Я счастлив! Я попался в плен!
Завидую своей я доле!
Мне ничего не надо боле,
Как грезить у твоих колен
И, не желая перемен,
Томиться в сладостной неволе,
Не выходя как можно доле
Из этих сокровенных стен!
Ты мой судья и мой спаситель,
Мой прокурор и избавитель,
В моей темнице солнца свет.
И я такому адвокату,
За неимением дукатов,
Плачу легчайшей из монет!
Клоринда упредив отряд,
Вступает в бой с Танкредом.
Обломки копий вверх летят,
И треск за треском следом;
Удар последний над челом
Клоринды разразился,
И развязавшийся шелом
С чела ее свалился;
И ветр, развеяв по плечам
Руно кудрей златое,
Открыл изменою очам
Красавицу в герое.
В очах ее сверкал огонь,
И в самом гневе милый,
Что ж был бы в неге сей огонь?
Танкред, сберися с силой,
Всмотрись! Еще ль не узнаешь
Любви твоей предмета?
Здесь та, кем дышишь, кем живешь.
От сердца ль ждешь ответа?
И сердце скажет: это та,
Которой у потока
Тебя пленила красота!
К ней, к ней вниманье ока!
О, час ночной, хотя покров твой мрачен,
Как спорится работа в тишине
И любо с думой быть наедине!
Ты откровеньем мудрости означен.
Пусть я бываю вечно озадачен,
В тени бодрящей так отрадно мне
Полет мечты лелеять в полусне,
Чтоб с явью не был высший смысл утрачен.
О призрак хладной смерти, ты один
За все страданья служишь искупленьем
И от духовной нищеты спасаешь.
Над нашим бренным телом господин,
Ты одаряешь праведных терпеньем
И слезы их навечно осушаешь.
Дам, рыцарей, оружие, влюбленность
И подвиги, и доблесть я пою
Времен, когда, презревши отдаленность,
Стремили мавры за ладьей ладью
На Францию; вела их разъяренность
Владыки Аграманта, чтоб в бою
Смять Карла-императора и рьяно
Отмстить ему за смерть отца — Трояна.
И о Роланде в песне расскажу я
Безвестное и прозе и стихам:
Как от любви безумствовал, бушуя,
Еще недавно равный мудрецам, —
Все это я исполню, торжествуя.
Коль бедный разум сохраню я сам,
Уже едва ль оставленный мне тою,
Что не Роландом завладела — мною.
I
Амур мне петь велит. Пора настала.
Он в сердце, как в дому, провел лета.
Великолепье сердце мне связало,
Блеск ослепил; я не нашел щита,
Когда лучами душу пронизало
Сиянье глаз. Владеет мною та,
Что, ночь и день из слез и воздыханий
Сплетя, томит — вина моих терзаний.
II
Амур меня ведет и побуждает
В труде, что я отважился начать!
Амур меня на подвиг укрепляет,
И дар, и мощь — на всем его печать!
Амур меня ведет и просвещает,
Внушив мне долг — о нем повествовать!
Амур меня подъял для воссозданья
Старинного любовного преданья!
III
И вот — всю честь ему воздать я смею:
Ведь водит он один пером живым,
Что вручено мне донною моею
Достойнейшей: никто с ней не сравним.
Всех выше добродетелью своею,
Красой и благородством неземным,
В упрек она не слышала б ни слова,
Когда б хоть миг была не столь сурова.
Кто мирозданье создал, показав,
Что замысел Творца не знал изъяна,
Кто воплотил в планетах мудрость плана,
Добро одних над злом других подняв;
Кто верный смысл ветхозаветных глав
Извлек из долголетнего тумана
И рыбаков Петра и Иоанна
На небе поместил, к себе призвав, —
Рождением не Рим, но Иудею
Почтил, затем что с самого начала
Смирение ставил во главу угла,
И ныне городку, каких немало,
Дал солнце — ту, сто красотой своею
Родному краю славу принесла.
Природа каждому оружие дала:
Орлу — горбатый клюв
и мощные крыла,
Быку — его рога,
коню — его копыта,
У зайца — быстрый бег,
гадюка ядовита,
Отравлен зуб ее.
У рыбы — плавники,
И, наконец, у льва
есть когти и клыки.
В мужчину мудрый ум
она вселить умела,
Для женщин мудрости
Природа не имела
И, исчерпав на нас
могущество свое,
Дала им красоту —
не меч и не копье.
Пред женской красотой
мы все бессильны стали,
Она сильней богов,
людей, огня и стали.
Все думы — о любви, о ней одной,
И столь они между собой несхожи,
Что этой власть любви всего дороже,
А та сгущает страхи надо мной,
А в той — надежда сладостной струной,
А в той — причина слёз: что делать, что же?
Одно лишь их роднит в сердечной дрожи:
Мольба о милости любой ценой.
Какую думу должен отобрать я?
Откуда взять уверенную речь?
Любовные сомнения нависли.
И чтоб связать разрозненные мысли,
Мою врагиню надо бы привлечь —
Мадонну Милость, пасть в её объятья.
Не покидай меня, мой Б-г,
В часы сомнений и печали.
Прости мой грех и мой порок
В своей величественной дали.
