Готовимся к голоду
Началась зима 1932−1933 года, какая-то малоснежная и ветреная. Школьная повариха Хадича-апа говорила, что это недобрая зима, земля вся черная лежит и потрескавшаяся от мороза, и потому лето тоже будет нехорошее.
В школу привезли большую елку, стали ее наряжать, а также готовить концерт. Когда я один раз пришла из школы, папа сказал, что надо будет пойти в лес, собирать желуди. «Зачем?» - удивилась я. Папа сказал, что надо готовиться к голоду. Вон уже скоро новый год, а снег еще ни разу не выпал. Такая же зима была в 1921 году, и тогда у нас вымерло полсела. А наша семья тогда (папа, мама, моя сестра Асия и еще восьмимесячный грудной братишка), спасаясь от голода, когда все припасы уже были съедены - и сушеное мясо, и мука из желудей, - и еще две такие семьи, заколотили свои дома, погрузилась на телеги и отправилась на Урал. Ехали в Пермскую область. Как в какую деревню заезжали, мама брала на руки грудного братишку, рядом шла маленькая Асия, они стучались в каждый двор, плакали и просили милостыню. Кто-то давал, а кому-то и самим есть было нечего. Так на 12-й день наша семья добралась до Перми. Но в город их не пустила милиция, там была холера. И тогда наши потихоньку вернулись обратно, как они тогда выжили, только одному Аллаху известно.
На следующий день мы - папа, я и брат Акрам пошли в лес, с собой взяли тачку, грабли и четыре мешка. В лесу снега не было, и под большими дубами толстым слоем лежали желуди. Мы спугнули диких кабанов, которые их с хрустом и чавканьем ели, и стали набивать мешки. Я раскусила один желудь, начала жевать, но мне не понравилось. А папа сказал, что желуди так не едят. Их сначала прожаривают в горячей печке, потом, когда они полопаются, шелушат и толкут в ступе. Потом прокаливают в горячей печке еще раз, а потом уже мелют на жерновах, смешивая с семенами лебеды, льна, конопли - у кого что есть, а можно еще добавлять сушеные семена конского щавеля, крапивы, лопуха и ревеня. Вот из этой муки потом и пекут лепешки. Молодую дубовую кору тоже сушат, перемалывают, смешивают с молотыми желудями и из этой крупы варят кашу на молоке. Пока папа рассказывал все это, мы набили желудями все четыре мешка. Папа даже снял с себя брюки, а сам остался в домотканых подштанниках, и брюки его мы тоже заполнили желудями. А всего в тот день мы за два раза привезли домой восемь мешков желудей и надрали много коры. И следующие несколько дней тоже ходили в лес и еще несколько мешков желудей и коры заготовили и насушили.
Но не только мы одни такие умные оказались - вся деревня подчистила все леса вокруг. Так же делали жители и соседних деревень, потому что люди боялись неурожая и голода.
На подножном рационе
Снег пошел только в январе 1933 года. Шел он всего часа полтора, но так и не накрыл черную землю - подул резкий ветер и унес весь снег. Потом снег выпадал за всю зиму всего еще два раза, и его также уносило ветрами. Пришла весна, она была сухая, дождь накрапывал всего пару раз. В мае начали пахать сухие колхозные поля, но из-за поднимавшейся пыли тракторов не было видать.
Когда сажали колхозную картошку, люди на лошадях в бочках привозили воду и поливали каждую лунку, также сажали ее с поливом и на домашнем огороде. А дождей нет и нет, стояла страшная жара. Пришлось картошку раз в неделю поливать. Когда она, наконец, взошла, поливали ее уже через день. Речка наша начала сохнуть. Но по берегам ее еще зеленели камыши, а так как в полях и на лугах вся трава выгорела, бедные колхозные коровы толпились у речки и ели камыш. Он был грубый, с плоскими острыми листьями, и от этого у коровы возвращались домой с окровавленными губами. Все, кто был свободен, выходили на полив колхозных бахчей. Скоро они зазеленели. Первый сильный дождь в том году пошел только в ночь перед моим днем рождения, 25 июля. Мне исполнялось уже восемь лет.
