ПЕЧЕНЬЕ
Мама высыпала на тарелку печенье. Бабушка весело зазвенела чашками. Все уселись за стол. Вова придвинул тарелку к себе.
— Дели по одному, — строго сказал Миша.
Мальчики высыпали все печенье на стол и разложили его на две кучки.
— Ровно? — спросил Вова.
Миша смерил глазами кучки:
— Ровно… Бабушка, налей нам чаю!
Бабушка подала обоим чай. За столом было тихо. Кучки печенья быстро уменьшались.
— Рассыпчатые! Сладкие! — говорил Миша.
— Угу! — отзывался с набитым ртом Вова.
Мама и бабушка молчали. Когда все печенье было съедено, Вова глубоко вздохнул, похлопал себя по животу и вылез из-за стола. Миша доел последний кусочек и посмотрел на маму — она мешала ложечкой неначатый чай. Он посмотрел на бабушку — она жевала корочку черного хлеба…
Он был самым любимым ее врагом: сильным, слабым, бесчувственным, ранимым, высоким. Он стал самым любимым ее мужчиной: сильным, слабым, бесчувственным, ранимым, высоким. Признаться самой себе в самом прекрасном чувстве на свете? Конечно же, нет! Милана любила больше всех на свете себя, себя и, наверное, себя. Роман, который в ней души не чаял, был отвергнут не сразу. Она, как и полагается, шерстяной эгоистке, выпотрошила его душу, намотала ее на кирпич, бросила в колодец, три раза туда же и плюнув, разбила все его мечты (и свои, надо сказать, тоже!), развернулась и ушла. Огромный плюшевый заяц на комоде, кипы книг, сотни совместных фотографий-подарки Романа, были благополучно забыты. Милана в очередной раз торжествовала. Победа! Очередная — смачная, со вкусом клубники и гудрона. Ее победа! Никто не сможет взять в ежовые рукавицы Милану Цареву! Дудки, сердешные! Она лихо отплясывала в клубе, зная, что Роман прибежит по первому же ее звонку вызволять любимую принцессу из объятий табачного дыма и дешевой музыки. Она нарочно не поздравляла Романа с праздниками, зная, что он САМ наберет ее сложный номер, и, оправдываясь за невнимательность, поздравит первым. Ей не было ни стыдно, ни тошно за бесшабашность поступков и фривольность мыслей.
Его письмо было коротким, но теплым и искренним. Роман прощался с любимой, целовал «в красивый лобик», просил извинить за неуклюжесть, за то, что не смог стать тем, кого Милана всю жизнь ищет. Он уезжал в другой город. С другой, любящей его, дамой.
Милана фыркнула. Откинула назад рыжую прядь волос, что-то пробормотала под нос и легла спать. Это была первая бессонная ночь в ее яркой, но одинокой уже жизни. Тоска, незнакомая ей ранее, как питон, все сильнее, больнее, жестче сдавливала горло. Грудь. Ноги. Бедра. Она металась в агонии проснувшейся совести и нахлынувшей любви к человеку, которого она так бездарно потеряла в потоке короткой жизни. Ее рыжие локоны, которые ОН так любил целовать, уже не блестели на солнце. Лицо сделалось почти старым и сухим. Дрожащими руками она набирала его номер. Но такой номер уже не принадлежал некогда отвергнутому абоненту. Милана набирала снова и снова, но руки уже не слушались, а давление подскакивало до самых звезд, сбивая с ног и крадя сердце. Юная двадцати четырех летняя девушка превратилась в старую двадцати четырех летнюю женщину с кучей морщин и вечно ноющей душой.
…Время, беспощадное и корыстное, шло медленно и быстро. На старом телефоне высветился значок: «Абонент, которому Вы звонили год назад, готов к разговору». Рыже-седоватая женщина плясала под серым дождем, выкрикивая непонятные фразы и пугая прохожих. Но сердцу уже все равно. Оно все еще стучит и надеется.
Ольга Тиманова «Бумеранг со стопроцентной зарядкой»
Вместо балетной школы — угловая комната хрущёвки. Вместо цветов и аплодисментов от поклонников — засохшие кактусы на окне и шум дрели соседа сверху. Вместо восхищённых зрителей — потрёпанные игрушки старшей сестры. Всё не так, когда тебе шестнадцать, и, по словам одноклассников, ты весишь «больше Статуи Свободы».
«Уныние — удел слабых»,—говоришь ты и продолжаешь танцевать. Встаёшь на носочки и вслед за песчинками пыли тянешься к лучам утреннего солнца, хотя понимаешь, что никому из вас не суждено коснуться пылающей звезды.
Но ты танцуешь. Ты — балерина!
Пускай без пышной пачки и стойкого грима, в растянутых спортивных штанах ты достаёшь из шкатулки бабушкины пуанты и танцуешь, погружаешься в волшебный мир, где зал, стоя, рукоплещет твоему виртуозно исполненному фуэте.
Ты кланяешься. Одноглазый мишка кладёт голову на плечо голубого зайца.
Ты — балерина. Прима прокуренных комнат хрущёвок.
На страстной неделе бабка Фекла сильно разорилась — купила за двугривенный свечку и поставила ее перед угодником.
Фекла долго и старательно прилаживала свечку поближе к образу. А когда приладила, отошла несколько поодаль и, любуясь на дело своих рук, принялась молиться и просить себе всяких льгот и милостей взамен истраченного двугривенного.
Фекла долго молилась, бормоча себе под нос всякие свои мелкие просьбишки, потом, стукнув лбом о грязный каменный пол, вздыхая и кряхтя, пошла к исповеди.
Исповедь происходила у алтаря за ширмой.
Бабка Фекла встала в очередь за какой-то древней старушкой и снова принялась мелко креститься и бормотать. За ширмой долго не задерживали.
Исповедники входили туда и через минуту, вздыхая и тихонько откашливаясь, выходили, кланяясь угодникам.
«Торопится поп, — подумала Фекла. — И чего торопится. Не на пожар ведь. Неблаголепно ведет исповедь».
Фекла вошла за ширму, низко поклонилась попу и припала к ручке.
— Как звать-то? — спросил поп, благословляя.
— Феклой зовут.
— Ну, рассказывай, Фекла, — сказал поп, — какие грехи? В чем грешна? Не злословишь ли по-пустому? Не редко ли к богу прибегаешь?
— Грешна, батюшка, конечно, — сказала Фекла, кланяясь.
— Бог простит, — сказал поп, покрывая Феклу епитрахилью.
— В бога-то веруешь ли? Не сомневаешься ли?
— В бога-то верую, — сказала Фекла. — Сын-то, конечно, приходит, например, выражается, осуждает, одним словом. А я-то верую.
— Это хорошо, матка, — сказал поп. — Не поддавайся легкому соблазну. А чего, скажи, сын-то говорит? Как осуждает?
— Осуждает, — сказала Фекла. — Это, говорит, пустяки — ихняя вера. Ноту, говорит, не существует бога, хоть все небо и облака обыщи…
— Бог есть, — строго сказал поп. — Не поддавайся на это… А чего, вспомни, сын-то еще говорил?
— Да разное говорил.
— Разное! — сердито сказал, поп. — А откуда все сие окружающее? Откуда планеты, звезды и луна, если бога то нет? Сын-то ничего такого не говорил — откуда, дескать, все сие окружающее? Не химия ли это? Припомни не говорил он об этом? Дескать, все это химия, а?
— Не говорил, — сказала Фекла, моргая глазами.
— А может, и химия, — задумчиво сказал поп. — Может, матка, конечно, и бога нету — химия все…
Бабка Фекла испуганно посмотрела на попа. Но тот положил ей на голову епитрахиль и стал бормотать слова молитвы.
— Ну иди, иди, — уныло сказал поп. — Не задерживав верующих.
Фекла еще раз испуганно оглянулась на попа и вышла, вздыхая и смиренно покашливая. Потом подошла к своему угодничку, посмотрела на свечку, поправили обгоревший фитиль и вышла из церкви.
Расстался я с ним в июне месяце. Он пришел тогда ко мне, свернул махорочную козью ногу и сказал мрачно:
— Ну, вот и кончил университет.
— Поздравляю вас, доктор, — с чувством ответил я.
Перспективы у новоиспеченного доктора вырисовывались в таком виде: в здравотделе сказали: «вы свободны», в общежитии студентов?медиков сказали: «ну, теперь вы кончили, так выезжайте», в клиниках, больницах и т. под. учреждениях сказали: «сокращение штатов».
Получался, в общем, полнейший мрак.
После этого он исчез и утонул в московской бездне.
— Значит, погиб, — спокойно констатировал я, занятый своими личными делами (т. наз. «борьба за существование»).
Я доборолся до самого ноября и собирался бороться дальше, как он появился неожиданно.
На плечах еще висела вытертая дрянь (бывшее студенческое пальто), но из?под нее выглядывали новенькие брюки.
По одной складке, аристократически заглаженной, я безошибочно определил: куплены на Сухаревке за 75 миллионов.
Он вынул футляр от шприца и угостил меня «Ирой?рассыпной».
Раздавленный изумлением, я ждал объяснений. Они последовали немедленно:
— Грузчиком работаю в артели. Знаешь, симпатичная такая артель — шесть студентов 5?го курса и я…
— Что же вы грузите?!
— Мебель в магазины. У нас уж и постоянные давальцы есть.
