Бывают такие моменты в жизни, когда хочется полного… ПОЛНОГО уединения…
Помнится, зимой решили поехать в монастырь Святого Давида, он находится недалеко. примерно час езды. в горах… Очень интересная у него история, но, в другой раз…
Когда приехали, оказалось, что именно в этот день здесь отмечается какое то религиозное событие… автобусов штук 10. машины… людей - не протолкнуться… было телевидение, фотографы, репортёры… шествие важных представителей Православной Церкви… уже были готовы развернуться и уехать.НО.что-то остановило… Не забуду этого момента… я прислушалась к пению. необычному в здешних местах. чутьем уловила, что это что-то очень старинное, византийской эпохи, как будто меня коснулось дыхание Великой Византийской Империи… мурашки пробежали по коже, и я, как вкопанная, не замечая народа, просто окунулась вместе с музыкой в века минувшие…
О, Великая Византия!!! Прямая наследница величайшей Римской империи, соединившая в себе культуры Запада и Востока, просуществовавшая более 1000 лет!!!
Империя - которой не было равных, которую называли оком мира и были правы. Византию называли «империей греков» из-за преобладания в ней греческого языка, эллинизированного населения и культуры. В Древней Руси её называли «Греческим царством», а столицу Контантинополь (сейчас Стамбул) - Царьградом. И именно Киевская Русь стала её прямой наследницей… Вот уже более 500 лет эта величайшая в истории Империя не существует, НО! Благодаря своим культурным достижениям - она бессмертна…
Мне довелось побывать в Эфесе, который находится теперь на территории Турции, а раньше был в составе Византии и входил в пятёрку важнейших её городов… пройтись по дороге императоров. побродить среди величественных колонн. и опять же. помню, как будто что-то коснулось меня тогда. дыхание времени… я шла по императорской аллее. Было очень жарко, июль. но вдруг подул ветерок с моря и знойный воздух зазвенел непонятными голосами… это было чудесно…
На видео - пение в храме Святой Софии - символе Контантинополя, бывшей столицы Византийской Империи (сейчас Стамбул)…оброты мелодии просто заставляют душу парить под сводами этого прекрасного храма…
Ну, вот мы с тобой и одни
Пускай, и в гостиничном номере.
Так долго мы к этому шли,
Себя к этой встрече готовили.
Остались вдвоем - и молчим,
Как будто сказать даже нечего.
А, может быть, этот года
Упали сегодня на плечи нам.
Наверное, слишком поздно
Свела нас сегодня судьба.
И просто уже невозможно
Вернуть то, что было тогда.
Сидим мы с тобой на кровати,
В рюмках водка налитая греется.
Прикоснуться к тебе могу я,
А ведь раньше не смел и надеяться.
Помнишь, робкие поцелуи,
И рука, что дрожала на талии.
Что сведет нас судьба в гостинице
Даже думать могли едва ли мы.
Через столько лет с тобой встретились,
А ведь чувства еще не остыли.
Даже запах волос твоих помню
И улыбку глаза не забыли.
Снял я номер в гостинице этой
Чтобы только тебя увидеть.
И поверь, я ничем сегодня
Постараюсь тебя не обидеть.
Ни нечаянным резким словом
Или просто ненужным жестом.
А ведь знаешь, мечтал когда-то,
Что ты будешь моей невестой.
Давай выпьем по рюмке что ли:
За тебя, за любовь, за удачу.
И за то, что с тобою встретились,
Да и разве могло быть иначе?
Вот смотрю, а ты все такая же,
Даже в малом не изменилась.
Ты ведь раньше, поверь мне на слово,
Очень часто ночами снилась.
Мы не будем с тобой загадывать
Чем же наша встреча закончится.
Но гостиничный номер этот
До конца моих дней будет помниться.
Если одной ногой быть в воспоминаниях, а другой - в мечтах, реальность может нанести удар между ног.
а я люблю глухие полустанки,
там небо чище, солнышко теплей,
там детство, речка, лед и санки,
там звёздность, юности, ночей.
Там тишь и время там застыло.
там петухи рассвет зовут,
там первый вздох, там сердце билось,
там то… любовью, что зовут.
Юмор, воспоминания, армия.
В 1989 г после полугода службы в учебной роте, меня молодого сержанта отправили ракетную часть. Бригада находилась в 50 км от Майкопа в лесу. Попал я в роту к одному молодому честолюбивому командиру, майору Михайленко. Ну какой солдат не мечтает стать генералом, тем более если до генеральских погон осталось пройти два звания (подполковник и полковник) в общем идеальный послужной список. А тут я (неизвестное уравнение) новичок в звании мл. сержанта из Ростова, страдающий хроническим недосыпом. После месяца службы назначил он меня дежурным в наряд по роте. Всё как полагается, проконтролировав меня и проинструктировав, майор спокойно уехал домой. Но уважаемый не знал, что я страдал не совместимой для этой службы склонностью, засыпать после 3 часов ночи, при этом в любом месте и положении. Естественно первый кто в бригаде об этом узнал был дежурный по части. Утром на офицерском построении, моего командира пропесочили. Он был зол. Сняв меня с наряда вечером поставил снова. Так продолжалось четверо суток, я засыпал, утром майора ругали, он снимал меня, а вечером снова ставил и ничего не хотел слушать. Изрядно подмочив послужной список командира, майор решил загладить свою вину перед начальством и заодно проучить меня. Как-то на совещании старших офицеров стал вопрос о проведении секретной сигнализации от дежурки в ракетные ангары. Была одна проблема, как бесхлопотно провести кабель через бетонную дорогу шириной в 15 метров. Воздушкой нельзя, долбить бетон или поднять плиты затратно. Короче решением задачи укладки кабеля под дорогой, вызвался майор Михайленко. Он заверил ком. полка, что знает дешёвый и эффективный способ.
В бараке вызвав меня, он вручил мне лом, пару лопат включая саперскую и озвучил секретную боевую задачу, прокопать туннель под дорогой. Сроки исполнения 14 дней. Отчеканив слушаюсь товарищ майор, я приняли за выполнения задания. Сама дорога шла от ракетного автопарка к КПП и была достаточно крепким сооружением так как должна была выдержать вес многотонного ракетного тягача с ракетой. Установив предупреждающие дорожные знаки я принялся за работу. Через десяток дней мышиной возни, прокапав около 11 метров ко мне пришёл сослуживец Семён. Простой украинский парень из Бердянска от природы любопытный и романтически настроенный. Он весь горел желанием посетить крысиное подземелье. Его не пугало что в туннель надо лезть ползком, а вылезать задком, и он телесно крупнее меня, что там темно и влажно. И вот Сёма как последний балбес полез в эту преисподнюю. В это время из авто. парка выруливает многотонный тягач с ракетой на спине. Лихой азиатский джигит обхватив накрепко огромный руль и не обращая внимания на дорожные знаки, с шумом прокатывает по бетонки. Я не знаю в какой части дороги был Сёма, но я в жизни никогда не видел, чтоб задним ходом, задницей в верх так быстро вылазили, я бы сказал Сёма вылетел из туннеля как джин из бутылки. С лицом бледно зелёного цвета, с огромными выпученными глазами как у лемура после двух недель голода, и вращающими зрачками словно спутники вокруг земли, с взъерошенной шевелюрой, напоминавшей советский ерш для чистки бутылок, которой он по ходу движения почистил земельку тоннеля, и по-старчески подёргивая нижней челюстью. Друган уставился на меня, я указал пальцем на подъезжающему к КПП тягачу. После сего Сёма как-то особенно втянул шею в плечи и стал похож на разъярённого медведя, который разбуженный среди зимы вылез из берлоги. Прыжками со скоростью напуганного зайца, которой позавидовал любой олимпийский чемпион по лёгкой атлетики, побежал к машине. Открыв дверь авто и матерясь на всех языках Советского Союза принялся дубасить бестолкового узбека, при этом умудряясь левой настучать по морде сидящему рядом обалдевшему прапорщику. В общем досталось всем и мне пришлось от Сёмы побегать. Позже он рассказал мне, что по тоннелю он прополз около 9 метров и вдруг услышал шум, а после в местах стыка плит на голову посыпалась бетонная крошка, плиты стали двигаться, а земля осыпаться. Я подумал, что землетрясение впал в панику, чуть не обделался от страха и вспоминая всех святых, не помня себя выскочил из туннеля.
Вот такая была интересная служба.
