Отсюда видно далеко-далеко.
Горизонт -
почти невесом.
Как Ангел-хранитель солдат Алеша
Над Пловдивом
вознесен…
Алеша, явно ошибся скульптор,
Его твой облик стеснял.
Наверно, он знал о тебе слишком cкудно,
А может, вообще не знал.
Ты выглядишь этакой глыбой сонной,
Которой нужны слова.
Ты хмурый в камне.
А был ты веселым!
И от речей
уставал…
Туман упадет легко и белесо
На неподвижный лес…
Сейчас я старше тебя, Алеша,
Почти что на десять лет.
Это я просто родился позже,
А так - достаточно смел.
Я многое видел,
ты видел больше:
Ты видел однажды смерть…
Мертвых не принято зря тревожить,
Не надо. Уйди. Откажись…
Спросить бы проще: 'Как смерть, Алеша?'
Я спрашиваю: 'Как жизнь?'
Вопрос мой пусть не покажется странным,
Мне это надо решить:
Той ли жизнью живу, за которую
Ты перестал жить?
Верь.
Это мой постоянный экзамен!
Я все время сдаю его.
Твоими безжизненными глазами
Смотрю на себя самого.
И этот взгляд никуда не денешь -
Он в каждом идущем дне…
Мне за две жизни думать и делать!
Два сердца бьются во мне!
Не струшу, что бы мне не грозило, -
мне в душу смотрит солдат!
Алеша,
Я уезжаю в Россию.
Что маме твоей передать?
(из старых дневников)
«С Таней мы встретились в бомбоубежище поздней осенью 1941 года. Она писала дневник, и я писала дневник. Мы советовались. Но она писала кратко. Я, помню, ее спрашивала: Таня, почему ты так кратко пишешь? „Умерла мама“, „Умерла бабушка“, „Лека умер“. А она отвечает: во-первых, сил нет, а потом, говорит, боюсь сделать ошибки. А потом и в бомбоубежище школу закрыли, электричество отключили, занятия прекратились. Да и вообще все прекратилось», - вспоминает Наталья Федоровна Соболева.
84-летняя Наталья Соболева, несмотря на возраст, блокаду помнит в мельчайших деталях. В 41-м ей исполнилось 11 лет. Она вела дневник, но потом он потерялся. Однако это не мешает ей помнить имена, даты и подробности. Вместе с внучкой Аней однажды они обошли все памятные ей места на Васильевском острове - дом, где была их комната, бомбоубежище, где учились, подвалы, где прятались.
Ужасы зимы 1942 года, о которых другие бы умолчали, Наталья Соболева рассказывает с удивительным спокойствием. По ее словам, долгое время она сама боялась о них вспоминать, ей страшно было зайти в Музей блокады, который тогда находился в Соляном переулке, она не смотрела фильмы о войне, предпочитая жизнерадостное кино о любви. Но сейчас хочет рассказать. Чтобы предостеречь.
Таня Савичева
«С Таней мы были знакомы лет с шести, до школы, - вспоминает Наталья Федоровна. - Мы жили рядом - она в доме 13, а мы в доме 3 по 1-й линии Васильевского острова. Вместе бегали в керосиновую лавку. Нам обеим нравился запах. И она, и я, как только есть возможность, мы туда спускались и - фссссс - нюхали. Тогда керосин продавался не в бутылях, а был налит в огромную ванну, в которой переливался всеми цветами. И она смотрела завороженно, и я».
Потом они учились в 16-й школе, в параллельных классах. Наташа вместе с другими учениками дразнила Таниного брата: «Толстый, жирный, поезд пассажирный». «Потом он погиб на фронте».
Еще их объединяла любовь к сладкому: «В доме 13 была булочная, ее, кстати, закрыли только в 2004 году. Это была очень хорошая булочная, она принадлежала отцу Тани. Потом ее отняли, а отец вскоре скончался. У меня дед тоже владел пекарней и кондитерскими. Мы очень хорошо в этом деле обе разбирались - приходили туда и обсуждали изделия: бублики, баранки».
«Когда мы учились в бомбоубежище, я помню, что Таня сидела впереди меня - худенька такая девочка, истощенная, с очень сереньким личиком. На ней был платок, но она все время мерзла».
Школа 16, в которой они учились, во время войны превратилась в военный госпиталь. Поэтому сначала детей собирали в полуподвальном помещении красного уголка дома 1/3 по 2-й линии. О своей блокадной учительнице бабушка много рассказывала внучке Ане, а та написала сочинение, вошедшее в книгу «Дети войны». Пожилая учительница во время бомбежек уводила детей в бомбоубежище Академии художеств, прижимая к себе самых маленьких. «Стойкий оловянный солдатик», как ее прозвали дети, всегда приносила на урок свою маленькую собачку. Во время перемен собачка вставала на задние лапы и выжидательно смотрела на хозяйку, а та незаметно давала ей кусочек хлеба - размером с грецкий орех. Собачка слизывала его и просила еще. В глазах у учительницы стояли слезы. Дети к тому времени уже голодали, но никто не возмущался. Старая женщина была одинока, и собака была для нее как ребенок. Однажды учительница не пришла… Потом дети узнали, что кто-то в парадной вырвал собачку из рук учительницы. Через три дня женщина умерла от горя. От голода тогда еще не умирали, только опухали.
