Это обидное прозвище приклеилось ко мне еще в первом классе, когда робкая девочка не смогла выговорить незнакомое слово дюбель. Наверное, произнесла что-то вроде:
- Дю… дюп… -
Этого было достаточно, чтобы родился Дюдюпоп.
Я замкнулась, отгородившись от злого мира книгами, которые стали самыми верными друзьями. Отец работал водителем в колхозе и часто привозил мне большие, красочно оформленные детские издания. Какие там были иллюстрации! Они пахли свежей краской и так мне нравились, что я подолгу не выпускала их из рук, изучая вдоль и поперек. Наверное, тогда зародилась и осталась навсегда в моей душе любовь к литературе. Это был мой мир, исполненный красоты, благородства и справедливости.
Так и росла «гадким утенком» в черно-белом злом мире и красавицей-принцессой в разных волшебных историях. Именно историях, а не сказках, ибо со временем стала сочинять их сама. Мы жили небогато, но родители всегда были на моей стороне, и баловали подарками. Мама то и дело шила нарядные платьица для своей худышки, на которой фабричные наряды вышибали слезу у каждого встречного, а отец сам радовался, как ребенок, разглядывая мою библиотеку.
Правда, однажды у меня появился защитник. Не принц на белом коне, а соседский Колька. Это произошло, когда я уже не могла появляться на пляже без купальника. Уже не помню, как это удалось матушке, но ее оборочки и цветочки на загорелом тельце с тоненькими ручками и ножками сразили Кольку наповал, отчего он, словно былинный витязь в доспехах и на боевом коне, налетал на моих обидчиком и валил их наземь.
Дюдюпоп канул в Лету.
Колька до сих пор широко улыбается при редких встречах со мной и раскидывает руки для объятий. Он стал здоровенным мужиком, отцом троих девчонок, которые уже успели вырасти и разъехаться в разные края, но мой рыцарь продолжает утверждать, что все они похожи на меня.
Эта давняя история вспомнилась мне по дороге в родные края. Теперь я все реже выбираюсь из столицы в маленькую деревушку на берегу Волги со странным названием Прислон. Даже в период пролетарских преобразований ни у кого не поднялась рука переименовать ее в какое-нибудь Ленинское или Красное. И не зря. Избы на стрелке извилистой Камышанки, впадающей в великую русскую реку, действительно словно прислонились к той красоте, что царит тут по праву. Сосновый бор на высоком берегу, песчаные пляжи по обе стороны Прислона, уходящие в длинную косу, заливные луга по обе стороны Камышанки, и такой простор, что в душе сразу начинают звучать старинные русские песни. Других тут и быть не может.
Эти места издревле считались кормильцем. В полях вызревала особенная рожь, а ржаной хлеб на местной закваске да из русской печи славился в обеих столицах. Менялись времена, оставалась только главная русская беда - дороги. Правда, теперь она стала защитницей этого чудного края. Сюда еще не добрались пришлые, как саранча уничтожающие все на своем пути. Да и я выбираюсь в родной дом обычно зимой, когда снега скрывают разбитые дороги.
Поначалу родители так гордились своей худышкой, поступившей на журфак в МГУ, но для меня это был Рубикон. Мы стали видеться только на каникулах, а потом и эти встречи стали реже, нужно было выбирать между столичной работой и поездками в Прислон. Сразу пробиться в солидный журнал мне не удалось, маялась, подрабатывая в разных газетенках, пока однажды в метро незнакомец живо заинтересовался тем, что я читала старое издание переписки Вольтера с Екатериной. Мы разговорились, и я получила заказ на статью.
С тех пор я пишу для его журнала За два десятка лет незнакомец стал «нашим маленьким генералом», а я так и осталась «белой вороной» в женском коллективе, потому что рука не поднимается писать рекламные слоганы и пересказывать сплетни о политиках, «звездах» и олигархах.
Домой я люблю приезжать в новогодние каникулы, поэтому в дорогу приходится брать большую лопату и старенькую дубленку. Эти «сопровождающие лица» ждут своего часа в багажнике моего «конька-горбунка», всю дорогу слушая вместе со мной русские песни. Обычно еду ночью, чтобы застать чарующую картину пустой бескрайней дороги через заснеженные поля. Иногда посчастливится встретить полнолуние, и тогда душа моя поет от удивительной картины бескрайних просторов, залитых фантастическим светом… Этого богатства у нас не отнять.
Мне удалось побывать и в Лувре, и Национальном музее Лондона, и в галерее Уффици во Флоренции, но жить там я бы не согласилась ни за что, равно как стать человеком мира, о чем приходится часто слышать от пишущей братии. Я русская, и мне понятен восторг мужичка, который однажды вышел на песчаную стрелку Камышанки и Волги, огляделся и зачарованно произнес:
- Красота-то какая, Господи!
Срубил избу и стал жить, но не стал собственником, а позволил себе лишь прислониться к этому чуду, преклонить одно колено перед ним. Такова русская душа, она чтит и понимает предков своих, хотя нынче и подзабыла многое. Это не беда, мы все вспомним и расправим плечи, очистим от вранья историю нашу.
Уже стала привычной ложь политиков, но когда сталкиваюсь с кривдой литераторов, меня начинает колотить. Как мог уважаемый мной когда-то Акунин написать в своем многотомнике «Истории Российского государства» о том, что русские ходили полунагими и едва прикрывались звериными шкурами? Он явно перепутал моих предков со своими, жившими в краях где не бывает русских морозов, которые часто вспоминают немцы и французы, намекая на то, что только «генерал мороз» помог русским в войне, забыв случайно, что битва при Бородино была в августе, а в декабре 41-го не только фашисты замерзали под Москвой.
Родительский дом давно остыл без живой души. После того, как не стало мамы, даже кот пропал. До кризиса 2008-го наш журнал был популярен, мы неплохо зарабатывали, и я смогла сделать капитальный ремонт. Колька даже камин сложил в горнице и каждое лето заполняет наш сарайчик дровами. Несмотря на дальнюю дорогу, развожу огонь и жду, когда оттаю вместе с домом. Знакомые запахи оживают, в трубе кто-то заводит веселую песенку, и я, закутавшись в старый плед, засыпаю, глядя на бесконечную пляску язычков пламени.
Утром, еще раз протопив избу, брожу по ней с чашкой горячего кофе и подолгу смотрю из окна на занесенную снегом Камышовку. Так часто любил стоять отец - брал меня на руки и рассказывал всякие истории и небылицы, а когда я соображала, что он подшучивает над маленькой дочкой, мы вместе смеялись, и лишь мама качала головой, приговаривая, что лучше бы занимались уроками. Впрочем, это и были самые настоящие уроки. Обо всем на свете. Вернее - о главном.
Нынче мои статьи о современном образовании в России печатают все реже. «Наш маленький генерал» утверждает, что тема не актуальна. Думаю, это не случайно, это часть плана. Просматриваются некие параллели с небольшим романом из трилогии Александра Корделла «Поругание прекрасной страны». Тут же тяжелые мысли овладевают мной - что я могу сделать для тебя, дорогая моя Русь? Неужели вновь кровавая буря гражданской войны пронесется по твоим бескрайним полям, и побагровеют реки?
Прижимаюсь щекой к гудящей печи и немного успокаиваюсь. Тепло разливается по всему телу, и хочется подремать, укрывшись старым пледом. Знаю, что мне обязательно будут сниться добрые сны, в которых увижу всех своих родных, и они непременно поделятся простыми секретами, как жили на этой земле более семи тысяч лет согласно старому календарю, который зачем-то отменил Петр I. Потом, после обеда, пройдусь по единственной улице Прислона, и чей-то знакомый голос весело окликнет меня:
- Привет, Дюдюпоп!
Лет двадцать назад я прочел статью, в которой доказывалось, что Древней Греции не существовало, а «копиист» Рим как раз и был подлинником всяких античных чудес. Подобной сенсационной литературы всегда было в избытке. Утверждалось, что татаро-монгольское иго - миф, что инквизиция никогда не разжигала костры, и Холокоста никакого не было, а евреи Европы сами вымерли по причине эпидемии тифа. Подобное не похоже на форму покаяния и следствие мук совести. Все эти попытки доказывают только одно: готовится новое рабство, новое иго, новые костры и новый геноцид…
Тысяча лет пройдет, и какой-нибудь писака сочинит «научный труд», в котором легко докажет, что никогда не существовало нацизма в Германии и большевизма в России, Гитлер был всего лишь известным литератором и архитектором, а под кличкой Сталин скрывался медицинский феномен, долгожитель, человек проживший 182 года - Лазарь Моисеевич Каганович.
На самом деле все было на белом свете, а потому и герой данного рассказа существовал. Свидетелей тому предостаточно. Вот и я постарался записать эту историю на манер свидетельского показания, так же просто, как она была рассказана мне.
Вениамин Хейфец считался хирургом от Б-га, а Соколовский стал врачом случайно. В январе 1953 года «случайный врач» написал донос, в котором сообщал компетентным органам, что его коллега неправильным лечением умертвил генерала Кубасова, а также способствовал преждевременной кончине еще ряда ответственных работников областного и районного масштаба. Донос попал к сыну главного врача больницы, старшему лейтенанту Комитета госбезопасности Агапову, и сын, в нарушение всех правил, сообщил отцу краткое содержание доноса. Чекист сделал это потому, что доктор Хейфец спас ему жизнь, когда младший Агапов вернулся тяжелораненым с фронта,
Главный врач сразу же вызвал Хейфеца в свой кабинет.
- Что там было с Кубасовым? - спросил он.
- Он умер, - ответил хирург.
- Я помню это. Причина?
- Острая коронарная недостаточность. Мы сделали все, что могли, Федор Николаевич… А почему вдруг?
- Пойдешь в отпуск, - вместо ответа распорядился главный врач.
- Зимой? - удивился Хейфец.
- Да, и немедленно. С завтрашнего дня.
- Но у меня больные, плановые операции…
- Завтра утром ты должен уехать из города, - сказал Агапов, - и как можно дальше.
Хейфец был из породы трудоголиков, в политике разбирался слабо, но и он что-то слышал о процессе «убийц в белых халатах». Доктор сел за стол главного и написал заявление с просьбой о предоставлении отпуска по семейным обстоятельствам. Агапов сразу заявление подписал и сказал, что позвонит и распорядится о выдаче отпускных денег. У двери Хейфец замешкался, затем повернулся к начальству и поблагодарил Агапова. Главный врач промолчал, сделав вид, что ничего не услышал.
Утром Хейфец уехал, взяв с собой шестилетнего сына Антона. Мать ребенка умерла родами, и доктор воспитывал мальчика сам, но с деятельной помощью соседки Алевтины Георгиевны, доброй одинокой женщины средних лет.
Соседка пробовала воспротивиться такому шагу, потому что сын Хейфеца страдал ангинами, и зимнее путешествие ребенку могло повредить, но отец сказал, что они едут на юг, там тепло, и мальчик, как раз напротив, поправит свое здоровье.
На самом деле он взял билет на поезд, идущий в западном направлении. Через сутки отец и сын прибыли в городок, на родину доктора Хейфеца, где он родился и жил до самого поступления в медицинский институт,
Городок этот был оккупирован фашистами на третий день войны, вся родня доктора погибла, о чем и сообщил ему сосед, друг детства, Тимофей Фомич Шамайло, письменно, летом 1945 года. Сам Шамайло воевал в партизанах до осени 43-го, потом вместе с Красной Армией дошел до Праги, вскоре был демобилизован, вернулся домой и стал работать на местном сахарном заводе.
Отец и сын постояли у дома Хейфеца, где теперь жили совсем другие люди, а потом перешли заснеженную улицу, освещенную единственным фонарем на углу, и постучали в калитку высокого забора дома напротив. Сразу же хрипло и зло подал голос цепной пес, но смолк послушно, остановленный резким приказом. Звякнул засов - и сам Шамайло открыл гостям калитку. По раннему времени он еще не успел уйти на работу.
- Кто такие? - спросил хозяин, щурясь.
- Это я, Тимош, - ответил Хейфец, - Веня.
Шамайло отшатнулся, как от призрака, потом, всхлипнув, прижал щуплого доктора к своей атлетической груди.
- Мой сын, - сказал хирург, высвободившись, - Антоном зовут. Я в отпуск, Тимош… Вот решил родные места навестить. Поживу у тебя, не возражаешь?
Шамайло не возражал. Был он человеком хоть и крупным, но негромким, а семью имел и вовсе тихую - жену Татьяну и дочку пяти лет.
Он ушел на работу, оставив гостей заботам жены, и Хейфец, завтракая яичницей, расспросил у Татьяны, кто теперь живет в его родительском доме.
Оказалось, что поселились там многодетные бедные люди. Отец семейства - инвалид, потерявший ногу в войне с японцами, а раньше все они жили в соседней деревушке, сожженной немцами дотла за связь с партизанами.
