Начав войну, оправдывая ее благими целями, человек забывает, ради чего он ее начинал. Ибо огонь ненависти, появившись в душе, переходит в огонь, в котором гибнут люди. Все громкие слова о Родине заканчиваются там, где начинается соперничество. На арене войны неважно кто ты, а важно не умереть. И когда твой враг падает, закрыв глаза, ты смотришь на него и понимаешь, что это уже не враг, а обычный человек. Человек, которого может быть дома ждут жена и ребенок. Ты возвращаешься домой, но не улыбаешься под восторженные крики: «Победа!». Потому что ты знаешь, что это конец твоего мира, распад твоей души. Навсегда. Ты знаешь, что перед Богом ответ, что ты защищался не прокатит.
Политик не тот, кто посылает народ на войну, а тот, кто старается ее избежать мирным путем
Я шлю тебе письмо из сорок пятого…
Взгляни на снимок, сверстник дорогой.
На нём я вместе с нашими ребятами,
Ты посмотри, какой я молодой!
Спецкор газеты фронтовой нас высмотрел
И, щёлкнув «лейкой», адрес взял с собой.
А мы опять пошли туда, где выстрелы…
Ты посмотри, какой я молодой!
А вокруг весна,
Неба синева,
Солнце бьёт в глаза
И нежна листва…
Нам бы жить да жить,
Жить бы да любить
И любовь дарить
На земле!
А мы опять пошли туда, где выстрелы,
Где взрывы мин и бомб зловещий вой…
Пошли вперёд, чтоб победить, чтоб выстоять,
Пусть даже самой страшною ценой!
Земля стонала, вся в крови, в пожарищах,
И мы за жизнь вели жестокий бой,
И рядом наземь падали товарищи,
И каждый был такой же молодой…
А вокруг весна,
Неба синева,
Солнце бьёт в глаза
И нежна листва…
Как хотелось жить
И любимым быть,
И детей растить
На земле!
Я не слыхал, как злая пуля свистнула,
Как я упал и стал землёй седой,
Как обелиском стал и песней чистою…
Ты посмотри, какой я молодой!
Я говорю с тобой из сорок пятого…
Взгляни на снимок: я на нём живой!
Не допусти же вновь войну проклятую!
Пусть будет мирным небо над тобой!
…Нам бы жить да жить,
Жить бы да любить,
Этот мир беречь
На земле!
Нам бы жить да жить,
Жить бы да любить,
Этот мир сберечь
Навсегда!
Доскакалися, домайданились
«Щеневмерлики» европейские?
Все извилины затуманились,
Стали ценности эгеГЕЙские.
«Бородатые», в общем, ценности:
Модно нынче так и прозападно.
Только в силу их явной скверности
На душе теперь как-то слякотно."
И с тоской пришло осознание,
Что упущено что-то важное.
Снова Русь ведут на заклание,
В горле брань стоит трёхэтажная.
И сравнения непечатные
Тараканами расползаются.
«Голубые» всё, непонятные
К миру нашему примеряются.
Ой, за то ли люд на Майдан ходил
Со студентами несмышлёными?
Ой, за то ли он «Беркут» жёг и бил,
Поступая, как с прокажёнными?
На два лагеря разорвалася
Ты, страна моя, горемычная.
Ты и плакала, и смеялася,
И была к себе безразличная.
Ты была собой - не в себе теперь.
Не заклеишь тут, не заштопаешь.
Прозвучал «аврал» - и ценой потерь,
Уходя во тьму, дверью хлопаешь…
Украина, г. Николаев, 20 мая 2014 г.
.
Фашист был сытым и хмельным,
а мы голодными и трезвыми
и по приказу шли за ним,
ведь нам не полагалось брезговать.
Он выдумал для нас игру,
когда спокойно ломти резал,
А мы должны были кричать:
«Моритури салютант, Цезарь!».*
И расшибать друг другу лбы:
поляк - французу, русский - чеху…
Катались по земле рабы,
А господин сдыхал от смеха.
Знаток латыни и манер,
он упивался этим действом…
Огромный черный Гулливер
топтался сапогом по детству…
Он уходил жрать коньяки,
петь «Роза мунде» под гитару,
а мы, держась за синяки,
ныряли под любые нары:
поляки, венгры, русаки,
французы, чехи и евреи -
выкладывали все куски,
от духа хлебного немея.
Захлебываясь от слюны,
шептал мой друг, держась за спину:
«Перестарались пацаны…
Ну, ничего. Дели, Калина!»
