Утро проползло по крышам,
все дома позолотив…
Первое,
что я услышал
при рожденье,
был мотив.
То ли древний,
то ли новый,
он в ушах моих крепчал
и какой-то долгой нотой
суть мою
обозначал.
Он меня за сердце тронул,
он неповторимым был.
Я его услышал.
Вздрогнул.
Засмеялся
и —
забыл!..
И теперь никак не вспомню.
И от этого грущу…
С той поры,
как ветра в поле,
я всю жизнь
мотив ищу.
На зимовье
стыну
лютом,
охаю на вираже.
И прислушиваюсь к людям,
к птицам,
к собственной душе.
К голосам зари багряным,
к гулу с четырех сторон.
Чувствую,
что где-то рядом,
где-то очень близко
он!..
Зябкий, будто небо в звездах,
неприступный, как редут.
Ускользающий,
как воздух.
Убегающий,
как ртуть.
Плеск оркестров.
Шорох санный.
Звон бокалов.
Звон реторт…
Вот он!
Вроде бы тот самый!
Вроде бы.
А все ж —
не тот!
Тот я сразу же узнаю.
За собою позову…
Вот живу и вспоминаю…
Может,
этим и живу.
Здравствуй, мама!
Опять мне снится песня твоя.
Здравствуй, мама!
Светла, как память, нежность твоя.
Этот мир не от солнца такой золотой —
Он наполнен до края твоей добротой.
На земле хороших людей немало,
Сердечных людей немало.
И все-таки лучше всех на земле —
Мама. Моя мама. Здравствуй, мама!
Ты слабеешь -в меня уходят силы твоя.
Ты стареешь -в меня уходят годы твои.
Все равно, несмотря на любые года,
Будешь ты для меня молодой навсегда.
Натрудились на десять жизней руки твои,
Народились под этим небом внуки твои.
Ты опять колыбельную песню поешь
И во внучке своей вдруг себя узнаешь.
Я засыпал усердно
в преддверии
зари…
Вдруг постучало сердце,
негромко.
Изнутри.
И с самого начала
притронулось
к плечу:
«Я тридцать лет
молчало.
Поговорить
хочу…
Пересыхает лето.
Дожди приходят
редко…
Твоя
грудная
клетка
тонка,
а все же— клетка!
Она
кромешней ночи,
меня теснит
она!
Я
вечно
в одиночке.
А в чем
моя
вина?
Ворочаюсь —
живое, —
подсчитываю
дни.
Пусти меня
на волю!
Клетку
распахни!
Себе я крылья
выращу
и все сумею.
вынести…»
Стучится сердце:
«Выпусти!!.»
А как его я
выпущу?
За датою-дата
Простой человеческий путь…
Все больше
«Когда-то»
Все меньше
«Когда-нибудь»
Погода внезапна,
но к людям, как прежде, добра
Все крохотней
«Завтра»
И все необъятней
«Вчера».
Найти бы опору
для этой предзимней поры
Как долго мы —
в гору.
За что же так быстро —
с горы?!
Остаток терпенья
колотится в левом боку
Все реже
«Успею».
И все невозможней
«Смогу».
Роберт Рождественский
Не хочу я об этом писать, не хочу.
Не умею я
к мертвым друзьям привыкать!
Словно в черную дверь
кулаками стучу.
Словно собственный крик
Не могу отыскать…
Ах, каким был живым он!
Каким молодым!
Как легко
снизошел он со сцены в молву.
Так ушел,
будто славы мерцающий дым
тихо обнял его
и унес
в синеву…
Ах, как он улыбался…
«Все надо уметь!..»
Ах, как он улыбался…
И ужас берет,
что на эту —
такую нежданную —
смерть
продавались билеты
за месяц вперед…
Не про то я сегодня,
совсем не про то!..
Но в театре и в жизни
зияют места.
Их уже не займет
никогда и никто.
Над головой
созвездия мигают.
И руки сами тянутся
к огню…
Как страшно мне,
что люди привыкают,
открыв глаза,
не удивляться дню!
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
как в монастырь,
в стихи…
Ловить Жар-птицу
для жаркого
с кашей.
А Золотую рыбку —
для ухи.
Это женское уменье,
Словно тыщу лет назад,
Странно и одновременно
Ждать, молить и ускользать.
-———————
Быть собой, не повторяясь.
Верить в клятвы, не шутя.
Приближаться, отдаляясь.
Оставаться, уходя.
-———————
..
Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивлённым наслажденьем
в счастливый свет
домов многооконных…
Весь город был в портретах,
как в иконах.
И крёстные ходы —
… порайонно —
несли
свои хоругви и знамёна…
А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала»
(Я мало знал.
И это помогало.)
Я усомниться в вере
не пытался.
Стихи прошли.
А стыд за них
… остался.
В поисках счастья, работы, гражданства
странный обычай
в России возник:
детям
у нас надоело рождаться, —
верят, что мы проживём
и без них.
Я, как блиндаж партизанский,
травою пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
запнувшись за мину,
как за порог,
наткнувшись на очередь,
будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
руки раскинув просторно,
на чернозем,
от безделья и крови
жирный.
Падают мальчики,
на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.
Задохнулись канонады,
В мире тишина,
На большой земле однажды
Кончилась война.
Будем жить, встречать рассветы,
Верить и любить.
Только не забыть бы это,
Не забыть бы это,
Лишь бы не забыть!