Дети понравились друг другу. Девочка показала Антону своих тряпичных кукол, а мальчик сказал, что может нарисовать ее портрет, Чистой бумаги в доме не оказалось, но нашелся карандаш, и Антон нарисовал дочь Шамайло на обложке брошюры - руководства по складированию сахарной свеклы. Рисунок он сделал удачный, все потом радовались этому рисунку и говорили, что сын Хейфеца обязательно станет знаменитым художником и, возможно, получит Сталинскую премию за свое искусство.
После завтрака Хейфец взял детей и отправился на прогулку по родному городку. Он узнавал дома и улицы, водокачку, торговый ряд на центральной площади, но людей совсем не узнавал, потому что до войны в местечке этом жили, в основном, евреи, а теперь ему встретилось по пути всего одно еврейское лицо, да и то совершенно незнакомое.
Хейфец с детьми направился к школе, а потом вдруг подумал, что совсем необязательно афишировать свое присутствие в городке, и ограничился пустыми рядами базара и синагогой неподалеку. От синагоги мало что осталось - одна кирпичная стена с окном без стекол, но во дворе, по странной случайности, сохранился навес с железной раковиной и ржавым краном, Здесь до 32-го года отец Хейфеца резал кур. Он был резником и один в городке имел на это право. Потом синагогу закрыли, но старший Хейфец продолжал обслуживать население вплоть до начала войны.
Дети покорно шли рядом с Хейфецем, и ему было тепло от детских ладоней в рукавицах.
Так начался зимний отпуск. Гость с нетерпением ждал возвращения Шамайло, чтобы узнать подробности гибели своей семьи. Он обрадовался, что Тимофей пришел поздно, дети к тому времени крепко заснули. Доктор выложил на стол городскую водку и колбасу, хозяйка отварила картошку и подала ее, дымящуюся, на большом блюде. Блюдо, украшенное поблекшими цветами, гость узнал, а хозяин и не стал отпираться.
- Как их… это… повел немец на Фрунзе, мамка твоя забежала, блюдо это сует и говорит: «Бери, Тимофей, на память о нас и за все хорошее».
Шамайло рассказал, что евреев всех собрали на улице Фрунзе и держали там изолированно почти год, до весны 42-го. Людей из гетто использовали на лесозаготовках, но кормили очень плохо, и многие умерли еще до акции, потом всех отвели в старый карьер и там расстреляли ночью из пулемета. В живых к тому времени осталось не больше пяти сотен, но сосед знал, что мать Вениамина и его младшая сестра не умерли с голоду, а лежат в карьере. Потом он рассказал о себе, как в тяжелые зимние месяцы собирал харчи для партизан, как немцы узнали об этом. Отца и мать Тимофея убили сразу, а его забрали в полицию, там били и требовали, чтобы он указал местонахождение партизанской базы, но Шамайло ничего не выдал врагам, а потом ему удалось бежать…
- Там, в карьере, есть что-нибудь? - спросил Хейфец.
- Ничего, - ответил хозяин, - вот только… березу я посадил на откосе, уже после войны.
- Завтра сходим, - попросил Хейфец.
- Завтра никак. В воскресенье, - сказал Шамайло.
Но в этот день случилось непредвиденное: Антону стало холодно, и он залез в будку злобного цепного пса. Мальчик не боялся собак. Он вообще ничего не боялся, потому что родился смелым, и у него совсем не было опыта страха.
Антон сидел в конуре, прижавшись к всклокоченной, вонючей шерсти животного, и пес постепенно перестал рычать и даже лизнул мальчика в щеку. Сын Хейфеца заснул в конуре и, когда к хозяину зашли чужие люди с какой-то просьбой, пес не стал выбираться на свет, лаять и греметь цепью. Он не решился потревожить мальчика.
- Спортили мне собаку, - сказал тогда Шамайло.
Он взял охотничье ружье, заменил цепь поводком и направился прочь со двора.
- Что ты хочешь делать? - спросил обеспокоенный Хейфец.
- Пошли, узнаешь, - буркнул хозяин.
Они долго брели через поле, к лесу. Место было открытое, ветер уносил снег, и по твердому насту им было нетрудно идти.
В лесу выручила протоптанная тропинка. По ней они и выбрались к карьеру, где еще до войны рыли песок для нужд цементного завода.
- Вот здесь, - сказал Шамайло и привязал пса к стволу березы.
- Мама здесь? - тихо спросил Вениамин Хейфец.
- И Дорочка, - сказал Тимофей.
И от того, как было произнесено имя сестры, Хейфец не смог сдержаться, и заплакал, наверное, впервые со дня смерти жены и рождения сына.
Он не нашел в кармане платок и вытер глаза ладонью.
- Я твою сестру… это… любил крепко, - сказал Тимофей.
- Я не знал, - прокашлявшись, отозвался Хейфец.
- Она меня тоже любила, - сказал Тимофей, - я им в гетто харч таскал… Бульбу там, свеклу…
- Спасибо, - сказал Хейфец. Место это казалось ему страшным еще и потому, что на дне карьера лежал снег, могила была холодной, и ничто не отмечало ее, кроме памяти Шамайло, а теперь и его, Хейфеца, памяти… Он вспомнил о березе и поднял глаза. К дереву была привязана собака.
- Отвяжи ее, - попросил Хейфец.
Шамайло не ответил, он думал о своем. Он смотрел в другую сторону и сказал гостю, не поворачиваясь к нему:
- Это я их убил… всех.
- Что ты сказал? - не понял Хейфец.
- Я… это, - повторил Шамайло, повернувшись к гостю.
- Не понимаю.
- Чего там понимать… Били тогда… Молчал, знал, что долго размовлять не будут - шлепнут, но молчал, никого не выдал. Они ночью пришли в камеру пьяные и регочут, что Великая Германия мне оказала особую честь покончить жидив. Дали минуту на думу, а потом, значит, пулю за отказ - там же, в камере… Выпить дали самогону… Вот здесь пулемет стоял станковый, где березка. Фриц надо мной топтался, с пистолетом, на всякий случай. Грузовики светили фарами. У ваших уже и сил не было, чтобы бежать, а так можно было: ночь… Меня никто снизу не видел. И я никого не видел, видеть не хотел… Потом полицаи внизу достреливали шевеление всякое… Опосля они меня отпустили, но сказали, чтобы домой не шел… Я в лес подался. Вот и все…
Хейфец сел на землю, захватил снег в пригоршню и стал растирать им глаза, лоб и щеки.
- Я Дорочку убил, - сказал Шамайло, - и твою маму… Держи ружье, можешь и меня убить, - Тимофей чуть ли не силой поднял гостя на ноги и заставил взять оружие. - Стрелять умеешь?
Хейфец кивнул.
- Ну, стреляй!
Он стоял перед гостем. Меловая бледность покрыла щеки Шамайло, в глазах его уже не было жизни.
- Я не смогу, - сказал Хейфец.
- Сука! Трус! Правильно вас! Стреляй, гад! Жидовская морда! - заорал хозяин.
- Не могу, - повторил Хейфец.
- Так, я счас, - вдруг засуетился Шамайло, - вот карандашик чернильный… Мы на «Беломоре» - «Прошу в моей смерти никого не винить»… Подпись, число… Какой нынче день, Венька?
- Пусть тебя судят, - прошептал Хейфец, - ты иди в милицию.
- Дурень, - сказал хозяин, - за что? За жидов? Ты сам долго не пробегаешь, газеты читай. Я орденоносец. Меня пионеры на сбор приглашают… Свидетелей нет. И… это… только ты меня казнить право имеешь.
- Я не палач, - сказал гость, - живи с этим, если можешь.
Хейфец ушел вперед. Но вскоре услышал выстрел и повернулся на звук. Шамайло стоял у березы живой. Он выстрелил в собаку, но сделал это плохо, только ранил животное. Пес визжал от боли, и тогда хозяин выстрелил в собаку вторично.
Антон долго прощался с девочкой и приглашал ее в гости, а жена Шамайло, Татьяна, крепко поцеловала Антона на прощание.
Они успели на воскресный поезд и через день были дома.
Наутро Хейфеца арестовали, но сын Агапова сделал все, чтобы затянуть следствие. А потом умер Сталин, и люди в России перестали повсеместно мучить друг друга с таким рвением, как прежде.
Хейфеца освободили, и он сразу же приступил к работе, потому что сложных случаев в больнице накопилось много, а «случайный врач» Соколовский уволился, написав заявление об уходе по собственному желанию. Он испугался последствий своей «бдительности». Город был невелик, все в нем знали друг друга, и доносчик был убежден, что местные евреи ему отомстят: отравят или даже пристрелят, будто бы случайно, «по шороху» - на его любимой охоте за кабаном
Семейство Шмуклеров производило гвозди на протяжении всей жизни, прадедушка был гвоздоделом, дедушка, потом папа.
Когда они приватизировали этот завод по производству гвоздей, папа говорит сыну:
- Фима, я 30 лет на производстве и ни разу не был в отпуске… Давай ты останься за директора, а я хоть на месяц уеду с мамой, отдохну.
- Папа, я же не специалист, я маркетолог, я рекламист!
Папа: Сыночка, у нас полные склады гвоздей! Ты только поруководи, попродавай эти гвозди, а я через месяц вернусь - и всё будет в порядке!
Сын остался, папа уехал. Через две недели папа получает телеграмму:
- Папа срочно выезжай гвозди закончились.
Папа приезжает: Как -- закончились?!
Фима: Папа, я дал рекламу…
Папа: А ну, покажи! Сын показывает макет биллборда; на нем изображен Иисус Христос, прибитый к кресту, и надпись:
- Гвозди Шмуклера -- держатся уже 2000 лет.
Папа говорит: Фима! Ты, конечно, идеальный маркетолог, но ты идиот! Как можно было изображать Иисуса Христа на рекламе? Мало нас, евреев, били, погромы устраивали? Немедленно снять!!!
Папа дал команду, нарастили производство, Фима снял рекламу, папа уехал отдыхать дальше. Через две недели опять приходит срочная телеграмма:
Папа, срочно вылетай, и эти гвозди закончились.
Папа прилетает: Что, опять реклама?
Фима: Да, только успокойся -- никакого Иисуса Христа, всё как ты просил.
Папа смотрит на макет биллборда -- там изображение пустого креста, без Иисуса, и надпись:
Если бы у вас были гвозди Шмуклера.
Гоша прижал нос к холодному окну и смотрел как в ночной тишине тихо падали снежинки на балкон. На перилах уже выросли сугробы. Свет ночных фонарей освещал дворик. Гоша очень сильно всматривался сквозь стекло. Он ждал Деда Мороза. Каждый год в самую волшебную ночь Дед Мороз приходил неожиданно. Гоша сидит, сидит возле елки, борется со сном… Хочется ему с Дедом Морозом поговорить. А просыпается в своей кроватке, а под ёлкой подарок. Как же выследить его?
… Вдруг Гоша увидел столб снега и из него появился… Дед Мороз… Настоящий… Он сидел на перилах балкона, закинув ногу на ногу… Глаза его улыбались… Борода переливалась в свете ночных фонарей голубыми, белыми, перламутровыми снежинками. Дед Мороз протянул Гоше руку в белой мягкой пушистой варежке и сказал: Иди ко мне, Гоша!
Гоша оказался на балконе. Как? Он и сам не понял. Босые ножки стояли прямо на снегу. Но им не было холодно. Вообще не было холодно. Он обернулся. И увидел свою комнату, за окном. Там стояла и переливалась огоньками ёлочка. С улицы его комната казалась другой и очень даже симпатичной. Вдруг он очутился в объятиях Дедушки Мороза. Он почувствовал себя очень уютно, ему было тепло, хорошо, и то, что мучило его последнее время, вдруг отпустило.
- Как живётся тебе, малыш?
Гоша наклонил голову и прижался к плечу дедушки. Нашёл пуговку на шубе Мороза и крутил её своими маленькими пальчиками.
- Знаешь, дедушка, ты мне всегда приносишь очень хорошие подарки… Машинки там, конфеты, спасибо большое… Гоша замялся… Потом вскинув голову вдруг крепко обнял дедушку за шею, и поцеловал его в щеку, такую мягкую, почему-то родную, пахнущую морозом и свежестью…
- Но понимаешь, - Гоша запнулся, - папы у меня нет…
И слезы как горошины закапали на бороду Морозу.
- А ты, не мог бы мне папу подарить?
Дед Мороз задумался, обнял покрепче Гошу. - А где твой папа?
- Наверное, он заблудился… Просто мы переехали в эту квартиру с мамой недавно. А папа нет… Он, наверное, не знает, где мы теперь живём.
- А ты его ждёшь?
- Очень… - тихо, сглатывая слезы, сказал Гоша. Он помнил, что папа ему говорил, что мужчины не плачут. Но слезы-предатели, наверное, забыли, что Гоша мужчина и текли прям как у девчонки…
- А, знаешь, малыш, что новогодняя ночь волшебная? Ты веришь в чудеса?