Съедали хлеб. Потом без слов -
язык для дружбы не помеха -
мы вытирали кровь с носов:
поляк - французу, русский - чеху.
__________________________
* - «Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!»
.
Дело моё было - табак.
Не знаю, кто продал меня,
Скрутили руки и били так,
Что лопалась кожа ремня.
Потом сапогом пытали: зачем,
Кому табак воровал?
Зубы сцепив на своём плече,
Я лишь головой мотал.
Наш комендант был великий знаток
По части табачных дел.
Построил теплицу, провёл к ней ток,
Каждому дал надел.
Три ряда ростков - вирджинский табак.
Лучше нет табака!
Я перед тем, как идти в барак,
Тайком срывал два листка.
Не для себя, я тогда не курил.
Спал рядом, на нарах сосед -
Контуженный дядька… я имя забыл,
Прошло ведь немало лет.
Он гладил меня заскорузлой рукой,
Шептал: «Спасибо, сынок».
А мне казалось, то батя мой
В кулак пускает дымок.
Не мог же я вахманам выдать его.
Он взрослый, а я пацан.
Пусть, сволочи, бьют!
Стерплю!
Ничего!
Ведь я защищаю отца!..
Меня принесли, швырнули под бак.
Ни есть, ни пить я не мог,
Но крепко сжимал вирджинский табак
Мой худенький кулачок.
Сосед оторвал бумаги кусок,
Цигарку свернул - вот так! -
И глухо сказал: «Покури, браток».
С тех пор я курю табак.
.
Когда Владимир Калиниченко приезжал в Москву в гости к Константину Симонову, тот со словами: «Ко мне приехал товарищ из Донбасса» откладывал все дела.
Дружба завязалась после письма, которое Володя отправил из-за колючей проволоки автору «Жди меня, и я вернусь». Симонов не побоялся ответить зэку, сидевшему по политическим мотивам, и стать для него «крёстным отцом» в литературе.
«Смотри в глаза»
…"Ти есть животный… Ми запрягать - ти бегать. Бистро, бистро!" - сказал 8-летнему Володе немецкий офицер. В концлагере мальчик стал «пфердиком» - «лошадкой» (нем.), развозил на тележке грузы.
Владимир родился в 1935 году, но днём рождения считает апрель 1945 года, когда десант советских войск освободил концлагерь Сан-Пёльтен (Австрия). Вернувшись домой, пытался забыть пережитое, но лагерь не отпускал, настигал во сне. Вот он закрывает глаза и видит лица пьяных немецких офицеров: те решили позабавиться и натравить на Володю огромного серого дога - любимца начальника лагеря.
Собака величиной с телёнка в один прыжок оказалась рядом. И тут мальчик словно услышал голос с небес: «Не двигайся, смотри ей в глаза». Холёное животное обнюхало жертву и с царственным достоинством отошло от мальчика. Хозяин взбешён - собака лишила его зрелища. Нетвёрдой рукой пьяный достал револьвер и прицелился. Пуля настигла собаку в прыжке, уже раненная, она успела сомкнуть клыки на плече обидчика. «Эту собаку я вспоминаю как человека. Единственного человека среди фашистских собак», - напишет потом Владимир.
Как ему удалось выжить? Мальчика спас помощник коменданта. Вовсе не из человеколюбия. Ему было жаль терять ценного раба. Офицер выращивал в теплице виргинский табак. Володя, у которого от природы были тонкие и длинные пальцы, лучше других полол прихотливые растения. Правда, это не помешало «спасителю» вскоре чуть не до смерти забить мальчика за то, что тот нечаянно повредил куст.
Мог ли представить Володя, что впереди, уже в мирной жизни, его снова ждёт лагерь… 1961 год. Львов. Звонок у входной двери квартиры раздался в 6 утра. Начался обыск. Искали рукопись повести, которую Володя несколько раз читал друзьям. Кто-то из них донёс, что отнюдь не все герои произведения комсомольцы и отличники. «Я вырос во Львове в подворотнях Краковского рынка, где фарцовщики и проститутки не были редкостью, и перенёс персонажей из жизни на бумагу, - рассказывает Владимир
Григорьевич. - На меня наклеили ярлык антисоветчика. Завели уголовное дело. За недописанную и неопубликованную повесть дали 10 лет строгого режима. Суд был за закрытыми дверями и без адвоката. Так после „оттепели“ Хрущёв решил „подморозить“ интеллигенцию».
«Леденцы»
На недавнего выпускника факультета журналистики и успешного фотографа надели арестантскую робу. Володе было 25 лет.