Плохо, когда человек в твоей голове чаще чем рядом. Еще хуже, когда он только в твоей голове. А самое плохое, когда у тебя ничего нет в голове, ни единого воспоминания.
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
…
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
Не знаю запаха я слаще, и горше - тоже нет.
(окончание)
На Казанском авиационном
В это раз из нашего района должны были забрать на Казанский авиационный завод сразу 82 человека. Ну вот, стали мы собираться у конторы, чтобы ехать на комиссию, уже сели в машину, стали всех проверять по спискам, а двоих парней не хватает - помню, что одного звали Муслим. Пошли к его родителям, и выяснилось, что Муслим и с ним еще один парнишка, как только получили на руки повестки, еще с вечера собрали котомки и ушли из деревни. Сказали: «Хватит, уже три года бесплатно ишачим, мы пошли на заработки, свет большой, где-нибудь пристроимся». Председатель сельсовета сказал, что они себе срок заработают, а не деньги.
Мы погрузились и поехали. Когда ехали через турдалюфский лес, машина вдруг остановилась, и шофер наш несколько раз выстрелил и закричал: «А ну ложитесь!». Мы смотрим, сбоку дороги трое парней лежат лицом вниз. Нас еще сопровождал военный по имени Аскар, вот они вдвоем с шофером связали этих троих парней (двое из них были наши, что сбежали вечером, а третий из Новой Амзи), посадили их к нам в кузов. Один из парней начал угрожать Аскару: дескать, нам много не дадут, а когда выйдем, мы тебя найдем и подвесим за ноги. Аскар заматерился и нашлепал его по губам. Тебе, кричал он, воевать надо, а ты по лесу бегаешь, как заяц. И всех троих в Мамыкове сдали в милицию…
В Казани на вокзале нас уже ждали несколько автобусов и строгие мужчины в гражданской одежде. Сопровождающие нас военные передали им все наши документы, нас привезли в общежитие, поселили по 5 человек в комнате, показали, где будем работать. Оказалось, что это авиационный завод, эвакуированный из двух городов. Меня и здесь поставили звеньевой. Нам дали бирки-пропуска для вахты, их надо было вешать на специальное место против своей фамилии, а еще взяли с нас расписки, что мы никому не напишем и не будем говорить, где мы работаем и что здесь делаем, потому что это военная тайная. И даже обратного адреса для писем у нас не было - только номер, как у полевой почты.
Мы работали в копровом цеху, где отливались корпуса моторов. Для нас провели инструктаж, как вести себя рядом с плавильными печами, выдали специальную робу - ватные брюки и толстый суконный костюм, а сверху еще плотный фартук, на ногах у нас были валенки с резиновыми подошвами. Первый месяц мы были учениками. А потом уже стали работать самостоятельно. Мы черпали кипящий дюралюминий ковшом и заливали его в формы, было очень жарко и страшно поначалу, потому привыкли. Из отливки получались картеры, на них привинчивали шурупами по два блока, они были дюралевыми и тяжелыми, а вот поршни в цилиндрах (их было 12 на каждом картере) были из чистого алюминия, легкие и блестящие. С обеих сторон картера также шурупами крепились много разных медных трубочек.
Мы работали в этом цеху месяц, а потом нас направили на шлифовку, грунтовку и покраску моторов. Собранные моторы отправляли на испытания. Если не все было в порядке, мотор привозили обратно, и на нем красной краской было помечено, где брак. Мотор снова разбирали, исправляли брак, собирали и отправляли опять на испытание. Случалось, что после смены сидели в цеху всю ночь, пока нам не сообщали, что все в порядке и можно идти спать. Обычно нашей бригадой, в которой было 22 человека, собирали за смену по 8 моторов. Мы работали на 16-м заводе, а рядом был 21-й завод, где делали корпусы для самолетов, там же после сборки проводили безвзлетные испытания. А на настоящие летные испытания самолеты увозили за 35 километров от Казани, где был специальный аэродром, там наши самолеты и обкатывались военными летчиками-испытателями.
В Казани я впервые увидела пленных немцев. Они были в тоненьких шинелях, ботинках, лица у всех черные, обмороженные (был декабрь 1943 года). Они работали на расчистке трамвайной линии от снега, а их охраняли наши солдаты с автоматами и собаками. Над немцами издевались дети, они подбегали к ним с криком: «Фрицы, фашисты!» плевали в них. Не знаю почему, но мне их стало жалко. Я-то их представляла злыми зверями со страшным оружием, а видела жалких, худых и напуганных людей, большинство из них были молодые.
Из дома приходили нерадостные письма. В колхозе не осталось ни одного здорового мужчины, многие погибли, многие вернулись калеками. Мусин Гаряй пришел с фронта без руки, Мухитдинов Карим остался без кисти руки и без глаза, Салихжан и Минниахмет - оба без одной ноги до колена, Мингани - вообще без обеих ног. А всего к весне 1944 года из 83 человек, которых дала фронту наша маленькая Старая Амзя, погибли 7 и вернулись покалеченными 11 мужчин. Говорили, что это еще ничего, в иных деревнях погибло куда больше.
Долгожданная Победа
На Казанском авиационном заводе я проработала больше двух лет. О том, что кончилась война, мы узнали по радио. Так, как мы тогда радовались, мы не радовались больше никогда. В тот день, когда объявили о Победе, нам дали выходной, был митинг, а потом преподнесли и подарок: всех, кто желал, повезли на автобусах на городской аэродром покататься на самолете.
Но когда один за другим приземлились три самолета с первыми пассажирами, они выходили из них зелеными, заплаканными, почти у всех девчат подолы платьев были мокрыми и скомканными - их тошнило. И тогда многие девчата, в том числе и я, когда до них дошла очередь грузиться в самолеты, отказались: перепугались очень - что с нас, деревенских, было взять, когда мы еще совсем недавно лапти перестали носить. А с аэродрома нас всех теми же автобусами повезли в Казань на обед, в разные рестораны и кафе. Так мы отпраздновали Победу.
Но работа наша на заводе продолжалась, мы также строили самолеты. Правда, рабочий день был уже восьмичасовой и трехсменный, подъем у нас теперь был не в шесть, а в семь часов утра. Мы продолжали собирать самолетные двигатели. 12 октября 1945 года директор завода выступил по радио и сообщил, что нам начнут выплачивать зарплату - по 50 процентов деньгами, остальное будет идти на продуктовую карточку.
Первая в моей жизни получка была 125 рублей и еще 25 рублей премии. Мы не знали, что делать с этими деньгами. Потом решили послать родителям в деревню по 50 рублей. С 1 декабря нам начали выплачивать заработную плату полностью. И начали давать отпуска - по 18 дней! Составили списки, из нашего звена первыми в отпуск уходили три девчонки, в том числе и я. А всего в отпуск разрешили уехать сразу 100 девчонкам. Я перед тем, как уехать домой, побывала у казанских дяди с тетей, они насовали мне гостинцев для всей родни.
Потом я получила свои первые отпускные и 3 декабря 1945 года на заводских машинах меня и еще 52 девчонки повезли по домам (кому было дальше, те поехали на поезде). Дома меня не ждали, поэтому надо ли говорить, сколько было радости, слез при встрече с родителями, родными, знакомыми? Эта радость пришла на смену печали, вызванной письмом из далекого китайского города Чан-чунь. Там лежал в госпитале мой брат Акрам. С 18 лет его взяли в Красную Армию, и хотя война с немцами кончилась, он продолжал воевать в Корее с японцами, был пулеметчиком на мотоцикле, и его ранили в руку и ногу. Сам он писать не мог, писал по его просьбе хирург. Он сообщал, что нашему Акраму сделали операцию и скоро он выздоровеет.
Вечером все сидели за столом у нас, меня расспрашивали, как там нам живется в Казани, все удивлялись, какая я стала совсем взрослая и серьезная (будешь тут взрослой, если с 16 лет вкалываешь на таких работах, что иному мужику не под силу). Колхоз на семьи всех отпускников с Казанского авиационного завода выделил по 10 килограммов муки, по 5 килограммов баранины и по 3 килограмма сметаны - чтобы мы хорошо отдохнули, отъелись дома и с новыми силами вернулись на завод. И 21 ноября мы все уже были на заводской проходной - опаздывать было нельзя, да и никто не дал бы опоздать, за нами прислали машины. И снова - заливка, полировка и покраска моторов. Но так было до нового года. С января 1946 года наш цех начал осваивать выпуск мирной продукции: наряду с моторами (а точнее будет сказать - 60 на 40 процентов) мы стали отливать из алюминия и дюралюминия кастрюли, сковородки, кружки, 1−2-3-литровые бидоны. Стране не хватало посуды, и мы ее делали.
