Готовимся к голоду
Началась зима 1932−1933 года, какая-то малоснежная и ветреная. Школьная повариха Хадича-апа говорила, что это недобрая зима, земля вся черная лежит и потрескавшаяся от мороза, и потому лето тоже будет нехорошее.
В школу привезли большую елку, стали ее наряжать, а также готовить концерт. Когда я один раз пришла из школы, папа сказал, что надо будет пойти в лес, собирать желуди. «Зачем?» - удивилась я. Папа сказал, что надо готовиться к голоду. Вон уже скоро новый год, а снег еще ни разу не выпал. Такая же зима была в 1921 году, и тогда у нас вымерло полсела. А наша семья тогда (папа, мама, моя сестра Асия и еще восьмимесячный грудной братишка), спасаясь от голода, когда все припасы уже были съедены - и сушеное мясо, и мука из желудей, - и еще две такие семьи, заколотили свои дома, погрузилась на телеги и отправилась на Урал. Ехали в Пермскую область. Как в какую деревню заезжали, мама брала на руки грудного братишку, рядом шла маленькая Асия, они стучались в каждый двор, плакали и просили милостыню. Кто-то давал, а кому-то и самим есть было нечего. Так на 12-й день наша семья добралась до Перми. Но в город их не пустила милиция, там была холера. И тогда наши потихоньку вернулись обратно, как они тогда выжили, только одному Аллаху известно.
На следующий день мы - папа, я и брат Акрам пошли в лес, с собой взяли тачку, грабли и четыре мешка. В лесу снега не было, и под большими дубами толстым слоем лежали желуди. Мы спугнули диких кабанов, которые их с хрустом и чавканьем ели, и стали набивать мешки. Я раскусила один желудь, начала жевать, но мне не понравилось. А папа сказал, что желуди так не едят. Их сначала прожаривают в горячей печке, потом, когда они полопаются, шелушат и толкут в ступе. Потом прокаливают в горячей печке еще раз, а потом уже мелют на жерновах, смешивая с семенами лебеды, льна, конопли - у кого что есть, а можно еще добавлять сушеные семена конского щавеля, крапивы, лопуха и ревеня. Вот из этой муки потом и пекут лепешки. Молодую дубовую кору тоже сушат, перемалывают, смешивают с молотыми желудями и из этой крупы варят кашу на молоке. Пока папа рассказывал все это, мы набили желудями все четыре мешка. Папа даже снял с себя брюки, а сам остался в домотканых подштанниках, и брюки его мы тоже заполнили желудями. А всего в тот день мы за два раза привезли домой восемь мешков желудей и надрали много коры. И следующие несколько дней тоже ходили в лес и еще несколько мешков желудей и коры заготовили и насушили.
Но не только мы одни такие умные оказались - вся деревня подчистила все леса вокруг. Так же делали жители и соседних деревень, потому что люди боялись неурожая и голода.
На подножном рационе
Снег пошел только в январе 1933 года. Шел он всего часа полтора, но так и не накрыл черную землю - подул резкий ветер и унес весь снег. Потом снег выпадал за всю зиму всего еще два раза, и его также уносило ветрами. Пришла весна, она была сухая, дождь накрапывал всего пару раз. В мае начали пахать сухие колхозные поля, но из-за поднимавшейся пыли тракторов не было видать.
Когда сажали колхозную картошку, люди на лошадях в бочках привозили воду и поливали каждую лунку, также сажали ее с поливом и на домашнем огороде. А дождей нет и нет, стояла страшная жара. Пришлось картошку раз в неделю поливать. Когда она, наконец, взошла, поливали ее уже через день. Речка наша начала сохнуть. Но по берегам ее еще зеленели камыши, а так как в полях и на лугах вся трава выгорела, бедные колхозные коровы толпились у речки и ели камыш. Он был грубый, с плоскими острыми листьями, и от этого у коровы возвращались домой с окровавленными губами. Все, кто был свободен, выходили на полив колхозных бахчей. Скоро они зазеленели. Первый сильный дождь в том году пошел только в ночь перед моим днем рождения, 25 июля. Мне исполнялось уже восемь лет.