- Не знаю. Но подарки твои появляются под ёлкой неожиданно. Наверное, верю.
- Вот и верь, малыш, в чудеса, чудеса происходят только по любви! Твой папа любит тебя! И если будешь верить… Вы обязательно встретитесь… Верь, верь, верь… Слова Деда Мороза звучали все тише, тише, зато звон чудесных колокольчиков становился громче…
… Гоша открыл глаза… Оказывается он заснул, сложив головку прямо на подоконник. Щёчка была помята. На улице шёл снежок. На балконе были нетронутые сугробы. «Мне все приснилось…» - подумал грустно. Гоша спрыгнул со стула и что-то выронил из ладошки. Стал на четвереньки и начал искать, что это укатилось под ёлку? Нашёл и обомлел. Это была… пуговичка Деда Мороза. Вдруг в дверь кто-то позвонил. Он со всех ног бросился открывать дверь, забыв, что мама учила спрашивать кто там? Открыл дверь и на пороге стоял он… Папа… И в руках держал щенка… Две мечты сразу стояли перед глазами Гоши. Малыш покачал головой, потом протёр кулачками глаза, думал опять сон. Пока кто-то горячим языком не лизнул его в нос.
Это был щенок. Значит он не снится. - Папа, - прошептал малыш… - Ты нашёлся?
Они обнялись эти два мужчины, которым нельзя плакать, и оба скрывая друг от друга украдкой вытирали слезы… Очнулся первым Гоша… Чтобы папа не ушёл, он начал сам ему расстёгивать пальто и увидел, что одной пуговки не хватает. Точно такая пуговка у Гоши лежала в кулачке…
… Чудеса случаются! Это я вам точно говорю!
Давид Израилевич был портным. Не простым портным, а брючным. Брюки он называл исключительно бруками.
-Видишь ли, деточка, бруки, это совершенно не то, что вы думаете. Вы же, чтоб мне были здоровы, думаете, что то, что вы натягиваете на свой тухес не имеет никакого значения, главное, чтобы этот самый тухес не был виден, можно подумать кому-то до него есть дело. На самом деле бруки скажет о вас и о вашем тухесе, который вы так стараетесь скрыть, намного больше, чем вы думаете. Бруки это искусство. Вы, конечно, можете спорить со старым Давидом, кричать, что я говорю за сущую ерунду, но я буду смеяться вам в лицо, чтобы вы себе там не думали!
-Давид Израилевич, а пиджак? Пиджак разве не имеет знаечение?
-Имеет, деточка. Пинжак имеет огромное значение. Но бруки имеют этого значения гораздо больше! Вы же знаете нашего секретаря парткома Афонькина? Когда он пришел ко мне в штанах фабрики «Большевичка», а это были именно штаны, а не бруки, потому что-то, что на нем было надето, имело право называться только штанами, я думал, что это не секретарь парткома, а какой-то запивший бендюжник! Я дико извиняюсь, но если бы на мне были такие штаны, я бы умер и никогда бы больше не ожил. А этот гоцн-поцн был жив и даже немножечко доволен. Так вот, деточка, я сшил ему бруки. Это были не бруки, а песня о буревестнике! Вы бы видели это гульфик! Такой гульфик не носит даже английский лорд, а уж английские лорды знают за глуьфиков всё и ещё немножко! Вы бы видели эти шлёвки! А манжета? Это же было не манжета, а картина Рубенса! Я вас умоляю!
Давид Израилевич деловито вставал, протирал очки клетчатым мужским носовым платком и садился за швейную машинку. Он нажимал на педали, нить, соединяющая челнок и иглу плавно скользила, превращаясь в идеально ровную строчку.
Давид Израилевич всю жизнь был брючным мастером. Лишь однажды он изменил своей профессии, во время войны. Было ему тогда лет двадцать пять, и его расстреляли. Вернее не только его, а вообще всех евреев городка, где он жил. Но очнувшись поздним вечером, он обнаружил себя заваленным трупами, с кровоточащим плечом, но живым. Больше живых в куче трупов не было. Ни его жена Лея, ни пятилетний сын Мотя, ни родители, ни сестра Хана, ни еще пару сотен евреев.
Давид Израилевич дождался темноты, выбрался из кучи и ушел в лес.
Подобрали его партизаны. Боец из Давида Израилевича был не очень хороший, как он сам говорил, из-за физической крепости, которой ему явно не доставало. Поэтому он временно переквалифицировался с брючного мастера на универсального портного, ремонтировал одежду партизанам, помогал на кухне.
Убил человека он однажды.
-Я убил Купцова, деточка. Знаете, кто это был? Так я вам скажу, кто это был. Это был главный полицай и командовал моим расстрелом. Я знал его до войны, он работал товароведом. Однажды его чуть не посадили за какую-то растрату. Наверное он был не очень хорошим товароведом. Как оказалось полицаем он тоже был не очень хорошим, потому что даже расстрелять нормально меня не смог. Когда в сорок третьем пришли наши, Купцов прятался в лесу за дамбой. Но мы таки его нашли. Я тогда никогда не убивал людей, деточка, а тут не знаю, что на меня нашло, сам вызвался. Меня поняли и не стали мешать. Но знаете, что я сделал? Спросите старого Давида, что он сделал, деточка?
-Что вы сделали, Давид Израилевич?
-Я его отпустил.
-Как это отпустили?
-Я сказал ему бежать, и он побежал. А я выстрелил ему в спину и попал.
-Но зачем? Зачем вы сказали ему бежать?
-Я хотел быть лучше, чем он.
-Но вы и так лучше, чем он!
-Любой человек, деточка, который стреляет в другого человека, становится убийцей. Не важно причины, главное, что он убил. Так вот я напоследок подарил ему надежду. И он умер с надеждой на спасение. Это намного приятнее, чем умирать, понимая, что обречен. Я знаю, как это, я так умирал. Но выжил. А вот мой сын Мотя нет. И жена моя тоже нет. И остальные нет. Нам не дали возможность надеяться. А Купцову я эту возможность подарил, потому что не хотел быть таким, как он. Купцов таки был не очень хорошим товароведом и полицаем, я был не очень хорошим партизаном, но кто мешает быть мне хорошим бручным мастером? Никто мне не мешает. Надежда это очень важно, деточка, очень, можешь мне поверить, чтоб ты мне был здоров. Всё, примерка закончена. Приходи послезавтра, бруки будут готовы. И это будут не бруки, а песня о буревестнике, чтоб ты там себе не думал…
На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком - его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом - его сын. - Порфирий! - воскликнул толстый, увидев тонкого. - Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет! - Батюшки! - изумился тонкий. - Миша! Друг детства! Откуда ты взялся? Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные слез. Оба были приятно ошеломлены. - Милый мой! - начал тонкий после лобызания. - Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди же на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь… Это вот моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах… лютеранка… А это сын мой, Нафанаил, ученик III класса. Это, Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учились! Нафанаил немного подумал и снял шапку. - В гимназии вместе учились! - продолжал тонкий. - Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо… Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе… А это моя жена, урожденная Ванценбах… лютеранка. Нафанаил немного подумал и спрятался за спину отца. - Ну, как живешь, друг? - спросил толстый, восторженно глядя на друга. - Служишь где? Дослужился? - Служу, милый мой! Коллежским асессором уже второй год и Станислава имею. Жалованье плохое… ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен столоначальником по тому же ведомству… Здесь буду служить. Ну, а ты как? Небось, уже статский? А? - Нет, милый мой, поднимай повыше, - сказал толстый. - Я уже до тайного дослужился… Две звезды имею. Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился… Его чемоданы, узлы и картонки съежились, поморщились… Длинный подбородок жены стал еще длиннее; Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира… - Я, ваше превосходительство… Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с. - Ну, полно! - поморщился толстый. - Для чего этот тон? Мы с тобой друзья детства - и к чему тут это чинопочитание! - Помилуйте… Что вы-с… - захихикал тонкий, еще более съеживаясь. - Милостивое внимание вашего превосходительства… вроде как бы живительной влаги… Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил… жена Луиза, лютеранка, некоторым образом… Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощанье руку. Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: «хи-хи-хи». Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил фуражку. Все трое были приятно ошеломлены.
У одного моего приятеля был здоровенный алабай. Огромная и добрая махина, преданно любящая своих хозяев. Любовь собачья проявлялась в слюнявых поцелуях, старательном исполнении любых команд, а также в щедрых подарках: любила псинка стырить что-нибудь, что плохо лежит и принести хозяевам, из-за чего те периодически попадали в неловкую ситуации.
Собственно, на пристрастии алабая к воровству и завязана эта история, которая случилась летним вечером на набережной сельской речки. Собакен благополучно выкрутился из ошейника и унесся в дальние дали. Хозяин не попытался догонять - бесполезно. Просто закурил и продолжил рыбачить, ожидая, когда зверюга набегается.
Обернувшись на могучий топот, мужик чуть не проглотил зажженную сигарету. На него перлось нечто, похожее на громадную черепаху. Правда, черепах таких размеров и с такой бодрой походкой он никогда не видел. Головы при этом видно не было. И тут существо откидывает панцирь и демонстрирует радостную морду со счастливой улыбкой во всю пасть.
Это оказался его алабай, который волок на спине резиновую лодку. Его довольная физиономия будто говорила: «Хозяин, смотри, чё я тебе припер! Классная штука, ага?» Мужик закурил вторую сигарету и отвечает: «Принес? Хороший мальчик. А теперь неси назад.» Пес не обиделся. Ну, не нужна штуковина, так не нужна, что ж поделать. Понес назад. Хозяин решил последовать за алабаем, ведь, скорее всего, понадобится извиняться.
В результате алабай привел его к совершенно офигевшему рыбаку, который стоял, как вкопанный, с веслом. Тот еле в себя пришел. Рассказал, что только надул лодку, хотел плыть, а тут выбегает это и с наглой, но добродушной мордой забирает его лодку и убегает. Мужик даже сделать ничего не успел, да и веслом отбиться от этого монстра было бы всё равно нереально. Думает, рассказывать кому-то, что собака лодку сперла или нет… Ведь не поверят, да еще и отправят к психиатру.
Пока он пытался понять, что к чему, из кустов вновь появилась эта кошмарина и вернула украденное. «Если бы вслед за псиной не появился мужик, я бы точно к доктору обратился», - заверил рыбак.
Возле дороги, рядом с автобусной остановкой, сидел человек и пристально глядел на камни мостовой. Его небритое лицо, поникшие плечи и разбитые ботинки привлекали внимание толпившихся на остановке людей, но человек, казалось, не замечал направленных на него удивлённых взглядов: он думал о себе и о своей жизни.
Этот оборванный и голодный бродяга, устраивавшийся на ночлег под железнодорожным мостом, вновь чувствовал себя маленьким мальчиком, что жил в домике из красного кирпича на соседней улице. С тех пор прошло более двадцати лет! Может быть, дом уже снесли… Интересно, цветут ли ещё анютины глазки? Просто удивительно, как живо он помнит анютины глазки и качели, которые смастерил для него отец, и дорожку, где он учился кататься на велосипеде… Родители откладывали деньги несколько месяцев, прежде чем смогли купить ему велосипед.
Бродяга нетерпеливо передёрнулся: воспоминания были так живы, что причиняли ему боль. Память перенесла его в другое время - десять лет спустя. В ту пору он сменил свой старый велосипед на мотоцикл и стал реже бывать дома. У него были работа и множество друзей. Мама и отец казались ему старыми и скучными, а в пивных было так весело! Но… откровенно говоря, не хотелось вспоминать те годы и особенно тот день, когда накопившиеся долги заставили его вернуться в родительский дом.
Он собрался попросить у родителей денег, но, сидя в семейном кругу за чаем, так не хотелось начинать разговор о цели своего прихода! Выход был найден простой: он прекрасно знал, где отец хранит деньги, и, улучив момент, когда родители вышли в сад, прибрал к рукам отцовские сбережения.
То был последний раз, когда он видел родителей: после содеянного он не мог и не хотел возвращаться домой. Вскоре он уехал за границу.
Родители ничего не знали о сыне, о его долгих скитаниях, о годах, проведённых в тюрьме. Но он, лёжа по ночам в своей камере, много думал о них. Порой он ворочался на постели всю ночь, не смыкая глаз, и пятно лунного света ползло по стене, и тоска подступала к сердцу… Как ему хотелось бы, выйдя на свободу, вновь встретиться с отцом и матерью, если они ещё живы и если захотят его увидеть!
Отбыв срок заключения, он вышел на волю и устроился на работу. Но душу его снедало беспокойство: казалось, какая-то сила властно звала, тянула его домой - всякий раз, когда он выходил прогуляться и видел по дороге клумбу анютиных глазок, качели или мальчишку на велосипеде, домик из красного кирпича.
