Цитаты на тему «Рассказ»

«Пустышка»

Знавал я одну девушку, довольно таки не плохую. Была она из обычной, среднестатистической семьи, в меру распущенная, в меру избалованная родительской заботой и вниманием. Училась она прилежно, но особого стремления к обучению не имела и потому, на уроках тайком заглядывала в мобильный телефон, впрочем, как и все, но она это делала гораздо чаще. Мнения о себе была высокого и в какой-то степени заслуженно, так как считалась очень миловидной, даже красивой. Следила за своей фигурой, а фигура у неё была что надо! Бегала по вечерам на стадионе, иногда одна, иногда с подругой и непременно с наушниками в ушах. Дома частенько приседала, порою качала пресс. Противоположному полу она нравилась и хорошо это понимала. С парнями держалась непринужденно, горделиво, с лёгким холодком, что их, безусловно, задевало и в то же время влекло. В школе они «рисовались» перед ней, стремясь продемонстрировать свою крутость; ловили взгляд, улыбку, каждое слово, как будто за это им платили деньги. Естественно, что её внимания добивались лучшие из них.

Так вот один «лучший», сначала добился её расположения, а потом и просто добился её. Он был старше на четыре года и уже учился в институте. Строен, красив, умён, романтичен, но в то же время слегка дерзок, даже хамоват. Глаза тёмные, взгляд спокойный и решительный, с какой-то притягательною силой. Она уже строила планы на их счастливое совместное будущее, как он признался ей, что чувства его были вспышкой, заблуждением, горячкой. Что его сердце безнадёжно занято другой, и та другая не замечает пламени его любви. Он рассказал о том, как ему жаль расставаться, но он не хочет ранить её своим безразличием, что он глубоко потерянный человек, что она очень милая и великолепная девушка, быть может, лучше чем та другая, но сердцу не прикажешь. Потом они долго молчали, смотрели на одинокую тучу, плавно скользящую по ночному небу и на яркие звезды, мерцающие в его глубине. Похолодало, он проводил её к подъезду, поцеловал оголённое плечо и предложил остаться друзьями. Она со слезами и потёкшей тушью пошла домой, налила себе чаю и долго не могла уснуть, думая о нём. Он же, постояв минуту в раздумьях, позвонил своей институтской подруге, сказал, что приедет в город послезавтра, что он купил билеты в кино и да, он безумно соскучился. Потом он пожелал ей сладких снов и сам пошел спать.

Наша же героиня, на следующий день в школу не пошла. Её накрыла огромная волна эмоций, в которой смешалось всё: обида на жизнь, страдания из-за неразделённой любви, непонимание ситуации, бренность и тленность всего сущего. Вечером она никуда не выходила. К ней пришли две подружки и им, она изливала свою душевную печаль. Но прошла неделя, другая, месяц — эта печаль незаметно развеялась как утренний туман. Стоит ли грустить такой «очаровашке»? Вскоре она вспомнила, что за ней ухаживают многие хорошие парни и сочла этот случай, неким пустяком, недоразумением, превратностью судьбы. Она выбрала достойного кавалера, ведь так положено, что красивая и самодостаточная девушка, непременно должна быть с кавалером, причем видным, смелым, которого боятся остальные, который будет подчеркивать её статус «самой лучшей девушки в школе».

Так она начала встречаться с сыном учителя физкультуры. Он соответствовал её требованиям — занимался вольной борьбой, имел мужественный вид, а ещё штрих к мужественности добавляла татуировка на плече, изображающая грозного воина с щитом и мечом. Он играл на гитаре, правда играл не особо, да и пел не очень, но здесь была важна сама суть. Учебу он не любил, период сессии для него был сложным периодом заключения устных договорённостей с преподавателями и (предвиденных) денежных трат. Сначала у них всё было прекрасно, милые прогулки на выходных, посиделки компанией в летнем кафе, вечерние катания на машине. Он молчалив, Она разговорчива. Он любит рок, Она поп-музыку. Он рассуждает о земном, Она о высоком… но это всё мелочи, все люди разные. Потом их чувства стали постепенно охладевать. Он казался ей безынтересным, обычным. И играл на гитаре он не важно, и пел так себе, и не мог разговор поддержать, и развеселить её в минуты скуки, да и вообще, они были слишком не похожи. Он молчалив, Она разговорчива. Он любит рок, Она поп-музыку. Он рассуждает о земном, Она о высоком. Да и Она перестала нравиться ему — прошли первые восторги, закрадывалась неуверенность в своем выборе. Ну, красивая, и что с того? Всё время болтает о всякой ерунде, скучная, капризная. Вскоре они оба осознали, что кроме одного биологического желания их ничего не связывает, да и желание то становилось всё более не желанным. Так они встретили в одной компании Новый год, полюбили друг друга напоследок и расстались без взаимных претензий.

Она одного не могла понять, почему так выходит, что её «замечательность», её красота, сексуальное тело, не является тем фактором, который бы удерживал парней возле неё длительное время. В чем была причина? Но эти размышления, как правило, были недолгими и сводились к одному знаменателю — если парень перешел в отряд бывших, то он её не достоин. Ему быстро находилась замена. Но «достойных» становилось всё меньше, вскоре критерии «достойности» пришлось расширять. Так ряды бывших стали пополняться и качество плавно переросло в количество. Теперь именно за счет количества парней, наша героиня стала самоутверждаться. Она с азартом говорила о толпах бегающих за ней, превозносящих её. Ей было удобно жить в придуманном мире всеобщего обожания. Только обожание это длилось не долго и она искренне недоумевала, почему? Потому, что как личность, как человек, обладающий притягательным своеобразием, как носитель своего внутреннего Я, она была пустышкой с чрезмерно раздутым Эго. А что может дать пустышка? Разве что, просто, дать.
(08.07.18)

Это сейчас бывший приемщик стеклотары Вова Хомяк известен в нашем городе как собиратель картин. Это сейчас он, проводя гостей по своему огромному дому, обставленному с какой-то вавилонской роскошью, небрежно роняет сквозь оттопыренную губу, указывая на стены:

— Филонов… Шемякин… Целков…

— А это что? — интересуются гости, останавливаясь у очередной картины.

— А это Ге, — еще более небрежно роняет Вова.

— Почему ге? — удивляются гости. — А что, хорошую картину ты уже не мог себе прикупить?

— Да нет, — отвечает Вова, — Ге — это фамилия художника. А картина как раз хорошая. Вот темные вы люди…

Нет, сейчас Вова в этом вопросе, как говорят его друзья: «Какой-то переодетый профессор». Но еще лет десять назад, в те великие времена, когда все мало-мальски соображающие люди в Одессе делали себе огромные состояния за каких-то двадцать минут, а Вова как самый малосоображающий, сделал его себе за двадцать пять, он, то есть, Вова, был далек от этого искусства, как от Луны.

— Ну, Пусик! — уговаривала Вову его жена Ляля. — Помнишь, мы еще с тобой кино смотрели из жизни миллионера Онассиса? У него там в квартире картинки всякие, статуэтки… Красиво! А у нас из живописи один перекидной календарь. Можно подумать, что мы с тобой бедней какого-то там Онассиса!

— Перестань! — отмахивался Вова. — Картинки-шмартинки… Это все Чайковский.

— Как ты говоришь? — переспрашивала Ляля.

— Ну, это дедушка мой так говорил, — объяснял Вова. — Все, что человек не может съесть, надеть на себя или трахнуть — это Чайковский. То есть для жизни вещь абсолютно ненужная…

Впрочем, в том, что искусство — для жизни вещь очень даже не бесполезная, а никакой не Чайковский, Вове пришлось убедиться довольно скоро.

…Ранним воскресным утром грянул этот звонок. Ляля отправилась было открывать бронированную входную дверь, но та почему-то раскрылась сама, и перед четой Хомяков предстал неотразимо элегантный мужчина, похожий на молодого Мефистофеля, с огромным кожаным кейсом в руках.

— Алекс Пургалин! — представился он. — Бывший ваш соотечественник, а ныне гражданин США. Президент транснациональной суперкорпорации «Брайтонский Лувр». Дешевая распродажа бесценных шедевров. В этом городе всего на несколько минут, и вот, так сказать, не мог не посетить представителей зарождающейся элиты… Мои рекомендательные письма… Совместные фотографии с Клинтоном, папой римским, а также мэром города Бугульмы…

— Ой, Вовчик! — ахнула Ляля. — Так это же как раз то, что нам нужно!

— Даже не сомневайтесь! — подтвердил гость. — Я работаю со всеми самыми богатыми представителями прогрессивного человечества, и еще не было случая, чтобы какой-нибудь клиент ушел от меня безнаказанным. То есть без произведения живописи или скульптуры!

— А нам что вы можете предложить? — недоверчиво поинтересовался Вова.

— Все что угодно! Взгляните на эти холсты. — И Мефистофель достал из своего кейса несколько листов плотной бумаги. — Ван Гог, Гоген, Шагал… Три лучших художника Брайтона день и ночь, не выходя из своего подвала, рисуют для меня эти бессмертные копии, которые я, заметьте, ставлю значительно выше оригиналов. Во всяком случае, по цене! Вот — Сальвадор Дали. Очень рекомендую. Блестящая вещь!

— Где Сальвадор? — удивился Вова, рассматривая картину. — Тут паровоз какой-то из печки выезжает… это я вижу… А Сальвадор тут где?

— Так говорят же тебе — в дали! — неловко пошутила Ляля, всем своим видом показывая, как ей неудобно за своего необразованного мужа. — Просто, наверное, нужно присмотреться…

— Нет, — твердо сказал Вова. — Это мы не берем. Я этот абстракционизм вообще ненавижу.

— Совершенно с вами согласен, — бодро закивал головой гость. — Я его сам терпеть не могу. Бездарнейшая картина!.. Даже не понимаю, зачем я ее вам принес… — И на глазах изумленных Хомяков быстро разорвал Сальвадора Дали на мелкие кусочки. — Но взгляните на это совершенно бесценное полотно! — продолжал он, доставая следующий лист бумаги. — «Мишки в сосновом бору»! Здесь, я думаю, для вас уже будет почти все понятно!..

— Тем более не берем! — отмахнулся Вова. — Я эту лагерную тематику в квартире не потерплю. «Мишки на севере», «Мишки на лесоповале»… Насмотрелся уже в свое время… И боюсь, еще насмотрюсь…

— Но, Вовочка, — сильно расстроилась Ляля, — надо же что-то приобрести. Больше такого шанса нам может и не представиться…

— Да что я, не понимаю! — взорвался Хомяк. — Раз уж у всего мира крыша поехала от этого чертова искусства, надо как-то соответствовать… Но тогда уж хотелось бы чего-нибудь, я не знаю… Ну, типа, не копию там, а оригинал… Желательно антиквариат… Ну, чтобы деньги вложить!