Как всходило солнце в гари
И кружилась мгла,
А в реке меж берегами
Кровь-вода текла.
Были черными березы,
Долгими года.
Были выплаканы слезы,
Выплаканы слезы,
Жаль, не навсегда.
Задохнулись канонады,
В мире тишина,
На большой земле однажды
Кончилась война.
Будем жить, встречать рассветы,
Верить и любить.
Только не забыть бы это,
Не забыть бы это,
Лишь бы не забыть!
Роберт Рождественский
Вдали от всех, я говорю со всеми…
У разоренного стола
сидишь — немая, как скала.
Ты — около. И ты ушла…
О чем ты думаешь?
Судьбою соединены
мы — две планеты. Две страны.
Два грохота. Две тишины…
О чем ты думаешь?
Так близко, что в глазах рябит.
Так цепко, что нельзя забыть.
Так долго, что не может быть!..
О чем ты думаешь?
Крадется сумрак по стене.
А я ворочаюсь во сне.
Хочу, чтобы приснилось мне,
О чем ты думаешь.
Но — опрокинутся года.
Подернутся хрустинкой льда.
Я не узнаю никогда,
О чем ты думаешь.
Так близко, что в глазах рябит.
Так цепко, что нельзя забыть.
Так долго, что не может быть!..
О чем ты думаешь?
Колыхался меж дверей
страх от крика воющего: «Няня!..
Нянечка, скорей!..
Дайте обезболивающего!..
Дайте!!.»
И больной замолк…
Вечером сердешного
провезли тихонько в морг —
странного,
нездешнего…
Делают ученый вид
депутаты спорящие…
А вокруг
страна вопит:
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте…»
Время помнить наступило…
Кажется сегодня мне,
что у нас с тобою
было
две страны
в одной стране.
Первая страна
вставала
на виду у всей Земли.
Радостно рапортовала!..
А вторую
вдаль везли.
Вмиг
перерубались корни.
Поезд
мчался по полям.
И у всех, кто есть в вагоне, -
«сто шестнадцать
пополам»
Поселяли их навечно
там,
где длинная зима,
за «колючкою»,
у речки
под названьем Колыма…
Первая страна
мужала,
славен был ее успех.
И она уже
летала
дальше всех
и выше всех!
К полюсу тропу
торила.
Самой сильною
слыла.
Конституция
царила!
Демократия
цвела!..
А вторая
в днях предгрозных,
вбитая в тюремный пол,
так
кричала на допросах,
так,
что слышно до сих пор!
Пьяною была от пыток.
И насквозь -
темным-темна.
Не сочтешь
ее убитых…
Ну, а первая страна
выплавляла сталь досрочно,
строила:
скорей!
скорей!
Песни пела,
зная точно:
«Завтра
будет веселей!..»
Вся - в расцвете,
вся -
в зените
нескончаемой весны…
Как же мне
соединить их
в сердце -
эти две страны?
Родных.
Приходит врач, на воробья похожий,
и прыгает смешно перед постелью.
И клювиком выстукивает грудь.
И маленькими крылышками машет.
- Ну, как дела? -
чирикает привычно. -
Есть жалобы?.. -
Я отвечаю:
- Есть.
Есть жалобы.
Есть очень много жалоб…
Вот, - говорю, -
не прыгал с парашютом…
Вот, - говорю, -
на лошади не ездил…
По проволоке в цирке не ходил…
Он морщится:
- Да бросьте вы!
Не надо!
Ведь я серьезно…
- Я серьезно тоже.
Послушайте, великолепный доктор:
когда-то в Омске
у большой реки
мальчишка жил,
затравленный войною…
Он так мечтал о небе -
синем-синем!
О невозможно белом парашюте,
качающемся
в теплой тишине…
Еще мечтал он
о ночных погонях!
О странном,
древнем ощущенье скачки,
когда подпрыгивает сердце к горлу
и ноги прирастают к стременам!..
Он цирк любил.
И в нем -
не акробатов,
не клоунов,
не львов, больших и грустных,
а девочку,
шагающую мягко
по воздуху,
спрессованному в нить.
О, как он после представлений клялся:
‘Я научусь!
И я пойду за нею!..'
Вы скажете:
- Но это все наивно… -
Да-да, конечно.
Это все наивно.
Мы -
взрослые -
мечтаем по-другому
и о другом…
Мечта приходит к нам
еще неосязаемой,
неясной,
невидимой,
неназванной, как правнук.
И остается в нас до исполненья.
Или до смерти.
Это все равно.
Мы без мечты немыслимы.
Бессильны.
Но если исполняется она,
за ней - как ослепление -
другая!..
Исполнилось лишь самое начало.
Любовь исполнилась
и крик ребенка.
Исполнились друзья,
дороги,
дали.
Не все дороги
и не все друзья, -
я это понимаю!..
Только где-то
живут мечты -
наивные, смешные, -
с которых мы и начали мечтать.
Они нам в спины смотрят долго-долго -
вдруг обернемся
и ‘спасибо!' скажем.
Рукой взмахнем:
- Счастливо!..
Оставайтесь…
Простите за измену.
Мы спешим… -
Но, может, это даже не измена?!
…А доктор
собирает чемоданчик.
Молчит и улыбается по-птичьи.
Уходит.
И уже у самой двери
он тихо говорит:
- А я мечтал…
давно когда-то…
вырастить
овчарку…
А после
подарить погранзаставе…
И не успел… -
Действительно, смешно.