Жили мы тяжело, голодно, сена для скота не было, все луга выгорели под солнцем. Корову кормили запаренным камышом, сдобренным комбикормом (папе удавалось принести его с мельницы), уже начали снимать с крыш солому. Всех колхозных овец отправили в Казань на мясокомбинат, потому что кормить их было нечем. Люди подъели все свои колхозные припасы и начали бедствовать. Помню, когда по весне и в начале лета все еще было зеленое, мы, дети, вместе с мамой, рвали на огороде крапиву, ревень, лопухи, мама всю эту траву промывала, потом, ошпарив, мелко крошила, клала в казанок и варила, добавив туда молотые орехи или какую-нибудь крупу. Ну, еще молоко наливали в такой «суп».
Мы, школьники, с нетерпением ждали, когда начнется учеба, потому что в школе два раза в день кормили - утром и в обед. Хотя у нас была корова, куры, да что толку - с нас исправно начали брать сельхозналоги. Обычно утром мы сдавали все вечернее молоко, по деревне ездили специальные сборщики. За лето также надо было сдать с каждого двора по 100 яиц, по 3 килограмма шерсти.
Едем в Баку!
В колхозе на мясо пустили 30 коров - потому что их нечем было кормить, да и колхозникам нечего было есть. Нас в школе, правда, продолжали кормить: на завтрак каша, чай с молоком, кусок хлеба с повидлом, в обед мясной суп, на второе какая-нибудь каша. Пошел в первый класс и мой младший братишка Акрам (его уже учили на русском языке, а я как начала, так и продолжала учиться на татарском). Приближался новый 1934 год, но снега также почти не было.
Папа разжился двумя мешками муки - ржаной и пшеничной. Но все равно мы жили впроголодь, так как того, что нам давали на трудодни и своих продуктов, на семью из пятерых детей и троих взрослых (да еще родители всегда делились с родственниками, жившими беднее нас) никак не хватало.
Летом пришло еще одно письмо от папиного двоюродного брата Габдуллы из Баку (там же жили еще три семьи из нашей деревни, они уехали из Татарии еще в 20-е годы, да еще двенадцать семьей уехали в Чимкент и Ташкент), он звал нас жить в Азербайджан. Писал, что здесь много работы, хоть на заводах, хоть на овощных и фруктовых базах. Родители все чаще говорили на эту тему. Они понимали, что впереди нашу деревню опять ждал голод, работа за «палки» (так называли трудодни) и беспросветная нужда. Люди потихоньку начали разъезжаться кто куда. В соседней деревне полдеревни уехали в Самарскую область.
Как-то я пришла со школы, мама и сестра Асия в это время в мастерской ткали кули для колхоза из рогожи на станке, сделанном папой. Я переоделась и только хотела им помочь, как пришел папа. Он взял серп, сказал нам: «Бросайте работать!», и как полоснет лезвием по уже почти сотканному рогожному полотну, и разрезал его пополам. А потом разломал станок (он же был очень простым и деревянным), и порубил его на дрова.
Сестра с мамой закричали: «Ты что, с ума сошел?» А папа говорит: «Все, хватит, на днях уедем в Баку. Иначе все перемрем с голоду, еще и половины зимы не прошло, а у нас уже ни картошки, ни зерна…» Мама говорит: «На что же мы уедем, у нас ведь нет денег». Папа ответил: «Продадим корову с теленком - это будет нам на билеты, а двух баранов отдадим за справки (из колхоза тогда никуда без расчетной справки из сельсовета выехать было нельзя - потом по этой справке взрослым выписывали паспорта, детям метрики).
Как сказал, так и сделали. Продали корову с теленком, еще какие-то деньги собрали нам наши родственники, выправили документы. Это было зимой 1934 года. Собрались и поехали на станцию Нурлат на двух кошевках. 65 километров ехали полторы суток. На улице был сильный мороз, но нас, детей, накрыли тулупами и мы не мерзли.