Сумасшествие мамы
Если сначала родители все отдавали детям, то вскоре, когда на детские карточки стали давать больше хлеба, родители просили хлеб у детей. «Мама говорила: „Иначе я умру“. Она правильно говорила. Она бы умерла. Но нам было непонятно, ведь все время она давала нам, а теперь отнимает. К тому моменту она ослепла и еле ходила. У нее было безразличие ко всему, даже к детям, лишь бы напитать себя. Страшный инстинкт выживания».
Наталья Соболева вспоминает, как она поняла, что мать ослепла. Они шли через первую линию Васильевского острова. «Мама была слаба и опиралась на мое плечико - вот это вот, - Наталья Федоровна подергивает правым плечом. - Мама ногти не стригла и впивалась ими в меня. И вдруг я отошла от нее, потому что не могла терпеть больше. А она смотрит на меня и говорит: „Дрянная девчонка, где ты?“ Смотрит и говорит - я поняла, что она меня не видит. Не видит! Я даже обрадовалась - ведь она не схватит меня за плечо… и она не схватила. Потопталась на месте и пошла. Так она дошла до трамвайных путей. А они вот на столечко выступают. Она ногой - раз-раз. А ноги не поднимаются, она могла только шаркать. Я смотрю - она опустилась на колени и поползла. Переползла трамвайные пути, а зацепиться, чтобы подняться, не за что. И она ползет дальше. Я с ужасом смотрю, а она ползет и ползет. Так она доползла до стены, встала и пошла… А однажды она поднималась по лестнице, держась за перила, а сверху спускался мужчина - таким же образом. Вот они встали друг напротив друга как столбы и не могли разойтись - сил не было. Я помогла их развести».
Мама сварила супчик
Другой случай Наталья Соболева называет «почти анекдотическим»: «Захожу я домой, а там пахнет чем-то теплым и даже вареным. Хорошо пахнет. А мама уже такая полусумасшедшая, сидит на кровати и говорит: «А я сварила супчик - хочешь поесть?» Я так удивилась - откуда вдруг супчик? Говорю: «Хочу. А из чего супчик?» «А я мокрицы набрала», - отвечает. А мокрица тогда дефицит была. Ее выщипали по всему городу. Она дает мне кастрюлю, я наливаю, черпаю ложкой, а там, на листьях мокрицы - вши и волосы. Рыжие, черные, седые. Оказалось, что она доплелась до врача, а там был кабинет санобработки, из которого волосы выкидывали во дворик. Вся трава была покрыта этими «отходами». Но мама-то этого не видела. Я отодвинула тарелку. А она сказала: «Ну давай я тогда съем. Не пропадать же добру».
Съесть чью-то жизнь
«Вот стоишь в очереди, даешь карточку: если она у тебя - ты отвечаешь, если даешь продавцу - то продавец отвечает. Он вешает хлеб - если карточку он передал вам и в этот момент хулиган вырвал - то все, продавец уже не отвечает, - рассказывает Наталья Федоровна. - И точно так же с хлебом: пока он лежит на весах - это ответственность продавца, как только вы начинаете протягивать руку, а в этот момент другая рука прямо с весов хватает этот кусок - ваша. И думаете что - вор бежит? Нет, он падает и тут же ест-ест-ест. А толпа дружно начинает его избивать. Никакого сочувствия - потому что он сожрал чью-то жизнь. А как правило, это были 13−14-летние мальчики, которым надо было прожить на иждивенческие карточки».
Кулечек счастья
В ту зиму 11-летней Наташе запомнились два радостных события - день рождения брата и встреча 1942 года, потому что для детей организовали елку.
«Брат попросил маму купить ему пушечку - и мама купила пушечку, которая стреляла горохом. Мама ему достала где-то 10 штук горошин, и он потом их расстрелял по углам - и растерял, и очень переживал, что нечем стрелять».
Елку организовали в каком-то помещении на 14-й линии. «Самое главное, что на второе давали гречневую кашу с котлеткой - это я запомнила на всю жизнь. И даже стаканчик киселя. Но и это было не все: когда мы уходили, нам дали по кулечку, в нем было несколько печенек, пряник и конфетка. Я запомнила, как долго нас учили глубоко прятать кулечки, чтобы никто не отнял. Елка даже не важна была. В кулечке было такое счастье невероятное. А Тани Савичевой не было - она дома осталась».
Все книги о еде
Наталья коротала дни чтением. «У нас была большая библиотека. Я помню, был дикий холод, а я читала об Амундсене. Я знала, что он погиб среди льдов и его тело не нашли. Но в книге его чудесным образом обнаружили замерзшего, но живого - и отогрели: это меня увлекало».
Но вскоре читать стало невозможно: с ужасом Наташа обнаружила, что все книги о еде: «бабушка позвала нас завтракать», «папа пришел с работы, и мы стали есть и поставили щи, борщ, рассольник»… Живот тут же сводило судорогами, и чтение приходилось срочно заканчивать.
Дядя Коля
Однажды поздно вечером на Васильевский остров к Соболевым пришел дядя Коля и остался. Он жил в Петергофе, там остались жена Наташа и девять детей. Работал он в Петербурге, в паровозном депо.
В то утро он вышел из дома и пошел к станции, чтобы поехать на работу. Но поезда почему-то не шли. Он пошел до Стрельны пешком. Оттуда сел на трамвай, отработал смену и собрался ехать домой. Но ему сказали, что ехать ему некуда - немцы заняли и Старый, и Новый Петергоф, и Стрельну. Так, за одну смену, немцы вплотную подошли к городу.