— Есть, — твердо ответил гость, гипнотически глядя на Хомяка. — Исключительно только для вас. Именно оригинал. Антиквариат. И именно для того, чтобы вкладывать деньги.

И с этими словами он достал из своего кейса выполненную в натуральную величину, ярко раскрашенную, хоть и потемневшую от времени, керамическую фигуру, в которой Хомяки, родись они лет на пятнадцать раньше, сразу смогли бы узнать популярную в те времена среди посетителей одесского Привоза кошку-копилку.

— Ништяк! — ахнула Ляля. — Боже, какая прелесть!

— В каталоге Эрмитажа этот шедевр числится под названием «Бенгальский лев», — заметил президент транснациональной корпорации.

— А это точно антиквариат? — спросил Вова. — В смысле — вещь давно сделана?

— В шестнадцатом веке.

— А сейчас какой? — заинтересовалась Ляля.

— Сейчас двадцатый. Да тут и так видно, что вещь старинная. Вот ухо отбито. Я думаю, это работа Леонардо да Винчи.

— Хулиган, — не одобрил Хомяк.

— Кто?

— Этот самый Давинча — взял, ухо отбил!..

— Нет, вы не поняли. Да Винчи — это автор шедевра. А ухо… Вы ведь бывали в Италии?

— Еще сколько раз!

— Обратили внимание: Венера Милосская — с отбитыми руками, Аполлон — с отбитым носом?.. И ничего. Они от этого, наоборот, в сто раз дороже становятся…

— Ну, по музеям нам там ходить некогда, — ответил Вова. — Но в прошлую субботу мы в этой Италии так погудели с братвой в одном ресторане, что к утру от него камня на камне… Ну, в общем, как вы говорите, так ему теперь вообще цены нету.

— Понятно, — кивнул гость. — Так что, «Льва» будете приобретать?

— Хочу! — опять ахнула Ляля. — Ой как хочу!

— Подожди! — одернул ее Хомяк. — А какая цена?

— Вам как ценителю, собственно «Лев» обойдется в одну тысячу долларов.

— Покупаем! — твердо сказала Ляля.

— Да подожди ты! — опять остановил ее Вова. — «Лев», «Лев»… Что я, не вижу, что ли, что это кошка?.. Хотя, может, ее и слепил этот самый… Довинченный…

— А я хочу!.. Ну посмотри, дорогой, — она же, как живая!

— Но все-таки не живая…

— Пожалуйста, — вмешался в разговор американский гость. — Я могу и живую!.. Хотя, конечно… Живая, шестнадцатый век… Это вам будет стоить дороже…

— Да я и эту, дохлую, за тысячу долларов не куплю! — разозлился Хомяк. — Да никогда в жизни!

— Правильно, — подтвердил мистер Пургалин. — Потому что вы же прекрасно понимаете, что на самом деле она стоит намного дороже! Если вы обратили внимание, я сказал, что тысячу долларов стоит собственно «Лев». Но это еще не все.

— А что же еще? — насторожились Вова и Ляля.

— Видите это отверстие на голове у животного? — таинственно заговорил хозяин «Брайтонского Лувра», и глаза его блеснули, как бриллиантовые запонки. — Эту художественно выполненную прорезь? Великий Леонардо сделал ее специально для монет. Таким образом скульптор как бы подтвердил вашу блестящую мысль о том, что большие деньги следует вкладывать только в бессмертные произведения искусства. И люди вкладывали! Богатые вельможи, особы королевских кровей, которым в разное время принадлежала эта скульптура, бросали сюда золотые луидоры, потом эти… сестерции тоже бросали, и главное — пиастры! Пиастры! — закричал он вдруг каким-то попугаячьим голосом. — Слышите, сколько их там накопилось? — И Мефистофель потряс копилку под ухом у Хомяка.

— Сколько? — спросил Хомяк, и глаза его блеснули не хуже, чем у Мефистофеля.

— А вы как думаете — за четыреста лет? Так что в целом это произведение искусства вообще не имеет цены. Я купил его в Англии, можно сказать, по случаю, из-под полы у наследника королевского престола. За двадцать тысяч долларов. Но вам, как истинному ценителю, продам за девятнадцать.

— Бери, Пусик! Бери! — подскочила Ляля. — За девятнадцать тысяч — это классное предложение!

— Да подожди ты, в натуре! — напрягся Хомяк. — А если там не эти самые… луидоры, а какие-нибудь жетоны на метро?

— Исключено! — торжествующе вскричал заграничный гость. — Я выяснял: в Италии в шестнадцатом веке метро еще не было. Так что я думаю — тут просто несметные сокровища!

— Но как же это проверить?! — чуть ли не плакали Хомяки.

— А вот это как раз невозможно, — развел руками блистательный обольститель. — Не разбивать же бессмертное произведение. Это ужаснейший вандализм! Хотя, если вы настаиваете… Оно, конечно, бессмертное, но, как видите, довольно таки хрупкое… Можем договориться так: сейчас мы его разобьем, и если там действительно бесценные сокровища — с вас девятнадцать тысяч. Если нет — что, конечно же, невозможно, — платите всего лишь одну. То есть за собственно «Льва».

— Эх, была не была! — взвился Хомяк — и со всего размаху шваркнул произведением о косяк.

— О, май Гад! — схватился за голову гость, рассматривая монеты, раскатившиеся по полу. — Тысяча девятьсот пятьдесят третий год… СССР… Двадцать копеек… Как я обманут! Как обманут!..

— Ничего, — нравоучительно говорил Хомяк, вручая ему тысячу долларов. — В следующий раз будете поумнее. А то — «у наследника королевского престола»!.. Запомните: сейчас из-под полы вообще ни у кого и ничего покупать нельзя. Скажите еще спасибо, что он вам колбасу какую-нибудь не всучил шестнадцатого века, а то бы вы вообще отравились!..

…Через какое-то время мистер Алекс Пургалин уже видел эту Одессу с большой высоты. Удобно устроившись в кресле самолета, берущего курс на Атлантику, он думал о том, что не перевелись еще в этом городе истинные ценители прекрасного. И бизнес какой-никакой с ними делать, конечно, можно. Хотя возвращаться сюда после всего, что произошло, ему, конечно, нельзя.

А в квартире у Хомяков в это время происходил следующий разговор:

— Что же ты, Вова, честное слово, разбил «Бенгальского Льва»?! — сокрушалась Ляля.

— Ой, перестань, — отвечал ей Вова. — У моей бабки на Молдаванке этих «львов» было штук двадцать пять. Полный комод. Я его сразу узнал, как только увидел. А разбил… Ну просто чтобы не сомневаться.

— А деньги ж тогда за что заплатил? — всплеснула руками жена.

— За идею, Лялечка! За идею. Согласись — идея не слабая. В Одессе, конечно, не прохиляет, но если скупить здесь этих котов штук пятьсот, скажем, по одной гривне за штуку, а потом продать их как львов всем крутым города Николаева по тысяче баксов, то это получается… пятьсот умножить на тысячу… — И Вова отправился в свой кабинет производить при помощи калькулятора сложную математическую операцию.

И что бы вы думали? Бизнес пошел! Причем не только с котами. Потому что каждый раз, обрабатывая очередного клиента, Вова не переставал повторять:

— Вкладывайте ваши деньги, господа! Вкладывайте их в произведения искусства. В картины, в скульптуры… И вынимайте оттуда только после того, как у вас закончится обыск…

Трудный этот русский язык, дорогие граждане! Беда, какой трудный.

Главная причина в том, что иностранных слов в нём до чёрта. Ну, взять французскую речь. Всё хорошо и понятно. Кескёсе, мерси, комси — всё, обратите ваше внимание, чисто французские, натуральные, понятные слова.

А нуте-ка, сунься теперь с русской фразой — беда. Вся речь пересыпана словами с иностранным, туманным значением.

От этого затрудняется речь, нарушается дыхание и треплются нервы.

Я вот на днях слышал разговор. На собрании было. Соседи мои разговорились.

Очень умный и интеллигентный разговор был, но я, человек без высшего образования, понимал ихний разговор с трудом и хлопал ушами.

Началось дело с пустяков.

Мой сосед, не старый ещё мужчина, с бородой, наклонился к своему соседу слева и вежливо спросил:

— А что, товарищ, это заседание пленарное будет али как?

— Пленарное, — небрежно ответил сосед.

— Ишь ты, — удивился первый, — то-то я и гляжу, что такое? Как будто оно и пленарное.

— Да уж будьте покойны, — строго ответил второй. — Сегодня сильно пленарное и кворум такой подобрался — только держись.

— Да ну? — спросил сосед. — Неужели и кворум подобрался?

— Ей-богу, — сказал второй.

— И что же он, кворум-то этот?

— Да ничего, — ответил сосед, несколько растерявшись. — Подобрался, и всё тут.

— Скажи на милость, — с огорчением покачал головой первый сосед. — С чего бы это он, а?

Второй сосед развёл руками и строго посмотрел на собеседника, потом добавил с мягкой улыбкой:

— Вот вы, товарищ, небось, не одобряете эти пленарные заседания… А мне как-то они ближе. Всё как-то, знаете ли, выходит в них минимально по существу дня… Хотя я, прямо скажу, последнее время отношусь довольно перманентно к этим собраниям. Так, знаете ли, индустрия из пустого в порожнее.

— Не всегда это, — возразил первый. — Если, конечно, посмотреть с точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то да — индустрия конкретно.

— Конкретно фактически, — строго поправил второй.

— Пожалуй, — согласился собеседник. — Это я тоже допущаю. Конкретно фактически. Хотя как когда…

— Всегда, — коротко отрезал второй. — Всегда, уважаемый товарищ. Особенно, если после речей подсекция заварится минимально. Дискуссии и крику тогда не оберёшься…

На трибуну взошёл человек и махнул рукой. Всё смолкло. Только соседи мои, несколько разгорячённые спором, не сразу замолчали. Первый сосед никак не мог помириться с тем, что подсекция заваривается минимально. Ему казалось, что подсекция заваривается несколько иначе.

На соседей моих зашикали. Соседи пожали плечами и смолкли. Потом первый сосед снова наклонился ко второму и тихо спросил:

— Это кто ж там такой вышедши?