Он не хотел вернуться домой без гроша в кармане и потому большую часть пути прошёл пешком. Может быть, он добрался бы и раньше, но на расстоянии двадцати миль от родного городка его внезапно охватили сомнения. Какое право он имеет вот так, вдруг, явиться к родителям? Да и смогут ли они признать в этом оборванце того мальчика, которого когда-то любили и который так жестоко обманул их надежды?
Он купил себе немного еды и просидел почти весь день под деревом. Вечером он отправил родителям письмо -совсем коротенькое, хотя оно и стоило ему немалых мучений. Письмо заканчивалось такими словами:
«Я знаю, у меня почти нет надежды на то, что вы захотите меня увидеть… Что ж, вам решать. Я буду ждать в конце улицы в четверг рано утром. Если вы хотите, чтобы я пришёл домой, повесьте белый носовой платок на окошко моей спальни. Если я увижу его там, то приду; если нет - скажу „прощай“ старому дому и пойду своей дорогой».
И вот наступил четверг. Блудный сын отправился в назначенное место. Вот она, его старая улица! Внезапно лихорадочное нетерпение покинуло его. И тогда он сел у дороги и уставился взглядом на камни мостовой.
Надо было решаться. Нельзя же откладывать это до бесконечности. В конце концов, они могли переехать… Если он не увидит на окне платка, то наведёт справки, прежде чем покинуть город… Так он уговаривал сам себя, не осмеливаясь подумать о том, что с ним будет, если родители по-прежнему здесь и просто не захотят его увидеть.
Он с трудом поднялся на ноги: после ночи, проведённой под мостом, всё тело ныло. Улицу ещё окутывал рассветный сумрак. Вздрагивая от холода, бродяга медленно направился к старому платану, откуда дом был виден как на ладони. Он решил, что не взглянет на него прежде, чем подойдёт к дереву.
С минуту он стоял под ветвями платана, крепко зажмурившись. Наконец сделал глубокий вдох и открыл глаза. Взгляд его жадно устремился вперёд.
Солнце уже вставало над маленьким домиком из красного кирпича. Но что это? Казалось, стены его расшиты белыми фестонами. Каждое окно было увешено простынями, наволочками, полотенцами, скатертями, носовыми платочками и столовыми салфетками. Белые муслиновые занавески тянулись из слухового окна через всю крышу, словно снег, сверкающий в утренних лучах солнца.
Родители сделали всё, чтобы избежать случайной ошибки!
И сын, увидев свой сияющий белизной дом, закинул голову, и радостный крик облегчения вырвался из его груди. Сорвавшись с места, он помчался по улице - туда, к дому, к его настежь распахнутой парадной двери…
Часть 1. БЕСО ОТВЕТНАЯ ЛЮБОВЬ.
Мы встретились снова, я и солнечная она. Улыбку, которую я принимал за свою, лучезарно полоскала мое сознание. Встреча была в центре Москвы. Когда я увидел ее, мое сердце наполнилось голубой кровью, в венах потекла любовь и нервная система стала проводным путем к ее сердцу, которое было закрыто на чугунный засов.
-Привет, - игриво, чуть наклонив голову с черным карэ, сказала она.
-Привет, - потупив глаза и жутко стесняясь, перетаптываясь на месте, словно лошадь, нервничающая по поводу предстоящей езды.
-Ты чего такой, - она протянула мне свою ладошку, с моими милыми пальчиками, которые я целовал так долго, что езда лошади была просто минутой.
-Я, опять схожу с ума, мне кажется, я могу потерять мое сердце и душу - я воткнул свои глаза в ее и отчаянно самовольно утонул в ней. Ей это не понравилось. Я не видел ничего и никого, впрочем, как и она. На ней были обычные джинсы и кроссовки, темная футболка. Она не красилась, жестковатые красные губы немного насмехались надо мной, слегка показывая верхнюю часть зубов. Я затрясся еще больше. Мы не виделись всего 3 дня, но это было не просто вечностью, это было похоже на борьбу с врагом, временем три года.
-Ладно тебе, хватит трястись. Я сегодня добрая и разрешу поцеловать тебе руку. - Тут она так рассмеялась, что прохожие, проходившие мимо, увидев картину Репина «ПРИПЛЫЛИ», ошарашенно вытаращивали глаза и протаптывали свою дорогу, мимо с медленным креном голов в нашу сторону
-Пойдем, - я взял ее за руку, она отняла ее, сказав, что рано, что я ничего не сделал для нее, у нее нет подарков, при этом опять говорила это, с хитрым прищуром, и едва проглядывающийся улыбкой.
-Прости меня, я все сделаю - Я заплакал, как бедный ребенок, с миллионом долларов кармане, при этом, утирая слезы несчастья. В моей голове медленно крутилась мелодия Шнитке «Идиот», сменяющая его же Любовью. Я не знал, что делать. Я хотел сказать своей тупой голове, что теперь мы чужие односельчане, прожившие в одном доме 50 лет и зная друга во всем, даже в том, что ни я, ни она не могли и не научились лгать. Сердце опустело от крови, а нервы увидели беду.
Произошла небольшая перепалка без ножей и оружия, и мы, после нее, остались живы, и мне удалось взять ее за руку. Рука была похожа, вернее ладонь, на холодный браунинг 1959 года, и я понял, что это оружие убивало меня. Поэтому я отнял руку и взмахом опустил ее в карман. Она посмотрела на меня, как Шнитковского Идиота, смешанного с Идиотом Достоевского. Поняв это, я опустил голову…, услышав дерзковато оружейные выстрелы убийства - слова - «Хватит.»
Жизнь повернулась ко мне задом той лошади, голодной и злой. Я не знал что делать.
-Я не могу больше жить - закричал я… Я… якал я… жить без тебя - пустота, бессмысленность, продолжая жестикулировать непонятно чьими руками и ногами, я сходил с ума. Жить без души и сердца нельзя. Привстав на колени, я молился Богу о том, чтобы Бог вернул ее.
Я подошел к ней и поцеловал ее, это был всего один поцелуй в губы. Поцелуй благодарности Бога за мои страдания. Она пошла дальше, не останавливаясь, принимая меня за весьма странного явно не в себе человека и понимающую, что Идиоту этого хватит. Мне было мало.
Прошло время. Я долго думал после расставания и решил, что жить больше не нужно - глупо. Потом еще время, я позвонил ей, и сказал:
-Спасибо, что ты иногда позволяешь видеть тебя и главное:
-Спасибо за то, что ты позволяешь думать о тебе.
-СПАСИБО, ЧТО ТЫ ПОЗВОЛЯЕШЬ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ.
Она промолчала. Но я был счастлив.
2014 04 12
SCHN
Никогда не думай, что так будет всегда.
Миша Редкий, прикручивал специальным импортным блестящим ключом, новенькие колеса к только что, приобретенной праворульной японской, 20-летней машине, цвета «серая мышь», но без хвоста. В машине лежал видеомагнитофон, пачка оригинальных жевательных резинок США из магазина «Березка», приобретенных им по случаю конвертации банковского рублевого кредита небольшой суммы, полученной им в банке, в узбекские таньги и обратно в доллары.
Сама операция ничего не значила, но сам факт, что Миша стал капиталистом, его необыкновенно радовал и его глаза жадно блестели буржуазной отметиной, отражаясь в серо-грязных лужицах мокрой Москвы. От этой сделки, он получил неплохую, на то время сумму, на которую всё и купил, да еще ему удалось набрать у фарцовщиков разного алкоголя, включая первоклассный итальянский мартини и шотландский виски.
Поставив колеса на нужное место, туда, где им и надобно быть, Миша позвонил своему приятелю по незабываемым временам светлого и галюцинациягенного Афганистана - Володе.
- Привет, Вова, сказал он утренним голосом, спишь придурок. Жизнь проспишь. Кто рано встает, тому Бог воздает по делам его.
- Давай вставай, рота - поооодъём - протянул он букву «О», травка созрела, - хохотал Миша, уже 7 утра и солнце уже точит Землю зубилами тепла;
- Сам дурак, - злобно, огорчённо промямлил Вова, я еще туплю и сплю, и ничего я не просплю, трава же никуда не денется - она всегда растет, - мямлил словами буквы - Вова;
- Чё надо?
- Да вот ну я тут и мы тут вместе с машиной и жевачкой думаем, может, это, ну, закосим на дачу? У меня предки отвалили за кордон, на научную конференцию, куда-то в Швейцарию. Опять будут тереть ни о чём за бабло и хорошие командировочные. Дача свободна, беленьких дифченок возьмем?, - при этом его вожделение было таким ярким, что слюна упала в лужу;
- Нет проблем, так бы сразу и сказал, я уже давно проснулся сразу и навсегда, - Вова, открыл глаза, почувствовав запах крепкого алкоголя и пьяного женского тела с импортными духами «пуазон»;
- Давай, на сборы, даю 2 часа, и не забудь хорошо помыться, от тебя я и в Афгане несло, как от осла и принять душ, будем делать из жизни настоящий реальный праздник - сказал звонко ударяя клавишами слов, Миша;
- А как это делать? Итак праздник - «Перестройка», «Горби», «космонавты на Луне», Клара Цеткин с 8 марта для продавцов цветов, ну куда больше? - удрученно промычал Вова;
- Ты точно псих, какой в ж… Горби, нам то, че от этого, я вот реально пацан простой стал буржуем. Теперь будем строить капитализм в отдельно взятой улице и дворе, подъезде, помойке, урне, мусорном баке, если надо - отрезал Миша;
- Как это? Я все проспал… ладно расскажешь потом… я побежал набирать коллектив единомышленников по научным изысканиям в области пертурбации сознания мышления быдла, превращающегося в скотов и обратно, при помощи телевизионного пульта или отмывания денег, и, промывания мозгов другими, что банки, мол нужны всем и надо брать кредиты и платить проценты - изысканно выпалил Вова;
- Ну, ты загнул, ладно, через пару часов у тебя, будьте «на мази», уды почисти, может пригодятся, сразу едем… до встречи, ЧАО, - Миша «бросил» трубку огромного мобильного телефона похожего на гиперболоид Гарина или Андроидную планету гномов и карликов с эльфами на заднее сиденье машины.
Тогда еще не было мобильных телефонов типа айфон, поэтому Миша звонил либо бесплатно из телефонного автомата, делая ему встряску землетрясением, либо из огрмного мобильника. А в голове звучал пинк флоид - песня Money, динькая деньгоделательной машиной, и набирая обороты, печатая купюры. Миша думал, как же все-таки они не правы, деньги - это так много значат для населения мира. Можно например, отправить часть денег на развитие, улучшение страданий пенсионеров, превратив их жизнь в рай, изгнав из ада, в котором они живут в России, Зимбабве и отдельных странах, которые или очень малы или очень большие и в силу этого ими невозможно управлять и следить и потому всё, что можно разворовывают. Нужно было взять во внимание и тот момент, в нём заговорили гены «родков», что мозг человека должен иметь место созревание, ну это как брага перед вывариванием в самогон, так вот - продолжал свои рассуждения. Мозг должен созреть, чтобы научиться думать и потому например в США для черного населения сделаны специальные места отдыха, где они могут есть много мяса и жарить барбекью кажды выходной, чтобы они не думали или не учились думать или же в силу того, что не могут еще, а только лет через 200 их мозг сможет слушать Шопена или воспринимать Стравинкого. А то, что касается выражения Умом Россию не понять, то здесь конечно нужно особое объяснение, так как, по мнению Мишы, это означало, что есть огромная территория, в которой живут люди, в частности даже в Иркутске - бывшем остроге - тюрьме и при этом они чувствуют себя счАстливо, так как тюрьма - дом родной для большинства населения The Rasha. Поэтому выражение «не понять» - означало, что люди просто не умеют думать и потому кто-то кого не услышал или не увидел ли не понял. В общем всё дело этой фразы «умом не понять» сводилось к тому, что дураков понять или просчитать невозможно, - думал Миша, руля левой рукой и правой держа в руке сигарету, пепел, которой, словно фортепианная трель развевался по салону, делаю его ненашутку - вонючим, и каркаде запаха больше уже не выветрится из машины, но это его не волновало, потому что его нельзя было понять.
Дефинации его мыслей летали вместе с дефинициями, что было позволительно только ему, буржуазии - думал он, и, конечно, его нельзя было понять массам их умом, уровня неандертальцев. Он прекрасно понимал, что нужно хотя бы еще где-то отыскать 200 лет, чтобы мозг среднестатистического неандертальца масс вырос в весе, оброс кривыми извилинами, сделав их кучерявыми такими, ну как прямые волос после бигудей.