«Он вовсю ел дуранду - несколько мешков принес с предприятия, у него стоял двухметровый самовар, и он пил без конца. Чтобы было ощущение, что полный желудок. Врачи потом констатировали полную дистрофию. Организм ничего не получал от этих жмыхов - дуранды, а ощущение сытости было. Говорят, что люди тихо умирают. Но нет. Моему папе казалось, что вокруг какие-то чудики ходят, а дядя вообще убить соседку хотел. Все папу моего подговаривал: „Зачем она нужна, она одинокая, никому не нужна, а ведь у меня девять детей. И они погибнут, у тебя двое детей, они погибнут без тебя“. Но отец отказался. Дядя умирал страшно и перед смертью все время кричал. „Таля, детки. Таля, детки… не увижу я вас больше, не увижу“ - так кричал и умирал-умирал, долго и мучительно».
В комнате Соболевых в январе 1942 года умирали двое - отец и дядя. 21 января скончался отец Наташи. Перед смертью у него были галлюцинации - все казалось, что по квартире ходят призраки, показывал на них пальцем. «Когда умер папа, мы еще что-то чувствовали. Мы с мамой его свезли на Смоленское кладбище, дали хлеба там какому-то дяде с мальчишкой - они выкопали могилу», - рассказывает Наталья Соболева. В тот день семья получила паек, который ждала с начала месяца.
А паек был приличный. «Даже вино было, - вспоминает Наталья Соболева. - Дядя тогда уже не кричал, не говорил, но еще был теплый: наверное, в коме, и мама сказала влить ему вина. И я помню, как я поливала им лицо дяди».
«Дядя Коля продержался до конца января. 31 января к нам пришли с проверкой - мы говорим „видите, теплый, живой“. Ну и нам на него дали карточку. А он через день умер. Вот и досталась нам его карточка на февраль. Может, поэтому удалось продержаться и нам, и маме еще месяц». Дядю похоронили в братской могиле на Серафимовском кладбище - Смоленское уже было закрыто.
Расстрел семьи дяди Коли
Жену дяди Коли Наталью, которая осталась с детьми в оккупированном немцами Старом Петергофе, ждала страшная судьба. Из девяти детей троих самых старших - двух девочек и мальчика - забрали в Германию на работы. Из оставшихся шести детей 11-летний мальчик погиб от осколка, когда бежал в бомбоубежище. Остальные спаслись потому, что остались в землянке. «Чтобы выжить, помогали „и нашим и вашим“. Когда немцы узнали, что они помогали партизанам, они приказали тем покинуть землянки немедленно. На улице минус 25. Идти некуда. Тетя подумала, что припугнули, и осталась. А немцы пришли, выставили всех, показали пальцем на три землянки - раз-два-три, выходи. Тети Наташина землянка была третья. Как рассказывали, тетя моя стояла, у нее двухлетний ребенок на руках, тут трехлетний, пятилетний к ней приложился, рядом семилетний, а позади их подпирала 12-летняя девочка. Всех положили…»
Трое детей, которых отправили в Германию, выжили и вернулись. «В Германии они работали на военном заводе, в какой-то степени отливали бомбы для нас. Но это были почти дети, как их можно осуждать. Когда они вернулись, им не позволили даже заехать в Ленинград - прямиком отправили поднимать Волховстрой, вместе с пленными немцами. Условия там были хуже концлагерей: одна койка на двоих. Немцы недоумевали: „Нас-то понятно за что, а вы что сделали?“ Брат Женя пытался пробраться домой - в Петергоф. Но его поймали и посадили».
Дедушка и бабушка
Дедушка Иван Егорович умер 31 января 1942 г., потому что они с бабушкой Анной Петровной не могли три дня достать хлеба. Тогда была длительная задержка. Карточки были, но получить по ним продукты было сложно. «Я сама тогда ходила за хлебом аж на Петроградскую сторону. Мы стояли целый день на морозе, чтобы получить этот хлеб. Обратно идти было темно, я бежала через Тучков мост и думала: сейчас отнимут, сейчас отнимут. Мама сидела дома с папой - он был уже при смерти».
Бабушка Наташи умерла через полмесяца после мужа, 15 февраля, от голодной дизентерии. Воды не было. До Невы ей было не дойти, поэтому пили грязную воду из люков.
Всего в ту зиму у Соболевых умерли 13 родственников: няня Соболевых баба Маша, сестра бабушки Евдокия Соскова, жена брата бабушки Любовь Соскова, жена брата мамы Александра Язикова, двоюродный брат папы Александр Богданов, его сын Богданов Валя (16 лет), троюродный брат мамы Федор Абрамов, родной брат папы Сергей и его жена Нина, дядя Коля (брат мамы), бабушка, дедушка, отец.
Эвакуация
Весной 1942 года 11-летняя Наташа начала учиться в школе Шаффе, учителя обещали к августу пройти весь курс 4-го класса. Каждый день в столовой их с братом ждал горячий завтрак и обед с первым, вторым и даже иногда третьим. К тревогам и бомбежкам привыкли - в бомбоубежище уже не бегали.
Маленькая Наташа не хотела уезжать. Но их семья попала в списки принудительной эвакуации - мать не работала, а иждивенцы городу были не нужны.
Путь в Казахстан занял почти месяц. Поездка была страшной. «Мою маму все называли бабкой, никто не мог поверить, что ей 40 лет. Она была при смерти, полное истощение, полусумасшествие, слепота, полупаралич. Кормили нас хорошо, но это было не важно. Все постоянно поносили… и умирали - почти каждый день из теплушек кого-нибудь выносили. Как мы доехали - не знаю. Как вообще мама выжила».