В Нурлате мы всей нашей большой семьей в 11 часов утра погрузились в поезд. Ехали мы, как мне показалось, очень долго, а когда в окно вагона увидели много воды без противоположного берега, папа сказал, что это Каспийское море и мы подъезжаем к Баку. Поезд проехал через длинный мост, и мы оказались в городе. На вокзале было много людей, они мне все показались черными, не такими, как мы, и женщины были одеты в длинные черные одежды и их лица были закрыты черными же масками (потом я узнала, что это паранджа).
Шагом марш в колхоз!
Скоро папа и старшая сестра стали ходить на работу в колхоз. Они и другие, кого записали в колхоз, строили ферму для дойных коров и загоны для лошадей. А для кошар и птичника материала у них не было, и потому овец и птицу пока под отчет оставляли у хозяев. И так незаметно наступил новый 1931 год.
Ближе к весне в одно из воскресений в мечети назначили общее собрание. На него пошли папа с мамой и старшая сестра Асия. Их не было до самого вечера. Первой пришла мама, вся измученная и заплаканная, затем и папа. И мы узнали, что в этот день из нашей деревни в район увезли 47 человек - тех, кто отказался записаться в колхоз. Мама нам еще рассказала, что папу предложили в бригадиры строителей, и за него все голосовали. Потому что все знали, какой он грамотный и спокойный человек и на все руки мастер. Папа знал русскую грамоту, еще до революции учился у одной русской семьи. Во время революции и гражданской войны он служил с 1917 по 1921 год, строил в Сарапуле бетонный мост через реку.
Как он рассказывал, всего их занято на этом мосту было 27 солдат. Однажды их очень сильно обстреляли из пулемета белые, и тогда 18 человек из них убили, а папе прострелили шапку. Мост этот они сдали этот за год и восемь месяцев - в два раза быстрее, чем планировалось, за это папу даже наградили какой-то медалью. И потому папа наш был уважаемым человеком. Сделали колхозными начальниками и двух маминых братьев - Сагдиевых Сахибуддина и Сайфетдина.
Как нас раскулачивали
Снова пришла весна. Уже закапало с крыш, на улицах стало грязно. Как-то папа приехал с работы и сказал, что ферма построена, и для нее вот-вот должны забрать скот у тех, у кого все описали, в том числе и у нас. И скоро к нам домой поздно вечером пришли шестеро - четверо военных и двое наших деревенских, братья из самой бедной семьи, в которой было 9 детей. Они жили на самом отшибе, у них дома не было даже забора, вот так они жили, без всякого своего хозяйства, всегда пасли чужой скот. А сейчас пришли забирать наше.
Один из братьев, его звали Муксин, потянул на себя с нас, маленьких, одеяло (мы, дети, все спали вместе на деревянных полатях под одним большим одеялом). Папа спросил, зачем он это делает? Муксин сказал, что теперь у них праздник, потому что они первыми записались в колхоз, и почему его дети должны спать почти голыми? А его брат, у него в руках было ружье со штыком, увидел на вешалке папину каракулевую папаху - ее папе прислали из Джелалабада в 1930 году братья, а нам - детские пальто и летнюю обувь. Он прямо штыком подцепил эту папаху, снял с себя свою старую дырявую шапку и бросил ее под ноги, и надел папаху.
Кроме того, у нас забрали из дома часы с кукушкой, один из трех самоваров, две перьевые подушки, фетровые «чесанки» с лакированными головками и галошами, пальто с каракулевым воротником, еще что-то, я все не помню. Все это связали в узлы, папа запряг лошадь, и они повезли наше добро в колхозную контору. Когда папа вернулся, то сообщил: завтра будут забирать в колхоз коров и лошадей, а маленьких телят и баранов оставят до лета, потому что для них пока нет места. И я случайно увидела, как папа, когда вечером вышел управляться по двору, обнял Звездочку за шею и молча плакал.
Потом он пошел на колхозное собрание, с которого вернулся уже поздно вечером. После ужина он рассказал, что ему поручили отвечать за кузницу и две мельницы - водяную и ветряную. Мама испугалась: «Как же ты один будешь на трех работах?» «Да ничего страшного, - сказал папа. - Как-нибудь справлюсь». А Асия рассказала мне потом, что за папу голосовала вся деревня, а председатели колхоза и райисполкома поздравили его.