«Начальник лагеря поручил мне снимать новоприбывших фас и профиль, - вспоминает Калиниченко. - Но я в глазок фотокамеры видел не обыкновенного зэка, а судьбу человека. И за короткое время сделал несколько десятков художественных портретов. Негативы передал на свидании отцу, а ещё адрес знакомого чешского фотохудожника Вацлава Йиру, главного редактора журнала „Фоторевю“,
издававшегося в Праге».
В «Фоторевю» вышло семь снимков Калиниченко, которые потом перепечатал известный американский журнал «Лайф». Причём дал под этот материал разворот. Скандал разразился чудовищный, полетели головы высокопоставленных милицейских начальников. В назидание Владимира так избили, что он потерял зубы. Правда, про зубы, равно как и про отбитые внутренние органы, он никогда в стихах не напишет, будет другое: «Как из меня выдушивали душу!/ И что ж? Она щедрее, чем вчера,/ мне говорит: «Живи. А я не струшу». Той ночью избитый, но не сломленный Володя лёг на нары, закрыл глаза. Из тайников памяти всплыло лицо солдата, который на руках вынес его из фашистских застенков. Володя схватил его за шею, прижался, как к родному бате. На военную гимнастёрку закапали слёзы. «Ты поплачь. Это счастье, что мы не счерствели…» - сказал солдат. Когда Володю из Австрии эшелоном отправляли домой на Украину, старшина притащил на перрон футляр от огромного барабана. Он был доверху набит конфетами, которых мальчик не видел три года. И весь эшелон до Бреста смаковал леденцы…
Ещё ему приснилась завуч школы. Она сказала: «После уроков загляни». «Вроде бы ни в чём не провинился», - подумал Володя. Когда он зашёл в кабинет, на столе лежал кусочек хлеба. «Поешь», - сказала учительница и вышла. И он съел. Потом завуч не раз отдавала ему половину пайка. В том, что он всё-таки выжил, есть её заслуга. После концлагеря Володя в свои 11 лет весил 19 кг (как 4-летний ребёнок). На уроках падал в голодный обморок.
«Мёртвый тиран»
…В дверях камеры заскрипел ключ: «Собирайся. Тебя из нашего лагеря переводят на севера». На Севере Володя написал две книги стихов: «И когда от тоски подыхали/ те, кого и чифирь не спасал,/ я лечил свои боли стихами». Из-за колючей проволоки отправил письмо мэтру советской поэзии Константину Симонову. И тот ответил, прекрасно понимая, что пишет человеку, который сидит по политическим мотивам. Их дружба продлится долгие годы, вплоть до смерти Симонова. Они не раз встретятся, когда Калиниченко выйдет на свободу. Это произойдёт в 1967 году - вместо 10 лет он отсидел 7. Дело, шитое белыми нитками, уже после отставки Хрущёва пересмотрел Верховный суд Украины по протесту нового областного прокурора. Тот оказался честным профессионалом. Впрочем, когда Володя вернулся во Львов, его тут же вызвал местный начальник МВД: «Если не уберёшься из города в течение 24 часов, я найду повод и упеку тебя снова». Володя уехал в Донбасс. И начал зарабатывать деньги шахтёрским трудом. Несколько лет ему было запрещено заниматься литературной деятельностью. Он писал в стол,
ездил в Москву в гости к Симонову. Здесь же, в столице, поссорился с Евтушенко: «Будучи ещё в лагере, я прочитал в газете „Правда“ стихотворение Евтушенко „Наследники Сталина“, где автор обличает тирана Сталина и ничего не имеет против Хрущёва. В ответ написал другие строки: „Хорошо писать о мертвецах, / мертвецы не встанут для ответа, / не нахмурят грозного лица, / не сошлют дерзнувшего поэта…“ Стихотворение в списках ходило по Москве. Евтушенко это задело за живое, поэтому, когда мы встретились, произошла стычка».
После лагерной отсидки впервые несколько стихотворений Калиниченко были опубликованы в 1970 году в сверхпопулярной «Юности». Стихотворение «Собака» (о том самом лагерном доге) собрало огромную почту, письма со всего Союза шли мешками. После этого уже в десятках журналов стали выходить и проза, и стихи поэта. Публиковались сборники. Начались фотовыставки. В 1981 году в Москве было выставлено 80 фоторабот, среди которых портреты Симонова, Астафьева, Распутина, Лихачёва, Высоцкого - людей, с которыми Владимир был знаком. На той выставке у него украли больше половины фотографий. «Значит, людям нравится», - решил Калиниченко.