Соболевых поселили в поселке Чистоозерное - район на границе Казахстана и Алтайского края. Пищеварение у всех наладилось только через полгода.
На восстановление маме понадобилось около двух лет. Постепенно к ней вернулось зрение. Но она так и осталась инвалидом.
«Сразу после того, как нам дали улучшенный паек (его еще называли микояновским), у меня и у других детей вырос огромный живот. Бабки деревенские думали неприличное, качали головами: „Ой, девочка, и такой живот“. Я была маленькая - не понимала, что у них на уме».
Чувство голода прошло только через десять лет. «Ели мы потом много, - говорит блокадница, - но ничего не помогало, был постоянный дикий голод».
Однажды они с братом услышали историю про восьмилетнего мальчика, который съел ведро картошки и не наелся. Они не поверили, решили попробовать, сварили пять килограммов картошки: «Все съели, и даже не то чтобы наелись. Если бы было ведро - было бы в самый раз».
Вернулись в Ленинград только в 1945-м. Из комнаты было вынесено все ценное, в потолке зияла огромная дыра на чердак, ее залатали только в 50-м. Наталья Федоровна вспоминает, что ходила в школу в папиных полуботинках 42-го размера, потому что другой обуви не было. А потом ей повезло - в школе выдали мужские черные ботинки, которые она сносила только к поступлению в Архитектурный техникум.
Молила бога каждый день,
Чтоб ты с войны живым вернулся,
Своей солдатскою рукой
Меня как прежде вновь коснулся.
Я верю что тебя спасла
Моя любовь она святая,
И пулю мимо пронесло,
У нас с тобой судьба такая.
Сады весною зацвели
И ты в родимый край вернулся,
Усталый милый мой солдат,
С порога мне ты улыбнулся.
Не нужно больше тебе в бой
С тревогой ночью подниматься
И лишь во сне еще не раз,
Бои тяжелые приснятся.
И лица юных пацанов
Которые в боях погибли,
Их дома ждали, но как жаль
Их пули мерзкие настигли.
Они домой уже давно
В гробах запаянных вернулись,
Своим родным они как ты,
Придя домой не улыбнулись.
Тебя спасла моя любовь
Моя любовь она святая,
И пулю мимо пронесло
У нас с тобой судьба такая.
Нам победа досталась великой ценой,
Сколько счастья война своровала!
Уносил чьи-то жизни бессмысленно бой,
Только ей было этого мало…
Стиснув зубы, солдат шёл в атаку, вперед,
За спиной слыша раненых стоны,
Свято верил: пришёл наступленью черёд!
Он спасёт от беды миллионы!
Было жутко: смерть, страх,
И любимым друзьям похоронки,
Но он выстоял всё и в жестоких боях
Не стоял безучастно в сторонке.
Не жалея себя, смело к цели шагал,
Пули, танков и бомб не страшился.
Он не орден себе и не славу искал
Сын Руси - патриотом родился!
Не провел он без мысли о доме ни дня…
Перед боем семью вспоминая,
Он молил: «Нет, не их, пусть уж лучше меня,
Встретит глупая пуля шальная».
Потеряв всех друзей, до Берлина дошел,
Красный флаг водрузил на Рейхстаге.
И слетел, с пьедестала, фашистский орёл…
Испугался, пернатый, отваги!
Много наших солдат полегло,
Жизнь земную от зла защищая.
Даже Господу было встречать тяжело,
Души их… перед вратами рая.
Будет помнить тебя, о, великий солдат,
Всё живое с рожденья до тризны!
Ты стоял до конца! Ты не ведал преград!
Ты фашистам не отдал Отчизны!
Как-то я целую неделю был бойскаутом, и меня уже мутило, когда я смотрел в затылок переднему мальчишке. А нас все время заставляли смотреть в затылок переднему. Честное слово, если будет война, пусть меня лучше сразу выведут и расстреляют.
Спасибо, деда, за Победу!
За то, что я на свете есть!
За это голубое небо,
Витчизну, Родину и честь!
Спасибо, деда… В сорок первом
Ты не делил - хохол, москаль,
Таджик, узбек… В бою священном
За нас там каждый умирал.
Родной, спасибо за Победу!
За сорок пятого весну.
Сегодня преклоняюсь ДЕДУ!
И не пойму… А вы кому?
Кто вас взрастил? Какие твари?
К каким чертям летит страна?
Заокеанские чтоб хари
Срывали с деда ордена?
Спасибо, деда, за Победу!
Горжусь, горжусь, горжусь, горжусь!
И в Украине быть «рассвету»!
И может… я его дождусь…
Наградные листы - особый жанр. «Стучат пишущие машинки. Частый, дробный их стук стоит над всей линией фронта, от промерзших валунов Карелии до желтых заволжских степей, - пишет в „Новой“ Алексей Поликовский. - …Где только ни расположится штаб полка, дивизии, корпуса и так далее по всей линии военной иерархии, там возникает без промедления на столе - иногда в светлой комнате полуразрушенного городского дома, иногда в жарком, натопленном углу деревенской избы, а иногда и в бетонном коллекторе жилпромхоза, приспособленном для войны, - громоздкая, раздолбанная, с крупными круглыми клавишами в серебристом ободке пишущая машинка „Ундервуд“. …Так диктуют, пишут, подписывают наградные листы, так они возникают и живут потом своей жизнью, перелетая самолетами и переезжая поездами до самой Москвы, где сводный фронтовой приказ с длинным списком награжденных подпишут неизменный всесоюзный староста Калинин и секретарь президиума Верховного Совета Горкин».