Первый раз в первый класс
А колхоз уже вовсю работал. Доили коров, папа как бригадир молоко принимал и отправлял на сепаратор. Каждое утро специально выделенная машина с вооруженным охранником ездила по всем окрестным деревням - Альметьево, Новая Амзя, Русская Амзя, забирала сливки во флягах и увозила на маслозавод в Селенгуш. Там делали масло, творог и отправляли в Чистополь. Всех собранных у людей птиц - уток, гусей, кур отвезли в чувашскую деревню Турдалуф, там есть озера, вот там и построили птицеферму. А все, кто смотрел за птицей (туда отправили и мою 14-летнюю сестру Асию) жили там же, в специально построенном общежитии. Всего там работали 37 человек из нашей деревни. Мама для всего колхоза дома пекла хлеб, я ей помогала - смазывала формы, растапливала печь. За день мы делали по две выпечки хлеба. И нам в день на двоих выписывали 5,5 трудодней - полтора на меня, остальные на маму. Папа молол муку, дробил зерно на корм скоту.
Первого сентября 1932 года я пошла в школу (24 июля мне исполнилось шесть лет). У меня был красивый ранец, который мне прислали из Джелалабада наши родственники, на мне было красивое платье, в косах - красная лента, голову я повязала шелковой косынкой. Школа была в бывшем байском доме, на первом этаже - детский сад, куда я отвела наших троих малышей, а классы - на втором этаже, куда я и поднялась. Там стояли большие столы, скамейки, за которыми сидели много детей, некоторые были совсем большими - по 10−12 лет. Дети стали смеяться, когда меня увидели, такую маленькую. Рассмеялась и учительница. Это была двоюродная сестра моей мамы Марфуга-апа, она приехала из Казани.
«Как тебя зовут?» - спросила она, не переставая улыбаться. «Вы что, меня не помните? - обиделась я. - Вы в прошлом году гостили у нас, у вас еще две девочки-двойняшки, и я с ними нянчилась, когда вы ходили по гостям. Я помню, как их зовут - Рева и Люция».
«Конечно, я тебя помню, ты же моя племянница, - сказала учительница. - Но дело в том, что тебе еще рано в школу. Вот сколько тебе лет?» Я ответила": «6 лет». «Ну вот, ты еще совсем маленькая, иди домой». «Но я умею считать, писать и читать, меня папа научил», - продолжала я настаивать. «Нет, тебе еще рано», - сказала она и отвернулась к доске и что-то стала писать мелом.
Я вернулась домой вся в слезах. Папа как раз приехал с работы на обед. Он выслушал меня и даже не стал кушать, а сел на лошадь и поехал к директору школы Юнису-абый, который был его двоюродным братом. Его не было долго. Вернулся папа довольным. И пока мыл руки, сказал мне, что завтра я могу идти в школу - директор и учительница согласились принять не только меня, но и других моих сверстниц, которым не исполнилось еще семи лет - Гаршию, Минжамал, Гульжамал и Запару. Нас посадят за самую первую парту. Я от радости стала прыгать и смеяться.
Тетрадок у нас в первый год не было, и учительница на каждый урок давала всем по одному чистому листку бумаги: на первой странице мы писали то, что проходили в школе, на второй выполняли домашнее задание, а потом все эти страницы сшивали. Нас было восемнадцать учеников в этой новой советской школе, и учились мы на татарском языке, писали латинским шрифтом. А до этого дети учились в мечети, у муллы.
Необходимое предисловие
Это я надоумил написать нижеприведенные заметки свою маму, Валееву (в девичестве Гатину) Раису Каримовну. С детства помню, как она, не сдерживая слез, частенько рассказывала нам, своим детям, о том, сколько ей пришлось вынести во время коллективизации, войны, в послевоенное время. Как-то я приехал к маме на юбилей в Хабаровский край, где она в то время жила в семье моей сестры Розы. Маме исполнилось 80, но она по-прежнему была бодра, жизнерадостна. Однако как только дело коснулось воспоминаний - все, опять слезы, пожелания «никому не пережить такого». Вот тогда я и сказал: «Мама, а ты запиши свои воспоминания и пришли их мне. А я подумаю, что с ними можно сделать. И мама согласилась.