Кстати можно построить самый большой детский Дом-Сад в мире, даже больше Суда, так как у нас почти 5 миллионов бездомных детей, а судей тоже много - грустно подумал Миша. А как же они? Ну да ладно - они справятся, а вот детки не смогут, ведь органы, слово-то какое ну сущее г… о, органы опеки пекутся только о том, чтобы размножаться и всё, в чем опять заслуга маленького по весу мозга Главного Опекуна, - рассуждал Миша. Тут же вспомнил фильм «Республика ШКИД» (Школа имени Достоевского), в голове затрындел вопрос: а почему Достоевского?, во бред!, токо сейчас понял Миша. Достоевский, видимо очень сильно любил детей, слезы навернули свои обороты на его глазах, прорезавшись в красные жилки и тут же прекратили свой путь. Особенно отчетливо он понимал заботу Роди Раскольникова, который очень помогал Соне, бедной девочке, которая занималась черти чем, впрочем чем занимается бОльшая часть человечества женского. Миша заранее просил прощения у тех, кто не мог понять умом это.
Эх жалко, что у меня нет столько денег, вот бы я сделал школу, да такую, но назвал бы её, ШКИЧ - школа имени ЧЕГЕВАРЫ, и, непременно, большими буквами или, к примеру, Троцкого. Так лучше, так как Достоевский, ну, никак не вяжется с детьми. Он вспомнил эпизод из фильма, когда еще, окончательно, не спившийся популярный актер - «мамочка» воровал то, что ему «не нравилось».
Спустя 15 лет, после этого выхода в свет этого великолепного фильма, Миша случайно встретит его с гитарой, на набережной Севастополя, Саша Кавалеров - «мамочка» будет пить с Мишей Крымскую «Мадеру» и болтать ни о чем, потом по пьяни, скажет ему в шутку - «Гад, ты Костя Федотов.» Да, подумал, Миша, быть «сексотом» среди любящих тебя людей, подло, мерзко и отвратительно, тем более красть у них, или делать что-то за деньги, например - любить, тьфу, чуть не вытошнило его прямо в машине, ему показалось, как интимные отношения, называемые быдло-массами «сексом», которых нельзя было понять умом, стали чем-то съестным, ну типа «булочка с маком» или «сало с чесноком и мёдом», выбрал то, что нужно, заплатил и насладился - блевотина, заругался, он прямо в машине, настоящая блевотина, ненавижу мир - Миша резко затормозил, голова закружилась, он вышел из машины, присел у колеса, обхватил свои черные волосы кудряшками, мощными волосатыми руками по плечи, и его стошнило на колесо.
Миша подкатил к крутому дому Вовы - своего приятеля. Небольшой 4-хэтажный дом находился во дворах в центре Москвы. У Вовы была пятикомнатная квартира, жена и ребенок, но это не мешало ему иногда отправлять свои, разного рода потребности, вдали от жены. Нет он не изменял ей, просто таким образом, пытался сохранить семью, любовь и дружбу, при этом, Вове казалось, что мир настолько грешен, что его грехи в общей массе - ну, как капелька воды в океане, нет, нет… меньше, - так он говорил друзьям, оставаясь наедине с бутылками и знакомыми девушками.
- Привет дифченки, - улыбаясь, зашел Миша, - Готовы Вовы? - заржал, как обузданный мустангом жеребец, Миша;
- Готовы, придурок, ты чё вырядился как ветеран Афганской на парад ветеранов Половецких войн, - гыготнул слюнями прыская во все стороны, Вова;
- Я чё? - это дурацкое выражение Мишы - было его коронной фразой, - я ничё, я, это, просто так, - Миша обиженно надул пухловатые девичьи губки трубочкой.
На Мише был пиджак «КОРНЕЛЛИАНИ», светлого, бежевого мягкого цвета, ярко-красный галстук с синими петухами на нём, что конечно не говорило, что он «Петух», на желтой рубашке, на ногах были коричнево-бледные ботинки «Bally», одетые в брюки тёмно-синего морского цвета, со стрелками, с застёжками пуговичками, как у моряков по бокам, но не клёш. Вид был потрясающе неординарный, такого позволить себе не мог никто. Красные носки в белую вертикальную полоску, специально торчавшие из-под коротких брюк, с такими женскими рюшечками сверху носков, придавали особый шарм. Мишу радовал его детско-дорого, изысканный и шутливый наряд буржуа. Отметим цветные шнурки, которы застенчиво давили на весь наряд Мишы.
Миша думал, - и всё-таки она чертовски хороша - эта жизнь капиталиста. Можно много, когда в карманах постоянно «звенит», миром правит бал денег и страха с удовольствиями, возбуждениями и пробуждениями, наслаждениями и похотью. При этому ему показалось что один из его синих петухов на галстуке петухов открыл рот от удивления, чуть не поперхнувшись своим - «кукареку».
ДАЧА.
Старенькая академическая, такая знаете с большим участком, небольшим зеленым домиком, отсутствием плодовых деревьев и картошки, находилась недалеко от Москвы, Миша сам, тоже жил прямо в центре на Тверской, так получилось. До дачи они долетели за час, это по Рижскому шоссе - а там и до дачи Академии наук «рукой подать», прямо на берегу реки Москвы.
Приехав, они начали готовиться к празднику - пиру на весь мир. Знакомых девушек звали Клеопатра и Ардемия. Невдалеке и рядом у костра забавно кружилась и покусывала мошкара, а дым, от углей для замоченного самими же ими, шашлыка, слегка дурманил головы комарам и похожим сосущим кровь, при этом у этих непродолжителей жизни крутило носы, но они все равно упорно прокалывали кожу людей, чтобы насладиться сладкой и человеческой кровушкой. Словно чиновники в своих кабинетах, они сосали и сосали кровь людей, при этом нисколько не стесняясь своего торжества над человеками, так как и комары и чиновники были одного семейства упырей. Они не считали себя вурдалаками, но занятие их было упревое и они знали об этом…, при этом как те, так и другие гибли в своём наслаждении от крОви людской и их терзаний, их мало беспокоило, что они заносят или могут занести заразу своими действиями в кровь человека, которая устремляясь к мозговому центру человека - дурманила и без того, в ряде случаев, отсутствующий, мозг гомосапиенса.
Опьяненные от крови, они становились забавные, словно кокаиновые наркоманы, они кружились друг с другом обняв за талию своих подруг в воздушном танце, при этом жужжание не было уже так зловещим, ведь кровь, которую пили комары, была наполнена алкоголем, и это было самое главное для группы комаров, устроивших свой пикник в приезд бодрой группы людей на берег Москва-реки. Шашлык доедался, водка и мартини с виски сделали свое дело. Миша увидел вокруг себя не людей, а таких больших комаров, только они сосали не кровь, а спиртное, кто из бутылок, кто-то из стаканов.
Вечерело, туман набросившийся на едва двигавшуюся реку таял и превращался в различного рода предметы. Миша взял Клеопатру за руку, рука была мертвая и безжизненная, было такое впечатление, что это труп. Он взглянул в нее, пьяными взахлёб влюбленными глазами, как на дно бутылки, но там ничего не было, на дне было пусто.
- А, хрен с ним - подумал Миша, - наверное я или недопил, или новая, замененная Богом, Клеопатра, наверное Бог не предупредил меня, - она, не человек, а комар или упрь, он ущипнул себя за ногу, потом достал иголку, потом булавку, которые вечно были «от сглаза», с ним и уколол себя, потекла кровь, но ему не было больно. Мир понемногу обрушался, «мертвая» с теплыми руками и холодным сердцем, девушка, без души, но говорит и ругается, улыбается так мило, краснеет иногда, но холодная, как формы человека - айсберг. И на хрена мне это - подумал Миша, какого черта. Он налил себе стакан виски до краёв, и опрокинул его в себя, нутро зажгло, загорело - голова стала мягкой и такой невесомой. Теперь ему было все равно, почему Клеопатра такая холодная и безжизненная, его душа улетела, ее больше не было, он был бездушен и также заразился от нее этакой безжизненностью старухи Роди Расколькникова. В голове мешались персонажи Достоевского, бабушка игравшая в казино, Родя бьющий по башке старуху, бесы, утверждающие, что самоубийство полезно и всё это намазывалось сверху бутербродом свежего воздуха на опьянение и чудесное розовое чувство счастья, плывущее рядом в реке. Вспомнился Афган, который был всегда рядом. Никто не исключает, что одушевлённые комары имели к этому отношению.
- Миша, я очень хочу быть с тобой, но я еще не разобралась, - люблю я тебя или нет, поэтому я такая и я боюсь ошибиться, поэтому сначала ты подаришь мне швейцарские часы, потом я разрешу тебе один поцелуй, - сказала Клеопатра, потупив, скромно и лукаво улыбаясь, глаза в лесную траву, где днем будут видно красные, её губ, ягоды;
- Конечно, я люблю тебя, ты моя душа и сердце, пьяно проговорил Миша, - понимая, что у Клеопатры реально было все, для того, чтобы ее любили. Джинсы и кроссовки, невероятной чистоты глаза, которые прямо разрезали тебя напополам, словно тонким скальпелем любви, а лёгкий румянец на щеках щемил так, что так и хотел себя ущипнуть и сказать, что это сон, что такой красоты не бывает, это было невероятным чудесным пением райских птиц в саду Эдема.
- Да, только и мог вымолвить Миша, да… - И поднялся. Его не «штормило», он моментально протрезвел, поняв всю продажность жизни невероятной красотой, используемой иногда по наитию, не нарочно, красоты человека.
А в это время Вова и Ардемия, голышом гоняли туман в реке. Они были бурно пьяны, было темно, поэтому этот нудистский забег был весьма точным и прекрасным. Голые округлые и упругие молодые тела мелькали, в тумане, как рыбы, выскакивающие из воды, глотнуть воздуха.
КэПэЗэ
Очнувшись, Миша понял, что он в тёмной и сыроватой прохладной камере, было немного прохладно, тихо и мрачно, и он был в одиночке. Раньше ему представлялась возможность бывать в КПЗ и он знал, что это. Пришел следователь и сказал, что он в следственном изоляторе самой верхней прокуратуры и предложил стать «сексотом» и написать на всех, все что он знает, даже того, что нет. Ему светила «пятнашка» за узбекский валютный трансфер. Он стал писать, как Лев Толстой «Войну и Мир», так вот самовлюбленно и красуясь на исписанные страницы, организируя написанным, но получилось чуть меньше.
Следователь - милая женщина по имени Аполлинария Виктимовна Святая, сказала, что его книга должна быть толще «Войны и мир» Толстого, тогда ему могут дать меньше 15-и. Миша старался изо всех сил, он вспомнил, как сёк его отец и бил, и что его надо поставить за это к стенке, вспомнил мать, которая ругала его матом за его жуткие проделки, за это он предлагал посадить ее в тюрьму за нецензурную брань. Брата, в соей книге, он приговорил к 10 годам лишения свободы в местах, отдаленных от северного полюса на 1 км, за то, что тот, в детстве дал ему подзатыльник. Вспомнил он и Вову, Вове он, инкриминировал бесплатное получение и употребление алкоголя, что каралось, по его меркам, 3-мя годами колонии общего режима.
Следователь Святая вызвал его на очную ставку. В комнате уже были Вова и его брат. Миша вошёл, чуть озираясь, не совсем понимая, что происходит, ведь буквально недавно он помнил сосущих кровь комаров, теперь его кровь сосут люди. Аполлинария Виктимовна, почему-то все время подмигивала брату и Вове, Мише нет. Он заметил это, хотя на ней были такие, с лёгким затемнением, очки, металлического цвета.
- Ну что, Вова, Вы пили Мартини бесплатно, получали ли какие-нибудь удовольствия, наслаждения и деньги от Михаила? - и подмигнула ему правым от него глазом, этак хлопнув створками век Вия, словно фотокамерой;
- Нет, сказал Вова, - фото-мигание глаза следователя означало, не говорить да;
- Хорошо, Владимир, так и запишем, - не брали денег, не пили с ним Мартини, не было удовольствий, не было розового счастья и кусания комаров, - и Аполлинария улыбнулась улыбкой его чистой девушки с лазерными лучиками чистоты глаз;
- Кирилл, а Вы давали подзатыльник своему брату Михаилу и подмигнула ему с частотой 10 миганий в секунду, так называемой убыстренной съёмкой, что говорило, что глаз-то непростой. Видимо, это означало полный абсурд содеянного Кириллом - братом Михаила
- Нет - сказал Кирилл - «чмо» он, я его крышевал по полной, а это его «маза», его «рамсы попутали», виртуальные «лярвы» шепнули - «бабло мыть», он повелся - сказал перекошенным ртом Кирилл на жаргоне он, что означало, что Миша сделал глупость и ему этого делать не надо было;
- Хорошо, - так и запишем, не делали, Аполлинария Виктимовна, понимая, что Мише все равно уже не увидеть Клеопатру долго, а может быть и никогда, что было вероятнее - но, все равно, почему-то улыбнулась ему платиновым передним зубом-коронкой;
- Увести, остальные свободны, - громко прошептала Аполлинария Виктимовна, записывая что-то в своих мемуарах-эссе, позволяющих ей от количества исписанного получать бОльшее довольствие;
Вова и Кирилл вышли на улицу, свежий воздух свободы ударил им в нос нашатырем, что заставило их пошатнуться, проходя мимо веселого полковника - дежурного на пропускном пункте, пропускавший их в здание, так же улыбался им, понимая, что их пронесло мимо «сексотовских» измышлений «Льва Толстого». При входе он сказал им одну фразу
- Желаю вам, выйти назад. - при этом заржал седым жеребцом.