Выслушав панегирик наградным листам, послушаем, что думает о них человек, там упомянутый. Мне, конечно, не раз приходилось слышать, как отец вспоминал о войне. Но не отказываться же от возможности сопоставить написанное с рассказами самого награжденного. Уникальной, скажем прямо, возможности. Дабы еще раз попытаться понять, как оно там на войне было на самом деле.
«Сбегал на линию и остался жив»
«Во время отражения контратаки противника в районе Гелльнерхайн 5.2.45 мл. сержант
Спрашиваю у самого орденоносца, что тут правда, а что - нет. Связь держал, верно, только не по радио, а по телефону. Под огнем, тоже верно. Связь командира артдивизиона с батареями то и дело прерывалась из-за обстрела, приходилось выбегать из КП и ее восстанавливать, в любой момент можно было наскочить на немцев. Хватал две катушки с проводами, противогаз и выбегал на простреливаемые улицы маленького городка на Одере. Один. Связист всегда один.
«Разведчики-то не по одному, чаще всего группой идут на рисковое дело. И сколько славы, почета на весь фронт и на весь век разведчику. Связист, драный, битый, один-одинешенек уходит под огонь, в ад, потому как в тихое время связь рвется редко, и вся награда ему - сбегал на линию и остался жив». Ценимый отцом Виктор Астафьев в повести «Прокляты и убиты» писал о том, что знает. Сам был в войну связистом. «Горя ненавистью к врагу, тов. Астафьев продолжал выполнять задачу и под артиллерийско-минометным огнём, собрал обрывки кабеля, и вновь восстановил телефонную связь, обеспечив бесперебойную связь с пехотой и ее поддержку артиллерийским огнем» - так написано (от руки) в его наградном листе при представлении к медали «За отвагу», документ висит на том же сайте.
«От Советского Информбюро. 5 февраля 1945 года наши войска с боями вышли к реке Одер, заняв при этом город и железнодорожную станцию Геритц и более 100 других населённых пунктов». Гелльнерхайн был, по-видимому, в числе этих ста. Ночью началась крупная военная операция, 6 февраля Совинформбюро сообщило, что «войска 1-го Украинского фронта, продолжая наступление, форсировали реку Одер».
Тут мы подходим к самому интересному месту, тому, где «мл. сержант Симкин возглавил группу бойцов и огнем из личного оружия уничтожил десять солдат». Странно, ничего такого от отца я раньше не слышал. По очень простой причине. Не было этого. Отец сам был немало удивлен рассказу о несовершенных им подвигах.
Как же так? А так. Почитайте книгу воспоминаний «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» (М.: Яуза, Эксмо, 2006). Ее автор Петр Алексеевич Михин начал войну в Ржеве, а закончил, как и отец, в Праге, точнее, не закончил, потому что успел еще повоевать с японцами. «В наградные листы, - язвительно пишет он, - обычно вписывалось не действительное содержание подвига, о котором или давно забыли, или на самом деле его не было, а фантазии писарей, которые по образчику-болванке сочиняли легенду подвига. Прежде всего решался вопрос, кого внести в список, а уж потом подбиралась соответствующая его положению награда, а к ней, согласно статуту награды, сочинялась легенда о «подвиге» (с. 529−530). Вероятно, здесь кое-что преувеличено. Но что касается далее сказанного, в его правдивости нет сомнений: «Награждения готовились кампаниями, по итогам удачно завершившейся военной операции, в великой тайне, по распределительно-уравнительному принципу с учетом должности, партийности, национальности, общественной активности, возраста, социального положения
кандидата и, конечно же, с ведома особого отдела».
«С учетом национальности»
Видно, по этой самой причине в пятой графе наградного листа полковой писарь поставил «титульную» национальность, несмотря на очевидное отчество. Может, по приказу командира, желавшего облегчить прохождение награды, все же речь шла об Ордене Славы, солдатском Георгии. А, может, по собственной инициативе. Во всяком случае, однажды Иван Воронин (так звали писаря) предложил отцу поменять национальность в красноармейской книжке. Тот отказался. - А тебе не все равно, кем умирать? - Хочу умереть евреем. К тому моменту отец уже знал, что его оставшаяся в оккупации мать была убита только за свою национальность. И еще не знал о тыловых разговорах о «евреях, воевавших в Ташкенте».
На фронте же, вспоминает отец, твоя национальность мало кому была интересна. Правда, однажды на излете войны, когда он проходил мимо штаба полка, его окликнул на идиш повар, здоровенный мужик, уже в годах, бывший шеф одесского ресторана по фамилии Ткачук. Налил две кружки водки и накормил яичницей с салом. Пьяный, он уснул где-то, а когда вернулся, узнал, его посчитали убитым.
В том же 45-м случился такой эпизод. Взяли с боем город Вайсвассер, наткнулись на пищевые склады. Отец взял себе сколько-то плиток шоколада, говорит, может, целый килограмм. Идет по городу, видит, немецкие дети голодными глазами глядят. Развязал вещмешок, достал шоколад, угостил. Тут откуда ни возьмись пехотная разведка в маскхалатах. Подлетают к нему, кроют матом, сгребли за шкирку и собираются «бендеровца», отца то есть, немедленно «шлепнуть» за то, что кормит «немецких выблядков». «Бендеровцами» называли солдат, призванных с Западной Украины. Хорошо, подоспели солдаты из дивизиона, и один из них, по фамилии Каменский, заорал: «Вы что, пехота, охренели? Какой же он „бендеровец“, вы на нос его посмотрите!»