За два неполных года она исписала и прислала мне 29 общих школьных тетрадей. Я представляю, как непросто далась ей эта работа. Во-первых, образование у моей мамы - четыре класса татарской школы (больше закончить не успела - в 1938 году вся мамина семья бежала из своей деревни от страшного голода в Баку, а там уже было не до учебы, надо было работать, и русскую грамоту она освоила самостоятельно). А во-вторых - все же возраст… Вот тут ей было плохо, видно по тому, как почерк изменился. Вот здесь она всплакнула, и строчки расплылись под ее слезами. Но она сделала это - написала свои воспоминания, и заново пережила всю свою жизнь в этих 29 тетрадках. А я потом переработал их, и получилась самиздатовская книжка с немудреным, но емким названием „…Не поле перейти“ объемом в 62 странички и с 40 главками, в которые уместилась ее вся такая бесхитростная и в то же время очень непростая жизнь, и эту книжку я и подарил ей на очередной день ее рождения.
Она не героиня, моя мама. Она простая российско-татарская, женщина, на долю которой, как и на долю миллионов ее сверстниц, выпало много тягот и лишений. А в „награду“ ей долго не хотели засчитывать в пенсионный стаж ее колхозный период, тяжкий труд на мобилизационных работах. Но справедливость все же восторжествовала, и моя мама официально была признана ветераном ВОВ, награждена рядом юбилейных медалей. Она немного не дожила до 65-летия Великой Победы и до своего 85-летия, скончавшись 20 апреля 2010 года.
Итак, вперед. Дальше речь будет вестись от лица моей покойной доброй матушки. Будет очень интересно, зачастую - невероятно, а порой и откровенно страшно. Но все - правда и только правда!
Буран скрыл все следы
Я начинаю свои воспоминания с 1930 года. Мы жили в деревне Старая Амзя Тельманского района (потом - Октябрьского). Нас, детей, у мамы с папой было пятеро, и мама ходила еще и с шестым ребенком. Я часто слышала, как родители разговаривали шепотом, что скоро у всех все будут забирать». Тогда я впервые услышала это трудное слово «коллективизация».
Папа у нас был очень работящим и хозяйственным, и потому мы никогда не знали, что такое нужда. У нас дома было четыре лошади и два жеребенка, три дойных коровы, два больших уже теленка и здоровенный племенной бык, много овец (я даже не знаю, сколько), полный двор птиц - гусей, уток и кур, были и ульи с пчелами. У нас было два дома, один старый, в котором была папина мастерская, где он столярничал, и большой пятистенок, в котором мы и жили, а также два двора со всякими хозяйственными постройками.
Под навесом у нас, кроме рабочей телеги и саней, стоял выездной лакированный фаэтон, который еще с французской войны привез мой прапрадед, и когда папа выезжал куда-то по делам, то на дуге фаэтона весело звенели медные колокольчики.
И вот мы как-то сели ужинать, и тут в дверь начали стучать. Залаяла собака, четверо людей с оружием приказали убрать ее, а то, сказали, застрелим. Папа закрыл собаку в сарае. В дом вошли трое русских милиционеров или солдат, и с ними татарин-переводчик. Папу стали расспрашивать, как его зовут, сколько у него всего скота в хозяйстве. Папа ответил, что зовут его Карим Мухамметгатин, назвал, сколько у нас есть лошадей, коров и всего остального.
Ему наказали никуда ничего не девать, сказали, что все забирать у нас не будут, так как у нас семья большая (к тому времени у нас народился еще и братик Анварчик). А папе сказали, что поручат работать на колхоз, потому что он мужчина крепкий, хозяйственный.