Вова и Кирилл бегом побежали, почти войдя в галоп, от этого здания. Добежав до ближайшего магазинного ларька, купили 2 бутылки водки, без закуски и воды, они «винтом» влили в себя содержимое этих сосудов.
… Жизнь завелась бурчанием современного двигателя БМВ и начала двигаться и продолжаться, набирая обороты. Небо, солнце, серые люди-мышки, всё радовало их, все от грязного асфальта до неулыбающихся лиц на улице… Они стали забывать Вову, он исчезал в их понимании жизни, наполненной счастья, радостей и светлого будущего… Только мигания Аполлинарии Виктимовны неотступно было с ними, ведь она спасла их.
2017 11 21
schne
Никогда не думай, что так будет всегда.
Миша Редкий, прикручивал специальным импортным блестящим ключом, новенькие колеса к только что, приобретенной праворульной японской, 20-летней машине, цвета «серая мышь», но без хвоста. В машине лежал видеомагнитофон, пачка оригинальных жевательных резинок США из магазина «Березка», приобретенных им по случаю конвертации банковского рублевого кредита небольшой суммы, полученной им в банке, в узбекские таньги и обратно в доллары.
Сама операция ничего не значила, но сам факт, что Миша стал капиталистом, его необыкновенно радовал и его глаза жадно блестели буржуазной отметиной, отражаясь в серо-грязных лужицах мокрой Москвы. От этой сделки, он получил неплохую, на то время сумму, на которую всё и купил, да еще ему удалось набрать у фарцовщиков разного алкоголя, включая первоклассный итальянский мартини и шотландский виски.
Поставив колеса на нужное место, туда, где им и надобно быть, Миша позвонил своему приятелю по незабываемым временам светлого и галюцинациягенного Афганистана - Володе.
- Привет, Вова, сказал он утренним голосом, спишь придурок. Жизнь проспишь. Кто рано встает, тому Бог воздает по делам его.
- Давай вставай, рота - поооодъём - протянул он букву «О», травка созрела, - хохотал Миша, уже 7 утра и солнце уже точит Землю зубилами тепла;
- Сам дурак, - злобно, огорчённо промямлил Вова, я еще туплю и сплю, и ничего я не просплю, трава же никуда не денется - она всегда растет, - мямлил словами буквы - Вова;
- Чё надо?
- Да вот ну я тут и мы тут вместе с машиной и жевачкой думаем, может, это, ну, закосим на дачу? У меня предки отвалили за кордон, на научную конференцию, куда-то в Швейцарию. Опять будут тереть ни о чём за бабло и хорошие командировочные. Дача свободна, беленьких дифченок возьмем?, - при этом его вожделение было таким ярким, что слюна упала в лужу;
- Нет проблем, так бы сразу и сказал, я уже давно проснулся сразу и навсегда, - Вова, открыл глаза, почувствовав запах крепкого алкоголя и пьяного женского тела с импортными духами «пуазон»;
- Давай, на сборы, даю 2 часа, и не забудь хорошо помыться, от тебя я и в Афгане несло, как от осла и принять душ, будем делать из жизни настоящий реальный праздник - сказал звонко ударяя клавишами слов, Миша;
- А как это делать? Итак праздник - «Перестройка», «Горби», «космонавты на Луне», Клара Цеткин с 8 марта для продавцов цветов, ну куда больше? - удрученно промычал Вова;
- Ты точно псих, какой в ж… Горби, нам то, че от этого, я вот реально пацан простой стал буржуем. Теперь будем строить капитализм в отдельно взятой улице и дворе, подъезде, помойке, урне, мусорном баке, если надо - отрезал Миша;
- Как это? Я все проспал… ладно расскажешь потом… я побежал набирать коллектив единомышленников по научным изысканиям в области пертурбации сознания мышления быдла, превращающегося в скотов и обратно, при помощи телевизионного пульта или отмывания денег, и, промывания мозгов другими, что банки, мол нужны всем и надо брать кредиты и платить проценты - изысканно выпалил Вова;
- Ну, ты загнул, ладно, через пару часов у тебя, будьте «на мази», уды почисти, может пригодятся, сразу едем… до встречи, ЧАО, - Миша «бросил» трубку огромного мобильного телефона похожего на гиперболоид Гарина или Андроидную планету гномов и карликов с эльфами на заднее сиденье машины.
Тогда еще не было мобильных телефонов типа айфон, поэтому Миша звонил либо бесплатно из телефонного автомата, делая ему встряску землетрясением, либо из огрмного мобильника. А в голове звучал пинк флоид - песня Money, динькая деньгоделательной машиной, и набирая обороты, печатая купюры. Миша думал, как же все-таки они не правы, деньги - это так много значат для населения мира. Можно например, отправить часть денег на развитие, улучшение страданий пенсионеров, превратив их жизнь в рай, изгнав из ада, в котором они живут в России, Зимбабве и отдельных странах, которые или очень малы или очень большие и в силу этого ими невозможно управлять и следить и потому всё, что можно разворовывают. Нужно было взять во внимание и тот момент, в нём заговорили гены «родков», что мозг человека должен иметь место созревание, ну это как брага перед вывариванием в самогон, так вот - продолжал свои рассуждения. Мозг должен созреть, чтобы научиться думать и потому например в США для черного населения сделаны специальные места отдыха, где они могут есть много мяса и жарить барбекью кажды выходной, чтобы они не думали или не учились думать или же в силу того, что не могут еще, а только лет через 200 их мозг сможет слушать Шопена или воспринимать Стравинкого. А то, что касается выражения Умом Россию не понять, то здесь конечно нужно особое объяснение, так как, по мнению Мишы, это означало, что есть огромная территория, в которой живут люди, в частности даже в Иркутске - бывшем остроге - тюрьме и при этом они чувствуют себя счАстливо, так как тюрьма - дом родной для большинства населения The Rasha. Поэтому выражение «не понять» - означало, что люди просто не умеют думать и потому кто-то кого не услышал или не увидел ли не понял. В общем всё дело этой фразы «умом не понять» сводилось к тому, что дураков понять или просчитать невозможно, - думал Миша, руля левой рукой и правой держа в руке сигарету, пепел, которой, словно фортепианная трель развевался по салону, делаю его ненашутку - вонючим, и каркаде запаха больше уже не выветрится из машины, но это его не волновало, потому что его нельзя было понять.
Дефинации его мыслей летали вместе с дефинициями, что было позволительно только ему, буржуазии - думал он, и, конечно, его нельзя было понять массам их умом, уровня неандертальцев. Он прекрасно понимал, что нужно хотя бы еще где-то отыскать 200 лет, чтобы мозг среднестатистического неандертальца масс вырос в весе, оброс кривыми извилинами, сделав их кучерявыми такими, ну как прямые волос после бигудей.
Кстати можно построить самый большой детский Дом-Сад в мире, даже больше Суда, так как у нас почти 5 миллионов бездомных детей, а судей тоже много - грустно подумал Миша. А как же они? Ну да ладно - они справятся, а вот детки не смогут, ведь органы, слово-то какое ну сущее г… о, органы опеки пекутся только о том, чтобы размножаться и всё, в чем опять заслуга маленького по весу мозга Главного Опекуна, - рассуждал Миша. Тут же вспомнил фильм «Республика ШКИД» (Школа имени Достоевского), в голове затрындел вопрос: а почему Достоевского?, во бред!, токо сейчас понял Миша. Достоевский, видимо очень сильно любил детей, слезы навернули свои обороты на его глазах, прорезавшись в красные жилки и тут же прекратили свой путь. Особенно отчетливо он понимал заботу Роди Раскольникова, который очень помогал Соне, бедной девочке, которая занималась черти чем, впрочем чем занимается бОльшая часть человечества женского. Миша заранее просил прощения у тех, кто не мог понять умом это.
Эх жалко, что у меня нет столько денег, вот бы я сделал школу, да такую, но назвал бы её, ШКИЧ - школа имени ЧЕГЕВАРЫ, и, непременно, большими буквами или, к примеру, Троцкого. Так лучше, так как Достоевский, ну, никак не вяжется с детьми. Он вспомнил эпизод из фильма, когда еще, окончательно, не спившийся популярный актер - «мамочка» воровал то, что ему «не нравилось».
Спустя 15 лет, после этого выхода в свет этого великолепного фильма, Миша случайно встретит его с гитарой, на набережной Севастополя, Саша Кавалеров - «мамочка» будет пить с Мишей Крымскую «Мадеру» и болтать ни о чем, потом по пьяни, скажет ему в шутку - «Гад, ты Костя Федотов.» Да, подумал, Миша, быть «сексотом» среди любящих тебя людей, подло, мерзко и отвратительно, тем более красть у них, или делать что-то за деньги, например - любить, тьфу, чуть не вытошнило его прямо в машине, ему показалось, как интимные отношения, называемые быдло-массами «сексом», которых нельзя было понять умом, стали чем-то съестным, ну типа «булочка с маком» или «сало с чесноком и мёдом», выбрал то, что нужно, заплатил и насладился - блевотина, заругался, он прямо в машине, настоящая блевотина, ненавижу мир - Миша резко затормозил, голова закружилась, он вышел из машины, присел у колеса, обхватил свои черные волосы кудряшками, мощными волосатыми руками по плечи, и его стошнило на колесо.
Миша подкатил к крутому дому Вовы - своего приятеля. Небольшой 4-хэтажный дом находился во дворах в центре Москвы. У Вовы была пятикомнатная квартира, жена и ребенок, но это не мешало ему иногда отправлять свои, разного рода потребности, вдали от жены. Нет он не изменял ей, просто таким образом, пытался сохранить семью, любовь и дружбу, при этом, Вове казалось, что мир настолько грешен, что его грехи в общей массе - ну, как капелька воды в океане, нет, нет… меньше, - так он говорил друзьям, оставаясь наедине с бутылками и знакомыми девушками.
- Привет дифченки, - улыбаясь, зашел Миша, - Готовы Вовы? - заржал, как обузданный мустангом жеребец, Миша;
- Готовы, придурок, ты чё вырядился как ветеран Афганской на парад ветеранов Половецких войн, - гыготнул слюнями прыская во все стороны, Вова;
- Я чё? - это дурацкое выражение Мишы - было его коронной фразой, - я ничё, я, это, просто так, - Миша обиженно надул пухловатые девичьи губки трубочкой.
На Мише был пиджак «КОРНЕЛЛИАНИ», светлого, бежевого мягкого цвета, ярко-красный галстук с синими петухами на нём, что конечно не говорило, что он «Петух», на желтой рубашке, на ногах были коричнево-бледные ботинки «Bally», одетые в брюки тёмно-синего морского цвета, со стрелками, с застёжками пуговичками, как у моряков по бокам, но не клёш. Вид был потрясающе неординарный, такого позволить себе не мог никто. Красные носки в белую вертикальную полоску, специально торчавшие из-под коротких брюк, с такими женскими рюшечками сверху носков, придавали особый шарм. Мишу радовал его детско-дорого, изысканный и шутливый наряд буржуа. Отметим цветные шнурки, которы застенчиво давили на весь наряд Мишы.
Миша думал, - и всё-таки она чертовски хороша - эта жизнь капиталиста. Можно много, когда в карманах постоянно «звенит», миром правит бал денег и страха с удовольствиями, возбуждениями и пробуждениями, наслаждениями и похотью. При этому ему показалось что один из его синих петухов на галстуке петухов открыл рот от удивления, чуть не поперхнувшись своим - «кукареку».
ДАЧА.
Старенькая академическая, такая знаете с большим участком, небольшим зеленым домиком, отсутствием плодовых деревьев и картошки, находилась недалеко от Москвы, Миша сам, тоже жил прямо в центре на Тверской, так получилось. До дачи они долетели за час, это по Рижскому шоссе - а там и до дачи Академии наук «рукой подать», прямо на берегу реки Москвы.
Приехав, они начали готовиться к празднику - пиру на весь мир. Знакомых девушек звали Клеопатра и Ардемия. Невдалеке и рядом у костра забавно кружилась и покусывала мошкара, а дым, от углей для замоченного самими же ими, шашлыка, слегка дурманил головы комарам и похожим сосущим кровь, при этом у этих непродолжителей жизни крутило носы, но они все равно упорно прокалывали кожу людей, чтобы насладиться сладкой и человеческой кровушкой. Словно чиновники в своих кабинетах, они сосали и сосали кровь людей, при этом нисколько не стесняясь своего торжества над человеками, так как и комары и чиновники были одного семейства упырей. Они не считали себя вурдалаками, но занятие их было упревое и они знали об этом…, при этом как те, так и другие гибли в своём наслаждении от крОви людской и их терзаний, их мало беспокоило, что они заносят или могут занести заразу своими действиями в кровь человека, которая устремляясь к мозговому центру человека - дурманила и без того, в ряде случаев, отсутствующий, мозг гомосапиенса.