— Сколько ж ты зарабатываешь?
— Да вот за предыдущую неделю 275 лимончиков.
Я мгновенно сделал перемножение 2754 1 миллиард сто! В месяц.
— А медицина?!
— А медицина сама собой. Грузим раз?два в неделю. Остальное время я в клинике, рентгеном занимаюсь.
— А комната?
Он хихикнул.
— И комната есть… Оригинально так, знаешь, вышло… Перевозили мы мебель в квартиру одной артистки. Она меня и спрашивает с удивлением: «А вы, позвольте узнать, кто на самом деле? У вас лицо такое интеллигентное». Я, говорю, доктор. Если б ты видел, что с ней сделалось!.. Чаем напоила, расспрашивала. «А где вы, говорит, живете?» А я, говорю, нигде не живу. Такое участие приняла, дай ей Бог здоровья. Через нее я и комнату получил, у ее знакомых. Только условие: чтобы я не женился!
— Это что ж, артистка условие такое поставила?
— Зачем артистка… Хозяева. Одному, говорят, сдадим, двоим ни в коем случае.
Очарованный сказочными успехами моего приятеля, я сказал после раздумья:
— Вот писали все: гнилая интеллигенция, гнилая… Ведь, пожалуй, она уже умерла. После революции народилась новая, железная интеллигенция. Она и мебель может грузить, и дрова колоть, и рентгеном заниматься.
— Я верю, — продолжал я, впадая в лирический тон, — она не пропадет! Выживет!
Он подтвердил, распространяя удушливые клубы «Ирой?рассыпной»:
— Зачем пропадать. Пропадать мы не согласны.
Ещё до революции Надежда Тэффи (урожденная Лохвицкая) стала всеобщей любимицей. Её называли «королевой русского юмора», однако она никогда не была сторонницей смеха ради смеха, но всегда соединяла юмор с грустью и остроумными наблюдениями над жизнью. Воскресные газеты с её фельетонами зачитывались до дыр. Анекдоты «от Тэффи» были столь же популярны, как и духи, названные в её честь. Сегодня на «Избранном» небольшой рассказ Надежды Тэффи.
Неудачник
Было уже пять часов утра, когда Александр Иванович Фокин, судебный следователь города Несладска, прибежал из клуба домой и как был, не снимая пальто, калош и шапки, влетел в спальню жены.
Жена Фокина не спала, держала газету вверх ногами, щурилась на мигающую свечку, и в глазах ее было что-то вдохновенное: она придумывала, как именно изругать мужа, когда тот вернется.
Вариантов приходило в голову несколько. Можно было бы начать так:
— Свинья ты, свинья! Ну, скажи хоть раз в жизни откровенно и честно, разве ты не свинья?
Но недурно и так:
— Посмотри, сделай милость, в зеркало на свою рожу. Ну, на кого ты похож?
Потом подождать реплики.
Он, конечно, ответит:
— Ни на кого я не похож, и оставь меня в покое.
Тогда можно будет сказать:
— Ага! Теперь покоя захотел! А отчего ты не хотел покоя, когда тебя в клуб понесло?
Лиха беда начало, а там уж все пойдет гладко. Только как бы так получше начать?
Когда муки ее творчества неожиданно были прерваны вторжением мужа, она совсем растерялась. Вот уже три года,
— Что с тобой? — вскрикнула она, глядя на его веселое, оживленное, почти восторженное лицо.
И в душе ее вспыхнули тревожно и радостно разом две мысли. Одна: «Неужели сорок тысяч выиграл?» И другая: «Все равно завтра все продует!»
Но муж ничего не ответил, сел рядом на кровать и заговорил медленно и торжественно:
— Слушай внимательно! Начну все по порядку. Сегодня, вечером, ты сказала: «Что это калитка как хлопает? Верно, забыли запереть». А я ответил, что запру сам. Ну-с, вышел я на улицу, запер калитку и совершенно неожиданно пошел в клуб.
— Какое свинство! — всколыхнулась жена.
Но он остановил ее:
— Постой, постой! Я знаю, что я подлец и все такое, но сейчас не в этом дело. Слушай дальше: есть у нас в городе некий акцизный Гугенберг, изящный брюнет.
— Ах ты господи! Ну, что я не знаю его, что ли? Пять лет знакомы. Говори скорее, — что за манера тянуть!
Но Фокину так вкусно было рассказывать, что хотелось потянуть дольше.
— Ну-с, так вот этот самый Гугенберг играл в карты. Играл и, надо тебе заметить, весь вечер выигрывал. Вдруг лесничий Пазухин встает, вынимает бумажник и говорит:
— Вам, Илья Лукич, плачу, и вам, Семен Иваныч, плачу, и Федору Павлычу плачу, а этому господину я не плачу потому, что он пе-ре-дер-гивает. А? Каково? Это про Гугенберга.
— Да что ты!
— Понимаешь? — торжествовал следователь. — Пе-ре-дер-гивает! Ну, Гугенберг, конечно, вскочил, конечно, весь бледный, все, конечно, «ах», «ах». Но, однако, Гугенберг нашелся и говорит:
— Милостивый государь, если бы вы носили мундир, я бы сорвал с вас эполеты, а так что я с вами могу поделать?
— А как же это так передергивают? — спросила жена, пожимаясь от радостного волнения.
— Это, видишь ли, собственно говоря, очень просто. Гм… Вот он, например, сдает, да возьмет и подсмотрит. То есть нет, не так. Постой, не сбивай. Вот как он делает: он тасует карты и старается, чтобы положить туза так, чтобы при сдаче он к нему попал. Поняла?
— Да как же это он может так рассчитать?
— Ну, милая моя, на то он и шулер! Впрочем, это очень просто, не знаю, чего ты тут не понимаешь. Нет ли у нас карт?
— У няньки есть колода.
— Ну, пойди тащи скорее сюда, я тебе покажу.
Жена принесла пухлую, грязную колоду карт, с серыми обмякшими углами.
— Какая гадость!
— Ничего не гадость, это Ленька обсосал.
— Ну-с, я начинаю. Вот, смотри: сдаю тебе, себе и еще двоим. Теперь предположим, что мне нужен туз червей. Я смотрю свои карты, — туза нет. Смотрю твои — тоже нет. Остались только эти два партнера. Тогда я рассуждаю логически: туз червей должен быть у одного из них. По теории вероятности, он сидит именно вот тут, направо. Смотрю. К черту теорию вероятности, — туза нет. Следовательно, туз вот в этой последней кучке. Видишь, как просто!
— Может быть, это и просто, — отвечала жена, недоверчиво покачивая головой, — да как-то ни на что не похоже. Ну, кто же тебе позволит свои карты смотреть?
— Гм… пожалуй, что ты и права. Ну, в таком случае это еще проще. Я прямо, когда тасую, вынимаю всех козырей и кладу себе.
— А почему же ты знаешь, какие козыри будут?
— Гм… н-да…
— Ложись-ка лучше спать, завтра надо встать пораньше.
— Да, да. Я хочу с утра съездить к Бубкевичам рассказать все, как было.
— А я поеду к Хромовым.
— Нет, уж поедем вместе. Ты ведь не присутствовала, а я сам все расскажу!
— Тогда уж и к докторше съездим.
— Ну конечно! Закажем извозчика и айда!
Оба засмеялись от удовольствия и даже, неожиданно для самих себя, поцеловались.
Нет, право, еще не так плохо жить на свете!
На другое утро Фокина застала мужа уже в столовой. Он сидел весь какой-то серый, лохматый, растерянный, шлепал по столу картами и говорил:
— Ну-с, это вам-с, это вам-с, а теперь я пере-дер-гиваю, и ваш туз у меня! А, черт, опять не то!
На жену он взглянул рассеянно и тупо.
— А, это ты, Манечка? Я, знаешь ли, совсем не ложился. Не стоит. Подожди, не мешай. Вот я сдаю снова: это вам-с, это вам-с…
У Бубкевичей он рассказывал о клубном скандале и вновь оживился, захлебывался и весь горел. Жена сидела рядом, подсказывала забытое слово или жест и тоже горела. Потом он попросил карты и стал показывать, как Гугенберг передернул.
— Это вам-с, это вам-с… Это вам-с, а короля тоже себе… В сущности, очень просто… А, черт! Ни туза, ни короля! Ну, начнем сначала.
Потом поехали к Хромовым. Опять рассказывали и горели, так что даже кофейник опрокинули. Потом Фокин снова попросил карты и стал показывать, как передергивают. Пошло опять:
— Это вам-с, это вам-с…
Барышня Хромова вдруг рассмеялась и сказала:
— Ну, Александр Иваныч, видно вам никогда шулером не бывать!
Фокин вспыхнул, язвительно улыбнулся и тотчас распрощался.
У докторши уже всю историю знали, и знали даже, что у Фокина передергиванье не удается. Поэтому сразу стали хохотать.
— Ну, как же вы мошенничаете? Ну-ка, покажите? Ха-ха-ха!
Фокин совсем разозлился. Решил больше не ездить, отправился домой и заперся в кабинете.
— Ну-с, это вам-с… — доносился оттуда его усталый голос.
Часов в двенадцать ночи он позвал жену:
— Ну, Маня, что теперь скажешь. Смотри: вот я сдаю. Ну-ка, скажи, где козырная коронка?
— Не знаю.