Весной 1946 года тяжело заболела моя мама, и мне разрешили уволиться с завода. Я помогала папе дома по хозяйству, да и колхоз меня тут же «прибрал к рукам». Я возила на паре быков солому для подстилки телятам, а потом семенное зерно с Нурлатского элеватора - вот-вот должна была начаться посевная. В дороге до Нурлата и обратно нас сопровождали трое военных с оружием, потому что в лесах все еще бродили дезертиры. Я думала, что с мобилизацией уже все покончено, ведь в стране шла хоть и все еще тяжелая, но мирная жизнь. Но ошиблась: 11 мая 1946 года была снова мобилизована, на этот раз в Архангельскую область. Там мы выкорчевывали пни на огромных лесных делянах, деревья с которых были спилены еще до нас. Потом с этих пней спиливали корни, и их, уже ровненькие, вывозили в порт (уж не помню, как он назывался) и грузили их на баржи. Нас, мобилизованных со многих концов страны, было очень много, и мы копошились на платформах, на которых привозили эти пни, на баржах, куда их перегружали, как муравьи. Говорили, что эти пни отправляют в Америку. Здесь я проработала все лето и вернулась домой только в конце сентября 1946 года. Это и была моя окончательная демобилизация.
Зачем быкам крутят хвосты?
На тех же быках, на которых приехали, мы и работали: возили на повозках из Бутайхи готовые приклады к винтовкам в Нурлат. Уже шел ноябрь, все кочки и ухабы замерзли, и колеса телег прыгали на них, увязанные в пачки приклады рассыпались и падали на дорогу. Соберешь их, увяжешь, и снова в дорогу.
Быки оказались очень настырными, все время старались лечь отдохнуть. Только один уляжется на дорогу, глядя на него, тут же валятся с ног и остальные. И хоть ты их убей! Девчонки от отчаяния плакали, мужики ругались. Правда, они все же умели заставить быков подняться: хватали их за хвосты и начинали выкручивать. Тогда только бедные животные от боли вскакивали и снова трогались в путь. И все равно дорога в 80 километров (в оба конца) занимала у нас целых два дня. Так мы мучились целый месяц.
Однажды, когда мы в очередной раз привезли в Нурлат приклады, я услышала знакомый голос: «Райса, Райса!». Смотрю, а ко мне от воинского состава бежит Шакир с гармошкой через плечо (мы с ним перед войной успели подружить три месяца, но, правда, даже ни разу не поцеловались - уж так я была строго воспитана).
Шакир мне очень обрадовался. Он рассказал мне, что их отправляют в Куйбышев на обучение, а оттуда на фронт. Скоро послышалась команда на посадку. Тут Шакир и говорит: «Давай простимся, может, никогда больше не увидимся». Мы обнялись, вот тогда Шакир и поцеловал меня первый раз. И последний. Уже когда нас отпустили домой из Бутайхи, пришла похоронка на Шакира. Он погиб во время второго своего боя, его убили четыре пули. Погиб и другой парень, который был тогда с ним на станции, а третий вернулся с оторванной ногой. Но это я забежала вперед.
Как-то Мубаракша-абый говорит: «Райса, ты по-русски хорошо знаешь, и язычок у тебя острый. Иди к директору завода, проси машины. На быках много не наработаешь». И девчонки тоже его поддержали. Когда я решилась и пошла к директору, доброму такому пожилому дяденьке, он сказал: «Хорошо, Райса, что ты сама пришла, на вас вот повестки прислали, надо ехать в Мамыково. А зачем - я не знаю, здесь не написано. На месте скажут».
Вот с такой новостью я вернулась в наш барак. Было это 16 декабря 1942 года. С вечера мы собрали свои вещи, улеглись спать. Утром погрузились на машину и поехали в Мамыково. Там прошли военную врачебную комиссию, всех нас признали годными, и повезли домой в деревню, чтобы можно было попрощаться с родителями и ехать на новое место. Военком в Мамыково сказал, что нас направляют на секретный военный завод в Свердловской области, всего на полгода, а затем нас заменят другие.
А теперь - на Урал!
Дома все обрадовались, что я, наконец, вернулась. Но когда я сказала, что уже 20 декабря надо быть в Нурлате, родители очень расстроились. Я их «успокоила», сказала, что я не одна такая, а нас 180 человек мобилизуют с трех районов. Как нам объяснили, за Свердловском, в голом лесу стоит какой-то эвакуированный из Белоруссии военный завод, со своими рабочими, мастерами. А вот разнорабочих, чтобы достроить этот завод, не хватает. Вот нас, колхозников, туда и забирают.
19 декабря мама меня разбудила пораньше, чтобы я успела позавтракать перед дорогой. И тут за окном послышался шум машины, залаяла собака. Папа решил, что это уже за мной приехали, и пошел открывать ворота. А это, оказывается, с оборонных работ вернулась моя сестра Асия. Еще десять минут - и мы бы разминулись. Я повисла у нее на тонкой шее (Асия сильно похудела, все время кашляла). Мы успели поговорить, поплакать. Асия рассказала, что получила от своего мужа Карима два письма, он лежит сильно израненный в госпитале. Он воевал в Сталинграде, 15 декабря у тракторного завода его ранило осколками снаряда в спину, а когда он падал, ему еще и руку пулей пробило. Из его легких уже вытащили 11 осколков, но в теле есть еще немецкое железо и его ждет очередная операция.
Выпили по чашке чая, и тут приехала машина уже за мной. В дом вошел сопровождающий машину солдат, поздоровался по-татарски, посмотрел на меня, покраснел, и потом все время старался поймать мой взгляд (такие взгляды на меня молодые парни в последнее время обращали все чаще и чаще, уже и предложения мне не раз делали), но я-то думала совсем о другом - чтобы скорее война кончилась, чтобы можно было больше никуда из дома не уезжать, а жить с родителями, помогать им. А там видно будет.
Нас всех, кто отправлялся в дальнюю дорогу, собрали в правлении колхоза. Выступил председатель сельсовета. Он просил прощения за то, что нам опять приходится ехать на работы далеко от дома, говорил, что иначе никак нельзя, очень уж война тяжелая, и все должны помогать фронту как только можно.
… Опять вагон, опять стучат колеса, мы едем все дальше от дома. А за окном редко когда увидишь деревню какую, тем более город, тогда Урал был еще не так сильно заселен, как в наши дни. Уже шел четвертый день, как мы находились в дороге. На другой день утром проснулись, за окном солнышко светит, а мимо нашего поезда едет товарняк, на открытых платформах стоят пушки, танки, накрытые брезентом. А вдалеке видны высокие заводские трубы. Похоже было, что мы уже подъезжаем. Мы еще успели позавтракать, когда поезд, наконец, остановился, и нам объявили, что надо выходить. Это была станция Полевская. Здесь стоял металлургический завод, с четырьмя большими трубами.
Пушки и снаряды - фронту!
Нас привели к новому месту работы, и мы испугались. Это была большая территория, огороженная двумя рядами колючей проволоки, а внутри 4 большие мартеновские печи, где варился металл. Жара, огонь, искры во все стороны. Нашей обязанностью оказалось загружать в мульды - такие вагончики, их было по три на каждом монорельсе, - руду, потом эти мульды опрокидывались в мартены.
Мы разбирали руками и ломами кучи металлолома, который привозил на специальную эстакаду магнитный кран, и тоже грузили их в мульды для отправки в печи. На металлолом сюда привозили даже немецкие подбитые танки, разорванные пушки, были и наши танки, пустые гильзы от снарядов, неразорвавшиеся бомбы, еще какое-то порванное и погнутое железо. Все это разрезали бензорезами и отправляли в мартены на переплавку. А в соседнем цехе отливали новые снаряды и пушки, пулеметы…
Прошло три месяца, и однажды, в начале марте 1943 года, мы проснулись в два часа ночи оттого, что гудят заводские трубы, паровозы, воют сирены, а над заводом стоит пламя. Мы оделись и побежали туда. Случилась страшная авария: оказывается, в печь попал то ли целый большой снаряд, то ли бомба, случился сильный взрыв, всю мартеновскую печь разворотило, оттуда полился расплавленный металл, и в нем погибла почти вся ночная смена - 25 человек. Потом этот металл, когда он застыл, разрезали на куски и похоронили вмести со сгоревшими в нем людьми, с оркестром, цветами и венками, как погибших на войне.