…Наградной лист подписал командир 685-го лёгкого ордена Ленина артиллерийского краснознаменного полка майор Яков Сергеевич Семченко, впоследствии дослужившийся до генерал-майора. 10 апреля 45-го майору Семченко было присвоено звание Героя Советского Союза. В 68-м, в год окончания мною школы, отец позвонил ему, тогда начальнику Ленинградского высшего артиллерийского командного училища. Он хотел знать, есть ли у меня шанс поступить в училище, туда, как ни странно, был конкурс. Генерал ответил, что сына солдата примет без разговоров. Мои планы на будущее не совпадали с отцовскими, но все равно было приятно это услышать.
Убитый немец
Естественно, мы, дети и внуки, в разные годы спрашивали отца, приходилось ли ему убивать самому. Да, было. Декабрь 44-го, Висленский плацдарм. В том бою в окопе он был один. На его глазах немцы захватили батарею, убили всех, в том числе хорошо знакомых ему радиста и наводчика. Уйти не мог, надо было держать связь. Ждал, что будет дальше, и увидел, как в его сторону ползет по-пластунски немец, приподнимается и целится в него из автомата. Отец успел выстрелить первым. Расстояние было метров тридцать, он успел рассмотреть убитого настолько, что тот ему еще долго снился по ночам. Еще он помнит, как пополз было, чтобы снять с него автомат, это не возбранялось. Автоматы у гитлеровцев были легкие, не то что наши тяжелые карабины, из одного из которых отец убил человека.
Его самого пытались убить много раз. У связиста на передовой не так уж много было шансов выжить. Боялся ли он смерти? Не так сильно, как того, что мог стать калекой, вот этого он страшился по-настоящему. В 44-м ему было двадцать лет.
«С какого времени в Красной армии? С сентября 1942 года. Каким военкоматом призван? Краснопресненским РВК г. Москвы» (из наградного листа).
В сентябре 42-го отец трудился неподалеку от Белорусского вокзала на авиазаводе 28, выпускавшем винты к самолетам. Имел «бронь» от армии до конца войны, и ему пришлось трижды ходить к замдиректора завода по кадрам проситься отпустить на фронт. Добровольцем. Без бумаги с завода в Краснопресненском военкомате на войну не брали.
«Участие в Гражданской войне и других боевых действиях по защите СССР. - Участник Отечественной войны». Далее под этой графой - перечисление трех фронтов, где отец успел повоевать с февраля 1943 года: Западный, Брянский и Первый Украинский.
«Я согласен на медаль»
«Чем ранее награжден» (еще одна графа наградного листа). Первую медаль - «За боевые заслуги» он получил на Курской дуге за то, что в августе 43-го, попав под минометный огонь и будучи раненным, трое суток держал связь между полком и дивизионом. «Награда нашла героя» после короткого «отдыха» в медсанбате. В то время, по его словам, эта медаль еще «котировалась в солдатском восприятии», в отличие от более позднего, когда ею стали награждать ППЖ («походно-полевых жен») и обозников, а саму награду злые языки переименовали в «за тыловые заслуги» или «за половые услуги».
Отец всегда говорит, что ему повезло. Он принадлежит к поколению родившихся в начале двадцатых, большая часть которого полегла на войне. Те немногие, кто остались живы, в шестидесятые и семидесятые годы на моей памяти безошибочно узнавали друг друга в толпе, на улице, в трамвае. Помню, как отец обнимался с незнакомыми людьми, будто удивляясь тому, что еще кому-то удалось выжить.
Количество полученных отцом наград соответствует статистике, такой, какой я ее себе представляю. Большая часть поколения фронтовиков-окопников, почти ушедшее из жизни, имела по две-три награды, редко - больше. О его второй медали есть смысл рассказать поподробнее.
Собственно, представлен он был, судя по наградному листу от 3 августа 1944 года, не на медаль, а на орден. Орден Красной звезды. Из графы «Краткое конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг»: «Младший сержант
Четыре раза выходил на линию… «Он всечасно начеку, к боевому маневру, как юный пионер к торжественному сбору, всегда готов… Будучи обвешан связистским оборудованием, оружием, манатки свои - плащпалатку, телогрейку, пилотку, портянки, обмотки клятые ни в коем случае не терять - никто ему ничего взамен не выдаст, с мертвецов же снимать и на живое тело надевать - ох-хо-хо». Это вновь из повести Виктора Астафьева. А это - фронтовая присказка - «Руки в крови, морда в грязи. Вы откуда? - Мы из связи!»
Подписал наградной лист, заканчивавшийся представлением отца к Ордену Красной звезды, все тот же командир полка Семченко. А рядом с его подписью стоит неизвестно кем поставленная карандашная пометка - «Отвага», то есть орден заменили медалью «За отвагу». Не то что бы отец расстроился. «Нет, ребята, я не гордый. Не загадывая вдаль, Так скажу: зачем мне орден? Я согласен на медаль». И все же было обидно. Тем более, отец подозревал в особом к себе отношении дивизионного писаря, Акулова Якова Михайловича. Лет на десять постарше, тот до войны работал завмагом, войну провоевал в блиндаже, что не помешало «выписать» себе - ни много ни мало - орден Боевого Красного Знамени.