— Вот она где! Ах! Черт! Ошибся. Значит, здесь. Что это? Король один…
Он весь осел и выпучил глаза. Жена посмотрела на него и вдруг взвизгнула от смеха.
— Ох, не могу! Ой, какой ты смешной! Не бывать тебе, видно, шулером никогда! Придется тебе на этой карьере крест поставить. Уж поверь…
Она вдруг осеклась, потому что Фокин вскочил с места весь бледный, затряс кулаками и завопил:
— Молчи, дура! Пошла вон из моей комнаты! Подлая!
Она выбежала в ужасе, но ему все еще было мало. Он распахнул двери и крикнул ей вдогонку три раза:
— Мещанка! Мещанка! Мещанка!
А на рассвете пришел к ней тихий и жалкий, сел на краешек кровати, сложил руки:
— Прости меня, Манечка! Но мне так тяжело, так тяжело, что я неудачник! Хоть ты пожа-лей. Неу-дач-ник я!
…Жизнь меня не обидела, судьба мне многое дала. И молодость была, и здоровье было и хороший муж, пусть земля ему будет пухом… Одного лишь счастья я не знала, не дал мне Бог детей. Так получилось…
…Тогда я сказала себе: «Фира, в чём проблема: ты хочешь детей — пойди в Детский дом и возьми себе ребёнка. Ты сделаешь счастливыми сразу двух человек: себя и ребёнка. Всё: сказано — сделано, я не привыкла долго рассусоливать. Меня ещё в молодости называли «Фира-огонь». Я собралась и пошла в Детский дом. Так вот, если вы никогда не бывали в детском доме, вы не знаете, что такое настоящее несчастье. Когда ты видишь эти глаза, ты невольно начинаешь плакать… Каждый ребенок смотрит на тебя и думает: «Вот наконец-то пришла моя мама, сейчас она заберет меня домой!»
Короче, я себе сказала: Фира, у тебя двухкомнатная квартира, пару копеек на старость ты себе отложила, так возьми уже двух детей. Где один — там и двое. И вместе им будет веселее… Я скажу вам честно, мне всё равно, какой они национальности — ведь когда ребёнок рождается, у него нет национальности. Но, между нами говоря, я подумала, что если я уже беру двух детей, пусть один из них будет еврейский… Мне так захотелось… и вы знаете, что выяснилось? В этом доме нет еврейских детей! Вообще ни одного… оказывается, евреи не бросают своих детей!
Я потом уже анализировала и поняла, евреи — они же не дураки. Они точно знают, что из ребенка получится или крупный ученый, или знаменитый скрипач… Кто будет бросать такое богатство??? Только мишигинэ (сумасшедший).
Вы только не думайте, что среди евреев нет сволочей, еще как есть… Сволочи, как новорожденные, они вообще не имеют национальности… Вообще, будь я главой правительства, я бы отменила в паспорте национальность… Я просто бы указывала, сволочь или нет! Пятая графа — СВОЛОЧЬ! Все, никаких вопросов… Словом, сколько мне пришлось собирать справок, это отдельный разговор: какая у меня жилплощадь, какое материальное положение. Не состою ли я на учете в психдиспансере… Короче, этих бумаг набралось полное сочинение Льва Толстого… по-моему действительно уже легче родить… Но я собрала! Так вот, я себе выбрала двоих, мальчика и девочку… Моему мальчику ровно 8, зовут его Тарас, он украинец. Девочка на 2 года моложе, Цеала, она — грузинка! Цеала и Тарас Рубинштейн… По-моему, звучит…
Вот так мы и зажили втроем, пусть не богато, я же не миллионерша, я не могу им подарить по «мерседесу», но всё, что у нас есть, мы делим на троих. Я никогда не думала, что я такая хорошая мать, даже слишком хорошая… На своего ребенка можно и прикрикнуть, и ударить по попе, но когда ты знаешь, что этот ребенок не совсем твой, плюс он уже в жизни видел столько несчастий, что рука не поднимается… Да, я университетов конечно не кончала, но что-то про эту жизнь я понимаю…
Люди часто спорят, что же такое счастье? Но только теперь я понимаю… Я это поняла тогда, когда Тарас в первый раз назвал меня мамой… Я проплакала всю ночь, хотя, казалось бы, что здесь такого? Но я выяснила, что именно этого слова ждала всю свою жизнь…
Я была уверена, что с моими детьми я не буду знать горя, я не предполагала, что люди могут быть такими злыми…
К моей девочке ходила подружка, Светлана из соседнего подъезда. Они прекрасно играли, наряжали кукол, шушукались, но вдруг вижу, она к нам не ходит… День, два, три нет… Я спрашиваю: «Цеала, где Света?» И она, с полными слёз глазами, мне отвечает: «Ее папа не разрешает со мной играть» Я иду в соседний подъезд, нахожу этого папу, вы бы его видели — маленький, плешивый, нос пуговкой… Я ему так небрежно:
— Петр Иваныч, что случилось?
— Ничего, ответил он мне, — просто я не хочу, чтобы моя дочь дружила с еврейкой!
— Во-первых, да будет вам известно, Цеала не еврейка.
— А кто она??? Посмотрите на ее нос, за км видно.
— Петр Иваныч, при чем тут нос? Нос еще не определяет национальность… У вас вообще нет носа, так я же не говорю, что вы русский, может быть вы просто сифилитик?
Словом, я ему сказала, всё, что думала и про него, и про его жену, и про всех родственников до 7 колена. Вообще, когда я открываю рот, его не может закрыть даже милиция… Я хорошо разрядилась, а потом всю ночь пила валидол и думала:
«Фира, ну чего ты добилась? Ты объяснила мерзавцу, что он мерзавец! А как ты будешь объяснять дочке, что в дружбе главное не душа, не сердце, а величина носа!»…
Только Цеала успокоилась, так тут новое несчастье с Тарасом. То есть началось всё хорошо, у него нашли дивный голос, голосистый, как у ангела… не знаю от кого, но точно не от меня. В общем хоровой ансамбль, где он пел, выдвинул его на международный конкурс. Я его одела, причесала и отправила… К вечеру он возвращается мрачнее тучи и говорит:
— Я больше туда никогда не пойду!
— Почему, что случилось?
Он молчит. Всю ночь я не спала, а наутро поехала в это жюри, нашла председателя, говорю:
— Здравствуйте, я мама Тараса Рубинштейна, объясните, что случилось?
— Ваш сын выбрал не тот репертуар!
— То есть???
— Ну, вы понимаете, он приготовил песню «Аидише маме».
— А разве это плохая песня?
— Ну, не в этом дело, вы понимаете, он представляет нашу страну и в этом смысле песня на еврейском выглядит достаточно странно…
— Скажите, а если бы он пел про украинскую маму?
— О, ну это было бы лучше.
— То есть про ту маму, которая его бросила, он петь может, а про ту, кто в нем души не чает, кто его вырастила, нет???
Вот я вам все это пишу, а сама не знаю, как жить, что делать? Мне очень жалко моих детей. Ну ладно, мы евреи, всю жизнь страдаем, хотя я тоже не понимаю, за что… Но они ведь даже не евреи! За что они должны кушать этот компот?
Все чаще и чаще я думаю: может, мне их увезти в Израиль, они записаны на мое имя! Но поймите, я не могу решать их судьбу. Я не знаю, что они скажут, когда вырастут. «Фира, зачем вы нас сюда привезли, когда мы совершенно не евреи?» А если не увезешь, они потом смогут сказать: «Мама, что ты наделала?» Просто голова раскалывается. Я не имела права брать этих детей, на что я рассчитывала? Но что сделано, то сделано, и я сама себе выбрала эту должность еврейской мамы и поняла, что еврейская мама это гораздо больше, чем герой Советского Союза, потому что героями надо быть один раз, а еврейской мамой — всю жизнь! Каждый день я молюсь богу за своих детей, я знаю, что такой молитвы нет, но я уверена, что он меня услышит:
«Господи, сделай так, чтобы мои дети не знали горя. Я старая, я уже не доживу, но пусть, когда они вырастут, даже через переводчика, не смогут понять, что такое «армяшка» или «хохол», «кацап» или «чурка», и пусть никто и никогда не скажет им «жидовская морда», которую пока ещё из приличия здесь называют «лицо еврейской национальности»…
…когда я позволила ему погасить во мне свет-все кончилось сразу: кино, плетение из бисера, два билета до Таллина и, в принципе, я". Он также улыбался и казался абсолютно самодостаточным. Только время шло почему-то невероятно быстро. Часы то ломались, то сами собою чинились. И не было ни дня, чтобы он не напомнил о себе: скользким градом, песней Rolling Stones, аббревиатурой на покатом гараже старой улицы, руганью вполне опрятного дворника, весенним запахом еще замерзших веток берез. Он был всюду. Он светил. А я - нет. Он погасил все: глаза, улыбку, мировоззрение и даже любовь к булочкам с джемом. Я позволила, и потонула в пучине невысказанности и бесправия. Воспрянула и тут же поникла духом. Как самая последняя тряпка, я унижалась перед ним, прося немного углей и тепла. Хоть какого-то подобия мимики, улыбки, оскала. Я была мертва, дыша безвольно, дабы не зачахнуть и не идти против природы. Это было страшно. В тюрьме хотя бы есть свет. Тусклый, помойный, пахнущий. Но он есть! А во мне его не было вовсе. Внутри - черно, как в логове дракона (никто его не видел, но все представляют о чем речь!).