Однажды нас всех собрал директор заводы, помню, что звали его Иван Иванович Рыжов или Рыжий. Он стал рассказывать, как тяжело сейчас по стране приходится всем людям, но особенно тяжко ленинградцам, они в блокаде, мрут от голода…
Тянул, тянул, а ему кричат: «Да говори толком, чего от нас надо?». Оказалось, надо оторвать от себя по 300 грамм хлеба, начиная с апреля 1943 года. И мы все согласились, что надо помочь ленинградцам, и решили отдавать из своего пайка не только по 300 граммов хлеба, но и по 500 граммов макарон. Такое решение приняли и рабочие Челябинска, Златоуста, многих других уральских городов.
Краткосрочный отпуск
Прошло больше полугода со времени нашей последней мобилизации, уже вышел срок ехать домой, а начальство все молчит, как будто так и надо. Девчата начали ворчать:
«Райса, сходи да сходи, узнай, когда нас отпустят домой, сил уже нет». Я решилась и пошла после работы к директору завода Ивану Ивановичу. Он принял меня и спросил, по какому вопросу. Ну и объяснила, что прошел уже срок нашей полугодовой мобилизации, очень домой хочется, мы здесь уже восемь с половиной месяцев вместо шести, очень устали. Директор спросил, какая это у нас по счету мобилизация. Я ответила, что уже третья. Первый раз за Ульяновском строили железную дорогу на Москву, потом под Казанью рыли траншеи и строили блиндажи и дзоты, и вот сейчас здесь, на Урале. Директор послушал меня и сказал, что нам вот-вот должна прийти смена из Казани и Удмуртии. Вот с такими вестями я пришла к девчатам.
Они бросились меня обнимать, целовать. Не прошло и недели, как стала прибывать замена. И нас срочно отвезли на станцию и посадили на казанский поезд. А в Казани должны были встретить машины уже из нашего района. Меня в Казани встречал папа. Он рассказал, что молодых парней в деревне не осталось, на фронт забирают уже 42−43-летних мужчин.
А мы все ближе и ближе к дому. Вот уже и Курняле видать, а там через полтора километра Новая Амзя, и рукой подать до моей родной деревни Старая Амзя. Дома я увидела в детской, где я всегда спала, маленького ребеночка - это был сыночек сестры Асии. Все сказали, что я очень повзрослела, только похудела очень, и пообещали на домашней еде откормить меня. А я подумала: если только дадут мне пожить дома. Уже шли разговоры, что нас ждет очередная мобилизация, на этот раз в Казань, на авиационный завод.
Все так и вышло: я отдохнула дома всего два дня, как из военкомата снова принесли повестку, я и еще 14 человек должны были поехать в райцентр на комиссию. Мама снова в слезы, а папа сказал, что поедет в райцентр вместе со мной, чтобы похлопотать насчет пенсии для тети Васили из-за гибели сына-фронтовика Ильяза, - она сама ничего не сделает, так как по-русски говорить не может.
Я зашла в комнату к бабушке, а она и Василя-апа молились, чтобы комиссия признала меня негодной, и чтобы меня больше не забирали. Помолились и стали учить, что мне говорить на комиссии: что не могу нагнуться, внутри все болит, что все время голова кружится. Я пообещала, но сама-то знала, что ничего такого говорить не буду, стыдно. Да и посадить могли за обман. Вон двух из Нового Альметьево посадили на 5 лет, когда они сбежали с окопных работ из Ульяновской области. Когда их судили, даже родителей не пустили на суд, так и увезли, не дав попрощаться. Да и как это - убегать или притворяться больной, когда столько народу гибнет на войне, а нам всего лишь надо было работать там, куда пошлют, хотя и тяжело это было очень.
(Окончание следует)
Окопы, траншеи, дзоты…
Привезли нас в город Чистополь, дальше ехать было нельзя - лед на Камее был еще тонкий. Нам сказали, что будем переправляться через реку пешком. Никогда не забуду этот день 6 ноября 1941 года, так было страшно. Нам всем дали по длинной палке, чтобы пробовать перед собой лед. А все боятся идти - Кама показалась нам страшно широкой, а лед тонким.
Вперед пошел сопровождающий нас солдат, потом уж потихоньку за ним и мы, с расстоянием в 5−6 метров между человеком. Шли и молились, чтобы лед не провалился. Но все обошлось, никто не провалился. Да и какой вес был у нас тогда, недоедавших и еще совсем не взрослых? На той стороне нас уже ждали машины. И когда мы перешли Каму, все закричали «Ура!».
Когда погрузились и поехали в сторону Казани, я стала расспрашивать сопровождающего нас военного, надолго ли нас задержат на земляных работах, почему надо копать зимой и что именно мы будем копать - нам ведь толком так ничего и не объяснили. Этот военный рассказал, что копают окопы, траншеи, блиндажи, дзоты уже с лета, москвичи копают. А мы едем им в помощь, и будем копать им навстречу со стороны Татарии. А почему зимой копать… Да потому что летом все не успели сделать. Копать окопы надо для того, чтобы, если немцы прорвутся со стороны Москвы, задержать их перед Казанью.
В Казани нас пересадили на другие, военные машины и повезли дальше на запад. 8 ноября мы были уже на месте работ. Это было поле, кругом стояли скирды соломы, некоторые горели. Оказывается, тут же учили стрелять из винтовок, пулеметов и пушек солдат. Многие из них были еще в гражданской одежде. Вот так, под выстрелы, мы и копали эти окопы и траншеи. До сих пор помню размеры блиндажа: три метра в глубину, четыре в ширину и восемь в длину.
Жили мы в двойных брезентовых палатках на 50 человек, они отапливались двумя железными печками. На протянутых веревках сушили после работы свою одежду, лапти. Да, я забыла сказать - почти все мы были в лаптях, так тогда ходили во всех татарских деревнях. Правда, потом нам привезли какую-то обувь, не знаю, как ее назвать - калоши не калоши, сшитые из лошадиных шкур. Эта обувь была все же получше лаптей. Еще лучше было, если получалось надеть сразу и лапти, и вот эти кожаные калоши.
Поднимали нас в 6 утра, рабочий день начинался в семь утра и заканчивался в семь вечера. Долбить мерзлую землю было страшно тяжело, у нас у всех руки были в полопавшихся мозолях. Медсестры каждый день делали нам перевязки, лопнувшие мозоли смазывали какой-то желтой мазью.
От работы никого не освобождали, это надо было или сильно заболеть, или умереть. Но болели мало и не умирали, а копали и копали. Кормили нас, правда, очень хорошо. Так же, как солдатам, варили еду в полевых котлах на колесах и привозили прямо к месту работы. Вот так мы встретили здесь, в окопах, новый 1942 год, и продолжали копать их до 27 марта.
В этот день мы соединились с московскими колхозниками, которые тянули траншеи в нашу сторону. Но их-то всех отпустили домой, а татарстанцев, заставили еще заготавливать еловые бревна для блиндажей. Мы чуть с ума не сошли от горя - ведь нам обещали, что нас отпустят, когда соединимся с москвичами, мы и домой писали, чтобы ждали нас ранней весной. А оно вон как повернулось.
На лесоповале
Ездили в лес за 100 километров и там пилили деревья. Помню, что лес был очень красивый, заснеженные ели стояли прямо как в сказке, и очень жалко было такой лес губить.
Вот уже апрель кончился, май пошел, а мы все пилим. Девчата все плачут, домой хотят. Ну, я не выдержала и пошла к нашему военному начальнику спросить, когда же нас отпустят домой. А начальник меня пристыдил. Дескать, там такая страшная война идет, все разбомбили, столько людей убило, а над вами самолеты не летают, бомбы и снаряды на вас не падают. Ну, конечно, тяжело вам, но ведь все живы-здоровы и домой все вернетесь. Надо еще потерпеть немного, ваша работа очень нужна, фашистская армия очень сильная и все может случиться, поэтому то, что вы делаете - это на тот самый случай.