«Я как-то поставил в тупик одного писаря, - сказано в воспоминаниях Петра Михина, - когда спросил, как бы он сам сумел в одном быстротечном рукопашном бою уничтожить пятнадцать фашистов. Они же не в шеренге стоят со связанными руками, а стреляют, бьют прикладом, маневрируют, уклоняются от ударов».
Бег
Две фронтовые привычки отец сохранил по сей день. Он способен заснуть в любую минуту и в любом положении и в любую же минуту проснуться, стоит кому-либо из присутствующих произнести его имя. Связист должен был быть всегда готов вскочить и бежать под огонь. «И всечасно связист должен помнить: в случае драпа никто ему кроме бога и собственных ног, помочь не может, - сказано в астафьевской повести. - Связист - не генерал, ему не позволено наступать сзади, а драпать спереди».
Бегать - это и есть вторая отцовская привычка. Ему пришлось немало побегать под обстрелом с двумя тяжелыми катушками, как он говорит, «на горбу», на бегу разматывая их, восстанавливая связь. Представьте, он по сей день занимается бегом, до семидесяти лет одолевал марафонскую дистанцию (за четыре с небольшим часа), теперь, когда ему за девяносто - десятикилометровую (в феврале этого года - за час восемнадцать). Прежде участвовал в ежегодных массовых забегах в Парке Горького, теперь - в Тель-Авиве (за последние пять лет - тридцать раз), а время от времени - и в международных состязаниях ветеранов.
Ежедневно посещает фитнес, общается там с теми, кто помоложе, «молодежью раннепенсионного возраста». Как мне кажется, в душе он предпочитает общение с ними встречам и разговорам с ветеранами, в Москве ли, в Тель-Авиве. Его сильно расстраивает, когда бывшие политработники, писаря и энкеведешники (из тех, кто был на передовой, почти никого не осталось), начинают при нем расхваливать Сталина.
Свой день рождения (седьмое мая) всегда отмечает в День Победы, считая его главным днем своей жизни.
ПИРРОВА ПОБЕДА
Известно, Пиррова победа,
Порою, хуже пораженья:
Вручишь дубину людоеду -
Мир ввергнешь в самоистребленье.
Дед сидел на лавке у забора, зеленевшего мхом и редкой облупленной краской. Он курил и смотрел на пустой осенний огород. Шёл сентябрь, на местах грядок торчали редкие жухлые стебли, часть, отведенная под картошку, была покрыта аккуратными кратерами одинаковых размеров. Вчера дед копал картошку.
Я звонил ему на днях, попросил подождать всего один день, чтобы приехать из города и помочь. Но с дедом бесполезно спорить. Если он сказал сегодня - значит сегодня. Дед не любит слушать чужие советы. Так ему совершенно неинтересно, что думают родители о его проживании на даче и об огороде в десять соток, который он из года в год кропотливо обрабатывает. Мы с родителями, конечно, помогали, но только по выходным, да и иногда летом я оставался на каникулах.
Уже давно наша семья могла позволить покупать все овощи и зелень с базара, но дед настаивал на том, что огород нужен. Он был человеком старой закалки, прошел голод и войну. Его можно было понять. А еще я уважал его за желание трудиться и поддерживать семью до последнего тем, чем может. Каждый раз, засовывая пакеты с морковкой и картошкой в мой рюкзак, он довольно кивал и что-то бубнил себе под нос.
Еще у калитки я заметил, что дед сегодня сгорблен больше чем обычно и сидит почти неподвижно, лишь изредка потягиваю папиросу, которую курить мог только он. Обычные люди от одной затяжки теряют сознание. Устал, подумал я. В таком возрасте перелопатить пол-огорода не каждый молодой сможет.
Дед сидел тихо, понуро и смотрел в огород, на те самые зияющие дыры, которые он нарыл. Мне было стыдно и жалко родного деда. Стыдно, что не сорвался с работы, боясь её потерять. Жалко, что деду пришлось карячиться весь день в этой грязи. Почва на огороде была черная, жирная, от нее было не отмыть сапоги.
Я тихо затворил калитку, прошёл по заросшей тропинке и сел на лавку рядом с дедом. От него пахло старостью, папиросами, ветром и мокрой жухлой травой. Так пахнет усталость родного человека, подумалось мне. Я спросил, как картошка в этом году, уродилась или нет. Сказал, что останусь на все выходные, помогу огород прибрать на зиму, опустить картошку в погреб.
Дед мне ничего не ответил, только пододвинул какой-то предмет, лежавший между нами на лавке. Я не сразу понял, что это. Покрутил странную вещицу в руках. Это был конверт из кожи. Что-то напоминавшее бумажник, вернее старые обложки от записных книжек. Такую же, только не кожаную, мне в детстве подарил дед. А я варварски вытащил блок с листами и сделал из обложки хранилище для вкладышей от жевательной резинки. Открыв обложку, я обнаружил там жухлую пожелтевшую бумажку. Это была записка:
«Я, Андрей Владимирович Артамонов, моя жена Анна Васильевна Артамонова и дочь Светлана Андреевна Артамонова, находились в этом доме два дня с… по… без ведома хозяев, которые по-видимому сейчас находятся в эвакуации, пользовались сенками и топили печь.
Уважаемые хозяева, дом мы после себя прибрали, и вы найдете его в прежнем чистом состоянии.
Приносим свои глубокие извинения за то что, выкопали три куста картофеля - в конце огорода, ближе к дороге между кустами малины. Боимся, что дочь не выдержит дороги, сын Петя умер от чахотки. Если получится, вернемся и отблагодарим вас за помощь, которая так была нам нужна.