Не позволяйте никому гасить ваш свет. Он разный: ребристый, беспринципный, сиреневый, зелено-оранжевый, вычурный, блеклый, пафосный. Но это ВАШ свет. Вы - его создатель и творец. ИМ дано право поддерживать этот свет- любовью, дыханием, руками, телом. Но не забирать. Ибо кто с мечом придет… Хотя… Для него -меч был всего лишь опахалом. Но кто знает, какая кара настигнет того, кто убил в тебе самое себя: забвение или равнодушие Вселенной всей? Не позволяйте никому забирать у вас свет, благодаря которому вы поете в душе в четыре утра, едите малиновый пирог, пишите письмо другу во Владивосток, играете на губной гармошке и любите всех собак на земле. Не позволяйте никому забирать у вас дыхание вечерних лилий и дождевую рябь на озерной глади лесного озера.
А если совсем честно - тот, кто истинно любит, отдаст свой свет вам Сам".
Ольаг Тиманова «От края до бескрайности»
Вампир умирать явно не собирался.
Нашпигованный серебряными пулями, мокрый от святой воды,
проткнутый осиновыми колышками в шести местах, он ворочался
на замшелом надгробии, что-то глухо бормотал и пытался подняться.
Оставалось последнее средство: приложенное ко лбу упыря распятие
должно было выжечь мозг. Ван Хельсинг брезгливо перевернул
порождение тьмы и ткнул в него крестом. Вурдалак неожиданно захихикал
и непослушными руками стал отталкивать распятие.
- Этого не может быть! - ошарашенно обронил вслух охотник за вампирами.
- Может, - неожиданно отозвался упырь густым хрипловатым басом.
- Крест, то чай, католический?
- Ну…
- Хрен гну, - недружелюбно отозвался вампир.
- Нам от энтого щекотка
только, да изжога потом. Православные мы, паря.
В доказательство вурдалак распахнул на груди полуистлевший саван.
Среди бурой поросли на груди запутался крестик на шнурке,
причём явно серебряный. Ван Хельсинг от неожиданности
сел на соседнее надгробие. О подобном не говорилось ни в
«Некрономиконе», ни в «Молоте ведьм», ни даже в пособии
«Исчадия ада и как с ними бороться», изданном в Ватикане
четыре столетия назад.
Пока охотник собирался с мыслями, упырь, наконец, сел,
трубно высморкался и, покряхтывая, стал вытаскивать
из себя колышки. Покончив с последним, он покосился на противника:
- Ладно, сынок, пошутковали и будя. Тебя как звать-то?
- Ван Хельсинг, - машинально откликнулся охотник.
- Ван… Ваня, стало быть. Ну, а я Прохор Петрович, так и зови.
Нанятый, что ли, Ванюша?
- Се есть моя святая миссия… - пафосным распевом начал
Ван Хельсинг, однако Прохор Петрович иронически хмыкнул и перебил:
- Да ладно те… Миссия-комиссия. Видали мы таких миссионеров.
Придёт на погост - нет, чтоб, как люди, поздороваться,
спросить как житуха, не надо ли чего… Сразу давай колом тыкать.
Всю осину в роще перевели. А подосиновики - они ить без неё не растут.
Э-э-эх, охотнички, тяму-то нету… Живой ли, мёртвый, а жить всем надо.
- А… а зачем вам подосиновики? - поинтересовался Ван Хельсинг,
не обратив внимания на сомнительную логику вурдалака.
- Известно, зачем: на засолку. В гроб дубовый их ссыпешь,
рассолом зальёшь, хренку добавишь - вкуснотишша!
На закуску первое дело.
- Так вы же это… - охотнику почему-то стало неловко,
- должны… ну… кровь пить.
Прохор Петрович поморщился, как от застарелой зубной боли:
- Да пили раньше некоторые. Потом сели, мозгами раскинули
и порешили, что нехорошо это, не по-людски как-то.
Вампиризм ведь от чего бывает? Гемодефицит
- он, вишь ты, ведёт к белковой недостаточности плазмы
и снижает осмотическое давление крови. Смекаешь, Иван?
Ван Хельсинг смутился:
- Видите, ли, я практик. Теоретические изыскания ведутся
в лабораториях Ватикана. А мы, охотники, как бы…
- Эх, ты, - разочарованно протянул упырь. - Только и знаете,
что бошки рубить, неуки. Хучь «Гринпису» челом бей, чтобы
освободили от вашего брата. Всхомянетесь потом, да поздно будет…
Ну, ладно, Ванюша, глянулся ты мне. Пойдём-ка в гости:
покажу, как живём, кой с кем познакомлю.
Авось и поумнеешь…
В глубине старого склепа уютно потрескивал костёр.
Несколько упырей в разных стадиях разложения грели корявые
ладони с отросшими бурыми ногтями. Прохор Петрович сноровисто
накрывал на крышку гроба, заменяющую стол. Появились
плошки с солёными грибами, огурцами и капустой, тарелка
с толсто нарезанным салом. В середину крышки старый
вурдалак торжественно установил огромную бутыль с мутной
желтоватой жидкостью и несколько щербатых стаканов.
Обернувшись к Ван Хельсингу, сидевшему поодаль,
Прохор Петрович по-свойски подмигнул:
- Вот энтим и спасаемся. Самогонка на гематогене, гематуха по-нашему…
Пару стопок тяпнешь - и организм нормализуется. А ты: «Кровь пьёте…»
Темнота ты, Иван, хучь и с цивилизованной державы.
Ну, други, давайте за знакомство! Честь-то какая:
с самого Ватикана человек приехал решку нам навести.
Вампиры одобрительно заухмылялись и хлопнули по первой.
Ван Хельсингом овладела какая-то странная апатия.
Не задумываясь, он выцедил свой стакан. Гематуха немного
отдавала железом, горчила, но в целом шла неплохо.
…Через пару часов в склепе воцарилась атмосфера обычной
дружеской попойки. Ван Хельсинг уже забыл, когда в последний
раз ему было так хорошо. Сквозь полусон до него доносились
обрывки вурдалачьих разговоров: «Только выкопался,
а он по башке мне осиной - хрясь! Ты чё, грю, больной?
Креста на те нету…» - «Видите ли, коллега, здесь мы имеем
дело с нарушением терморегуляторной функции крови.
Снижение относительной плотности, как показывают исследования…»
- «Да пошли, говорю, её ж тока позавчера схоронили, свеженькая.
Она при жизни-то всем давала, а щас и вовсе ломаться не будет.
Эх, живой, аль нежить - было б кого пежить, уаха-ха-ха!».
Из оцепенения охотника вывел дружеский толчок локтем.
- Ты, Ванюша, не спи, разговор есть. - Прохор Петрович вдруг
стал необыкновенно деловитым. - Скажи-ка ты мне, сынок,
сколько тебе Ватикан платит за нас, страдальцев невинных?
В склепе вдруг стало тихо, вурдалаки прислушивались.
Ван Хельсинг долго смотрел в землю, затем виновато сказал:
- По три евро с головы… плюс проезд. Питание и проживание за свой счёт.
- Дёшево цените, - задумчиво сказал Прохор Петрович.
- То-то, смотрю, отощал ты, Ваня, да обносился весь.
А вот чего бы ты сказал, ежели бы с головы
- да по тыще евров ваших. Золотом, а?
Охотник оцепенел. Далеко, на границе сознания промелькнуло
аскетическое лицо кардинала Дамиани, приглушённым эхом
отозвалось: «Отступник да будет проклят!». Но потом суровый
облик растворился в картинах недавнего прошлого.
Трансильвания, Париж, Лондон, Прага… Бесконечные схватки,
ночёвки в дешёвых мотелях, экономия на еде, ноющие раны…
Казначей Фра Лоренцо, отсыпающий скупую плату под бесконечное
ворчание о недостаточности фондов и дефиците ватиканского бюджета…
Какая-то горячая волна стала подниматься изнутри,
докатившись до горла сухим комком.
Жар сменился бесшабашной решимостью.
- Может, и сторгуемся, - медленно произнёс Ван Хельсинг.
- На кого заказ?
- Вот это по-нашему, по-христиански, - обрадовался вампир.
- Тут, Ваня, вишь, какая штука… Сам посуди: существуем мы тут мирно,
никого не трогаем. А вот, поди ж ты, взялись подсылать к нам таких,
как ты, убойцев. То из Рима, то своя Патриархия наймёт,
то сами по себе прут невесть откуда. Начитаются, понимаешь ли,
Стокера… Вот мы тут и порешили, стало быть, принять энти,
как их… превентивные меры, ага. Золотишко имеется:
мы клады в купальскую ночь видим. Ну, и разведка поставлена,
сам понимаешь. Слухом земля полнится - вот, свои через землю
и передают. Короче, делаю тебе от всего нашего обчества,
значить, оферту…
Над сельским кладбищем где-то в Калужской глубинке медленно
поднималось солнце. Ван Хельсинг шёл по колено в росистой
траве и улыбался. На груди пригрелась фляга, от души наполненная
гематухой. В левом кармане побрякивал увесистый мешочек с золотом,
выданный Прохором Петровичем в качестве аванса.