Я вернулась в свою палатку и все передала нашим. Никто и слова не сказал, все всё поняли, и продолжали работать. Да, я еще пожаловалась начальнику, что сейчас в лесу все растаяло, а мы в лаптях, и ноги у всех мокрые, нам бы обувь какую-нибудь. А начальник мне говорит: «Что же вы раньше молчали? Ладно, что-нибудь придумаем. «Скажи, сколько в твоем звене человек, и какого размера обувь нужна?». Господи, да у нас почти никто не знал, что такое размер обуви - с детства все ходили в лаптях. Правда, я свой размер уже знала - 37-й (в Баку носила настоящие туфли).
В общем, на другой день мы делегацией в девять человек пошли в стоящую рядом воинскую часть, и там нам со склада выдали 70 пар ботинок самого разного размера. Мы их принесли в свою палатку, и здесь уже каждый выбирал, что подходит по размеру, а лишние ботинки вернули обратно. Девчата опять в слезы: «Значит, нас еще надолго оставят здесь». И точно, через какое-то время нас отправили на новое место, еще на 80 километров ближе к Москве. Там нас поселили уже не в палатках, а в деревянных бараках, даже с радиоприемниками.
Здесь мы впервые за последние месяцы сами услышали, что передает Москва про войну. Слушать было страшно - рассказывали, как наши били немцев, и как немцы бомбили поезда с эвакуированными мирными людьми. Особенно запомнилось, когда диктор рассказывал, как 5 немецких самолетов разбомбили поезд, в которых ехали 800 женщин, стариков и детей, и что многие из них погибли. Я переводила нашим деревенским. Девчонки опять в слезы - когда же эта страшная война кончится, когда же мы домой вернемся?
Нам дали неделю отдыха, чтобы мы привели себя в порядок, в бане помылись, домой письма написали. И снова - за работу. А скоро и помощь подоспела - сначала на трех машинах привезли 112 русских молодых парней и девчат, всем лет по 16, не больше, а следом еще 170 человек, уже постарше. За нами закрепили семь машин, которые отвозили напиленный лес на железнодорожную станцию.
Вот уже апрель кончился, май пошел, а мы все пилим и пилим… Наконец, где-то в конце мая нас всех созвали на собрание, поблагодарили за хорошую работу от имени Москвы, и сказали, что мы свое дело сделали, и нас отправят домой. Как мы все обрадовались, как плакали, как хлопали - как будто война кончилась. Нам после бани устроили прощальный ужин, а через день, 29 мая, за нами пришли машины из Казани, и 30 мая мы уже были дома.
Печальные новости
Дома за это время накопилось много новостей, больше печальных. Сестра моя Асия успела выйти замуж, ее мужа Акрама забрали на фронт, а ее саму отправили куда-то рыть окопы. От нее было всего одно письмо, потом она замолчала. Позже пришло письмо от амзинских девчонок, с которыми она работала. Они сообщали, что Асия простудилась в окопах (дело было зимой), сильно заболела и ее положили в больницу. Мама молилась за нее каждый день. Погиб на войне мой двоюродный брат Ильяз, его документы и личные вещи привез Исмагил из соседней деревни Новая Амзя. Они вместе воевали. Самому Исмагилу оторвало ногу по колено. Он рассказал, как погиб Ильяз. В него попали три пули, одна в легкое, две в голову. Бой шел возле какого-то завода, и вместе с Ильязом там похоронили 57 солдат. Моя тетя Василя-апа очень плакала и говорила, что ей снятся плохие сны про Исхака, и она очень за него боится.
Я снова пошла работать в колхоз, выхаживала маленьких ягнят. Но совсем недолго. Как-то мы все дома ужинали, и тут залаяла собака во дворе. Папа пошел посмотреть, кто там, и вернулся с бригадиром. Тот протянул мне повестку: «Райса, тебе завтра надо ехать в Мамыково, на комиссию». Папа спрашивает: «И куда потом из Мамыково?» - «Там скажут». Мама заплакала: «Господи, когда же это кончится!»
Папа пошел в контору узнать, куда меня могут отправить. Я же пошла протопить баню, чтобы помыться перед дорогой. Папа вернулся и сказал, что из нашей деревни 13 человек отправят в Бутайху, это 40 километров от Нурлата. Там уже три месяца приклады к винтовкам делают. В далекую дорогу собрались 9 девчонок и еще четырех пожилых мужчин, кому по 50 и больше лет: Гирфан, Мубаракша, Нургали и Фатих…
На комиссии, это было 10 октября 1942 года, одну из девчонок забраковали, осталось нас восемь. Нам в колхозе дали быков с телегами (лошадей в колхозе не осталось, кроме старых кляч, всех забрали на фронт), вот на них мы и поехали в Бутайху 12 октября. А война становилась все страшнее. Нам рассказывали, что у солдат не хватает винтовок, что немцы издеваются над ранеными и убитыми, истыкивают их штыками, что много 18-летних парнишек и девчонок уходят на фронт добровольно, чтобы мстить немцам, и гибнут тысячами. А вы, говорили нам, счастливчики, хоть и выполняете тяжелую работу, но в вас не стреляют, вас не убивают. Да мы и сами понимали, что надо терпеть и работать, куда бы нас ни посылали.
Первая мобилизация
23 июня из райцентра Мамыково к нам в Старую Амзю приехал военкоматовский офицер, они вместе с председателем провели общее собрание колхозников, на котором и рассказали, что началась война. Тот, что с военкомата, сказал, что он привез с собой повестки, мужчины с 18 до 45 лет будут мобилизованы в армию.
А кроме того, зачитал приказ, что из нашей деревни мобилизуют на оборонные работы 21 парней и девчат с 16 лет - строить вторую железнодорожную линию от Ульяновска в двух направлениях - до Москвы и на Урал. Это нужно, чтобы везти на фронт технику и войска, а с фронта раненых, чтобы железная дорога работала безостановочно, чтобы поезда не ждали, когда проедут встречные составы.
Мобилизовали также взрослых в возрасте от 45 до 50 лет. Стали зачитывать списки мобилизованных: Амирханова Майра, Баталова Асыльбикя, Гатина Райса… Когда зачитали мое имя, мама и папа сразу крикнули: «Как Райса, она же совсем девчонка, ей же еще нет 16». «Через месяц исполнится, - сказал военный начальник. - Так что тоже попадает на оборонные работы. А кто будет отклоняться или захочет скрыться, будет считаться дезертиром, и того посадят на 5−7 лет».
На колхозной площади, где проходило собрание, поднялся крик, плач. Да, по годам я была еще совсем девчонкой, но прекрасно понимала, что с наступлением войны детство мое закончилось, как и у всех моих подруг.
После собрания все разошлись по домам, многие чтобы готовиться в дальнюю дорогу. Папа сказал, что надо бы быстро разобрать старый дом на дрова, пока он дома, а то, не дай Бог, его тоже мобилизуют. А этих дров года на три может хватить.
Мама испугалась: «Неужели война так долго будет идти?», и заплакала. Папа, как мог, успокаивал ее. А 27 июня 1941 года бригадир принес мне повестку и сказал, что завтра до обеда надо быть уже в Мамыково, на военной комиссии.
В этот же день повестки получили и мои сродные сестры Гаршия, Гульжамал, Минжамал… Мама собрала меня в дорогу, я только чай попила, как у нашего дома остановилась машина с крытым кузовом.
Я простилась с родными (папы дома не было, он в тот день был на работе - на мельнице), взяла сумку с продуктами, которые мне в дорогу сготовила мама, села в кузов, и машина поехала к конторе. А там уже полно народу, и папа на велосипеде подъехал с мельницы, чтобы успеть проводить меня. Все, кто должен был ехать на комиссию, 21 человек, поднялись в кузов, и машина тронулась…
Комиссию проходили в районной больнице, всех признали годными. Сопровождающий нас офицер сказал, что сегодня же нас отвезут домой, дадут два дня на сборы и проводы, и снова в путь, теперь уже в Нурлат, на поезд, который повезет нас в Ульяновск.
Строим железную дорогу
И вот нас на поезде привезли в Ульяновск, здесь пересадили на большие военные машины (было много других девчат и парней из других районов), по 50 человек в каждую, и привезли куда-то в безлюдное место.
Высадили прямо на краю ржаного поля, а вокруг стояло много больших палаток, в каждой по 35 деревянных коек с соломенными матрасами и ватными подушками, с синими одеялами. Мы заняли каждый свою койку, нас познакомили с нашими начальниками. Начальником той группы, в которой была я (в основном все девчонки-татарки из двух деревень), был мужчина лет сорока, он зачитал наши фамилии по списку - так познакомился со всеми. Себя он назвал Иваном Григорьевичем. Поскольку в нашей группе по-русски хорошо говорила только я, то была у него как переводчик. Он отдавал все распоряжения через меня.