Также оставляю Вам наш старый адрес в …, если нас не будет там по какой-то причине, есть соседка Мария Ивановна, у неё мы оставили ключи. Есть еще и другие соседи, они вам во всем помогут.
Большое спасибо вам и вашему дому за помощь. Эта картошка спасет жизнь нашей Свете, за что мы перед вами в неоплатном долгу.
С благодарностью
Андрей и Аня Артамоновы
Такой то адрес…"
Стало зябко и стыдно, я глубоко вздохнул. Дед протянул мне отвратительную папиросу, я затянулся. Находку он раскопал из картофельной лунки. Хозяева так никогда и не прочитали оставленное для них послание.
- А вы говорите не садить, - затянулся дед.
Яка чудова наша мова
Дзюрчить та ллeться мов струмок
На рiднй мовi колискова
Тихенько плине до зiрок
Моя чарiвна Украiна
Небес безмежная блакить
Для мене рiдна - ти eдина
Та серце краться, болить
За твою долю, Украiна
Вiйною спаленi лани
За Сiхд, що майже весь в руiнах
Життя, що вiддають сини
Та сподiваюсь, скоро минуть
Рани кривавоi вiйни
Не знаю скiльки часу сплине
Коли загояться вони…
/украинские буквы удалены фильтром сайта. приношу извинения/
Взаимосвязь войны с кризисом похожа на отношения нелюбимой падчерицы с отчимом.
Наверное хватило бы тех миллионов, которые не вернулись с войны…
пусть бы встали… может у кого-то проснулась бы совесть.
Земли потрескавшейся корка.
Война. Далекие года…
Мой друг мне крикнул: - Есть махорка?.
А я ему: - Иди сюда!..
И мы стояли у кювета,
Благословляя свой привал,
И он уже достал газету,
А я махорку доставал.
Слепил цигарку я прилежно
И чиркнул спичкой раз и два.
А он сказал мне безмятежно:
- Ты сам прикуривай сперва…
От ветра заслонясь умело,
Я отступил на шаг всего,
Но пуля, что в меня летела,
Попала в друга моего.
И он качнулся как-то зыбко,
Упал, просыпав весь табак,
И виноватая улыбка
Застыла на его губах.
И я не мог улыбку эту
Забыть в походе и в бою
И как шагали вдоль кювета
Мы с ним у жизни на краю.
Жара плыла, метель свистела,
А я забыть не смог того,
Как пуля, что в меня летела,
Попала в друга моего…
КОМАНДИР
Небо нависало дождевым свинцом,
Командир склонился над своим бойцом,
Как же так случилось, что не уберёг…
А парнишка таял, словно уголёк.
Скошена металлом - полегла трава,
Запеклись от крови горькие слова:
«Будь же милосердным, справедливый мир!» -
Повторял бессвязно бледный командир.
Ты прости, прости меня, сынок,
Что тебя не уберёг, не смог,
Не сумел закрыть собой в бою
Жизнь короткую твою.
Ты прощай, прощай, мой младший брат,
Может свидимся у вечных врат -
Ты войдёшь, а мне гореть в огне, -
Слишком тяжек этот крест на мне.
Дрожь мою шальную спиртом не унять,
Сколько раз ещё мне голову склонять,
Сколько же пребудет гнева и тоски,
Разрывая сердце на куски?
Подняты ресницы, затуманен взгляд,
Губы шевелятся, с кем-то говорят.
На лице улыбка, а в глазах - зима,
И из уст - коротенькое Ма…
Ты прости, прости меня, сынок,
Что тебя не уберёг, не смог,
Не сумел закрыть собой в бою
Жизнь короткую твою.
Ты прощай, прощай, мой младший брат,
Может свидимся у вечных врат -
Ты войдёшь, а мне гореть в огне, -
Слишком тяжек этот крест на мне.
Ты прости меня, сынок,
прости меня…
Об ушедшей войне столько сказано,
О солдатах, что пали в бою,
В кадрах хроник подробно показано,
Как все ждали победу свою…
Не хочу повторять как старалась
Вся страна ради цели одной,
Расскажу как победа ковалась
В деревеньке тамбовской родной.
О войне рассказала мне мама,
Восемь лет ей лишь было тогда,
Говорила спокойно, без драмы,
Тяжко всем было в эти года.
Голодно, холодно жили в деревне,
Бы бы накормлен солдат на войне,
Подвиг свершало село каждодневно,
Ведь продовольствие фронту нужней!
Хлебушек впроголодь, больше из жмыха,
Лепёшки пекли из травы-лебеды,
Суп из воробышков, жить было лихо,
Лишь не случилось бы большей беды!
Страшно бывало, когда самолёты
Мимо летели Воронеж бомбить,
Прячась в картошке, фашистов налёты,
Детям войны никогда не забыть!
Ну, а ещё рассказала мне мама,
Как по весне запрягала волов,
И на волах огороды пахала,
Вместо ушедших на битву отцов!
Голод, работа, о младших забота,
Детство военное трудно далось,
Но не пропала к учёбе охота,
В сельскую школу сердечко рвалось.
Соком свекольным на старой газете,
А не чернилами на чистом листе,
В школе холодной, дыханьем согретой,
Дети писали диктант при свече.
Всё, что запомнила я из рассказа,
Здесь описала, рифмуя стихи,
Маленький подвиг был мной пересказан,
Чтоб сохранить Вы его помогли.