В правом кармане лежала свёрнутая бумага со словесными портретами
Блейда, Баффи и Сета Гекко. Жизнь снова обретала смысл…
Утро… Я снова проснулась… Опять этот мир… Мне казалось что что случится… Я не хотя встала мне так хотелось ещё немножко поспать. Вот уже кричит мама говоря вставать. И мне не как уже просто не полежать. Собравшись в школу я спустилась в низ. Там уже все в сборе завтракали. Я совсем поприветствовалась и подошла к брату слегка по трепала ему волосы. Зная что ему это не нравится. Но зато мне это нравилось, и за этого Саша на хмурился, но потом начала разговор мама и он отошол.
-Сегодня первый день в школе Саша, ты готов?(мама)
-Конечно!(Саша)
Он был так серьёзен и иза этого все начали смеяться. Я тихонько сидела и смотрела на всё это. Мне казалось что я могу так вечно.
-Эмира, ты то же будь внимательна это же первый день в старшей школе.(папа)
-Я не маленькая (Эмира)
После завтрака я пошла обуваться. Попращавшись со всеми я пошла на встречу своей подруге Мией. Слегка опаздывая я пыталась идти как можно быстрея. Заворачивая за угол я уже видела как там стоит Мия. Я к ней подбежала…
-Привет и прости я не много задержалась (Эмира)
-Привет, не чего только больше не опаздывай!(Мия)
Вмести с Мияй мы пошли весило в школу рассказывал как провели последние дни до школы. И вот школа… Я с Мияй пошли искать где встать. На линейки было много людей. Но в толпе мы смогли увидеть Софью. Мы к ней подошли…
-Привет София!(Мия, Эмира)
-Привет девочки!(Софья)
-Очень много людей (Эмира)
-Да, в эту школу многие хотят попасть, но не все ведь это школа ну… не самая популярная (Софья)
-Тогда из-за чего так много людей?(Эмира)
-Это наверно и за того что здесь есть один мальчик он популярен, но не слишком что бы девушки так и валились гурьбой. Просто он показал себя на одном конкурсе и занял там 15 место. (Мия)
-А что за конкурс?(Эмира)
-Эм…точно не помню, но помоему «Валентинка"(Мия)
-О!Это же самый популярный и закрытый конкурс, а кто занял 1 место?(Эмира)
-Мало кто знает так как конкурс был секретный то его мало кто видел, и он отказался что бы его объевляли. Но все говарят что он такой красивый и самый популярный мальчик в мире (Софья)
-Да хотела бы я себе такого парня!(Мия)
-Я то же (Софья)
-Эмира.Эмира!(Мия)
-А…что?(Эмира)
-Хотела бы ты себе такого парня?(Мия)
-Нет!(Эмира)
-Но почему?(София)
-Ну я не кем не интерессуюсь и мне не кто не нужен (Эмира)
-Ну не чего не поделаешь это наша Эмира!(Софья)
Девочки дружно засмеялись. Только вот Эмиру не могло отойти чувство что что должно случиться. Я весь день не могла прийти в себя. Я сильно задумывалась и не замечала окружающих. Да же 3 раза врезалась. Так как это первый день он прошёл быстро. После школы мы шли уже втроём. Когда мы разошлись я уже не так волновалась, а том что сегодня должно что-то произойти. Вот я вхожу…
-Я дома.!(Эмира)
-Привет, разувайся и проходи в гостиную…(мама)
Я не множко была озадачена этим. Разуясь я прошла в гостиную. Там уже все сидели и ждали меня. Я села…
-Ну.теперь все в сборе я могу начинать (мама)
-Поймите нас (папа)
-Папу повысили…(мама)
-Это же здорово, а чего все такие грустные?(Эмира)
-Его перевили в другой город…(мама)
-Что…(Эмира, Саша)
-Да, и поэтому мы хотим у вас спросить готовы ли вы периехать? Если нет то мы останемся толь вот папа останется на своей старой должности…(мама)
-Эм…если это поможет то я готов периехать (Саша)
Я была сильно испугана. Ведь я не хотела что бы весь папин карьерный рост взял и коту под хвост. Но я так же не хотела прощаться с Мияй и Софьяй. Это был самый мой трудный вопрос…
-Согласна…(Эмира)
-Правда?!(мама)
-Да, я не хочу что бы папа лишался такой возможности, а к своим подругам я время от времени буду приежатать.(Эмира)
-Хорошо (папа)
После разговора я пошла в свою комнату. Там я слегка полежала на кровати и ещё раз поразмыслила об этом. После я написала об этом девочкам. Они были в шоке и конечно не хотели от пускать. Но притом они как хорошие подруги они меня поддержали в моём решении. На следущае утро… У меня уже были готовы вещи. И я была готова к периезду. К нам постукались я пошла открывать дверь там стояли девочки. Не успев зайти они начали рыдать.
-Почему.почему ты уезжаешь.!(Мия)
-Как мы без тебя…(Софья)
-Хм.девочки вы без меня хорошо справитесь, а я буду приезжать к вам в гости.(Эмира)
-Честное слово будешь приезжать?(Мия)
-Да…(Эмира)
Я с девочками ещё раз нормально глядя в глаза попращалась уже к вечеру я была в новом городе…
Кристофер едва волочил ноги. Ноздреватый снег, такой же блестящий и разноцветный от бликов раннего солнца, как мятая фольга, которой бедняки покрывают ёлочные игрушки, хрустел под ногами мальчика, и Кристофер невольно вспомнил страшилки задиристых братьев. Они говорили, что дьявол, насытившись страданиями грешников, возвращал мертвецов на землю в виде снега, и хруст, который мы слышим, наступая в сугроб, не что иное, как хруст их проклятых костей. Съёжившись, он прибавил шаг.
Ревущий ветер заметал цепочку его маленьких косолапых шагов и не терял надежды повалить мальчика в сугроб. Но Кристофер, хоть и шатаясь, упорно продолжал путь, натянув дырявую курточку Тома на красные уши. Том, старший из семи детей, день и ночь проводил в мастерской отца, чиня обувные колодки, и, полируя без того лоснящиеся от воска сапоги достопочтенных господ. Тяжело прокормить большую семью, особенно, когда твоя мать безнадёжно больна и не может заниматься хозяйством, а обнаглевший булочник просит плату за то, что твой неусидчивый двенадцатилетний брат выполняет за него всю грязную работу, но при этом, гордо именуется учеником.
Кристофер торопился. На днях пекарь, у которого он ходил в подмастерьях, напился кислого вина и поведал мальчику удивительную историю. По его словам, на окраине города есть, на первый взгляд, ничем не примечательная лавка, коих можно насчитать с десяток на каждой улице. Но она интересна тем, что ей заправляет не человек, а птица и не просто птица, а чёрный дрозд, готовый исполнить любое твоё желание за чисто символическую плату. Монет, ни золотых, ни медных, хозяин не берёт. За свои услуги дрозд просит всего лишь кусочек души, но разве это много, если взамен ты можешь получить всё, о чём мечтаешь? Сам пекарь в загадочной лавке не бывал, но слышал от порядочных людей, что ещё никто не покидал её разочарованным или обманутым Чёрным Дроздом.
Продрогший от холода Кристофер замер у входа. Деревянная вывеска «Лавка Чёрного Дрозда» с изображением длинного клюва под шляпой покачивалась на ветру и зловеще скрипела. Не решаясь открыть дверь, мальчик топтался на месте. С одной стороны, он, как добрый христианин, не может обменять часть своей души на мирские блага, но с другой, душа же бессмертна, а мать больна, неужели Господь не простит ему этот грех?
Зазвенели рождественские колокольчики, и Кристофер, оставив былые сомнения, погрузился в мир тихой музыки, доносившейся из тёмного угла, и тонких запахов свежеиспечённых кексов. Посетителей в лавке не было, поэтому мальчик с лёгким сердцем, не боясь, что кто-то расскажет Тому, что он убежал из пекарни, разгуливал по крохотному помещению и рассматривал заботливо расставленные товары на полках.
Сколько же здесь игрушек! И повозки из древесины, и керамические лошадки, и тряпичные куклы, которые бы так понравились сёстрам! Даже есть заводной рыцарь! Эх, вот бы иметь такого рыцаря! Все мальчишки бы обзавидовались!
- Я могу тебе чем-то помочь? - Кристофер обернулся.
За прилавком стоял Чёрный Дрозд, только выглядел он совсем не так, как описывал его пекарь. Вместо гигантской говорящей птицы на мальчика смотрела худющая фигура в тёмном плаще, и, судя по её пристальному взгляду, за белой маской с толстыми швами по краям определённо скрывалось человеческое лицо. Хотя клюв у хозяина действительно имелся, но вряд ли птицы носят низкие кожаные шляпы с широкими полями.
- Это лавка, в которой исполняются все желания?
Чёрный Дрозд улыбнулся. Конечно, Кристофер не мог знать это наверняка, но ему показалось, что губы мужчины шевельнулись, не смотря на то, что их скрывала маска. Вне всяких сомнений Чёрный Дрозд был высоким мужчиной со спокойным голосом, хотя говорил он требовательным тоном, какой бывает у учителей, когда они спрашивают, выучил ли ты урок.
- О, мой маленький друг! Я могу воплотить в жизнь твою самую сокровенную мечту! Тебе стоит только попросить. - сказал хозяин лавки и достал из-под прилавка железный стаканчик. - И, разумеется, заплатить… Попробуй мой шоколад. - он протянул стаканчик Кристоферу.