— Это? Да это президиум вышедши. Очень острый мужчина. И оратор первейший. Завсегда остро говорит по существу дня.

Оратор простёр руку вперёд и начал речь.

И когда он произносил надменные слова с иностранным, туманным значением, соседи мои сурово кивали головами. Причём второй сосед строго поглядывал на первого, желая показать, что он всё же был прав в только что законченном споре.

Трудно, товарищи, говорить по-русски!

Семья Рисманов привезла с собой деда Мишу, бывшего чекиста, уже в маразме.
Ехать в Израиль он бы никогда не согласился, ибо всю жизнь слово «сионист» использовал как ругательство, а в последние годы в минуты просветления пугал им своих правнуков. Поэтому ему сказали, что семья переезжает из Ленинграда в Кишинев: дед там родился, там производил первые обыски и аресты, отчего сохранил о городе самые теплые воспоминания и мечтал в нем побывать перед смертью.
Маленький, сморщенный, дед был уже за пределами возраста, очень похож на пришельца, только не сверху, а снизу.
— Дети, это уже Кишинев? — приставал он ко всем в шереметьевском аэропорту, а потом в Будапеште.
В самолете он всю дорогу продремал. Когда подлетали к Тель-Авиву, вдруг открыл глаза, увидел сквозь иллюминатор синюю гладь и удивился:
— Разве в Кишиневе есть море?
— Есть, есть, — успокоил его внук. — Это искусственное море.
— А, Братская ГЭС! — догадался дед и снова закрыл глаза.
Когда приземлялись, деда разбудил гром оркестра.
— Чего это они? — удивился он.
— Это тебя встречают, — объяснила ему дочь.
Дед растрогался.
— Еще не забыли! — он вспомнил сотни обысканных квартир, тысячи арестованных им врагов народа и гордо улыбнулся. — Хорошее не забывается!
Когда спустились с трапа, к деду подскочил репортер телевидения.
— Вы довольны, что вернулись на свою родину?
— Я счастлив! — ответил дед, от умиления заплакал, рухнул на колени и стал целовать родную землю.
Этот эпизод отсняли и показывали по телевидению. Дед был счастлив и горд, вслушиваясь в слова «саба», «оле хадаш», «савланут», и вздыхал, что уже окончательно забыл молдавский язык.
— А ты смотри Москву, — посоветовал ему внук и включил русскую программу.
Шла передача «Время». На экране показывали очередь у израильского консульства на Ордынке.
—Куда это они? — спросил дед.
—Тоже в Кишинев, — ответила дочь.
—Кишинев не резиновый! — заволновался дед. — Что, у них других городов нет… Свердловск или Якутск, например?..
— Они торопятся в Кишинев, чтобы не попасть в Якутск, — буркнул внук.
Дед еще долго не мог успокоиться.
— Сидели, сидели, а теперь — все ко мне в Кишинев! Раньше надо было думать!..
С утра до вечера он дремал на балконе, наблюдал, прислушивался, снова дремал.
Ничто не вызывало его подозрений: звучала русская речь, продавались русские газеты, из открытых окон гремело русское радио.
— Румынов много, — сообщил дед, увидев толпу арабов, — надо границу закрыть.
—Только ты еще на эту тему не высказывался! — буркнул внук.
Раздражали деда и вывески на иврите:
—Почему на русском пишут меньше, чем на молдавском?
— Это их республика, их язык, — втолковывала ему дочь. — Зачем им русский?
— Как это зачем?! — возмутился дед. Затем, что им разговаривал Ленин!.. Что, они об этом не знают?
— Наверное, нет, — утихомиривала его дочь.
— А, тогда понятно, — дед сменил гнев на милость. — Но ты им обязательно об этом расскажи — они сразу заговорят.
— Скоро все по-русски заговорят, — успокоил его внук. — Даже они, — внук указал на трех эфиопских евреев, сидевших на скамейке.
— А это кто такие? — испуганно спросил дед.
—Тоже молдаване.
—Почему такие черные?
—Жертвы Чернобыля, — нашелся внук. — Прибыли на лечение.
—Да, сюда теперь все едут! —произнес дед с гордостью за свой родной Кишинев. — Не зря мы для вас старались!.. Нет пьяниц — вот вам результат антиалкогольного указа!.. Воспитательная работа на высоте — нигде не дерутся.
Витрины переполнены — это плоды Продовольственной программы… А вы все ругаете КПСС, все недовольны!.. Дед разволновался и стал выкрикивать лозунги:
— Вот она, Советская власть плюс электрификация всей страны!..
Мы наш, мы новый мир построим!.. Правильным путем идете, товарищи!..
— От волнения всхлипнул. — Дожил я, дожил, на родной земле!
Снова пал на колени и стал целовать кафельные плитки балкона.

Больничная палата напоминала отутюженный галстук-больно жала горло и слепила в глаза. А еще палата номер сто двадцать один пахла отчаянием и агрессией, болью и ненавистью. Федор Росс тупо перебирал кнопки мобильного телефона, что-то ища в нем. Возможно, ответы на многочисленные вопросы. Возможно, контакт забытой подруги. Возможно, просто занимал и без того ушедшее время. Пятый месяц бессмысленного валяния на жесткой кровати, обеды, анализы, медсестры. Особенно, одна… Тая. Имя-то какое… Древнее. Втюрилась в него, как пить дать. Федор Росс привык к вниманию слабого пола в силу своей профессии-хобби. Красивый, стройный автогонщик. Знает два языка, умеет харизматично танцевать танго и одаривать голливудской улыбкой барышень. Эта Тая, медсестричка, с утра до ночи ходит к нему в палату. Что-то читает, подкладывает в больничный обед оладушки со сгущенкой, смущается от одного его взгляда и постоянно говорит о вере. Чихал он на веру, больницу, гонки и саму Таю в частности! О чем вы? Он инвалид! Последняя гонка закончилась для него неудачно. Победа досталась Савалиеву. Будь он… Да будь он счастлив. Виола не приходила уже три недели. Он искренне надеялся сделать ей предложение после гонки, не сомневаясь в победе. Купил кольцо, заказал тур в Париж. Все, как она и хотела. Виола была одной из тех девушек, кто сох по парням в шлемах-рисковых и горячих. Она ездила с Федором на соревнования, болела за него, желала только успехов, была всегда рядом. Или просто-была? Теперь Федя не слышал ее прокуренного голоса, не видел черных глаз, не чувствовал аромата дорогущих духов. Виола растаяла вместе с его болезнью в тумане поражения и печали. Леха приходил каждый день, рассказывал про жизнь. Друг! Один, похоже, друг. Как говаривал батя, «друзья познаются в беде»? Оно самое! А где остальные-то, мать вашу? Петя, дорогой компаньон по нашему скромному бизнесу? Занят? Ну Бог тебе в помощь! А ты, Макарка? На Бали с третьей женой? Даже сестра перестала звонить. Родителям он запретил навещать его чаще, чем один раз в неделю. Незачем матери с ее больными ногами мотаться по больничным коридорам. Отец писал каждые три часа. Настырный. Именно благодаря воспитанию и невероятной поддержке папы, Федор Росс стал первым. Первым в институте. Гонках. Бизнесе. С девушками. Федя всегда высоко ценил женскую красоту, стать, породу. Виола была породистой лошадкой: ухоженной, гордой. Они нашли друг друга, объявив целому миру о своем союзе. Он закрывал глаза на ее бесконечные салоны красоты и болтливых подруг. Виола была неглупой дамой-владела английским, могла поддержать любую беседу, лишь томно улыбаясь и прикрывая глаза. А глаза у Виолы были необыкновенными…
Федор поднял руку, отмахивая мысли. Обезболивающее почти перестало действовать.
— Можно?
В дверях палаты показалась Тая.
-Заходи, — он убрал телефон под подушку и попытался сесть. Но резкая боль сотней игл пронзила тело. Федор закричал.
Тая сделала ему укол. Потом села рядом и мягко погладила его руку.
— Федор, Вам нужно поесть. Я принесла творожную запеканку и морс,-девушка достала два контейнера из шелестящего пакета.
— Не хочу! Оставь меня, прошу!-его злость выплескивалась наружу.
Но Таю совершенно не задевал его жесткий тон. Она невозмутимо раскладывала по тарелкам еду и наливала в высокий стакан морс. По палате разнесся запах детства. Запеканка! Как у мамы!
Он невольно открыл глаза. Тая склонилась над ним, вытирая со лба пот. Какая у нее интересная родинка над верхней губой. Маленькая, аккуратная. А глаза… Синие? Или серые? В свете больничного света они переливались разными оттенками. Длиннющая коса. Аккуратные ногти. Стройная, милая. Федор поймал себя на мысли, что любуется этой волевой девушкой с редким уже именем Таисия.
Он молча проглотил вкусный ужин, любезно поблагодарив заботливую медсестру. Она попросила его не волноваться и, пожелав тихим голосом добрых снов, ушла. А она красавица, эта Тая. Умная, тактичная. Но что с того? Если его ноги неподвижны, а целый мир, казавшийся раньше чудом, стал Адом?
Виола прислала короткое сообщение. В нем она сообщала, что внезапно уехала с родителями в северную столицу и приедет только на следующей недели. Писала, чтоб не скучал и не вешал нос. Ох! Обязательно! Федор со злости швырнул телефон об стену. Он, как весомое прошлое, разбился о больничную стену. Невероятно, но молодой человек испытал неведомое ему уже давно облегчение. Да пошла она! Стерва! Предательница! Точка. Боль душила противно и гадко. Он сжал до посинения пальцев ручку кровати и закричал. В палату вбежала перепуганная Тая. Она, не говоря ни слова, сжала его в своих объятиях и долго-долго гладила по голове. По щекам молодого, но невероятно уставшего мужчины, текли слезы. Не слабости. Горькие, теплые, как июльские реки, слезы. Федор уткнулся в ее пахнущий лекарствами халатик. Он был похож на маленького мальчика, у которого отобрали игрушку. Всклокоченные волосы, бледное лицо, четырехдневная щетина, затертая футболка и потухший взгляд. Тая тихо рассказывала ему о будущем. Его же будущем! Она САМА начнет заниматься с Федором упражнениями. Она САМА составит график его занятий и научит жить здесь и сейчас. Она просила никогда не опускать руки. Хотя бы ради матери и наступившей черемуховой весны, от которой кружится голова невероятно. Не заметив как, она оба уснули крепким сном. Закат почти попрощался с городом, а до рассвета было еще очень далеко. Молодой мужчина гладил шершавой ладонью миниатюрные плечики Таи. Она что-то пробормотала во сне. В широкой груди поселилась надежда, заглянула вера и стало тепло и уютно, как после той самой запеканки с морсом. В открытое окно влетел теплый ветер. Скорее всего, перемен. Перемены — всегда страшно. Но теперь Федор Росс не боялся ничего. Совсем. Ни капельки.
Занятия давались и Феде, и Тае непросто. Он иногда капризничал. Она не обращая внимания, продолжала настаивать. Май раздухарился совсем, принеся с собою жару в город. Тая, как и всегда, в девять утра, массировала ему стопы.
— Ой, — Федор вскрикнул от укола.
— Что?- Тая подняла на него глаза, в который читались страх и забота.
— Тая, мне… больно, — Федор облизнул пересохшие губы.
— Федя! Федя!-девушка бросилась к нему на шею и поцеловала в щеку.
— Это плохо? -он недоверчиво посмотрел на ее улыбающееся и такое красивое лицо.
— Феденька, это чудесно! Это значит, что все теперь будет отлично и ты сможешь ходить! Время — наш друг, дорогой мой ученик, — и она снова поцеловала его.
Молодой человек тоже улыбался, еще не совсем отдавая себе отчет в происходящем. Рядом с ним находился человек, которого он и знал-то несколько недель. Месяцев… Тая — обычная медсестра обычной Девяносто Пятой больницы. Юная, невысокая, сильная, мудрая, настоящая, любящая. Федор залюбовался ею. На сердце стало горячо и томно. И все, что было до аварии, было не То. Он тряхнул головой и взял Таю за руку.
— Ты чего?- она смущенно потупила взор.
— Я люблю тебя, моя медсестра. Видишь, ты заставила меня поверить в чудеса снова, — Федя притянул ее к себе и нежно поцеловал в губы.
Май договорился с летом однозначно, потому что июнь оказался тоже душным. А конец июля со своей температурой в плюс тридцать заставлял весь честной народ спасаться кто чем может. Под огромной ивой сидели двое: миниатюрная девушка в желтом сарафане и высокий молодой человек в спортивном костюме. Они громко смеялись, не стесняясь абсолютно ничего. Обнимались без остановки, навлекая на себя завистливые взгляды прохожих.
— Ты точно можешь пройтись еще, Федь?-девушка недоверчиво посмотрела на молодого человека.
-Точнее не бывает, дорогая,-он поднял ее на руки и закружил.
— Поставь, дурачок, упадешь же!- Тая закричала.
— Если только с тобой! И вообще у меня для тебя подарок. Мы едем на море. Бархатный сезон, дельфины и гранатовый сок! Ты согласна, о моя королева?
— С тобой, хоть за океан, — она обняла его за шею и двое влюбленных словно растворились в жарком и пылающем июле, объятые Верой и Любовью, Надеждой и Нежностью, ведь без них нет на земле счастья.