Опьяненные от крови, они становились забавные, словно кокаиновые наркоманы, они кружились друг с другом обняв за талию своих подруг в воздушном танце, при этом жужжание не было уже так зловещим, ведь кровь, которую пили комары, была наполнена алкоголем, и это было самое главное для группы комаров, устроивших свой пикник в приезд бодрой группы людей на берег Москва-реки. Шашлык доедался, водка и мартини с виски сделали свое дело. Миша увидел вокруг себя не людей, а таких больших комаров, только они сосали не кровь, а спиртное, кто из бутылок, кто-то из стаканов.
Вечерело, туман набросившийся на едва двигавшуюся реку таял и превращался в различного рода предметы. Миша взял Клеопатру за руку, рука была мертвая и безжизненная, было такое впечатление, что это труп. Он взглянул в нее, пьяными взахлёб влюбленными глазами, как на дно бутылки, но там ничего не было, на дне было пусто.
- А, хрен с ним - подумал Миша, - наверное я или недопил, или новая, замененная Богом, Клеопатра, наверное Бог не предупредил меня, - она, не человек, а комар или упрь, он ущипнул себя за ногу, потом достал иголку, потом булавку, которые вечно были «от сглаза», с ним и уколол себя, потекла кровь, но ему не было больно. Мир понемногу обрушался, «мертвая» с теплыми руками и холодным сердцем, девушка, без души, но говорит и ругается, улыбается так мило, краснеет иногда, но холодная, как формы человека - айсберг. И на хрена мне это - подумал Миша, какого черта. Он налил себе стакан виски до краёв, и опрокинул его в себя, нутро зажгло, загорело - голова стала мягкой и такой невесомой. Теперь ему было все равно, почему Клеопатра такая холодная и безжизненная, его душа улетела, ее больше не было, он был бездушен и также заразился от нее этакой безжизненностью старухи Роди Расколькникова. В голове мешались персонажи Достоевского, бабушка игравшая в казино, Родя бьющий по башке старуху, бесы, утверждающие, что самоубийство полезно и всё это намазывалось сверху бутербродом свежего воздуха на опьянение и чудесное розовое чувство счастья, плывущее рядом в реке. Вспомнился Афган, который был всегда рядом. Никто не исключает, что одушевлённые комары имели к этому отношению.
- Миша, я очень хочу быть с тобой, но я еще не разобралась, - люблю я тебя или нет, поэтому я такая и я боюсь ошибиться, поэтому сначала ты подаришь мне швейцарские часы, потом я разрешу тебе один поцелуй, - сказала Клеопатра, потупив, скромно и лукаво улыбаясь, глаза в лесную траву, где днем будут видно красные, её губ, ягоды;
- Конечно, я люблю тебя, ты моя душа и сердце, пьяно проговорил Миша, - понимая, что у Клеопатры реально было все, для того, чтобы ее любили. Джинсы и кроссовки, невероятной чистоты глаза, которые прямо разрезали тебя напополам, словно тонким скальпелем любви, а лёгкий румянец на щеках щемил так, что так и хотел себя ущипнуть и сказать, что это сон, что такой красоты не бывает, это было невероятным чудесным пением райских птиц в саду Эдема.
- Да, только и мог вымолвить Миша, да… - И поднялся. Его не «штормило», он моментально протрезвел, поняв всю продажность жизни невероятной красотой, используемой иногда по наитию, не нарочно, красоты человека.
А в это время Вова и Ардемия, голышом гоняли туман в реке. Они были бурно пьяны, было темно, поэтому этот нудистский забег был весьма точным и прекрасным. Голые округлые и упругие молодые тела мелькали, в тумане, как рыбы, выскакивающие из воды, глотнуть воздуха.
КэПэЗэ
Очнувшись, Миша понял, что он в тёмной и сыроватой прохладной камере, было немного прохладно, тихо и мрачно, и он был в одиночке. Раньше ему представлялась возможность бывать в КПЗ и он знал, что это. Пришел следователь и сказал, что он в следственном изоляторе самой верхней прокуратуры и предложил стать «сексотом» и написать на всех, все что он знает, даже того, что нет. Ему светила «пятнашка» за узбекский валютный трансфер. Он стал писать, как Лев Толстой «Войну и Мир», так вот самовлюбленно и красуясь на исписанные страницы, организируя написанным, но получилось чуть меньше.
Следователь - милая женщина по имени Аполлинария Виктимовна Святая, сказала, что его книга должна быть толще «Войны и мир» Толстого, тогда ему могут дать меньше 15-и. Миша старался изо всех сил, он вспомнил, как сёк его отец и бил, и что его надо поставить за это к стенке, вспомнил мать, которая ругала его матом за его жуткие проделки, за это он предлагал посадить ее в тюрьму за нецензурную брань. Брата, в соей книге, он приговорил к 10 годам лишения свободы в местах, отдаленных от северного полюса на 1 км, за то, что тот, в детстве дал ему подзатыльник. Вспомнил он и Вову, Вове он, инкриминировал бесплатное получение и употребление алкоголя, что каралось, по его меркам, 3-мя годами колонии общего режима.
Следователь Святая вызвал его на очную ставку. В комнате уже были Вова и его брат. Миша вошёл, чуть озираясь, не совсем понимая, что происходит, ведь буквально недавно он помнил сосущих кровь комаров, теперь его кровь сосут люди. Аполлинария Виктимовна, почему-то все время подмигивала брату и Вове, Мише нет. Он заметил это, хотя на ней были такие, с лёгким затемнением, очки, металлического цвета.
- Ну что, Вова, Вы пили Мартини бесплатно, получали ли какие-нибудь удовольствия, наслаждения и деньги от Михаила? - и подмигнула ему правым от него глазом, этак хлопнув створками век Вия, словно фотокамерой;
- Нет, сказал Вова, - фото-мигание глаза следователя означало, не говорить да;
- Хорошо, Владимир, так и запишем, - не брали денег, не пили с ним Мартини, не было удовольствий, не было розового счастья и кусания комаров, - и Аполлинария улыбнулась улыбкой его чистой девушки с лазерными лучиками чистоты глаз;
- Кирилл, а Вы давали подзатыльник своему брату Михаилу и подмигнула ему с частотой 10 миганий в секунду, так называемой убыстренной съёмкой, что говорило, что глаз-то непростой. Видимо, это означало полный абсурд содеянного Кириллом - братом Михаила
- Нет - сказал Кирилл - «чмо» он, я его крышевал по полной, а это его «маза», его «рамсы попутали», виртуальные «лярвы» шепнули - «бабло мыть», он повелся - сказал перекошенным ртом Кирилл на жаргоне он, что означало, что Миша сделал глупость и ему этого делать не надо было;
- Хорошо, - так и запишем, не делали, Аполлинария Виктимовна, понимая, что Мише все равно уже не увидеть Клеопатру долго, а может быть и никогда, что было вероятнее - но, все равно, почему-то улыбнулась ему платиновым передним зубом-коронкой;
- Увести, остальные свободны, - громко прошептала Аполлинария Виктимовна, записывая что-то в своих мемуарах-эссе, позволяющих ей от количества исписанного получать бОльшее довольствие;
Вова и Кирилл вышли на улицу, свежий воздух свободы ударил им в нос нашатырем, что заставило их пошатнуться, проходя мимо веселого полковника - дежурного на пропускном пункте, пропускавший их в здание, так же улыбался им, понимая, что их пронесло мимо «сексотовских» измышлений «Льва Толстого». При входе он сказал им одну фразу
- Желаю вам, выйти назад. - при этом заржал седым жеребцом.
Вова и Кирилл бегом побежали, почти войдя в галоп, от этого здания. Добежав до ближайшего магазинного ларька, купили 2 бутылки водки, без закуски и воды, они «винтом» влили в себя содержимое этих сосудов.
… Жизнь завелась бурчанием современного двигателя БМВ и начала двигаться и продолжаться, набирая обороты. Небо, солнце, серые люди-мышки, всё радовало их, все от грязного асфальта до неулыбающихся лиц на улице… Они стали забывать Вову, он исчезал в их понимании жизни, наполненной счастья, радостей и светлого будущего… Только мигания Аполлинарии Виктимовны неотступно было с ними, ведь она спасла их.
2017 11 21
schne
День настоящий был очень похож на день предыдущий. Повторение пройденного, как ириска на зубах. Курсовые, зачеты, лекции, дополнительные занятия. Однобокий и однообразный вечер за трудами праведными. Работа. Агата Витальевна безумно любила свою работу в институте. Любила и ценила всех студентов за непосредственность и талант. Всех их без исключения она считала гениями в своем роде. Ведь философия-это не просто разговоры за чашкой чая с бергамотом. Это глубина сознания, пытливость ума и тайна сердечного потока.
Но второй месяц ноги на кафедру почти не несли. Точнее, несли. Но не для того, чтобы прочесть очередную лекцию о Парминиде и Аристотеле. Она неслась, словно юная школьница к тому, в чьих глазах был спрятан Космос.
Агата Витальевна была на хорошем счету в ВУЗе: успешная, кандидат наук, яркая брюнетка с осиной талией, мать двоих прекрасных дочерей, заботливая жена, спортсменка, кулинар. Всех талантов и не перечислить. Помимо редкого имени (спасибо отцу-ювелиру), у Агаты Витальевны был редкий дар-преподавать.На ее лекции ходили даже те, кто терпеть не мог ни философию, ни само упоминание об оной. Прогульщики летели, как пчелы на мед, чтобы услышать бархатный голос «тонкой брюнеточки» из сто тридцать девятой аудитории. Экзамены проходили не хуже, чем премьеры в местном театре. Овации тоже были. Цветы и конфеты. Разговоры не смолкали. Девушки видели себя Кантом в юбке. Юноши углублялись в размышления. И лишь некто Баев Роман целенаправленно не сдавал предмет Агаты Витальевны. Не уважал он разговоры «за жизнь"-так он объяснял вечное опаздывание на лекции и „неуды“ по поведению.
Вот его-то и отметила Агата Витальевна сразу же. Сначала в журнале, потом в сердце. Что это-химия или физика, было уже неважно. Красивая женщина с удивительным именем влюбилась в рослого студента-третьекурсника с вихрами рыжеватых волос и чертом в глазах. Что могло ее-уравновешенную и утонченную барышню-привлечь в нем: грубоватом и хамоватом пареньке в рваных джинсах и с татуировками на руках? Кто-то скажет, мол, противоположности, господа. Спорить, себе дороже. Но Роман не был тем, про кого говорят,"как все». Да, он ненавидел философию. А еще общественное мнение и политику. Не любил въедливой трескотни и пошлости. На пару он пришел только спустя месяц после начала курса. Агата Витальевна отчитала (как могла-резко) юного ловеласа, велела сдать лекции на проверку и приходить вовремя на лекции, ибо до зачета всего ничего. Роман кивнул с наглой ухмылкой и сел аккурат перед носом училки. Его коричневый взгляд, словно магнит, притягивал к себе взгляд Агаты, пули и еще ветер, который почему-то подул из закрытых окон душной аудитории. Роман сдал и зачет, и лекции, и свое сердце в плен «мудрой красавицы с бархатным голосом».
Роман Агаты и «ветреного студента» начался внезапно. Они боялись привыкнуть друг к другу. Они боялись друг от друга отвыкнуть. Он не знал, что на свете есть чувства взрослее его самого: пряное, сладкое и горячее. Агата Витальевна, для него просто Ага-та, стала для него солнцем среди ночи и Луной среди дня. Увлечение? Нет. Просто сильное чувство, которое многие так и не находят. В неполные двадцать два года или полные сорок один. Неважно, когда в душе парят лебеди.
Но мир был бы не гармоничным, если б в бочку с самым вкусным медом не плеснули ложечку дегтя. Семья осудила Агату Витальевну со всей строгостью негласного закона чести и достоинства, которые Агата якобы замарала. Ее совесть мучилась и тлела в стенах уже чужого ей дома. Она знала себя. На подлость не была способна. Она не готовилась предать самое дорогое. Но и не собиралась отказываться от той любви, которую не испытывала до встречи с НИМ. Кто-то фыркнет зло, кто-то скажет" бесится с жиру" и тому подобное. Осуждение-тонкая ветка. Только счастье людям застит глаза. Особенно, если счастье честное и искреннее.
Встречи их были пьяными без вина, долгожданными, осознанными и бессознательными. Роман звал ее замуж. Она соглашалась и тут же убегала, как девчонка, опасаясь строгого отца. Но возвращалась в их небольшое гнездышко: квартирку на окраине города, подаренную Роме бабкой. Ей нужен был не мир, пропахший нафталином, а его тонкие, но пылкие губы, в которых она погибала и возрождалась.