В первый же день после обеда нас повезли от нашего лагеря за 10 километров. Здесь нам дали лопаты и показали, как готовить насыпь под железнодорожное полотно - становились с обеих сторон отведенной линии, рыли кювет и землю бросали в середину, а потом разравнивали ручным катком. Затем на эту насыпь еще сыпали щебень и утрамбовывали катками.
А затем укладывали шпалы - по двое становились на каждый конец тяжелого и вонючего, чем-то пропитанного бруса, от запаха которого кружилась голова, и несли на веревках на путь и укладывали на строго отмеренном расстоянии. Иван Григорьевич назначил меня звеньевой (я ведь и в колхозе была звеньевой). Я записывала в тетрадь, сколько за день делалось нами работы. Вечером, перед отъездом на ужин, Иван Григорьевич переписал себе для наряда, сколько мы проложили пути. Получилось, что за один рабочий день наше звено из 37 человек (28 девчат и 9 парнишек) подготовило под прокладку шпал 21 метр полотна. А таких звеньев было много, всего в них было около 800 человек, это и с нашей, и с московской стороны. От Ульяновска дорогу при этом строили татары, от Москвы - русские.
Иван Григорьевич похвалил нас за хорошую работу. Но за этот день мы очень устали, просто валились с ног. Нас привезли к нашим палаткам, мы поужинали в столовой и отправились спать. Некоторые девчонки стали жаловаться, что это настоящая каторга, лучше убежать. Я напомнила, что за это могут и посадить. И все же через три дня, утром 30 июля, мы недосчитались пятерых девчонок из нашей и соседней деревень. Одной было 19, другой 17 лет, еще троим по 16.
Иван Григорьевич за завтраком заметил, что мы сидим за столами не полным составом, стал интересоваться, кого не хватает, почему. Девчонок тут же объявили в розыск. Прошло два месяца, за это время в сторону Москвы было построено 200 километров железной дороги, и к тому же времени мы узнали, что сбежавших девчонок поймали где-то за Ульяновском, судили и дали по одному году. Но в тюрьме они только ночевали, а весь день работали под конвоем, причем на самых тяжелых работах.
Иван Григорьевич узнавал про них и рассказывал, что они все время плачут и просятся обратно к нам. Я сама расплакалась, когда узнала, в какое положение попали наши девчонки. Иван Григорьевич сказал, что можно попробовать им помочь, если написать заявление с просьбой отпустить их в нашу бригаду на поруки. И у нас получилось, девчонок под конвоем привезли из Ульяновска к нам. Мы их обнимали, целовали, плакали от счастья. А потом снова включились в работу, и очень старались, чтобы все это скорее кончилось.
24 августа 1941 года я запомнила на всю жизнь - в этот день оба конца железной дороги соединились, а нашему звену дали красный флажок как передовому. Мы не только первыми закончили свой участок, но еще помогли уложить шпалы на участке в полтора километра тем, кто тянул линию со стороны Москвы.
А всего наше звено сделало больше плана 13,5 километра железнодорожного полотна. Вечером было торжественное собрание, лучших наградили премиями и подарками и вручили дорожные билеты. Вызывали звеньевых по алфавиту: сначала назвали Асылханову, потом Булатову, Валиулину, а потом назвали мое имя: «Гатина Райса Каримовна». Я получила деньги в конверте - там было 100 рублей, платок и шоколадку.
Домой, но ненадолго
В 12 часов ночи за нами пришли машины, мы собрали свои пожитки (а палатки оставались на месте - говорили, что после нас здесь будет военный лагерь, будут обучать молодых солдат перед отправкой на фронт) и поехали в Ульяновск. Ехали почти 200 километров, потом пересели на поезд, и он повез нас в Нурлат. В Нурлате нас уже встречали родственники и родители. За мной приехал папа. Мы пересели в машины и поехали в родную деревню.
Когда стали подъезжать к Старой Амзе, все от радости закричали и запели, так соскучились по дому. Мама уже истопила баньку, я помылась, уселись за стол, родители стали расспрашивать, как там было да что. Ну, я все рассказала, они только удивлялись, как это мы, совсем еще дети, выполняли такую тяжелую работу, да еще с перевыполнением. А я сказала, что это колхозная жизнь нас приучила не бояться никакой тяжелой работы. Тем более грех было не стараться - наша работа нужна была для поддержки фронта.
Отдохнула всего два дня, тут бригадир приходит, говорит: «Надо картошку полоть. Пока вас, молодых, не было, полоть было некому, вся заросла, потом выкапывать ее невозможно будет». Я собрала своих девчат, и мы пошли в поле. А трава уже вся старая, стебли как деревянные, и тяпки тупились очень быстро, приходилось точить их очень часто. Этим занимался мой младший братишка Акрам, за это ему каждый день писали по два трудодня.
Только пропололи картошку, нас тут же направили на уборку сахарной свеклы. Две недели дергали свеклу, там подошла пора убирать картошку, а после первого морозца - капусту; после капусты на складах перелопачивали зерно, чтобы не сгорело, за телятами ухаживали… Мужчин в деревне почти не осталось, и приходилось работать за двоих-троих. Про все новости на войне узнавали по радио (эти тарелки поставили бесплатно в каждом доме, как только война началась) и на собраниях.
Однажды приехал из конторы дядя Паша, который тоже с нами работал на ферме, и сказал, что, наверное, девчатам надо опять готовиться в дорогу. Оказывается, из Казани пришел приказ: мобилизовать на копку окопов и траншей женщин от 16 и до 40 лет, по 35 человек от каждой деревни. Вот как только Волга замерзнет, так и отправят нас за 300 километров от Казани на оборонительные работы. Опять дома крик, плач: «Да что же это такое, да кто же зимой окопы копает?».
На следующий день мне пришла повестка - на окопные работы, а вместе со мной такие повестки получили еще 25 человек из Старой Амзи. Через день за нами пришла машина, и 5 ноября 1941 года мы опять были в дороге.
Собираемся домой
Папа подал на расчет, и ему оставалось работать месяц. Родители закупали подарки, чтобы увезти с собой в Татарию и порадовать родственников. Асие, мне и Акраму купили зимнее пальто, зимние сапожки. Папа с мамой тоже хорошо оделись. Папе купили пальто с каракулевым воротником и каракулевую же шапку, хромовые сапоги. На ногах мамы были мягкие, расшитые узорами кожаные сапожки с калошами (в Баку все женщины ходили в таких). «Не зря мы здесь трудились шесть лет, все у нас теперь будет, слава Аллаху, - сказал папа. - Вот только очень жалко, что оставляем здесь наших дорогих девочек Разию и Охру».
А путь предстоял долгий: на корабле из Баку до Астрахани, потом на пароходе по Волге до Самары, оттуда поездом до Нурлата, а там уже рукой подать, всего 65 километров… Мне так не терпелось скорее отправиться в путешествие, что я однажды сразу оторвала от календаря два листочка. Папа меня поругал, сказал, чтобы я больше не трогала, и так осталось недолго до отъезда - всего 11 дней. Был уже июнь. И тут с мамой случилось несчастье. Она утром торопилась на трамвай, чтобы на работу поехать. А из-за угла выехала машина и ударила маму. Мама упала и потеряла сознание. Это видел милиционер, он заставил водителя погрузить маму в машину, и ее увезли в больницу в Баку. Оказывается, мама была беременной уже два месяца, а из-за этого удара машиной и испуга у нее случился выкидыш. Это были двойняшки, мальчик и девочка.
Папа, когда приехали в больницу и узнал, что случилось, чуть не задушил того шофера - он стоял в коридоре в наручниках. Милиционер удержал папу. А шофер плакал и все просил, чтобы его не отдавали под суд: у него было семеро детей, и один из них безнадежный калека, передвигается только на инвалидной коляске. Маму оставили на несколько дней в больнице, а папа привез этих крохотных мертвых мальчика и девочку в коробке домой, обмыл их с моей сестрой Асией в бане и похоронил рядом с Разией и Охрой. Так на кладбище в Бильбиля навсегда поселились уже четверо членов нашей семьи.