Ты тоже любишь тишину?
Она красноречивей слога.
Не оставляй меня одну-
Нас ждут любовь, мечты, дорога.

Нас ждут великие дела,
летим без крыльев? Будут крылья!
А как я без тебя могла?
Я ж погибала от бессилья.

Ты тоже любишь чай с дождем?
Он - словно путник. Слушать может.
Мы все с тобой переживем.
Ты для меня всего дороже.

Ольга Тиманова, Нижний Новгород

Гриша, маленький, пухлый мальчик, родившийся два года и восемь месяцев тому назад, гуляет с нянькой по бульвару. На нем длинный ватный бурнусик, шарф, большая шапка с мохнатой пуговкой и теплые калоши. Ему душно и жарко, а тут еще разгулявшееся апрельское солнце бьет прямо в глаза и щиплет веки.

Вся его неуклюжая, робко, неуверенно шагающая фигура выражает крайнее недоумение.

До сих пор Гриша знал один только четырехугольный мир, где в одном углу стоит его кровать, в другом — нянькин сундук, в третьем — стул, а в четвертом — горит лампадка. Если взглянуть под кровать, то увидишь куклу с отломанной рукой и барабан, а за нянькиным сундуком очень много разных вещей: катушки от ниток, бумажки, коробка без крышки и сломанный паяц. В этом мире, кроме няни и Гриши, часто бывают мама и кошка. Мама похожа на куклу, а кошка на папину шубу, только у шубы нет глаз и хвоста. Из мира, который называется детской, дверь ведет в пространство, где обедают и пьют чай. Тут стоит Гришин стул на высоких ножках и висят часы, существующие для того только, чтобы махать маятником и звонить. Из столовой можно пройти в комнату, где стоят красные кресла. Тут на ковре темнеет пятно, за которое Грише до сих пор грозят пальцами. За этой комнатой есть еще другая, куда не пускают и где мелькает папа — личность в высшей степени загадочная! Няня и мама понятны: они одевают Гришу, кормят и укладывают его спать, но для чего существует папа — неизвестно. Еще есть другая загадочная личность — это тетя, которая подарила Грише барабан. Она то появляется, то исчезает. Куда она исчезает? Гриша не раз заглядывал под кровать, за сундук и под диван, но там ее не было…

В этом же новом мире, где солнце режет глаза, столько пап, мам и теть, что не знаешь, к кому и подбежать. Но страннее и нелепее всего — лошади. Гриша глядит на их двигающиеся ноги и ничего не может понять: Глядит на няньку, чтобы та разрешила его недоумение, но та молчит.

Вдруг он слышит страшный топот… По бульвару, мерно шагая, двигается прямо на него толпа солдат с красными лицами и с банными вениками под мышкой. Гриша весь холодеет от ужаса и глядит вопросительно на няньку: не опасно ли? Но нянька не бежит и не плачет, значит, не опасно. Гриша провожает глазами солдат и сам начинает шагать им в такт.

Через бульвар перебегают две большие кошки с длинными мордами, с высунутыми языками и с задранными вверх хвостами. Гриша думает, что и ему тоже нужно бежать, и бежит за кошками.

— Стой! — кричит ему нянька, грубо хватая его за плечи. — Куда ты? Нешто тебе велено шалить?

Вот какая-то няня сидит и держит маленькое корыто с апельсинами. Гриша проходит мимо нее и молча берет себе один апельсин.

— Это ты зачем же? — кричит его спутница, хлопая его по руке и вырывая апельсин. — Дурак!

Теперь Гриша с удовольствием бы поднял стеклышко, которое валяется под ногами и сверкает, как лампадка, но он боится, что его опять ударят по руке.

— Мое вам почтение! — слышит вдруг Гриша почти над самым ухом чей-то громкий, густой голос и видит высокого человека со светлыми пуговицами.
К великому его удовольствию, этот человек подает няньке руку, останавливается с ней и начинает разговаривать. Блеск солнца, шум экипажей, лошади, светлые пуговицы, всё это так поразительно ново и не страшно, что душа Гриши наполняется чувством наслаждения и он начинает хохотать.

— Пойдем! Пойдем! — кричит он человеку со светлыми пуговицами, дергая его за фалду.
— Куда пойдем? — спрашивает человек.
— Пойдем! — настаивает Гриша.

Ему хочется сказать, что недурно бы также прихватить с собой папу, маму и кошку, но язык говорит совсем не то, что нужно.

Немного погодя нянька сворачивает с бульвара и вводит Гришу в большой двор, где есть еще снег. И человек со светлыми пуговицами тоже идет за ними. Минуют старательно снеговые глыбы и лужи, потом по грязной, темной лестнице входят в комнату. Тут много дыма, пахнет жарким и какая-то женщина стоит около печки и жарит котлеты. Кухарка и нянька целуются и вместе с человеком садятся на скамью и начинают говорить тихо. Грише, окутанному, становится невыносимо жарко и душно.

«Отчего бы это?» — думает он, оглядываясь.

Видит он темный потолок, ухват с двумя рогами, печку, которая глядит большим, черным дуплом…

— Ма-а-ма! — тянет он.
— Ну, ну, ну! — кричит нянька. — Подождешь! Кухарка ставит на стол бутылку, три рюмки и пирог. Две женщины и человек со светлыми пуговицами чокаются и пьют по нескольку раз, и человек обнимает то няньку, то кухарку. И потом все трое начинают тихо петь.

Гриша тянется к пирогу, и ему дают кусочек. Он ест и глядит, как пьет нянька… Ему тоже хочется выпить.

— Дай! Няня, дай! — просит он.

Кухарка дает ему отхлебнуть из своей рюмки. Он таращит глаза, морщится, кашляет и долго потом машет руками, а кухарка глядит на него и смеется.

Вернувшись домой, Гриша начинает рассказывать маме, стенам и кровати, где он был и что видел. Говорит он не столько языком, сколько лицом и руками. Показывает он, как блестит солнце, как бегают лошади, как глядит страшная печь и как пьет кухарка…

Вечером он никак не может уснуть. Солдаты с вениками, большие кошки, лошади, стеклышко, корыто с апельсинами, светлые пуговицы, — всё это собралось в кучу и давит его мозг. Он ворочается с боку на бок, болтает и в конце концов, не вынося своего возбуждения, начинает плакать.

— А у тебя жар! — говорит мама, касаясь ладонью его лба. — Отчего бы это могло случиться?
— Печка! — плачет Гриша. — Пошла отсюда, печка!
— Вероятно, покушал лишнее… — решает мама.

И Гриша, распираемый впечатлениями новой, только что изведанной жизни, получает от мамы ложку касторки.