Молю тебя, не покидай!
Я без тебя, Г-сподь, во прахе.
Ты в каждом жесте, в каждом взмахе
Со мною будь и силы дай!
И на Твои Пути меня
Направь Высокою Десницей.
Хочу смиренно преклониться
Пред тем, что воля есть Твоя.
Я все смогу перебороть,
И песни петь на Б-жьей Лире,
Лишь только в этом страшном мире
Не покидай меня, Г-сподь!
2003 г.
Сколько мне еще придется
Выживать и выползать?
И зачем же сердце бьется,
Где судьбой дано страдать?
Прохожу земные чащи —
Ветки бьют, запутан след.
Чем труднее мне, тем чаще
Нежеланен белый свет.
Улыбаюсь и смиренью
Подчиняю свой удел,
Но ведь каждому терпенью
Где-то должен быть предел.
Мне бы враз со всем покончить, —
В бездну пасть иль в небо взмыть, —
Разрывая дни и ночи,
Песнь отпеть и боль отвыть.
С херувимом выпить чаю,
О добре спросив и зле,
И о том, чего ж легчало
Мне так редко на земле…
Передышку принимая,
Как глоток живой воды,
Выползаю, выживаю
Я до следующей беды.
2003 г.
Просто подойти и наклониться…
Я подвинусь… Да не бойся ты.:)
Посмотри на мир глазами птицы
С девятиэтажной высоты…
Волосы ласкает лёгкий ветер,
Всё мне в этой жизни по плечу…
Я сижу на крыше, ножки свесил,
Хоть сейчас возьму и полечу…
Воробьи! Вороны! В общем, здрассьте!
Мы теперь соседи, как-никак:
Я у вас тут снял три метра счастья.
Да… Хожу пока через чердак…
И пускай всё выглядит, как небыль,
Просто мне сегодня подвезло:
Взял ещё в кредит немного неба,
Чтобы было, где размять крыло…
А Луна серебряной монетой
Нависает прямо надо мной.
Я б купил её, да денег нету…
Ладно — накоплю, решим с Луной.
Мне не жалко тратить гонорары
На приобретенье «чепухи»…
Что нам евры, тугрики, доллАры?
Тут валюта твёрдая — стихи.
Я кричу, но ты меня не слышишь
И не отвечаешь по трубе…
Я тут застолбил кусочек крыши!
Хочешь, подарю его тебе.:)
…Сомнамбулой спустилась, черен свет,
Я в преисподню к разочарованью.
Душа — растоптана, и Веры больше нет.
Сгорела Вера на огне страданья.
И коль она мертва, кто силы даст?
Но ждет устало Пенелопа мужа.
И, через времени вселенский пласт,
Готовит снова мужу скудный ужин.
И он придет через скитанья зим.
Согреет одинокую обитель…
А я бродяжу из последних сил
И согреваюсь у чужих событий.
Меня не ждет никто, лишь в небо нить
Через терновник манит душу к звездам.
И я грехи пытаюсь искупить
Бессонницей, пока еще не поздно.
Тоска с Печалью — вот моя семья.
И колченог истертый посох мой.
На все, Всевышний, воля есть твоя…
Но я — не спорила, не спорила с Тобой.
2003 г.
Не отрекаются любя,
ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придёшь совсем внезапно.
А ты придёшь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно,
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
неполюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трех человек у автомата,
и будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю, что там…
И вьюга заметет пути
на дальних подступах к воротам…
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счетчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно все отдать,
и до того я в это верю,
что не могу тебя я ждать,
весь день не отходя от двери.
Ночь, как слеза, вытекла из огромного глаза
И на крыши сползла по ресницам.
Встала печаль, как Лазарь,
И побежала на улицы рыдать и виниться.
Кидалась на шеи — и все шарахались
И кричали: безумная!
И в барабанные перепонки вопами страха
Били, как в звенящие бубны.
Уронит ли ветер
в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости —
величие жизни
печально осознанно в ней.
Сережка ольховая,
легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее —
все окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.
Сережка ольховая
выше любого пророчества.
Тот станет другим,
кто тихонько ее разломил.
Пусть нам не дано
изменить все немедля, как хочется, —
когда изменяемся мы,
изменяется мир.
И мы переходим
в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
к неведомой новой земле,
и не замечаем,
что начали странно покачиваться
на новой воде
и совсем на другом корабле.
Когда возникает
беззвездное чувство отчаленности
от тех берегов,
где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
ей-богу, не надо отчаиваться —
поверь в неизвестный,
пугающе черный причал.
Не страшно вблизи
то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
и даже предавших, — прости.
Прости и пойми,
если даже разлюбит любимая,
сережкой ольховой
с ладони ее отпусти.
И пристани новой не верь,
если станет прилипчивой.
Призванье твое —
беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
«Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся —
всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
«Все уляжется, все образуется…»
Когда образуется все —
то и незачем жить.
И необъяснимое —
это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
нимало смущать не должны, —
ведь жизни цена
не понизится
и не повысится —
она неизменна тому,
чему нету цены.
С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что сережка ольховая
лежит на ладони и,
словно живая,
дрожит…