В октябре мы все же окончательно собрались и поехали на пристань, грузиться на корабль. Он был очень большой, трехпалубный, я таких сроду не видела. Народу на пристани собралось очень много, наверное, тысячи людей. Все с вещами, багажом. Посадка шла очень долго, у всех ведь проверяли билеты, документы. Когда мы, наконец, оказались в своей каюте, на второй палубе, мама очень сильно расплакалась. Папа спросил, в чем дело. А мама сказала, что плачет по всем детям, которые навсегда остались в бакинской земле. Потом корабль дал сильный гудок и потихоньку отчалил от берега.
На родной земле
В Астрахани с нашего корабля мы пересели на речной пароход и на нем по Волге доплыли до Самары, а там погрузились на поезд и доехали до своей станции Нурлат. В Нурлате нас уже ждали два маминых брата, Сайфутдин и Сахибутдин, они приехали на двух пароконных повозках. Когда стали переносить багаж в повозки, братья удивились: «О, как много у вас сундуков, чемоданов, бочек, мешков, ящиков. Видать, хорошо разжились в Баку?» А мы привезли с собой, наверное, с полтонны груза. Это были два центнеровых сундука со всяким добром, три чемодана, три бочонка с соленой осетриной и мясом, и два мешка с сушеными осетрами, два больших ящика, в которых были 14 трехлитровых банок с разными вареньями, две десятилитровых оплетенных бутыли с виноградным вином.
На вторые сутки пути, после ночевки в Мамыково, показалась, наконец, окраина нашей родной Амзи, мост деревянный через речку, дома знакомые, старики сидят на завалинках, все нас узнают, здороваются. А вот и наш дом. Из калитки с криками, плачем выбежала Василя-апа, папина сестра, она все эти без малого шесть лет жила в нашем доме. Все, приехали. Это было 5 ноября 1939 года.
А вечером к нам потянулись гости - всем было интересно посмотреть на нас, послушать, как мы жили в далекой стороне. Пришла и моя двоюродная сестренка Гаршия, с которой мы так дружили, пришли пять моих одноклассниц и сказали, что завтра вечером будут репетировать концерт к празднику, и наша учительница, Мярфуга-апа, передала, чтобы я тоже приходила.
Утром мы с ней побежали в школу. Все сказали, что я очень изменилась, повзрослела. Учительница спросила, училась ли я в Азербайджане. Я сказала, что нет. А вот Акрам учился в Баку с первого класса в русской школе, и сейчас может продолжать учиться в седьмом классе. А вот мне надо было садиться за парту со второклассниками. Мне же уже было четырнадцать лет, и потому вовсе не хотелось сидеть вместе с малолетками.
Я так и сказала учителям: «Писать, читать, считать умею - мне этого хватит». Но поучаствовать в концерте не отказалась. В тот же день выучила стихотворение, которое мне задали, и прочитала его на праздничном концерте.
Я была одета во все новое, «городское», сильно отличилась от своих сверстниц, выглядела взрослой, и мне хлопали особенно дружно. Ну, а когда мы с братом Акрамом еще и станцевали азербайджанский танец «Кыз куву» (догони невесту) - научились в Азербайджане, при этом я была в парандже, Акрам - в кавказской папахе, с деревянным кинжалом за поясом, в зале все не просто хлопали, а кричали и свистели, так мы им понравились. Потом я еще и одна станцевала азербайджанский танец, и опять мне все сильно хлопали. На другой день у нас был праздничный обед по случаю нашего возвращения, после которого папа раздал всем родственникам богатые подарки. Все гости остались довольны.
Но вот праздники кончились. Папу опять пригласили работать на колхозные мельницы, водяную и ветряную. А еще он решил заняться строительством нашего нового дома - нам не нравился старый участок, весь глинистый, всегда на нем после дождей мокро и грязно, на огороде все плохо растет. Папе разрешили взять новый участок в 18 соток на берегу речки, он хотел весь его обсадить деревьями, чтобы корни держали землю и во время дождей не размывало бы огород.
За мной ухаживают!
9 ноября утром к нам приехали на двух лошадях семь человек папе в помощь, подъехал и трактор (они тогда были с железными колесами). К обеду участок на новом месте был уже вспахан. По краям огород обложили дерн, травой вниз, и утоптали. Огород также обсадили тальником, из леса привезли спиленные стволы деревьев под сваи, для срубов. Поставили срубы под дом, амбар, баню. Тут тракторист Харис, совсем молодой еще парень (он сразу начала на меня посматривать, когда мы вернулись из Баку), говорит мне такие слова у речки, где он умывался после работы, и когда я подала ему полотенце: «Райса, я весной уйду в армию. Можно, я тебе писать буду?»
Мне тогда еще пятнадцати не было, и я ни о чем таком еще и думать не думала. Хотя Харис мне нравился: и симпатичный, и тракторист, а тогда трактористов в деревне очень уважали, как вот в наши дни уважают летчиков". Я ему ответила, что там посмотрим, мне еще рано об это думать. Может, и напишу. Харис очень обрадовался, поцеловал свою ладонь и дунул с нее в мою сторону. Я тогда еще не знала, что это был воздушный поцелуй.
Уже наступил декабрь. Дом нам строили очень быстро и дружно. Сруб ставили сразу 16 человек, уже подвели его под крышу. Пришла Василя-апа, принесла телеграмму: из Красной Армии в отпуск едет домой Исхак, папин младший брат и мой дядя. Папа сказал, что вечером сходит к председателю колхоза и попросит лошадь, чтобы встретить Исхака в Нурлате. И тут пришел мамин брат Ильяз. Он был какой-то не в себе, и сказал папе, что началась война с финнами, и что Исхак может домой не попасть: он ведь закончил офицерские курсы и стал младшим лейтенантом, и его могут вернуть обратно в часть из Челябинска, откуда он дал телеграмму во время пересадки.
Папа сказал, чтобы он не боялся сам и не пугал других. Подумаешь, какие-то финны повоевать захотели. Вот и получат, что просят. Он с Ильязом через день поехал в Нурлат за Исхаком. А на другой день, 17 декабря, к вечеру со стороны Альметьева налетел сильный снежный буран. Все сразу покрылось снегом. Мы испугались: как же доедут домой наши мужчины из Нурлата, они же на колесной повозке? И тут со двора послышался лай. Приехали папа с Ильязом и Исхаком! Они сказали, что еле добрались, их буран накрыл в Селенгуше. Все стали обнимать, целовать Исхака. Я его даже не узнала. Он стал такой взрослый, ведь ему было уже 26 лет, плечистый, с усами, очень похож на своего отца Амирхана-абый. Форма ему очень шла. Исхак сказал, что у него есть и пистолет, но его у него на время отпуска забрали под расписку в Мамыково в военкомате. А мне он сказал, что я очень выросла и стала настоящей невестой, я даже покраснела.
И никто тогда еще не знал, что наша мирная жизнь, которая только начала налаживаться, скоро рухнет - всего через полтора года начнется страшная война, и на ней погибнут и Харис, и Исхак, и многие другие мои односельчане; и опять будут голод, холод, новые тяжкие испытания…
Хаширазах-эфенди и другие
Нас встречали дядя Габдулла и папин троюродный брат Хади. Вышли с багажом на остановку, сели в большой автобус и поехали за город. Он довез нас до самого места, где жили наши родственники - в поселок Бильбиля, в сорока километрах от Баку. Поселок был большой, здесь до 30-года, говорят, было четыре мечети. Потом минареты разломали, две мечети отдали под школы, а из третьей и четвертой мечетей (они были рядом) сделали ткацкую фабрику, там ткали марлю, белую бязь, иногда махровые полотенца, все это продавали в своих же киосках.
Там, куда нас привезли, стояло несколько одноэтажных домов за высоким забором с большими воротами. Дядя Хади постучал в ворота, залаяли собаки, ворота со скрипом открылись, и со двора на улицу высыпала куча детей в сопровождении старого седого человека.
Когда папа с ним поздоровался и заговорил, а старик начал ему отвечать, оказалось, что я его понимаю. У этого деда, звали его Хажиразах-эфенди (мы, дети, звали его Хажи-бабай), приехавшего сюда из Башкирии уже давно, оказалось четыре жены, от них - четыре дочери и семеро сыновей и три внука. Они, как сейчас говорят, хорошо устроились, все работали в торговле, а еще у них был огромный сад, фрукты с которого эта семья выращивали для продажи за границу, и сами же вывозили - по морю в Иран и дальше.