Бояться было не в ее правилах. Она получала все и всегда. Не сразу.конечно. Но получала: машины, сувениры, путешествия, связи на время и мужчин… Костя приглянулся ей сразу: сильный, бородатый, спортивный, стеснительный, неуклюжий. Ее волновал его тихий и вкрадчивый голос до безумия. От тоски по нему сводило скулы. Болела душа необъяснимо. Но Костя предложил быть друзьями. И только. Он не отказал ей грубо. Он таким же мягким и вкрадчивым голосом сказал «А давай просто дружить, а?». Нина смотрела в ласковые синие глаза и не верила, не верила. По самолюбию, конечно, проехался Костя нещадно. Он понимал, что делает ей больно. А Нинка? А Нинка влюбилась. Видимо, в первый раз в жизни. Наверное, поэтому и согласилась «быть подругой боевой» и не только. Она ездила с ним на рыбалку, воя от комаров и тоски. Она приносила ему билеты на хоккей «себе и тебе заодно». Нина записалась в секцию каратэ, так как Костик обожал спорт. Она сталкивалась с ним «случайно» на беговой дорожке в парке. Он радовался ей всегда, как ребенок. Обнимал и чмокал в щеки. Нинка рдела и смущалась. Она хохотала от его бороды, которая приятно щекотала шею. Она сходила с ума от его «Эй, привет, Ниночка!»
…дождь лил уже второй день. Парк почти залило. Бег отменился. Тренер по каратэ заболел. В кино шла какая-то лабуда, а Нинка безумно скучала по бородатому мальчику в зеленых штанах и желтой футболке.
Кто-то настойчиво звонил в дверь. Господи, семь утра воскресенья! Костя открыл дверь, обещая себе спустить с лестницы того, кто потревожил его и без того неспокойный сон.
На пороге стояла Нина. В спортивном костюме, бледная, без зонта.
— Нин… что-то случилось у тебя?-Костя растерялся.
— У меня случился ты,-она подняла на него больные от слез глаза,-я нарушу сегодня свое обещание, Кость. Я снимаю обязательства твоего друга.
И захлопнув за собой дверь, она впилась в любимые губы.
Он, неожиданно для себя, крепко обнял ее и ответил на поцелуй. Счастье рождается в счастье. А оно у них уже родилось…

Ольга Тиманова «Два шага до тебя»

Вы не там, девушки, ищете рецепты похудения. Не тех выбираете в гуру диетологии.

Что вам может рассказать о борьбе с жирами и бегемотьим аппетитом женщина-курочка с ножками, как у соловья? С ручками-стебельками и желудком, размером с пипетку? То, как они закусывают бумажными салфетками огуречный сок? Да помилуйте. Это смешно и это всё неправда.

Настоящим спецом и героем похудательных саг всегда были и будут настоящие толстухи.

Что с того, что когда-то в 1950 — м году женщина избавилась от пятисот грамм веса, а теперь в инстаграмме постит свои изможденные бегом и ходьбой иссохшие лодыжки? Не жила ведь, женщина, в ритме «шашлычок под коньячок — вкусно очень». Она лихо, на скаку, не набирала по тридцать-сорок кило живого веса и не избавлялась от него пусть не так лихо, но героически — это точно.

Я знаю много таких историй. Одну из них сегодня с удовольствием расскажу. Все участницы — женщины серьёзные, в борьбе с собственным телом провели не один год. По разному было, конечно. Похудеют, бывало, до 46 размера, а потом — раз и юбилеи — крестины-заключение очень важных контрактов косяками пойдут. Не успеют оглянуться, как уже 56, а то и 58 размерчик холодцом прилип к души скромной обители. Слёзы, конечно, запой шампанский, покупка платьев-мешков, с присказками «колотись оно все перевернись, буду жирной жить».

Ну так вот. Жили-были три подружки. Дружили с песочницы. Жизнь потом, конечно, разметала, но совместно вылепленные куличики и общие грехи юности не давали порушиться большой женской дружбе. Раз в году наши пожилые девушки встречаются, чтобы совместно худеть. В одного худеть и скучно и грустно, нужна компания, всем понятно.

Со средствами у дев, слава всевышнему, всегда всё было в порядке, все до одной владелицы каких-то очень серьёзных бизнесов, поэтому ни на зажорах, ни на диетах не экономили никогда.

В этот раз по совету сестер по несчастью, королевишны наши отправились куда-то в карельские леса, чтобы за триста тысяч российских рублей поголодать вволюшку и всласть.

Все из разных городов слетелись в Москву, чтобы спокойно сесть в поезд, поболтать в купе о том о сём, о своём о женском, выспаться, отключив телефоны, забыв о том, что они акулы каких-то бизнесов. Да и лет уж не по тридцать даже. Отдых нужен перед голодом.

До скорого поезда времени оказалось — вагон. Девы и так и так прикинули: музей? Да что мы там не видели? У нас это все дома в шесть ярусов висит и стоит, а может и поболее. В кино? Там расстройство одно постоянно — все тощие и красивые, а плеваться в экран девам, как бы, не по возрасту уже. Опять же статус. Ну куда, куда бросить тела в платьях-мешках до прихода поезда?

Правильно. В ресторан. Привокзальный. Перед голодовкой нужно немного поесть. И выпить, соответственно. Тоже немного.

Шесть часов и шесть бутылок водки ушли, как в сухую землю. Да три цыпленочка табака, да нарезочка и такая и сякая, да салатики, да икорочки на зубок.

Не успели оглянуться — поезд уже последним вагоном машет. Подхватились, баулы свои на спинушки мощные взгромоздили и вперед. Челночная молодость закалку серьезную даёт. Одна такая женщина до пяти мешков на спине унести может и за шасси любой боинг на взлете схватить. И посадить. Не нынешнее всё.

Ворвались в купе. Хорошенькие уже — сил нет! Щечки розовые, глазки блестят, душа огневушкой-поскакушкой по телу мечется, праздника ищет. А женщины все серьёзные, молчать не приучены. Есть желание? Озвучь его. Добейся желаемого тут-же, не мямли, тряпка.

В этот томный вечер, слегка припорошенный водочкой, девушкам хотелось провести время с офицерами. Одна из дам, наиболее крепко стоящая на ногах была командирована в вагон-ресторан за коньяком и мужчинами в погонах.

— Офицеры-россияне в вагоне есть?, — зычно, по богатырски, рявкнула одна из наших худеющих в сторону мирно выпивающих в ресторане на колесах граждан, — Я покупаю всю водку, шампанское, икру и шоколад в вашей харчевне! И отбивных штук восемь-десять мальчишкам… А, да, сервелату две палки и хлеба, — это уже в сторону пищеблока.

Офицеры, само-собой, нашлись. Еду и шнапс, конечно же доставили прямо в купе к голодающим. Таким женщинам не отказывает никто. Ибо чревато.

К утру был в стельку пьян весь вагон, включая младенцев и подлавочных мышей. В зажигательных танцах были оборваны все шторы в купейном вагоне. Кругом валялись подушки и не очень свежие полотенца. Офицеры были готовы бросить семьи, гарнизоны и ехать худеть за счет казённый кассы. Проводники рыдали от безысходности, кляня судьбу. Им тоже хотелось в тот момент быть хоть плохонькими, но офицерами. Но, увы…

На пустынный перрон в небольшом городке, ранним летним утром выложили тела трех упитанных женщин, рядом поставили три огромных чемодана и что-то еще такое дамское и очень вместительное, типа сумочек и рюкзачков с бабочками из золота.

Кто-то рвался из вагона с криком: «Любаша, я никогда тебя не забуду!», но его крепко держали чьи-то сильные руки.

Женщины смотрели в огромное карельское небо и молчали. Когда к одной из них вернулись силы и она смогла встать, на перрон вышел приятный мужчина с чемоданчиком. Как выяснилось через три дня — он возвращался из командировки и очень торопился. Но отказать обессилевшим дамам, предложившим ему выпить водки и посмотреть красивые озера, он не смог. Праздник вышел на новый виток.

На четвертые сутки, из полыхающих станиц вышли люди, мало напоминающие тех, кто садился в поезд Москва — Петрозаводск. Их было четверо. Три потрепанные женщины и один мужчина. Все с чемоданами. На крыльце санатория, где уже несколько дней худели приличные и обеспеченные граждане появление этой пожухлой компании вызвало замешательство. Запах перегара сшибал с ног даже видавших виды дворников и охранников. А что уж говорить про людей, которые целых четыре дня голодали и принимали животворящие клизмы из родниковой воды. Понятно, что они были в ужасе от этого зрелища.

Хорошо, что врачи в той богадельне для богатых знали про свою публику даже больше, чем сама публика. Дев, с прибившимся к ним дивом командировали в нумера, вставили капельницы и клизмы куда положено, отпоили минеральными водами с редуксином и пантогамом, втихушку от голодающих откормили куриным бульоном и через три дня компания была готова начать голодать, но время пребывания, увы, истекло.

Домой все возвращались решительно настроенными на ЗОЖ. И, кстати, похудели все трое. Но уже сами. Задаром. На кефирах-гречках и куриных грудях.

А вы мне все про фитнесс и мотивирующие тренинги от стройных и звонких гуру. Я лучше знаю, как все это работает;)

Архангел Гавриил лежал на пышном облачке, свесив одну ногу. Он отрывал кусочки облачной массы, комкал их в пальцах, превращая в ледышки, и щелчком отправлял в наглого Амурчика. Тот ловко уворачивался, а иной раз метко сбивал ледышки из лука, зазря растрачивая стрелы чьей-то любви.
- Развлекаетесь, мальчики? — проявилась поблизости Мара.
От неожиданности амурчик замешкался. Ледышка попала в крылатого карапуза, отбросив его в незримую даль. Однако он успел выпустить стрелу, и та попала точно в лоб архангелу. Вопреки своей безгрешной сущности, Гавриил на миг воспылал любовью к Маре. Но сразу же спохватился и погасил не свойственное ему чувство. И все же, архангел и есть архангел, и благодаря данной ему Создателем силе мгновение любви не пропало даром.
- Ой! — повелительницу морфеев кольнуло не испытанное ни разу за всю вечность ее существования сладострастное чувство. Мгновение спустя низ живота небожительницы основательно потяжелел. К горлу подступила тошнота. Из-за охватившей ее слабости Мара присела на облако рядом с Гавриилом.