Жили мы тяжело, голодно, сена для скота не было, все луга выгорели под солнцем. Корову кормили запаренным камышом, сдобренным комбикормом (папе удавалось принести его с мельницы), уже начали снимать с крыш солому. Всех колхозных овец отправили в Казань на мясокомбинат, потому что кормить их было нечем. Люди подъели все свои колхозные припасы и начали бедствовать. Помню, когда по весне и в начале лета все еще было зеленое, мы, дети, вместе с мамой, рвали на огороде крапиву, ревень, лопухи, мама всю эту траву промывала, потом, ошпарив, мелко крошила, клала в казанок и варила, добавив туда молотые орехи или какую-нибудь крупу. Ну, еще молоко наливали в такой «суп».
Мы, школьники, с нетерпением ждали, когда начнется учеба, потому что в школе два раза в день кормили - утром и в обед. Хотя у нас была корова, куры, да что толку - с нас исправно начали брать сельхозналоги. Обычно утром мы сдавали все вечернее молоко, по деревне ездили специальные сборщики. За лето также надо было сдать с каждого двора по 100 яиц, по 3 килограмма шерсти.
Едем в Баку!
В колхозе на мясо пустили 30 коров - потому что их нечем было кормить, да и колхозникам нечего было есть. Нас в школе, правда, продолжали кормить: на завтрак каша, чай с молоком, кусок хлеба с повидлом, в обед мясной суп, на второе какая-нибудь каша. Пошел в первый класс и мой младший братишка Акрам (его уже учили на русском языке, а я как начала, так и продолжала учиться на татарском). Приближался новый 1934 год, но снега также почти не было.
Папа разжился двумя мешками муки - ржаной и пшеничной. Но все равно мы жили впроголодь, так как того, что нам давали на трудодни и своих продуктов, на семью из пятерых детей и троих взрослых (да еще родители всегда делились с родственниками, жившими беднее нас) никак не хватало.
Летом пришло еще одно письмо от папиного двоюродного брата Габдуллы из Баку (там же жили еще три семьи из нашей деревни, они уехали из Татарии еще в 20-е годы, да еще двенадцать семьей уехали в Чимкент и Ташкент), он звал нас жить в Азербайджан. Писал, что здесь много работы, хоть на заводах, хоть на овощных и фруктовых базах. Родители все чаще говорили на эту тему. Они понимали, что впереди нашу деревню опять ждал голод, работа за «палки» (так называли трудодни) и беспросветная нужда. Люди потихоньку начали разъезжаться кто куда. В соседней деревне полдеревни уехали в Самарскую область.
Как-то я пришла со школы, мама и сестра Асия в это время в мастерской ткали кули для колхоза из рогожи на станке, сделанном папой. Я переоделась и только хотела им помочь, как пришел папа. Он взял серп, сказал нам: «Бросайте работать!», и как полоснет лезвием по уже почти сотканному рогожному полотну, и разрезал его пополам. А потом разломал станок (он же был очень простым и деревянным), и порубил его на дрова.
Сестра с мамой закричали: «Ты что, с ума сошел?» А папа говорит: «Все, хватит, на днях уедем в Баку. Иначе все перемрем с голоду, еще и половины зимы не прошло, а у нас уже ни картошки, ни зерна…» Мама говорит: «На что же мы уедем, у нас ведь нет денег». Папа ответил: «Продадим корову с теленком - это будет нам на билеты, а двух баранов отдадим за справки (из колхоза тогда никуда без расчетной справки из сельсовета выехать было нельзя - потом по этой справке взрослым выписывали паспорта, детям метрики).
Как сказал, так и сделали. Продали корову с теленком, еще какие-то деньги собрали нам наши родственники, выправили документы. Это было зимой 1934 года. Собрались и поехали на станцию Нурлат на двух кошевках. 65 километров ехали полторы суток. На улице был сильный мороз, но нас, детей, накрыли тулупами и мы не мерзли.
В Нурлате мы всей нашей большой семьей в 11 часов утра погрузились в поезд. Ехали мы, как мне показалось, очень долго, а когда в окно вагона увидели много воды без противоположного берега, папа сказал, что это Каспийское море и мы подъезжаем к Баку. Поезд проехал через длинный мост, и мы оказались в городе. На вокзале было много людей, они мне все показались черными, не такими, как мы, и женщины были одеты в длинные черные одежды и их лица были закрыты черными же масками (потом я узнала, что это паранджа).