- За него мне тоже придётся платить?.
Чёрный Дрозд рассмеялся. Его смех, подобный карканью тысячи ворон, эхом пронёсся по лавке.
- Не волнуйся, милый мальчик, я не возьму с тебя платы. Забудь, что я хозяин лавки, представь, что я твой друг! Ты же берёшь угощения от друзей?
Кристофер недоверчиво посмотрел в стакан. Бурлящая жидкость, покрытая тонкой плёнкой, не вызывала желания её пробовать.
- Однажды Том приносил нам шоколад. - задумчиво протянул юный посетитель. - Он был горький и невкусный.
- Мой шоколад тебе понравится. Пробуй, не стесняйся!
Кристофер неохотно лизнул край стакана. Чёрный Дрозд не обманул! Шоколад действительно оказался вкусным, но почему-то горячим.
- Люди думают, что правильно его готовят. - мужчина забрал у довольного мальчика пустой стакан. - Но теперь ты знаешь, что они ошибаются. Только никому рассказывай, что пробовал в моей лавке вкусный шоколад. Пусть это останется нашим маленьким секретом. - Чёрный Дрозд наклонился к Кристоферу и вытер ему щёки своим белоснежным платком.
Страх в голубых глазах мальчика сменился благодарностью.
- Я никому об этом не расскажу! Даже Тому!
Чёрный Дрозд кивнул.
- Ты пришёл за сладостями? Или, может быть, за игрушками?
Кристофер восторженно ахнул: над его головой развернулась настоящая баталия! Игрушечные рыцари сражались не на жизнь, а не смерть за внимание прекрасных тряпичных кукол в круговороте из печенья, кексов и сладких пирожков. Мальчик то и дело подпрыгивал, чтобы взять очередную булочку, а Чёрный Дрозд, круживший рядом с Кристофером, незаметно и совсем не больно отщипывал по кусочку его невинной души.
Волшебство исчезло, и игрушки вернулись на полки, когда Кристофер, пожалуй, впервые в жизни, досыта наелся и сел на расшатанную табуретку. Мальчик был так счастлив, что даже не поинтересовался, откуда она взялась.
- Ты получил всё, что хотел? - спросил Чёрный Дрозд, и Кристофер виновато опустил глаза.
- На самом деле я пришёл сюда с другим желанием. Я хотел, чтобы моя мама больше не болела.
- Я могу исполнить и это желание.
Кристофер смущённо и вымученно улыбнулся. Он боялся, что из-за своей беспечности не сможет спасти мать.
- Всего один кусочек твоей души, и твоя мама больше никогда не будет болеть. - Чёрный Дрозд подошёл к мальчику. Кристофер кивнул и закрыл глаза. Но только Чёрный Дрозд знал, что этот кусочек - всё, что осталось от души подмастерья пекаря…
…Зазвенели рождественские колокольчики, и в лавку вошла рыжеволосая девушка. Она была одета по последней моде и, судя по цветочному запаху, посетительница щедро обливалась духами, купленными у флорентийца Рене в Париже. Платья, представленные в лавке, привели молодую особу в восторг, а также броши, перчатки, веера и другие товары. Казалось, это место создано специально для неё!
- Я могу тебе чем-то помочь? - спросил Чёрный Дрозд.
…Том искал брата почти целый месяц: расспрашивал друзей мальчика, пекаря, проходящих мимо горожан, но никто не видел Кристофера, точно он провалился сквозь землю. Ходил Том и на окраину города, но люди, проживавшие там, лишь посмеялись: вон, посмотри, на лавку, о которой ты спрашиваешь! Разве она похожа на ларец с чудесами? Брось, друг! Чёрный Дрозд - всего лишь легенда! Загулял твой братец, ещё вернётся, не береди зря душу!
Том заглянул в щель между досками, которой был заколочен вход в лавку, но не увидел ничего кроме пыли на пустых полках. Деревянная вывеска натужно скрипела.
… - Я хочу примерить это платье! - рыжеволосая девушка схватила шёлковый наряд.
- Всё, что пожелаешь. - ответил Чёрный Дрозд и, повернувшись к двери, улыбнулся.
Не всем удаётся войти в лавку Чёрного Дрозда. Но тот, кто в неё вошёл, уже никогда из неё не выйдет.
Что до матери Кристофера, так Чёрный Дрозд сдержал своё обещание. Мать мальчика больше никогда не болела. Женщина умерла.
***
От автора:
На этот рассказ меня вдохновило стихотворение моего доброго знакомого Дмитрия.
Оригинал: Кощейъ «Черный дрозд».
Это не переделанное в прозу произведение Дмитрия, а всего лишь мой ассоциативный ряд, который появился в моей голове, когда я читала его стихотворение.
К сожалению, правила сайта не позволяют мне вставить ссылку на его работу. Однако, если вы не сможете найти его сами в Интернете по поиску, вы всегда можете написать мне в личные сообщения, и я с радостью ей с вами поделюсь!
Презабавная история произошла со мной на транспорте этой осенью.
Конечно, эта история, как бы сказать, не бичует разные темные стороны нашей жизни и не откликается на урожай, на отсутствие тары, и так далее, и тому подобное. А просто в ней говорится, чего со мной этим летом произошло.
Хотя, с другой стороны, прочитавши этот рассказ, можно, безусловно, заклеймить порядочки и вообще железнодорожную администрацию, зачем она допускает такие прискорбные факты. Так что, вообще говоря, эта сатира не совсем беззубая. Она кое-кого кусает и кое-кого призывает к порядку.
Тем более, действительно, нельзя же допускать подобные обстоятельства. Что вы, что вы!
А ехал я, конечно, в Москву. Из Орловской губернии. Я там был в одном совхозе. Поглядел, как и чего там делается.
Действительно верно, очень грандиозные картины наблюдаются. Тракторы ходят взад и вперед. Всюду на сегодняшний день пшеница поспевает. Овес так и растет из-под земли.
Но, конечно, не об этом речь.
А сажусь я в поезд на своей станции Петровская, чтобы, конечно, после незабываемых картин природы следовать в Москву.
И вот, подходит почтово-пассажирский поезд в 6.45 вечера.
Сажусь в этот поезд.
Народу не так чтобы безобразно много. Даже, в крайнем случае, сесть можно.
Прошу потесниться. Сажусь.
И вот гляжу на своих попутчиков.
А дело, я говорю, к вечеру. Не то чтобы темно, но темновато. Вообще сумерки. И огня еще не дают. Провода экономят.
Так вот гляжу на окружающих пассажиров и вижу - компания подобралась довольно славная. Такие все, вижу, симпатичные, ненадутые люди.
Один такой без шапки, длинногривый субъект, но не поп. Такой вообще интеллигент в черной тужурке.
Рядом с ним - в русских сапогах и в форменной фуражке. Такой усатый. Только не инженер. Может быть, он сторож из зоологического сада или агроном. Только - видать - очень отзывчивой души человек. Он держит своими ручками перочинный ножик и этим ножичком нарезает антоновское яблоко на кусочки и кормит своего другого соседа - безрукого. Такой с ним рядом, вижу, безрукий гражданин едет. Такой молодой пролетарский парень. Без обеих рук. Наверное, инвалид труда. Очень жалко глядеть.
Но он с таким аппетитом кушает. И, поскольку у него нету рук, тот ему нарезает на дольки и подает в рот на кончике ножа.
Такая, вижу, гуманная картинка. Сюжет, достойный Рембрандта.
А напротив них сидит немолодой седоватый мужчина в черном картузе. И все он, этот мужчина, усмехается.
Может, до меня у них какой-нибудь слишком забавный разговор был. Только, видать, этот пассажир все еще не может остыть и все хохочет по временам: «Хее и хее!»
А очень меня заинтриговал не этот седоватый, а тот, который безрукий. Такой, вижу, молодой, а уж безрукий.
И гляжу я на него с гражданской скорбью и очень меня подмывает спросить, как это он так опростоволосился и на чем конечности потерял. Но спросить неловко.
Думаю, привыкну к пассажирам, разговорюсь и после спрошу.
Стал посторонние вопросы задавать усатому субъекту, как более отзывчивому, но тот отвечает хмуро и с неохотой.
Только вдруг в разговор со мной ввязывается первый интеллигентный мужчина, который с длинными волосами.
Чего-то он до меня обратился, и у нас с ним завязался разговор на разные легкие темы и за жизнь - куда едете, почем капуста и есть ли у вас жилищный кризис на сегодняшний день.
Он говорит:
- У нас жилищного кризиса не наблюдается. Тем более, мы проживаем у себя в усадьбе, в поместье.
- И что же, говорю, вы комнату имеете или как, угол?
- Нет, говорит, зачем комнату. Берите выше. У меня шестнадцать комнат, не считая, безусловно, людских, сараев и так далее.
Я говорю:
- Что ж, говорю, вас не выселили в революцию, или это есть совхоз?
- Нет, говорит, это есть мое родовое поместье, особняк. Да вы, говорит, приезжайте ко мне. Я еще довольно роскошно живу. Иногда вечера устраиваю. Кругом у меня фонтаны брызжут. Симфонические оркестры поминутно собачьи вальсы играют…
- Что же вы, говорю, я извиняюсь, арендатор будете или вы есть частное лицо?