- Что с тобой, Мариночка? — озабоченно воспарил архангел.
- Не знаю, Гаврик, — растерянно пролепетала та, — мне так еще никогда не было.
- Как так? — Гавриил пристально всмотрелся в сущность небожительницы, и вдруг его брови поползли вверх. — Ма-ать твою за ногу!
- Га-аврик! У меня нет и не было матери. Я, как и ты, сотворена Создателем. Но, даже если бы у меня была мать, зачем тебе хватать ее за ногу?
- Извини, Мариночка. Это я у людишек присказок нахватался. Но… Ты беременна…
- Сдурел! Уй… — Мара подскочила и тут же рухнула обратно в облако, схватившись за живот. — Гаврик, я, как и ты, сущность высшего порядка! Я не могу забеременеть!
- Мариночка, ты, в отличии от меня, выбрала женскую ипостась.
- Ну и что? Как, по твоему, я могла зачать?
- Непорочно, — предложил после некоторого раздумья архангел.
- Ах… — Мара выпучила красивые глазки и прикрыла рот ладошками. — Неужели сам Создатель…
Облако под повелительницей морфеев потемнело и разразилось сильным дождем.
- Ну вот, воды отошли, — констатировал разбирающийся в женской физиологии Гавриил.
Прошло еще немного времени, и Гавриил с Марой уже сидели рядом и смотрели на розовощекого младенца, мирно сопевшего в колыбельке из маленького облачка.
- Кыш, — Мара смахнула вернувшегося амурчика, удивленно зависшего над новорожденным.
На этот раз крылатого стрелка отбросило не так далеко, и он быстро вернулся. Завис над ухом Гавриила и что-то зашептал, косясь на повелительницу морфеев.
- Да ну на фиг! — испуганно подскочил Архангел, подтянул к себе облако с младенцем и пристально в него всмотрелся. — Ма-ать твою за ногу…
- Эй, Гаврик! — возмущенно вскинулась Мара. — При чем тут моя нога?
- Мариночка, — архангел повернулся к небожительнице. Его лик выражал то ли испуг, то ли просто крайнюю степень озабоченности. — Мариночка, нам необходимо срочно что-то предпринять! Или нас низвергнут с небес!
- Низвергнут? О чем ты говоришь, Гаврик?
- Мариночка, этот малыш зачат не Создателем!
- Ма-ать твою… — прикрыла рот ладошками женщина.
- Вот именно, Мариночка, ты согрешила! И я, по твоей милости, тоже.
- А… А ты-то при чем?
- Малыш зачат от меня, глупая! Мы теперь с тобой грешники!
Последнее слово прокатилось в сознании молодых родителей подобно грому небесному. Подавленные свалившейся бедой, они долго сидели молча.
- Ы-гы! — проснулся малыш. увидев родителей, радостно заулыбался и требовательно протянул ручонки: — Гу!
- Возьми его на руки? — посоветовал подруге архангел.
- Зачем? — повелительница морфеев понятия не имела, как вести себя с детьми.
Пришлось более сведущему Гавриилу прочитать ей короткую лекцию.
- А ты вообще зачем пришла-то? — поинтересовался он через некоторое время, наблюдая, как младенец с довольным причмокиванием сосет материнскую грудь.
- Я-то? — Мара задумалась. С этим неожиданным зачатием, экспресс-беременностью и быстрыми родами она и забыла, за какой такой надобностью явилась к Гавриилу. — Ах да, вспомнила! Хотела поинтересоваться, выяснил ли ты, кто шастал между миром, где мы Кощея возродили, и миром, в который мы отправили дубль его души?
- Я и думать о том забыл, Мариночка. А нынче и вовсе не до того. Мы сами вот-вот окажемся в одном из миров простыми смертными. Да еще и с ребенком на руках.
- Да кто же здесь-то нас заменит? Кто за моими морфейчиками присмотрит?
- Ой, не знаю, Мариночка, ой, не знаю, — покрутил головой архангел.
- Гаврик, а что если… — Мара положила уснувшего младенца обратно на облачко. — А что если подложить ребенка в тот родильный дом, в который мы поместили дубль души Кощея?
- Кх-м, — архангел почесал курчавую бороду. — Обман тоже грех. Не менее тяжкий грех.
- Зачем обманывать, Гаврик? Мы просто никому не расскажем. А спросить о таком… Ну, сам подумай, пришло бы тебе в голову спросить, например, Павлика, не зачал-ли он со мной ребенка? А об амурчике не беспокойся, — Мара заметила, как архангел бросает беспокойные взгляды на резвящегося над их головами крылатого карапуза, — им займутся мои морфейчики.
- Ну дык, это… — Гавриил задрал подбородок и задумчиво почесал кадык. — Надоть тогда сразу определиться с полом младенца.
- Пусть на этот раз будет девочка, — решила легкомысленная мамаша и, заметив недоуменный взгляд Гавриила, пояснила: — Мальчик же уже был. Я имею в виду Кощея.
И вот архангел простер пред собой руки. Меж ладоней его заклубилась дымка, закружилась вихрем. Из вихря сформировалась небесно-голубая сфера. Вращаясь, она увеличивалась, занимая все обозримое пространство. Теперь небожители словно бы висели над земным шаром, и перед ними проплывали океаны и континенты. Вот стали различимы горы, леса и реки. Отчетливее просматривались суетливые людские поселения. Наконец нашелся родильный дом, в который некоторое время назад была отправлена копия души Кощея.
- А вот он и червячок, что дырки меж мирами точил, — неожиданно отвлекся Гавриил, заметив что-то интересное. — То-то его в родном мире потеряли.
- Нашел нарушителя? — поинтересовалась Мара.
- Нашел, Мариночка, нашел, — Подтвердил архангел. Но им я займусь позже. А сейчас давай пристроим нашу малышку.
- Я буду следить за твоей судьбой, — прошептала небожительница мирно спящему ребенку и поставила корзинку с ним на крыльцо.

***
- Ну прямо аки дети малые, — грозный глава небесной канцелярии махнул рукой, разгоняя видение, показывавшее ему Гавриила и Мару. — Да ежели за такие грехи с небес низвергать, небеса опустеют. Знали б вы, сколько моих нечаянно зачатых отпрысков по разным мирам пристроено… Да я и сам давно тому счет не веду. Одначе при случае я вам крылышки припалю, дабы не мыслили, будто от меня можно что-то скрыть.
И удовлетворенный Илья Громовержец забрался в грохочущую колесницу и унесся куда-то по своим делам.

***
Часы посещения закончились, и, выпроводив последнего молодого папашу, охранник перинатального центра «Лесная сказка» Батищев Василий какое-то время постоял на крыльце, глядя на все ярче разгорающиеся звезды и с наслаждением вдыхая посвежевший вечерний воздух. Зайдя в холл, он закрыл за собой двери. И в этот миг его ослепила молния, полыхнувшая прямо за стеклянными дверьми. А еще через миг оглушил мощный раскат грома. Когда прошли шок, глухота и слепота, Василий сперва услышал истошный детский крик, а потом увидел появившуюся на крыльце плетеную из ивовых прутьев корзинку, в которой, суча ручками и ножками, надрывался от крика голенький младенец.
- Мистика какая-то, кактус мне подмышку, — ошарашенно почесал затылок охранник.

«Она его бесконечно боялась и любила, ненавидела и боготворила! Он замахивался на нее своею огромной рукою, но никогда не бил. Удар приходился на воздух, который в сию же секунду становился горячее извергающейся лавы. Он падал на колени-большой, татуированный, сильный и молил о прощении. Он извинялся за все: за опоздание, крепкий кофе, дождливое лето, ревность, от которой у нее болело все внутри.
-Ты кому это улыбнулась, а? — и он снова замахивался на нее, разрезая кулачищем воздух, потом впивался сухим ртом в ее пухлый рот и почти умирал рядом.
Она боялась его вспышек страсти, огненного взгляда. Но только ОН заставлял ее жить так, как она хотела: бегая по горячим углям свободы и греха одновременно. Как же она его хотела! Как же она его любила! Целовать при всех так, что слюни проползающих завистливых змей брызгали невольно им в ноги. Как же ей было наплевать на то, что его пальцы зарывались в ее каштановые локоны и больно тянули назад. А в это время люди… А люди-это карты. Проигрышные, проигравшие.
Он стоял перед нею на коленях, а она плакала от счастья, ведь рядом был тот, кого она до сих пор не знала и с радостью, трепетом, постоянными занозами в сердце узнавала ближе и ближе…»

Ольга Тиманова «Игры подсознания»