Потом все вместе пошли во двор. Когда папа вернулся, то сказал, что записали и посчитали не все. Переводчик шепнул ему, чтобы папа за ночь прибрал для себя птицы и баранов столько, сколько надо, только чтобы следов не было. И папа той же ночью тайком зарезал штук пять своих овец, а также несколько уток и гусей, чтобы нам было, что зимой покушать. Как раз начался сильный буран, отец обрадовался, потому что снег повалил очень густой. Он запряг лошадь, мы все - мама, моя старшая сестра и я, помогли отцу загрузить всю забитую живность в плетеную кошевку.
Было уже два часа ночи, когда папа выехал со двора. Мы тихо проехали через переулки к речке, а там по заснеженному льду - к водяной мельнице. Там работали и жили папины знакомые, бедные люди, у них было всего несколько коз. Папа их разбудил, поговорил с ними, и мы все вместе перетаскали бараньи туши и мешки с забитой птицей на мельницу, и спрятали там, чтобы они замерзли. В эту ночь папа еще раз съездил на мельницу, увез туда и спрятал еще и семь мешков зерна. А буран занес все следы от саней. Так папа обеспечил свою большую семью на эту зиму.
(Продолжение следует)
Скучаю,… нарезной селедочки б,
Да черненькой краюхи хлебушка.
Сто граммов ледяной бы водочки,
Да песнь широкую до небушкаааааа.
СЛЕПОЙ ТАПЁР
Хозяйка руки жмёт богатым игрокам,
При свете ламп на ней сверкают бриллианты…
В урочный час, на бал, спешат к её саням
Франтихи-барыни и франты.
Улыбкам счёту нет. Один тапёр слепой,
Рекомендованный женой официанта,
В парадном галстуке, с понурой головой,
Угрюм и не похож на франта.
И под локОть слепца сажают за рояль…
Он поднял голову - и вот, едва коснулся
Упругих клавишей, едва нажал педаль -
Гремя, бог музыки проснулся.
Струн металлических звучит высокий строй,
Как вихрь несётся вальс - подбрякивают шпоры,
Шуршат подолы дам, мелькают их узоры,
И ароматный веет зной…
А он - потухшими глазами смотрит в стену,
Не слышит говора, не видит голых плеч -
Лишь звуки, что бегут одни другим на смену,
Сердечную ведут с ним речь.
На бедного слепца слетает вдохновенье,
И грезит скорбная душа его - к нему
Из вечной тьмы плывёт и светится сквозь тьму
Одно любимое виденье.
Восторг томит его - мечта волнует кровь:
Вот жаркий летний день - вот кудри золотые -
И полудетские уста, ещё немые,
С одним намеком на любовь…
Вот ночь волшебная, - шушукают берёзы -
Прошла по саду тень - и к милому лицу
Прильнул свет месяца - горят глаза и слёзы…
И вот уж кажется слепцу:
Похолодевшие, трепещущие руки,
Белеясь, тянутся к нему из темноты -
И соловьи поют - и сладостные звуки
Благоухают, как цветы…
Так образ девушки, когда-то им любимой,
Ослепнув, в памяти свежо сберечь он мог;
Тот образ для него расцвёл и - не поблек,
Уже ничем не заменимый.
Ещё не знает он, не чует он, что та Подруга юности - давно хозяйка дома
Великосветская - изнежена, пуста
И с аферистами знакома!
Что от него она в пяти шагах стоит
И никогда в слепом тапёре не узнает
Того, кто вечною любовью к ней пылает,
С её прошедшим говорит.
Что, если б он прозрел, что, если бы, друг в друга
Вглядясь, они могли с усилием узнать -
Он побледнел бы от смертельного испуга,
Она бы - стала хохотать!
1876
Если жить одними воспоминаниями, будет трудно сделать шаг вперёд.
Прости, что я опять пишу тебе средь ночи:
Мне просто хочется сказать тебе «люблю».
Ты не поверишь; а сердце, между прочим,
Замёрзло на потеху февралю.
Но я не буду душить тебя словами:
«Насильно мил не будешь». Но, а ты Лишь вспоминай меня с закрытыми глазами,
И воплощай с другой мои мечты.
В поиске золотых крупиц воспоминаний просеиваем жизнь сквозь сито памяти.