- Да, говорит, я частное лицо. Я помещик.
- То есть, говорю, как вас, позвольте, понимать? Вы есть бывший помещик? То есть, говорю, пролетарская революция смела же вашу категорию. Я, говорю, извиняюсь, мне чего-то не разобраться в этом деле. Может быть, у вас дарственное имение за особые заслуги перед революцией? Он говорит:
- Ну да, безусловно, за особые заслуги… Да вы приезжайте - увидите. Ну, хотите, - сейчас заедем ко мне? Очень, говорит, роскошную жизнь встретите. Поедем.
Что, думаю, за черт! Поехать, что ли, поглядеть, как это он сохранился сквозь пролетарскую революцию. Или он брешет.
Тем более - вижу - седоватый мужчина смеется. Все хохочет: «Хее и хее!»
Только я хотел сделать ему замечание за неуместный смех, а который усатый, который раньше нарезал яблоко, отложил свой перочинный нож на столик, дожрал остатки и говорит мне довольно громко:
- Да вы с ними перестаньте разговор поддерживать. Это психические.
Тут я поглядел на всю честную компанию и вижу - батюшки мои! Да ведь это, действительно, ненормальные едут со сторожем. И который длинноволосый - ненормальный. И который все время хохочет. И безрукий тоже. На нем просто смирительная рубашка надета - руки скручены. И сразу не разобрать, что он с руками. Одним словом, едут ненормальные. А этот усатый - ихний сторож. Он их перевозит.
Гляжу я на них с беспокойством и нервничаю - еще, думаю, черт их побери, задушат, раз они есть психические и не отвечают за свои поступки!
Только вдруг - вижу - один ненормальный с черной бородой, мой сосед, поглядел своим хитрым глазом на перочинный ножик и вдруг - хватает его в руку.
Тут у меня сердце екнуло, и мороз по коже прошел. В одну секунду я вскочил, навалился на бородатого и начал у него ножик отбирать.
А он отчаянное сопротивление мне оказывает. И прямо меня норовит укусить своими бешеными зубами.
Только вдруг усатый сторож меня назад оттягивает.
- Чего вы, говорит, на них навалились, как вам, право, не совестно! Это ихний ножик. Это не психический пассажир. Вот эти трое - да, мои психические. А этот пассажир просто едет, как и не вы. Мы у них ножик одалживали - попросили. Это ихний ножик. Как вам не совестно!
Которого я подмял, говорит:
- Я же им ножик давай, они же на меня и накидываются! Душат за горло! Благодарю - спасибо! Какие странные поступки с ихней стороны!
Я говорю:
- Я извиняюсь, я думал - вы психический.
- Вы, говорит, думали! Думают индейские петухи!..
Чуть, сволочь, не задушил за горло.
Тут, слегка побранившись, мы вскоре приехали на станцию Игрень, и наши психические со своим проводником вышли. И вышли они довольно в строгом порядке. Только что «безрукого» пришлось слегка подталкивать.
А после кондуктор нам сказал, что на этой станции Игрень как раз имеется дом для душевнобольных, куда довольно часто возят таких психических. И что как же их еще возить? Не в собачьей теплушке же? Обижаться нечего.
Да я, собственно, и не обижаюсь. Глупо, конечно, произошло, что разговорился, как дурак, но ничего! А вот которого я подмял, тот, действительно, обиделся. Он долго глядел на меня хмуро и следил за моими движениями. А после, не ожидая от меня ничего хорошего, перешел с вещами в другое отделение.
Пожалуйста!
Майский день. Травы уже налились цветом и силой. Солнце согревало землю по-летнему. Отцветала сирень, но еще не померк ее сладкий тягучий аромат. Изумрудный пруд, поросший ряской и камышами по краю, приютил небольшую лодку. В ней сидела молодая пара и что-то оживленно обсуждала. Было видно, что мужчина пытается доказать рациональность своих слов женщине; снимает в порыве эмоций шляпу и снова одевает ее. Будто этот жест прибавляет его словам весомости. Молодой мужчина, Михаил, зачитывал выдержки из последних номеров газет. Миловидная девушка, Анна, время от времени прикрывала глаза и обреченно вздыхала, не зная, что она может ответить возлюбленному. И нужно ли отвечать… Анне не хотелось спорить, не хотелось возражать. В ее двадцать с небольшим лет ей просто хотелось жить. Кататься по этому тихому маленькому пруду, который она знала с детства, смотреть в зеленые глаза своего Мишеньки, с которым через месяц у них должно было состояться венчание. Михаил, в который раз говорил о неспокойной обстановке в стране, убеждал, что положение становится критическим и лучше подумать о переезде заграницу. Тогда Анне казалось - мужчины, как всегда, «сгущают краски». Да, идет Первая мировая война, но Россия всегда воевала, чтобы отстоять свой авторитет. Пройдет время, и эта война закончится, и все встанет на свои места. Они с Михаилом поженятся, заведут детей и будут жить в большом доме ее прадеда, который уже не одно столетие стоит на земле, окруженный цветником и чудесными сиреневыми зарослями. Анна очень любила сирень, и любая ее греза начиналась с нее.
В детстве Анне нравилось читать книги. Более всего она любила красивые притчи и легенды. Была легенда и о ее любимом цветке. Она гласила …
Сирень создали солнце и радуга. Богиня весны разбудила Солнце и его верную спутницу Радугу, смешала лучи солнца с пестрыми лучами райской дуги, рассыпала их на луга, ветви деревьев - и всюду появлялись цветы, земля заиграла красками. Но дойдя до скандинавских земель, Радуга поняла, что у нее осталась только лиловая краска. Пролила ее всю без остатка на, жаждущие красоты, земли. Солнце добавило света. Так и появились лиловые и белые кусты цветка, любимого во всем мире. В другой, древнегреческой легенде говорилось, что молодой Пан - бог лесов и лугов, повстречал однажды прекрасную речную нимфу Сирингу - вестницу утренней зари. Залюбовался ее красотой так, что забыл о своих забавах. Пан заговорил с Сирингой, но она испугалась и побежала прочь. Пан побежал следом, желая ее успокоить, но нимфа неожиданно превратилась в изумительный куст с нежными лиловыми цветами. И мы отдаем дань Сиринге, говоря «сирень».
Эта притча нравилась маленькой Анне больше других. Как-то могущественное божество обрушило на род людской свой гнев, заставив литься дожди и дни, и ночи, не останавливаясь даже на миг. Переполнились реки и озёра, вышли из берегов. Начался потоп. Перепуганные люди ушли в горы, надеясь спастись на поднебесных вершинах. Но вода поднималась всё выше и выше… Тогда юный пастух решил принести себя в жертву разгневанному богу. С мольбой о пощади для людей, кинулся он в воду. Бог сжалился, буря утихла. Перестал литься дождь, вода спала, близкие юноши были спасены. Юноша остался цел и невредим. А вся земля вокруг покрылась зарослями зелёных кустов, которые были унизаны душистыми кистями белого и лилового цвета.
«Сиреневые мечты» о будущем не давали девушке увидеть суровую реальность, о которой твердил ее жених. Время Российской империи, дворян и их родовых имений подходило к концу. В прекрасных сиреневых зарослях вскоре нельзя будет укрыться от кровопролития и хамства, которые захлестнут страну менее, чем через год.
Лодка продолжала покачиваться на глади пруда. Михаил молчал, не отводя взгляда от своей записной книжки. Анна с тревогой смотрела на испарину, выступившую у него на лбу. Шел май тысяча девятьсот шестнадцатого года.
Михаил оказался прав. Краски «сгущали» не мужчины, а кровь, лившаяся непрерывно в революцию, в гражданскую…
В тысяча девятьсот семнадцатом году родственники Анны и Михаила бежали в Польшу, а потом во Францию. Больше о них ничего не было известно. Анна и Михаил обвенчались в тысяча девятьсот шестнадцатом году, через год родился их первенец, но прожил всего несколько месяцев. По стране прошел сыпной тиф. Анна и сама едва осталась жива.
Анна и Михаил были классово чуждыми элементами в новом обществе, потому перебрались подальше от столицы, в пригород Тулы. Михаил устроился рабочим на завод, а его супруга некоторое время преподавала грамматику в сельской школе. Несколько лет пара жила в бараке для рабочих, пока начальство завода, где работал Михаил, не выделило тёс на строительство собственного дома. Тогда, в середине двадцатых годов - это было пределом мечтаний. Наконец-то! Свой дом! Еще до того, как он был построен, Анна посадила вокруг дома саженцы сирени. Они напоминали ей безмятежное, счастливое время юности.
Прошли годы. Прошли жизни Михаила и Анны. Они прожили их как могли, как им позволило прожить то суровое, непростое время. Всю свою нерастраченную любовь они отдали своему маленькому саду.