Тургеневский юноша

Он был третьим юношей на филологическом факультете. Первый, Антонов, вечный прогульщик, поступивший по протекции папы-мамы, второй — Маркин — прилежный троечник, глубоко уважающий Пушкина и преподавательницу русского языка Марию Леонтьевну. Они долго задерживались после занятий, так как Маркин хотел «подтянуть дисциплину», а Мария Леонтьевна поверить в себя. Ну, а что такого-Маркину всего двадцать, Марии Леонтьевне-тридцать два. Как говорил классик, «любви все возрасты покорны». И с этим ни Лева Маркин, ни Мария Леонтьевна спорить были не в силах.
Руслан Капитанов, в отличие, от сокурсников, мечтал о филфаке давно. Он бесконечно любил бабушкины тетради с кучей помарок и поправок. Ее истории о красоте литературы, студенческих годах и преподавании в школе. Бабуля была заслуженным учителем района, а потом и города. Капитанову Юлию Юрьевну знали все. Она выучила его, его отца, маму, тетку и дядьку. троюродного брата и двоюродную сестру, а также всю улицу Гоголя и площадь Ленина их славного и уютного городка. После уроков Юлии Юрьевны ученики еще долго не расходились, настолько было интересно и занятно. Руслан с легкостью поступил на филологический, обогнав претендентов (скорее, претенденток). Группа из двадцати четырех человек к третьему и четвертому курсу подтаяла. И «твердых филологов» осталось совсем ничего. Вот они втроем и тринадцать девушек самых разных мастей и характеров: вечная отличница-Зубина, сохнущая по Серебряному Веку — Царева, любвеобильная Майданова, кисейная барышня-Шарыгина… Карина перевелась к ним из другого города. Воспитанная в семье военных, она часто меняла друзей, школы и увлечения. Филологический был ее «пальцем в небо». Абы куда. Хотя читать девушка любила, но больше глянцевые журналы и желтую прессу. Носила мини даже туда, куда их совсем не нужно было носить. Здоровалась небрежно с преподавателями, вяло кивая головой, опаздывала на пары и всегда дарила цветы Любови Ивановне Шульц-преподавательнице истории. Единственный педагог, сумевший заинтересовать бесшабашную студентку Веретенникову Карину.
Она села с ним рядом, нагло бросив сумку на стол.
— Не против, коллега?- она улыбнулась и отключила звук у телефона.
-Совсем нет,-тихо ответил Руслан, -добро пожаловать.
-Ну и тихони тут все,-Карина потянулась, обнажив плоский живот под приподнявшейся курткой.
-Да нормальные, — так же тихо сказал Руслан, — просто нагрузки много, одни зачеты, задания…
— Все, все, все -отмахнулась черноволосая Карина,-не продолжай. А ты-то чего на филфаке забыл? Кстати, я- Карина.
— Я уже понял. Тебя представили. Я -Руслан. Капитанов.
- Ух ты! Звучно!-и девушка щелкнула пальцами,-Руслан. Да еще Капитанов. Тебе б служить в армии с такой фамилией. Где-нибудь в ВДВ! — и Карина звонко рассмеялась.
Наверное, в эту самую секунду, как это часто и бывает в жизни, Руслан влюбился в очаровательные ямочки на смуглых щеках, заразительный смех и какой-то ведьмовский огонь в глазах Карины.
Лекция была нудной. Карина почти не писала. Хотя писала. Записки ему. Как в школе лет триста назад. Он, краснея, отвечал. Сам стеснялся своей стеснительности. Но ее напор радовал, пугал и волновал необычайно. После занятий Карина позвала его в кафе.
— Может угостишь новую знакомую игристым? — она снова заразительно засмеялась, — Слушай, а ты всегда такой робкий? Хотя, это мне по кайфу! Девушка взяла его за руку и рванула в ближайшее кафе со звучным названием «Свидание».
Так начался их роман. Хотя, романом вряд ли можно было назвать их немногочисленные рандеву. Карина сама писала, звонила, даже приезжала. Сама дарила подарки, сама угощала. Нет. Руслан не был бедным студентом во всей неуклюжести данного словосочетания. Он просто в их паре был слабым полом. Как бы не смешно это не звучало. Он принимал ее любовь как само собою разумеющееся.
— Ты мой тургеневский юноша, — смеялась Карина, одаривая смачным поцелуем кавалера.
— Ну ты скажешь, Кариш,-Руслан обхватывал за талию подругу и увлекал на колени.
Нет. Он не был слюнтяем или подкаблучником, как величали его многочисленные друзья Карины. Он просто был… другим. Он не стучал кулаком по столу, когда любимая не соглашалась с ним. Руслан соглашался с нею. Он не устраивал сцен ревности. Он ревновал тихо. В себе. Он редко дарил цветы. а если дарил, то тщательно выбирал букет, представляя как он будет смотреться в руках любимой дамы. Он не обижался, а мечтал. Да. Он был тургеневским юношей. Читал стихи, сочинял рассказы, писал длинные письма на бумаге и ненавидел телефоны. Он провожал ее до дома, галантно целуя руку.
Их первый поцелуй был личной инициативой Карины. Что было дальше, догадаться нетрудно. Ночь любви в лучших традициях романтичных сериалов: свечи (конечно, подарок Руслана), вино, розы на тонком стебле и долгие объятия.
— Ну такого точно не уведут, дорогая, — с усмешкой говорила лучшая подруга Карине, — вечный воздыхатель. На фоне твоих бывших Русланчик -подарок Судьбы. Как хочешь так и крути им. Не богатый мажор, конечно. Но веревки из него вить можешь смело, подруга.
- Вью, Настен,-парировала Карина,-да и нравится мне такой подход. Могу и налево сгонять спокойно. Так, для расслабона и смены обстановки.
— Ты его не любишь совсем?- Настя спросила прямо.
— Таких в моей практике не было. Он умный, верный, мыслящий, слишком порядочный. Люблю. По -своему. Но отказаться от мускулистых гигантов пока не в силах. Не всю ж молодость мне спускать на Русика. Пока, по крайней мере, — и она рассмеялась, отправляя очередному поклоннику сообщение о свидании — «легком и ненавязчивом».
Руслан долго собирался с духом, чтобы сделать предложение любимой. Их роману был почти год. Хотя… Карина часто пропадала. Говорила — то у бабки, то у Насти-помогает с отчетами, то на тренировках. Встречал он ее только тогда, когда разрешала она. А он и не сопротивлялся. Безгранично верил. Дышать без нее уже не мог. Под подушкой Руслан бережно хранил ее подарок — фото: Карина и он на фоне городского озера. Фотография получилась необыкновенно-очаровательной. Казалось бы обычное озеро. Руслан в обычной синей рубашке, Карина в белом костюме. Но ее взгляд, устремленный на него… Он читал в любимых глазах нежность. Ее очи притягивали тот свет, которого ему так не хватало в жизни. Он никогда не говорил ей о том, как сильно ее любит. Лишь раз, во время их незабываемой ночи за городом. Руслан целовал родные губы, задыхаясь от нежности и страсти. Слезы текли по щекам невольно. Она смахивала их тонкими пальцами и обнимала, обнимала. За год отношений Руслан написал Карине ровно пятьдесят писем. И ровно пятьдесят не отправил. Мать смеялась над ним. Сестра восхищалась. Карина читала почти равнодушно, но никогда не выкидывала.
Вот и этой ночью он писал свое сто первое по счету письмо. Глупо, страшно глупо. Но такой он. «Тургеневский юноша». Не размазня. Нет. Просто любовь в его жизни еще не случалась. Карину он «вымечтал». Она в точности такая, какой он себе и представлял: тонкая, ранимая, хотя внешне совсем другая-напористая, хваткая, грубоватая.
Он звонил ей почти целый день. Девушка отвечала коротко и быстро, словно куда-то спешила. А потом ее телефон замолчал совсем. А может с нею что-то случилось? Напали?! Однажды он защищал ее от ловкого воришки, который норовил стащить сумочку. Не размазня он. Карина тогда долго целовала его в ушибленную щеку. А что если, снова?
На часах было ровно одиннадцать. Руслан сидел на покосившейся лавочке перед домом Карины. Окна были не занавешены. Свет погашен. Дома нет точно. Вдруг он услышал знакомый до боли голос. Она! Он резко повернулся. В тонкой кофточке и короткой юбке с охапкой роз шла ЕГО Карина за руку с высоченным парнем -«громилой» под два метра ростом. Он что-то пошло ей говорил, а она смеялась, откидывая голову назад. Руслан медленно поднялся с лавочки и двинулся к ним. Карина встала, как вкопанная.
— Русик, а ты что… что так поздно тут делаешь?-она подошла к нему близко-близко, — Я тебе все объясню. Прошу, не думай ничего плохого. Это, это…
— Все в порядке, рыбка моя? — «громила» обнял Карину за плечи, — а кто этот хлюпик?
— Да иди ты! — Карина рванула от «громилы»,-Руслан!
— Карина! Не нужно ничего объяснять, — он спокойно взял ее за руку, -завтра поговорим. Уже очень поздно. Надеюсь, твой спутник проводит тебя до дверей. На улице темно. Или я могу это сделать? В последний раз,-Руслан посмотрел в ее большие глаза и не нашел в них той нежности и любви, о которой мечтал столько раз.
Их разговор на следующий день был коротким. Там же-в кафе с оптимистичным названием «Свидание». Карина почти не оправдывалась. Что-то говорила о свободе, возможностях, упущенном времени. Что его тоже любит. Тоже? Как собаку? Как приложение к себе? Как троюродного дядюшку из Омска? Руслан слушал родной голос, гладил родные руки и не верил, не верил. Жалел и ненавидел весь мир. Себя ненавидел тоже. Он пожелал ей счастья. Сказал, что не пара он такой, как она. Он-слабый. Он не тот. Оставил недопитым кофе и ушел.
Их пути не разошлись. Жизнь шла своим ходом. Они даже общались. В основном по учебе: лекции, семинары. Но теперь, когда в ее Судьбе не стало «тургеневского юноши», отпали и другие-не тургеневские тоже. Она все чаще с тоской вспоминала их вечера и такие короткие ночи. Его ласковый голос, наспех приготовленный ужин, стихи, написанные специально для нее. Никто и никогда не писал для нее стихов. Было все: дорогие кафешки, пафосные клубы, подарки. Руслан был другим. Романтичным, сентиментальным, но сильным и настоящим. Настоящим! Она вдруг четко поняла, что ее прежняя жизнь не более чем пародия на сладкий набор конфет. И только с ним она могла быть собой!
С момента их разрыва прошло почти два месяца. И вот сегодня, в воскресенье, Карина, глотая слезы, перечитывала снова и снова его письма. Сколько в них было любви и обожания. Каждое послание начиналось со слов: «Здравствуй, моя несравненная девочка!» Никто и никогда не звал ее так.
Карина наспех натянула на себя джинсы и свитер. Сейчас десять тридцать. Руслан точно дома! Она села в такси и помчалась к нему.
Накрапывал мелкий дождик. Седьмой дом, второй этаж, первый подъезд.
— Простите.
Карина обернулась.
— Это улица Маслякова, дом семь?
— Да, — Карина с интересом разглядывала белокурую девушку в длинном черном платье, — а Вам кого?
-Я ищу Капитанова Руслана. Мы с ним занимаемся по истории и… вообще, — девушка густо покраснела и отчего-то опустила голову, — А Вы тоже к нему?
Карина, словно парализованная, смотрела в лицо незнакомке. Красивая. Милая. Стройная. Тоже тургеневская, видно, дама. С книгами и в очках. Ну уж нет, дорогая, второй раз я его не выпущу.
— Да!-громко ответила Карина, — я его девушка! Но надеюсь, это только пока.
— Карина? Надя?
Обе дамы обернулись.
В строгом сером костюме к ним навстречу шел Руслан. Еще никогда он не был таким красивым и родным для Карины. И никому она уже его не отдаст. Ведь такие письма может писать только гений, умеющий искренне и преданно любить.
Она подошла к нему и заглянула в глаза, в них сияло солнце и безграничная любовь, которой не суждено растаять. Руслан обнял ее за талию и уткнулся в плечо.

Ольга Тиманова, Нижний Новгород

Кто бывал в жилище алкашей? Не просто пьющих, не только начавших, а спившихся, опустившихся, забывших что такое мыло, да что там мыло, забывших что воду пьют не только с будуна?

Где вонь стоит такая что зайдешь на пять минут, а моешься потом вместе с тапочками и сам себе неделю воняешь. Где посуду не то чтобы не моют, её просто нет, кроме пары помятых пластмассовых тарелок и одноразовые стаканчики.

На краю было несколько таких домов, в одном из них жил дед Митя.

Сам дед Митя не пил, не прям совсем, выпивал иногда по праздникам.

Как жену схоронил два дня подряд напился, больше не смог, горе было большим, но питьем не удавливалось, а наоборот раздувалось.

Жил он в доме опустившегося, собирающего бутылки, выпрашивающего копейки на фунфырик своего младшего сына.

Старшего к тому времени уже не было, что-то у него расстроилось от беспробудного пьянства, распух старший как бочка до неузнаваемости и в три дня помёр.

Бывает же так мать и отец нормальные, работящие, не жадные, не злобные, а оба сына алкаши.

Держал деда Митю в сыновой провонявшей, перекособоченой хате внук. От старшего ничего и никого на свете не осталось окромя могилки, а этому родила какая то залетная по быстрому да и полетела себе дальше.

Дед Митя после смерти жены продал свою хату и перешел к сыну по своей воле.

На деньги полученные от продажи дома поставил жене и сыну оцинкованные памятники, купил кровать, диван, поставил уличную дверь отгородив свою половину, в которую его поселил сын. Вонь бычков, блевотины, ссанья и поебушек с алкашками проникала конечно за эту дверь, но тем не менее заперевшись дед и десятилетний Лёшка чувствовали себя вполне по домашнему.