После развала СССР Владимир остался жить на Украине, в Донецкой области. Здесь на русском продолжают издаваться его книги. В этом году поэту, писателю и фотохудожнику исполнится 75 лет. Он продолжает писать, ни о чём не жалеет и ни на кого не таит обиды. «Для счастья нужно столько же несчастья», - повторяет Владимир Григорьевич вслед за Фёдором Достоевским. Эту формулу он испробовал собственной судьбой.
Нет, я не сдамся на самом краю,
Я столько жизней оставил в бою,
Я столько чистой любви потерял,
Таким не будет посмертный финал.
Я движим светом, ведущим меня,
Пусть в моем сердце и мало огня,
Но оно бьется, трепещет, горит,
И очень часто со мной говорит…
Нет, я не сдамся без воли врагу,
А если сердце потухнет, - зажгу,
А если солнце взойдет на луну,
Я дня и ночи отсветов глотну.
Ну что с того, что я там был.
Я был давно, я все забыл.
Не помню дней, не помню дат.
И тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат.
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я крепко впаян в этот лед.
Я в нем как мушка в янтаре.
Ну что с того, что я там был.
Я все забыл. Я все избыл.
Не помню дат, не помню дней,
названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня,
я бой на дальнем рубеже.
Я пламя вечного огня,
и пламя гильзы в блиндаже.
Ну что с того, что я там был.
В том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл,
я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне,
война участвует во мне.
И пламя вечного огня
горит на скулах у меня.
Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от тех снегов, от той зимы.
И с той зимой, и с той землей,
уже меня не разлучить.
До тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.
Люди, опомнитесь!!! Что же Вы делаете???
Пусть флаги над Вами теперь разные, но слезы у матерей одинаковые…
Век 21-й, отбросим условности, будим сознание, к чёрту приличия
Недруги в силу своей вероломности, в чёрных мундирах, как символ отличия
Недруги - граждане, вроде типичные, только печеньки в мозгах да майданчики
Правда по слухам - то зеки обычные, что за «досрочное» влезли на танчики
В банках Приватовских денежка копится, вносит раздор и внушает сомнение
Силой финансовой нация гробится, скольких война заберёт без зазрения
Беня-еврей вроде должен способствовать, памяти предков о жертвах трагических
Но на поверку же начал потворствовать, силам нацизма в масштабах эпических
Счёт убиенным за тысячу вылился, вот в чём проблема-то, в чём профанация
Но толстосумы ведь не набесилися, снова для бойни идёт агитация
И насмотревшись на лживые ролики, где несогласных гнобят от бессилия
Люди идут на убой, словно кролики, жизнью своей заплатив за насилие
Стали две области вдруг террористами, со стариками, детьми и собаками
Их зачищали движеньями быстрыми, землю ровняя железными траками
Только споткнулись о правду народную, и возродились формации новые
Где за идею и землю свободную, даже мальчишки радеют бедовые
На референдумах явка зашкалила, при артобстрелах на голосовании
Рада вся дёргалась и зубоскалила, мол не давали такого задания
И до сих пор формирует карателей, но не робеют Стрелков и кампания
А защищают простых избирателей, доблестью личной добившись признания
Украина, г. Николаев 19 мая 2014 г.
Если мы не будем интересоваться политикой, придут те, кто ею интересуется… И не факт, что они будут на нашей стороне.
Война лишь выявила то, что и так было ясно всякому думающему человеку: империя превратилась в анахронизм, в зажившегося на свете динозавра с огромным телом и слишком маленькой головой. То есть по размерам -то голова была здоровенная, раздутая множеством министерств и комитетов, но в этой башке прятался крохотный и неотягощенный извилинами мозг. Всякое хоть сколько-то важное решение, любое движение неповоротливой туши было невозможно без воли одного-единственного человека, который, увы, и сам был не семи пядей во лбу. Но даже если бы был титаном мысли, разве возможно в век электричества, радио, рентгена управлять огромной страной, да еще и в перерывах между лаун-теннисом и охотой?
Провожают в армию парней.
Солнце… тополиный пух… дорога…
И никто не ждал, что на войне
Побывать придется очень многим…
Чей-то сын прощается с семьей.
Чей-то муж уходит в неизвестность…
-Слышишь, папа! не иди! Постой!-
Шепчет мальчик вслед отцу с надеждой…
Возвращайтесь живы все быстрей!
Помоги Судьба им и не трогай…
Провожают в армию парней.
Солнце… тополиный пух… дорога…