Развод был тихим, но больным. Муж ушел сам, оставив жилье дочкам. Агата Витальевна стала Баевой. Роман в день свадьбы сделался взрослее на пару десятков лет (или месяцев?).Но не внешне. Такой же рыжий чертенок с лукавой улыбкой. Счастье, когда его неистово хочешь, садится на колени, влезает на плечи и поселяется в сердце. Особенно, если сердце-любящее.
К тебе, как к таинству заката
лечу, не ведая стыда,
Люблю тебя, моя Агата,
уже.Все время.Навсегда.
Тебя испить, тобой напиться,
от жажды умираю я.
Как хочется опять влюбиться,
и не поверишь, но-в тебя.
Ольга Тиманова, Нижний Договорно
Они были странной парой: Яна и Бот. Бот, конечно, кличка. Пристала со времен биофака. Ботаник, то бишь. А в миру- Слава Ходырев: человек и мыслитель. Яна не походила на трепетную барышню во всех смыслах данного словосочетания: грубая, местами вульгарная, курила крепкие сигареты, любила дернуть пивка, но отличалась логическим мышлением и необыкновенной памятью. Как следовало догадаться, Слава был полной ей противоположностью. Бот не был тряпкой или подкаблучником. Он, любитель биологии и Серебряного века, старался приобщить подругу к нежности и ласке. Дарил розы, которые она выкидывала сразу же после его ухода. Приглашал в парк на концерт духового оркестра, незаметно подсовывал в рюкзак книгу или журнал об эпохе Возрождения. Яна кричала, что она итак любого научит всему, дай только срок, обзывала Славу «Ботаном» и зло затягивалась сигаретой.
У них почти не было друзей. Точнее, друзья были только у Бота, у Яны так - приятели по двору и сигаретному перфомансу. Мать Славика хваталась за сердце и валерьянку, когда порог их отутюженного дома переступала нога этой «вульгарной уличной девки». Сына, мол, она не для того воспитывала, чтобы он пах дешевым табачным дымом, разливным пивом и придуманной любовью. Ему подходит Розочка Домарева-умная, воспитанная, которая носит юбку ниже колен, уважает политику и виолончель, готовит пирог с брусникой и давно любит Славика. Розочка экономная: в одном пальто ходит пять лет, штопает джинсы и носки, трижды заваривает чай в пакетиках и не звонит по телефону после девяти вечера. Яна давно знала о намерении мамы Бота выдать любимого сынка за «тупую кралю». В принципе так прямо она и сказала и маме, и «крале». Дескать ты, Роза, вали подальше вместе с штопанными джинсами и политикой. А Вы, любезная маманя, не лезьте в жизнь своего уже давно взрослого сына. Он хоть и Бот, но ее Бот-худой, мнительный, но без сомнения, любимый.
Она приходила у нему на свидания в кожаных штанах и красной куртке. Белозубо улыбалась, тащила в кино на первый ряд, а потом долго целовала в губы под огромным дубом в старом садике. Бот млел и таял от страсти и нежности к необыкновенной даме сердца. И пусть не все дамы сердца носят шляпки и уважают политику, пусть не все они пахнут дорогим французским парфюмом и уважают биологию. Сердцу ведь не прикажешь никак. Хоть тресни. Не вывели формулу «правильноговлюбления». Он любит Янку просто так. Без условий. И она отвечает ему (пусть грубо и рьяно) тем же. Любовь непохожа на ванильный зефир. Она непохожа даже на май: не всегда теплая и безветренная. Она просто есть.
Он обнимет ее за шею,
а она отвернется - скромно?
- Я люблю тебя, как умею:
непонятно, игриво, томно…
Ты ворвешься с утра зарею,
обожаемой, в джинсах рваных,
ты теперь навсегда со мною,
поцелуем залечишь раны.
Обниму тебя так, что сердце
остановится в пару кликов,
мне теперь никуда не деться.
От тебя. От такой великой.
Ольга Тиманова, Нижний Новгород
Моя бабушка считала ужасным поступком - выкидывать еду. Когда она видела подобную картину, сначала крепко ругала людей у которых на такое рука поднялась, а потом долго сидела задумавшись и печально смотрела в одну точку. Наверное, в этот момент перед ее глазами проплывали страшные картины военных лет. В то время не то что кусочек хлеба - каждая травинка в огороде «была на счету». Так ОНА говорила.
Моя бабушка встретила войну пятнадцатилетней хрупкой девушкой, работавшей в колхозе. Жила в деревне, в тульской области. В октябре сорок первого года в деревню пришли немцы. Правда, покинули ее уже зимой.
Покинули вместе с продовольствием, которое было у сельчан. В сорок втором году начался голод. Не было ни хлеба, ни молока, ни спасительной картошки. Многие ее не смогли даже посадить, ведь все забрали оккупанты.
Все что было, отдавали Фронту. Сами перебивались тем, что росло в огороде и в лесу; варили лебеду, коренья, грибы.
Самое страшное началось зимой. Люди «пухли» от голода. Каждый прожитый день был испытанием. Ждали не только Победы; ждали весны. Она была Победой!
Наверное, это была самая долгожданная весна. И потому казалось она такой поздней. А как определили ее приход? Крапива! Появилась крапива! Значит, с голода уже не умереть!
Срывали не всю сразу, оставляя немного, чтобы подросла.
В один из таких весенних вечеров моя бабушка и другие односельчане собрались в чьей-то избе. Выбрали ту, где имелся большой стол. Каждый принес, что было: кто склянку постного масла, кто грибы, кто пару мерзлых картофелин, которые нашли в поле. С миру по нитке. Получилось всего одно блюдо, но какое! Зеленые щи из крапивы, которые даже «забелили» молоком. Какой этот был праздник! Праздник - поводом для которого была ЖИЗНЬ!
Бабушка часто вспоминала эти щи и говорила, что они были самые вкусные на ее памяти.
Односельчане долго смотрели на чугун с горячим, дымящимся варевом - не верилось, что это не мираж. Кто-то взял ложку, отхлебнул и крикнул: «Живем!!!»
Давным-давно, в далеком-далеком, где-то на границе Алтая и Казахстана селе темным-темным зимним вечером у окна сидела девочка. Совсем маленькая девочка, лет пяти. Золотушная до страсти, бритая наголо, чтобы корки на ее вечно расчесанной в кровь голове было удобно смазывать целебной мазью. Худющая той некрасивой худобой, когда нет изящества и все кругом острое, неказистое - локти, коленки, вечно сбитые до костей и добротно смазанные зеленкой. С огромными синяками под глазами. Не ребенок, а «страх Божий», как ласково называла ее бабушка.
Страшненькая девочка ждала свою ласковую бабушку с работы. Одна, в маленьком и невозможно теплом и уютном домике на краю села. Домик был последним в деревне и стоял чуть на отшибе. Хотя… Почему последним? Если ехать из Казахстана на Алтай, то первым, а если с Алтая в Казахстан, то последним.
С одной стороны вьется реликтовый ленточный бор, с другой, за шоссейкой подо льдом прячется речка, а за огромным огородом - дубрава березовая. Сугробы кругом, как барханы, волнами поднимаются чуть-ли не выше крыши маленького домика. Зима. На улице холодно, а дома тепло, бабушка перед уходом истопила печку. Дрова почти прогорели, но одна, самая толстая дровина еще «шает» и светит красными огоньками -мигунами.
В домике темно, зимой рано темнеет и можно бы включить свет, но девочка боится отойти от окна к выключателю. Нет, она не трусишка совсем, она смело остается дома одна. Почти всегда. Страшно было только два раза - первый, когда девочка прочитала у Герберта Уэллса про Человека-невидимку и потом долго боялась шкафа. В нем жили пальто и костюмы на плечиках и девочке казалось, что они могут ожить и выйти из шкафа. Но обошлось.
А второй раз было очень страшно, когда бабушка рассказала историю, как злые люди умучили очень доброго дядю Иисуса Христа, который всем помогал и девочка боялась, что ее бабушку за доброту и за то, что она тоже всем помогает, тоже умучают. Но и тут обошлось. Бабушку никто не тронул.
В этот раз было еще страшнее, чем в те, предыдущие. По радио читали сказку. Детскую сказку «Медведь на липовой ноге». И читали так, что не нужно было никакого телевизора, чтобы смотреть. Голоса из динамика рисовали такие образы, что девочка стояла столбом и боялась пошевелиться.
Вот они бабка с дедом, пожалевшие репы для медведя сидят договариваются, как от репного вора избавиться, вот дед берет топор, вот медведь сидит на грядке, репу таскает. А дед - хвать его топором по ноге, да и отрубил! Хвать эту ногу и к бабке бегом! А бабка - хозяяяюшка, ногу общипала, кожу содрала (Господи, да кто ж эти живодерские сказки насочинял?!) шерсть прядет, а мясо мишкино в чугунке варит… А медведю ногу свою жалко, ему больно-пребольно, кровь хлещет! И он, бедненький, какую-то палку липовую схватил, приделал себе деревянную ножку, березовую палку вместо костылика-батожка схватил и идет стариков жадных убивать… И страшным таким голосом причитает:
- Скырлы, скырлы, скырлы,
На липовой ноге,
На берёзовой клюке.
Все по сёлам спят,
По деревням спят,
Одна баба не спит -
На моей коже сидит,
Мою шерсть прядёт,
Моё мясо варит.
А там, в радио, там же не только голоса! там же еще музыка, скрип этот страшный, нога-то скрипит, клюка потрескивает! Бабке страшно, деду еще страшнее! (А девочка та и вовсе от страха умирает уже…)
- Скырлы, скырлы, скырлы,
На липовой ноге,
На берёзовой клюке.
Все по сёлам спят,
По деревням спят,
Одна баба не спит -
На моей коже сидит,
Мою шерсть прядёт,
Моё мясо варит.
Во дворе маленького домика, на длинный, из двух палок шест прикручен фонарь, который освещает двор. Палки плохо скреплены и даже при самом тихом ветре скрипят так, что в доме все слышно.
- Скырлы, скырлы, скырлы…
Девочка стоит у окна, смотрит на дорогу, по которой с работы должна прийти бабушка и боится, боится тем детским вселенским страхом, ужаснее которого ничего нет на белом свете. Одна-одинешенька в темном домике на отшибе, где вокруг только бор, речка, дубрава, да горбатые сугробы.
А бабушки нет и нет. За спиной, в печи трещит несгораемое полено, на улице скрипит фонарь и весь дом наполнен этими живыми голосами, жуткой музыкой и медведем, идущем мстить на кровавой культе…
Плакать нельзя. Из-за слез будет не видно краешек дороги, откуда появится любимая, родненькая, единственная спасительница - бабушка.
- Скырлы, скырлы, скырлы…
Все по сёлам спят,
По деревням спят…
- Гуля! Доню моя! Ты где, детка?! Гуля!!! Господи, да что ж ты на голом-то полу спишь?! Ты плакала?! Ну что ты, маленькая моя, я ж ненадолго задержалась! Господи, кости все ледяные, когда же ты у нас поправишься, хвороба ты моя жалкая?! Ну все, все, не плачь, баба твоя пришла… какой медведь?! Где?! В подполе?! Да нет там никого, дурочка ты моя маленькая…
Бабушка в пальто, не раздеваясь, обнимает и качает свою лысую исплаканную внучку, целует, тоже плачет. Жалко.
- Хвороба моя, смотри что я привезла. Мы ж с теть Валей на коне за посылкой ездили! Мама из Москвы тебе прислала, айда смотреть что там!
На полу, в сенях стоит огромная коробка из-под телевизора «Изумруд», бабушка затаскивает, волоча ее по полу в дом, открывает.
А вы помните габариты коробки телевизора «Изумруд»? В коробищу эту можно было уложить четверых шестилеток и сверху еще трехлеткой притрамбовать. Всем бы хватило места.
И в этой волшебной коробке из самой Москвы к лысой девочке приехали апельсины, пастила «Сластена», «Мишки на севере», «Маска», «Вдохновение», шоколадные батончики, бананы (бабушка их потом курям скормила - не смогли мы их оценить) и книжки!!! Крапивин, Драгунский, Гайдар… Богатство! Счастье!..
Абсолютное счастье, когда те, кого мы любим, возвращаются. Пусть даже и чуть задержавшись, можно и подождать, главное, что они, твои родненькие- придут, поцелуют и пожалеют тебя. Хворого, лысого, страшного, но от этого не менее любимого своего дитенка.
Счастье, когда мама молодая, веселая, еще учится и шлет тебе посылки с апельсинами и книжками, и вообще, она скоро-скоро приедет.
Счастье - это теплый, маленький домик на краю села и все, все еще живы и здоровы.
Ждите всех, как в последний раз, шлите посылки с апельсинами, любите ближних и дальних, пока они еще живы, говорите о том, как вы их любите. И вас пусть всегда ждут и любят в вашем теплом доме.