Мне всегда хотелось купить уютный домик в каком-нибудь тихом месте. В прошлом году это желание осуществилось. Домик сразу привлёк внимание. Он показался мне самым скромным среди ярко выкрашенных соседей. А самое главное, вокруг него по периметру росла сирень. Охраняла и закрывала окна от посторонних глаз и окружающего мира. Дом я покупала ранней весной и предвкушала, как чудесно будет вдыхать аромат лиловых кистей через открытые окна. Внутри дом был чистым и аккуратным. Все комнаты, начиная с прихожей - проходные. Из прихожей попадаешь в кухню, из кухни в гостинную, а потом в маленькую спальню. Окна большие во всю стену и сирень… сирень… Перед покупкой я узнала, что дом имел множество хозяев. Последние сделали здесь солидный ремонт: полы, стены, потолки - все было свежим и новым. От «старых времен» остались, пожалуй, напольные часы с боем, но они не шли, да небольшой круглый стол с изогнутыми ножками. Я видела подобные столики в кино, в фильмах о тридцатых-сороковых годах прошлого века. Сидя в кресле вечерами я смотрела в сиреневую гущу цветов за окном. Мне так хотелось хотя бы представить, кто и когда построил этот дом; как прошла жизнь этих людей… Что хотели они передать будущим хозяевам дома…
При этих мыслях мой взгляд остановился на круглом столике, стоявшем в углу комнаты. Такие столы всегда изготовлялись с «секретом». Нужно просто нажать на определенную часть боковой панели столешницы и откроется тайник. Промаявшись с поисками этого «секретного места» с полчаса, с досадой я со всей силы ударила кулаком по боковине стола. Медленно со скрипом выехал ко мне небольшой выдвижной ящичек. В нем лежал пожелтевший, свернутый вчетверо лист бумаги, пустой флакон духов «Красная Москва» и две засушенные кисти сирени. Я аккуратно развернула лист и прочла:
«Дорогая моя Аннушка, уже много лет тебя нет рядом, но как еще я могу поговорить с тобой… Как в юности, пишу письма. Снова весна, снова цветет сирень. Жаль, что ты не видишь. Каждый вечер я открываю окна и мне кажется, что ты входишь в наш дом с этим сиреневым запахом. А когда сирень отцветает, я достаю флакончик твоих духов. Думаю, что скоро я и сам расскажу тебе о своих мыслях и чувствах. Лишь одно волнует меня в этой жизни сейчас, будет ли новый хозяин дома ухаживать за нашей сиренью. Мне хочется верить, что будет. Лишь этого я прошу каждый вечер, стоя подолгу у окна нашей маленькой спальни».
Я никогда не пытался понять, чем в интиме поведение мужчины отличается от интимного поведения женщины.
И никогда не пытался понять, в чем заключается влияние Марса или Венеры.
И также никогда не задавался вопросом, почему мужчины думают головой, а женщины - сердцем.
Но! Одним погожим вечером на прошлой неделе я и моя женщина легли в постель.
Итак, мои желания постепенно набирают температуру, но тут она говорит мне: «Кажется, мне не хочется! Я хочу, чтобы мы просто лежали рядом и ты нежно меня держал».
Я спросил: «Что?! Милая, что за фигня?»
И тут она говорит мне то, чего боится услышать любой мужчина на планете:
«Ты со мной просто удовлетворяешь свои мужские физиологические потребности. А то, что происходит у меня в душе, какие у меня как у женщины существуют эмоциональные потребности, тебя не интересует».
Она посмотрела на мое озадаченное лицо и добавила:
«Ну, разве ты не можешь любить меня просто за то, какая я есть, независимо от того, что у нас с тобой происходит в спальне?»
Я промолчал, но понял, что этой ночью толку не дождешься, отвернулся и заснул.
Однако на следующий день я решил взять на работе отгул, чтобы провести это время с ней.
Мы хорошо позавтракали и пошли в какой-то большой-большой (неважно, как называется) супермаркет с большим количеством отделов.
Она переходила из одного отдела в другой, примеряла разную дорогую одежду, а я все время был рядом с ней.
Она не могла никак определиться, что именно ей выбрать, а я сказал ей: «Бери все».
Она захотела купить обувь к каждому новому наряду, и я сказал: «Конечно, возьми все, что тебе подойдет».
Потом мы пошли в ювелирный отдел, она выбрала там пару сережек с бриллиантами. Хочу сказать… ну, короче, она была весьма взволнована тем, что происходит.
Наверное, она решила, что вчерашний разговор повлиял на меня так, что я почувствовал себя фактически накануне кораблекрушения и отчаянно не хотел портить наши отношения.
Кажется, она даже начала это проверять, потому что захотела купить теннисную ракетку, хотя даже не знает, как в этот теннис играть.
Она просто затрепетала, когда услышала, как я сказал: «Это классная вещь, бери, дорогая!»
Выглядела она так, как будто была уже близка к пику интимного удовлетворения. Улыбаясь, она произнесла: «Мне кажется, что это все… Дорогой, мы можем идти в кассу». Я еле дождался этого момента и, едва сдерживая свое нетерпение, произнес: «Нет, милая, не думаю, что мне этого хочется».
После этих слов она переменилась в лице, и с полуотвисшей челюстью сдавленным голосом спросила: «ЧТО?!»
Тогда я сказал: «Милая! Я только хочу, чтобы ты просто подержала все это в руках.
И все.
Но мне почему-то кажется, что в этой ситуации тебя не волнуют мои мужские финансовые возможности, тебя волнуют только твои женские потребности».
И в тот самый момент, когда мне показалось, что она готова меня убить (и не только взглядом), я ласково добавил:
«Почему ты не можешь любить меня просто за то, какой я есть, а не за то, какие вещи я тебе покупаю?»
Почему-то мне кажется, что и сегодня у меня не будет близости.
В маленьком уральском городке проживала уважаемая счастливая семья из трёх человек: глава семейства Владимир Эрнестович - человек с большой буквы, крепкого телосложения, невысокого роста, с вьющимися, густыми, тёмного цвета волосами, с большими умными, проницательными, карими глазами, чрезвычайно доброго характера, улыбчивый и приветливый, одним словом - человеколюб, служил человечеству врачом - заведующим терапевтического отделения в городской больнице, жена его - Анна Ивановна, работала психиатром в лучшем профилактории от крупного завода, по рассказам людей - замечательный человек, красавица, большая умница, и их сын - Серёженька, выдался им подстать, унаследовавший все самые лучшие черты своих родителей, пошёл по стопам семейной профессиональной династии трёх поколений, а может и больше, обучался в медицинском институте, дававший надежды на пополнение самых грамотных врачей на Урале, а может и во всей России. Проживали они в старой части города, в синарском трубном посёлке, по названию близлежащего завода, тихом, уютном, красивым своим роскошным парком, местечке, в трёхэтажном доме, который построили пленные немцы в начале 50-х годов, в квартире из трёх просторных комнат, с высокими потолками, большими окнами, что считалось - элитным построением, и которую выдали отцу Владимира Эрнестовича, как заслуженному врачу этого города и бывшему светилу медицины. Безвременно скончавшиеся родители оставили все свои достижения своему единственному сыну: - память уважения, профессионализм, гуманность, и маленькое, скромное состояние - эту квартиру. Недолго продлилось счастье городских, уральских эскулапов. В начале 90-х годов, заражённые идеей перестройки, властители синарского трубного завода решили прибрать к рукам лучшие дома в этом посёлке и поселиться туда самим, со своими семьями, а горожанам, которые проживали в этих домах предоставить взамен другие квартиры, не считаясь ни с их желаниями, ни с согласием. Основание было придумано одно - эти дома принадлежность Завода! Попала под прицел властителей завода, кормильцев администрации города и всех судебных инстанций в том числе, квартира Владимира Эрнестовича. Ввалились к ним, семье врача, ранним утром, на осмотр квартиры, разнаряженные жёнушки с деточками хозяев жизни маленького городка, бесцеремонно предъявив ордер в лицо проживающих, что больше у них нет права находиться в заводском жилище, и с указанием нового адреса, куда им надлежит убраться в течении недели.
Повторилась история произвола в этой семье почти через пол века, в 37 году отца - профессора медицинских наук Владимира Эрнестовича хотели расстрелять, за буржуазное происхождение, и владение большими апартаментами в своей собственности, где он проводил свои медицинские научные опыты, исследования. Но кто-то из благодарных выживших его пациентов сумел спасти - своего спасителя, и вместо расстрела выслали профессора с семьёй в маленький городок из столичного. Никто не мог понять почему Владимир Эрнестович стал ходить с поникшей головой, свою семейную историю семья держала в секрете, как прошлую, так и настоящую. Пришлось им убираться из квартиры. Вызвали с учёбы на подмогу сборов и для переезда студента Серёженьку. Если бы они, родители, могли предвидеть реакцию сына, без пяти минут - интерна, на происходящее, то выехали бы из родного гнёздышка без помощи Сергея.
Естественной волной вспыхнул праведный гнев в душе молодого человека, знавшего историю своего обворованного советской властью уважаемого рода. Перевёз Серёжа родителей на новое место проживания, в новый район городка, и задумал отомстить обидчикам. Купил на чёрном рынке пистолет и пошёл к новой наглой хозяйке в их бывшей квартире, выстрелил в неё, когда она открыла дверь, но промахнулся, так как она брякнулась в обморок, когда увидела дуло пистолета возле своего носа. Она отделалась испугом, да незначительным ушибом безмозглой головы. Суд присудил Серёженьке 9 лет лишения свободы. Владимир Эрнестович через год скончался от инфаркта, Анна Ивановна сошла с ума. Советская власть уничтожила много интеллигентных, интеллектуальных людей, в том числе семейную династию благородных врачей Владимира Эрнестовича.
(Рассказ основан на реальных событиях, имена уважаемых мной людей изменены. Низкий им поклон и светлая память.)