Сидели дедушка и внук в кафешке на углу,
был теплый день, цвела сирень в заброшенном саду.
Душистый чай и аромат звучали в унисон…
мальчишка видел то, что есть, а дед вдруг вспомнил сон
был яркий май и во дворе, любимой школы, бал,
звоночек школьный уж давно, прощаясь, прозвучал
девчонка с русою косою, что тайно был влюблён,
стояла с ленточкой в руке… шумел ветвистый клен.
Глаза сияли и щека зарделась от тепла,
а он смотрел и от любви кружилась голова…
но, стало вдруг темным-темно, сирены, крики, боль
и голос Левитана строг - «Германия войной,
пошла на наш родной союз, на родину, на нас»
и так хотелось сон прогнать от тех любимых глаз.
Кружило в небе вороньё, сгустились тучи вдруг
и стало ясно с первых дней кто враг тебе, кто друг…
ну как же РОДИНУ отдать и как врага впустить,
и как потом любить, дышать, как верить и как жить…
Мальчишки юные за миг взрослее стали и…
и закружила их война, санбаты, гарь, бои.
Как выжил знал наверное Бог и мамина душа,
что так молилась каждый день и верила… ждала!
А та девчонка… полегла на третий день войны,
бойца спасла… ну, а сама… теперь вот, только сны,
в которых теплый майский день, ветвистый клен, звонок
и самый главный на всю жизнь, далёкий тот, урок.
Сидели дедушка и внук… весенняя гроза…
«Дождинка это, слышишь внук… дождинка… не слеза»
Любившие уходят незаметно,
Нет смысла звать, назад дороги нет.
Ведь за зимою не вернётся лето,
Ты хоть кричи, хоть не кричи вослед.
Всю свою душу отдавая, сердце,
И ничего не требуя в ответ.
Открывшие когда - то в счастье дверцу,
Они несли в себе один секрет.
Они нам даровали в жизни счастье,
Возможность жить на свете и любить.
От бед оберегая и ненастья,
Себя счастливым в жизни ощутить.
С годами наши души лишь черствеют,
Мы разучились ощущать тепло.
Любившие нам наши души греют,
Чтоб было на душе всегда светло.
А если уж уходят - незаметно,
Не нарушая наш с вами покой.
Но знайте, всё равно нас любят вечно,
Так, как не сможет полюбить другой.
как ни пытался я всё забыть, внутри меня оставалось нечто, похожее на сгусток мутного воздуха…
Чем меньше любопытства - тем меньше потом и ненужных воспоминаний.
Что у меня к тебе? БЫЛО… но нет НИЧЕГО.
Звучало слово «солнце» с ноты соль,
А нота ми - начало слова «милый»…
Так песенка сложилась исподволь,
Из ноток к тем словам, что говорились.
Придумывалась просто на лету,
Так ласкова, что не надоедала…
Признайся, ты не помнишь песню ту,
Что нами из тех ноток-слов слагалась?
Бродит утро по лунной росе,
Гасит звёзд догорающих свечи.
Горизонт в золотой кисее,
Тонкой тканью упавшей на плечи.
Небо нежной лазурью означено,
Чем-то давним восход напоён,
Тем, что было давно уж утрачено,
Из счастливых и детских времён.
Старый дом у озёрной черты
Средь настоя цветов и мяты,
Где крыльцо в кружевах резеды,
Позабытый, забвеньем распятый.
Скрип дверей, половицы ступеней,
С белых вишен слетает фата,
Подвенечное платье сирени,
Первозданная зорь красота.
Шаткой вязью забора тенёта,
Петухов поутру перезвон,
И витая тропинка к болоту,
Ветхих ставней щемящий стон.
За калиткой глаза виолы,
Астр рабатка, кусты череды,
Очертанья кирпичной школы,
Шлейф осота резной у воды.
Старых яблонь коснуться б руками,
Эту землю с колен целовать,
К стенам дома припав губами,
Благодарной душою объять!
Память сердце терзает до боли!
Помню двор, горький дым из печей,
Полосу из берёз за полем,
Руки бабушки старой моей…
Copyright: Людмила Анатольевна Сосновская, 2016