Он и дядя Габдулла с дядей Хади показали, где нам жить. Это оказался отдельный дом во дворе рядом с еще несколькими другими, где жили семьи саратовских татар (как я потом узнала, всего Хажи-бабай держал 11 семей-квартирантов), с большой комнатой и кухней, с печами для отопления и приготовления еды. Во дворе еще была большая баня, водопроводные краны. Печи были и простые, топились дровами, и газовые, одна большая газовая печь стояла прямо во дворе, там же был тандыр для выпечки пресных лепешек - чурека. Хозяева еще подарили нам разную посуду, чтобы было в чем готовить. Мама прослезилась и сказала, что когда мы обживемся и начнем зарабатывать, то отблагодарим. Конечно, мои родители должны были платить за проживание в доме, и они платили, когда начали зарабатывать, но сколько - не помню.
Жизнь в Бильбиля
Там, где мы жили в Бильбиля, кругом были сопки, внутри которых был камень-плиточник. Он лежит слоями, добывать его можно с помощью простого топора и лопаты. Мы (я, Асия, Акрам) подносили эти камни, а когда папа приходил с работы, он складывал из них стены, скрепляя их цементным раствором - строил для нас дом. Построил уже почти половину, как ему работе на ногу упало бревно. Папа почти два месяца лежал в больнице, а мы за это время наносили большую кучу каменных плиток, из которых и достроили потом свой дом.
Стояла страшная жара, мы спасались тем, что пили без конца прохладный виноградный, яблочный и айвовый сок, который хранился в трехлитровых банках в подвале у хозяина. Там же много хранилось пересыпанных песком фруктов: яблоки, инжир, и нам разрешали их брать сколько угодно. Питались обычно большим количеством молочных продуктов: брынзой, творогом, варили бешбармак, пекли чуреки, жарили баурсаки, также как дома лакомились чакчаком, пили чай с медом. Здесь я впервые попробовала бананы - их в Баку привозили по Каспию.
А еще мы ели осетров, их тогда продавали много, и недорого. Вообще здесь так все перемешалось, что непонятно было, где татарская, а где азербайджанская кухня. Ведь татар в Баку тогда жило очень много - и из самой Татарии, и саратовских, и из других областей. И здесь мы уже не голодали, и у папы, и у мамы была работа, за которую они получали деньги - папа ездил в Баку на трамвае на какой-то мебельный комбинат, сестра Асия работала на сажевом заводе, мама на фруктово-овощной базе.
Удар за ударом
Но горе достало нас и здесь. Заболела черной оспой и умерла моя восьмилетняя сестренка Разия (а всего весной 1937 в нашем поселке умерли 13 детей в возрасте от 2 до 10 лет). Наверное, заразилась в озере Бильбиля, где купались все поселковые дети. Когда ее привезли из больницы, у нее на теле были черные пятна, и я ее вообще не узнала, а она ведь только четыре дня проболела. У нас объявили карантин, всем давали какие-то лекарства, делали уколы, и никто больше не заразился.
Из деревни пришло сразу три письма - от бабушки, тети Васили и от дяди Закира. Новости были такие. В ту зиму, когда мы уехали, был страшный голод. В нашей деревне умерли около ста человек, их складывали в амбары и весной хоронили в общих могилах по 20−25 человек, при этом почти у всех были срезаны куски мяса с рук, ягодиц, ног - похоже, что кто-то еще зимой это мясо варил и ел.
Четверть села разъехались, как и мы, кто куда. Лишь к маю стало полегче, когда откуда-то прислали зерно - по 1 килограмму на трудодень. Потом отсеялись, потом задождило и травы пошли в рост, людям, у кого не осталось коров, дали по теленку на семью, во дворах опять появилась птица…
А у нас все шло своим манером. Мы помогали семье Хажи-бабая убирать сад. Он был такой огромный, что в нем можно было заблудиться как в лесу, и охраняли его много людей с ружьями!
Мы только до обеда три машины загрузили яблоками, после обеда еще две, всего 160 больших ящиков. В саду была беседка для отдыха, дом для ночлега, была даже баня, а еще прохладный каменный подвал с большими бутылями с соком (я насчитала 9 видов), 12 больших деревянных бочек с вином, и на каждой написано, в каком году поставили. И ведь не у одного Хажи-бабая был такой сад - у много живущих в Бильбиля были большие сады.
Мы в саду работали тем летом четыре раза по четыре дня подряд, и я уже перестала считать ящики с фруктами, которые мы, дети рвали с деревьев и раскладывали в ящики, а взрослые грузили их в машины. Тем же летом над Баку часто стали летать самолеты - шли учения со стрельбой, по улицам маршировали военные и милиционеры с противогазами на лицах, и люди говорили, что это не к добру, скоро должна начаться война.
И тут нас сваливается еще одно горе - не проходит сорока дней после похорон Разии, как умирает другая моя сестра, Охра, от солнечного удара.
Я не могу найти таких слов, как мы все переживали, плакали. Похоронили Охру рядом с Разией. Папа сказал, что еще год побудем в Баку, заработаем немного денег и уедем обратно в Татарию. Все здесь было хорошо, и работа была, и еды вдоволь, фруктов, но страшно было от того, что часто умирают маленькие дети. У того же Хажи-бабая, как он ни жил богато, умерли трое детей от первой жены, у второй его жены умерли близнецы.
…И он схватился за кинжал
Шел февраль 1939 года, мы прожили в Баку уже шесть лет. Мы все мечтали поскорее вернуться в Татарию. Папа говорил, что скоро у нас хватит денег, чтобы дома построиться на новом месте, купить скот и зажить на славу. Мы потихоньку начали готовиться к отъезду. Домой решили плыть по Каспийскому морю на корабле.
Пошли слухи, что скоро в Баку начнут раскулачивать зажиточных людей, не пройдет это и мимо Хажи-бабая. Он стал втихомолку забивать скот, раздавать мясо по знакомым. Дал и нам несколько бараньих туш, и папа засолил их в бочки и спрятал в погреб, туда же спрятал посоленных осетров.
Как-то ночью мы проснулись от выстрелов. Оказывается, к Хажи-бабаю приехали милиционеры. Они искали его сыновей (как оказалось, у них был свой пароход, и они на нем плавали в Иран за контрабандой).
Усадьбу Хажи-бабая охраняли четыре большие собаки. Одна из них сорвалась с цепи и кинулась на чужаков, и один милиционер застрелил ее. А Хажи-бабай не стерпел и одним ударом большого как сабля кинжала (у него он всегда висел на поясе) снес этому милиционеру голову.
Хажи-бабая повалили на землю, избили, а затем надели на него наручники и увезли на машине. А в доме у него устроили большой обыск, папу и других квартирантов, живущих во дворе Хажи-бабая, допросили, где можно найти его сыновей. Никто, конечно, ничего не знал. Потом милиционеры объявили, что теперь у Хажи-бабя ничего своего нет, все государственное: и его сад, и дома, и бани, и скот. Они уехали, но в доме оставили засаду, все ждали сыновей Хажи-бабая - видать, сильно они навредили советской власти.
Еще через несколько дней прямо во двор Хажи-бабая заехали 4 грузовика, милиционеры загружали их добром, которое выносили из дома (ковры, сундуки, мебель, посуду. Во дворе в это время варилось на газовой плите мясо в двух больших кастрюлях - их тоже забрали, вместе с мясом). Младшая жена Хажи-бабая Эмина-апа очень громко плакала.
Потом милиционеры сказали, чтобы она собиралась и поехала с ними к мужу. «Возьми харчи для него» - сказали они. «А что такое харчи?» - спросила Эмина-апа, плохо понимающая по-русски. Ей сказали, что это еда. Я стояла рядом и все это слышала. Эмина-апа дала мне денег, сумку и попросила быстренько сбегать в магазин, купить чуреков, пряников, чего-то там еще.
Я все это купила, и когда уже подходила к воротам, увидела, что к дому едут на своей машине старшие сыновья Хажи-бабая Исламбек и Каирбек. Я закричала им, чтобы они уезжали. Они услышали меня и остановились. Я все рассказала, что случилось. Исламбек поблагодарил меня, и они быстро уехали. И больше их никто не видел, как и других пятерых сыновей Хажи-бабая, они как сквозь землю провалились. Скорее всего, они уехали за границу, потому что так же исчезли их суда, на которых они возили на продажу фрукты.
В жизни есть конец всему. Любви… Друзьям… Страданьям… Но нет конца лишь одному - Воспоминаниям.