
для истории
нежные речи о них -
в крематории…
Что Маяковского жизни лишило?
Что револьвер ему в руки вложило?
Ему бы -
при всем его голосе,
внешности -
дать бы при жизни
хоть чуточку нежности.
Люди живые -
они утруждают.
Нежностью
только за смерть награждают.
Меня ты нечаянно так научила:
себя позабывший мужчина -
мужчина.
И мною нечаянно было подмечено:
себя позабывшая женщина -
женщина.
Нечаянно оба пошли мы на сговор:
любовь -
усвоение жизни другого.
Нечаянно нам подсказала природа:
в любви обоюдное рабство -
свобода.
Слушай, девочка,
ты извини за перронно-базарный стиль
обращенья такого,
но все-таки девочка ты,
а меня уже время сдаёт
за мою заржавелость -
в утиль,
но утиль,
переплавясь,
пойдет
на пропеллеры и мосты.
Я - как сломанный лом,
превратившийся в металлолом.
Почему я сломался?
Стена оказалась потверже, чем я,
но все то, что пробил,
не останется только в былом,
и сквозь стены, пробитые мною,
прорвутся мои сыновья.
Как во взятую крепость,
войдут они в будущий мир,
позабыв,
сколько лили на головы наши кипящей смолы.
Я своею башкою
дыру продолбил, проломил,
и тюремным цементом
замазать её не смогли.
Слушай, девочка,
ты неразумно ошиблась в одном,
ибо просто по младости,
впопыхах
вышла замуж не за человека -
за грубый неласковый лом
у истории
и у России в руках.
Слушай, девочка,
я благодарен тебе за всё,
и прости, если был не нарочно жесток.
Лом
покорно
не скручивается
в колесо
мирной швейной машины,
стрекочущей, словно сверчок.
Посреди тошнотворно домашних
«нормальных мужей»,
а за стенами дома -
извилистых, словно ужей,
изменяющих женам,
с презренным пустым ремеслом,
не хочу оказаться.
Немыслим извилистый лом.
Слушай, девочка,
нет, я не Пушкин, а ты не Дантес,
не считаю тебя
ни коварной,
ни злой.
Но у лома совсем не спасителен
мнимой железности вес.
Можно лом уничтожить иглой.
Слушай, девочка,
я понимаю, что я виноват.
Я хотел измениться. Не вышло,
не смог.
Черенки изменяются лишь у лопат.
Лом - он цельное тело.
Не нужен ему черенок.
И когда-нибудь,
возле руин крепостных
на экскурсии остановись,
ты поймешь,
как тебя и детей я любил,
потому что для вас,
потому что за вас
вместе с этой стеной крепостной
я себя раздробил…
Колокола в Америке рыдали
И птицы замедляли свой полёт
А статуя Свободы, вся седая,
Печально по Америке бредёт.
Она бредёт средь сумрака ночного,
Покинув свой постылый постамент,
И спрашивает горько и сурово:
Американцы, где ваш президент?
Ответьте, величавые секвойи,
Ответьте, небоскрёбов этажи -
Как ты могла, Америка, такое…
Как ты могла, Америка, скажи?!
Опять на пикники спешат машины,
Опять Бродвей огнями разодет.
Но вы ответьте прямо, как мужчины:
Американцы, где ваш президент?
Ты подними свой факел к небосводу,
Заговори, как женщина и мать,
Простреленная статуя Свободы,
И прокляни свободу убивать!
Американцы, что же с вами будет?
Задумайтесь, хотя бы на момент!
Пусть ваша совесть вас ночами будит…
Американцы, где ваш президент?
.
А собственно, кто ты такая,
С какою такою судьбой,
Что падаешь, водку лакая,
А все же гордишься собой?
А собственно, кто ты такая,
Когда, как последняя мразь,
Пластмассою клипсов сверкая,
Играть в самородок взялась?
А собственно, кто ты такая,
Сомнительной славы раба,
По трусости рты затыкаешь
Последним, кто верит в тебя?
А собственно, кто ты такая?
И, собственно, кто я такой,
Что вою, тебя попрекая,
К тебе прикандален тоской?
1974
.
Эта девочка из Нью-Йорка,
но ему не принадлежит.
Эта девочка вдоль неона
от самой же себя бежит.
Этой девочке ненавистен
мир - освистанный моралист.
Для неё не осталось в нём истин.
Заменяет ей истины твист.
И с нечёсаными волосами,
в грубом свитере и очках
пляшет худенькое отрицание
на тонюсеньких каблучках.
Всё ей кажется ложью на свете,
всё - от Библии до газет.
Есть Монтекки и Капулетти.
Нет Ромео и нет Джульетт.
От раздумий деревья поникли,
и слоняется во хмелю
месяц, сумрачный, словно битник,
вдоль по млечному авеню.
Он бредет, как от стойки к стойке,
созерцающий нелюдим,
и прекрасный, но и жестокий
простирается город под ним.
Всё жестоко - и крыши, и стены,
и над городом неспроста
телевизорные антенны,
как распятия без Христа…
1961