Лёшка отца не боялся как и его дружков, мог запросто отсадить пендаля по пьяной жопе, мог обшмонать карманы упившихся вусмерть, но деда уважал. Разговаривал с ним на Вы, водил на собрание в школу и с гордостью говорил дружкам,

-У меня дед Митя ого-го, пятерых алкашей запросто убабахает!!! То то они меньше ходить стали как он переехал. -Пацаны сначала попытались спорить, что, мол, батя то твой всё равно жрет самопалку. Но Лешка бросился с кулаками на всех разом и тема утихла, все кивали, -конечно дед Митя ого-го. Дед латал как мог хату, засаживал по весне небольшие кусочки земли, а на пенсию брал хлеб, крупу, макароны и суповые кости, как мог оплачивал жку и одевал мальчишку в секондхенде да контрафактной распродаже. Не желал дед Митя внуку такой жизни, да и себе не желал, но сын кодироваться отказывался и пить бросать не собирался.

Захаживал дед Митя иногда к Пелепихам на лавочку, потому как забредали туда ещё два семейных деда со своими досужими до сплетен женушками.

Как-то одна из Пелепих то ли с дури то ли со зла, уж больно видный мужик был дед Митя, ляпнула ему,

-А Лешка то ваш и не ваш совсем, его ведь залетка нагуляла. Она то к сынку вашему уже брюхатая прилепилась .-Дед Митя в секунду как-то осунулся, уменьшился весь и заболело у него в груди горячей болью

.-Да пошла ты… дура старая. -Он поднялся и так вот осунувшись бочком вдоль забора потащил ноги в сторону своей хаты. Сел во дворе на скамейку и в голове начал высчитывать когда залетка к сыну прижилась, когда они с женой узнали что те расписались, через сколько родился малец? Вопросы роились в голове, жалили невозможностью вспомнить, кто ж задумывался над этим то? А боль в груди давила и давила и было не продохнуть через неё. Потом вдруг блеснула мысль,

-А какая разница??? Ведь Лешка кроме него, дедули своего Митюли, не признает никого. Особенно шумными за дверью ночами приходит к деду на кровать, говорит

-Шумно у них, в школу не высплюсь .-и сразу начинает посапывать в дедову спину. И туда же, в эту самую спину бьется Лешкино сердце, его дедово сердце. Так какая разница чья кровь это сердце гонит?

-Нееет ,-подумал дед Митя, -не дождетесь и внука своего я никогда не брошу и в могилу меня не загоните пока я его на ноги не поставлю!!! Я молодой ещё, на меня ещё плуг двенадцатикорпусной вешать можно! -и отпустило у дед Мити сердце и задышалось свободней и пошёл он в ближайший магнит да купил им с Лешкой здоровенный брикет мороженного, на которое обычно денег не тратили. А бабкам Пелепихам как с гуся вода ушел Митяй они давай Феликсовныно дерево обсуждать.

-Говорят что это домовой ей деревья высаживает, вроде как предупреждает что помрёт она скоро ,-придумывали они новую версию, видать в прошлой жизни были Пелепихи журналистками.

Идея принесенная на Сашенькину лавочку о возможном ухажере для Феликсовны сердца бабок все ж зацепила и стали бабки думать гадать кто это может быть. Думали недолго, не женатый дед на краю был один дед Митя, но он был слишком молод для Феликсовны десятка разницы. Сашенька конечно как могла подбадривала старую подругу

,-Не, а чё Фелька? Губья ты мажешь, волосья у тебя пошти все, даже от бровей кое что осталось. А Митька то толку что высокий да поджарый, рожа то как яблоко из духовки, рожа то попомятей чем твоя будет. -Сомнительные конечно то были комплименты, но Феликсовна на деда Митю поглядывать начала.

То разом приезжали дети по случаю отцовских годовин, да сын спросил,

-Ма чё одна пятый год бедуешь, хоть бы дедка себе какого нашла? -Феликсовна раскраснелась, засмущалась и снова вспомнила про деда Митю. А тут ещё Сашенька зазвала как-то деда к ним на лавочку да и начал он вечер через вечер к ним заходить. Они чай пьют, он принесет заваренные вишневые побеги укутанные в полотенчик и тоже предлагает, да посмеивается,

-То то вы девчата чаем избалованы, вот у меня от вишневого отвару и нервы спокойные и сон ровный. -Девчата знали что у деда просто не хватало денег каждый раз с собой чай носить, а их он объедать не хочет, а потому и хлебали его вишневый вар, не вобьешь же ему что они в достатке. А потом принес дед старое лото, деревянных бочек не хватало, так он напилил сухую ветку, подписал цифирьки и начались у них горячие вечера.

Как-то за Маринкой пришел старший зять, он частенько забирал её домой чтобы сама не плелась по темному проулку, да и присел поиграть. Мужик он был здоровый, бычков держал за огромный рост и неповоротливость звали его на краю Колода. Так и образовалась в это лето веселая компания. Маринка как всегда спала отдыхая от большого своего семейства, а Сашенька, Феликсовна, Колода и дед Митя резались в лото. Про деревья все уже забыли, растут себе да и растут, напомнил о них участковый, присел к ним как-то в кружок и сказал

-А деревья то ваши Тамара Григорьевна краденые. -они все скопом сначала и не поняли кто это такая Тамара эта самая Григорьевна, потом поняли, уставились друг на друга да на деду Митю,

-Вот тебе бабка и юрьев день!

Заявление в полицию, как оказалось, поступило в тот же день когда дерево появилось на клумбе Феликсовны. Заявление подал живший в пяти кварталах мужик, хозяин сети продуктовых магазинов, многократно разведенный, но спокойный не крикливый и не очень то желавший куда либо писать, но поддавшийся напору очередной будущей жены.

Он и следователю сказал,

— Ты там ищи, но не дюже усердствуй, я если надо ещё насажаю, а кому то в судьбу капнет.

Потому участковый зная о чудодейственном появлении деревьев не спешил с поисками, ждал авось злоумышленник выплывет сам. Хотя самому участковому умысел был не совсем понятен, точнее не понятен совсем.

В общем после появления участкового компания сникла, запечалилась и лото даже на пару дней заглохло. Потом неугомонная Сашенька собрала всех среди бела дня и выдала,

-А чё это мы раскапутились люди добры? Человек понимаешь на преступление в виде воровства пошел чтоб нашей Феликсовне, в рот ей ноги, приятное сделать! Можно сказать жизнью своей рисковал, можно сказать свободой не дорожил, а мы тут мать его на хрен разнюнились!!! -Без привычных матюков речь получилась не очень, но Сашенька старалась, даже присвистывала и припрыгивала маленько. Потом влез Колода которого шалава Маринка тоже притащила за собой,

-Я это, ну как бы я… А! Ну короче надо идти! Во! Ну к этому, ну в общем поняли…- И пошли они к хозяину магазинов, обладателю славы непревзойденного ловеласа, женомученника и владельца прекрасного молодого и старого сада откуда черешня и груша были похищены.

Разношерстная кампания в виде подпрыгивающей постоянно курящей малюсенькой старушки, тонконогого поджарого высокого пожилого человека, огромного неповоротливого молодого мужика, прямой как палка с затянутыми в узел крашеными волосами и губами в трубочку бабки и в завершении сонной старушки в цветном халате с маленькой подушкой в обнимку впечатление на хозяина деревьев произвела. Разговор получился короткий,

-Что вам надо чтобы вы заявление забрали? -Это Феликсовна, Сашеньке не доверили.

-Ничего не надо

.-Заберете?

-Заберу?

-Когда заберете?

-Да хоть завтра

.-Ну до завтра?

-До завтра.-И он действительно забрал заявление на следующий день, тем более будущая жена от него уже ушла.

Довольная таким завершением дела компания снова собралась на лото, самой игры не вышло, но разговору было на целый вечер, даже Колода сказал,

-Я вот так вот! Ага! Потому что вот вишь какой мужик! Это вам не плюшки со стола пиздить, это во как!!! -Эта была самая длинная речь которую от него слышали за все время, длиннее он говорил только когда жену в ЗАГС уговаривал, да и то не на много.

Расходились припозднившись и Феликсовна смущаясь спросила деда

,-Мить, а ты пирожки с тыквой любишь?

-А с какой целью интересуешься? -улыбнулся тот

.-Да вот Сашенька не любит. Смотрю худой ты как и я может чаю перед сном с пирожками? -и пошли они пить чай.

А на дорожку она ему пирожков с собой положила. Дед принес Лешке пирожки, тот не спал ждал его,

-Вот Лешка баба Тамара пирожков тебе передала говорит, один мало, два нельзя, Бог троицу любит, лопай троицу. -Лешка съел два, а третий завернул в кулек и положил под подушку, подумал,

-Завтра у меня будет свой пирожок, дам Димке половинку, нет дам укусить, а то половинку много. Или дам лучше сразу половинку, а то ещё укусит больше…

А после этого чая был ещё чай, а потом ещё и дед перестал стесняться что ест чужие пирожки, тем более что Феликсовна попросив починить дверь на уборной, смеялась,

-Пирожки Митя отрабатывай.-Он с радостью чинил, копал, таскал. Как-то возился дед Митя у Феликсовны в курятнике заехал её сын,

-О дед Мить уж осень на дворе, а ты всё домой ночевать ходишь! -А вечером Феликсовна ему за чаем сказала

,-Мить ну я конечно стара для тебя наверное, но уж коль желаешь переходил бы ты с Лешкой ко мне, что там в этой вонючке ютитесь. Мне руки мужские нужны

.-Если мужем возьмешь перейдем, а наймычем я и к другим наймусь, — почему-то тихо тихо сказал дед.

-Ой ну конечно мужем Митя, ну что ты смущаешь меня старуху .-раскраснелась бабка.

А медом для дедова сердца было то что позвала его Тамара не одного, а с Лешкой, что сама, что напоминать не пришлось. На следующий день они позвонили Тамариным детям, ещё через день те съехались и дали свое добро, причем дурачились и дразнились,

-Тили Тили тесто жених и невеста!!! -и внуки и взрослые дети, а старший сказал Лешке,

-Ну что босяк, забирай мою комнату. Отдаю официально и бесповоротно вместе с письменным столом и полкой. Тащи брат свое барахло и устраивайся, ты теперь тут живешь. …

Ещё прошлой весной Лешка забежал в ближний магазин за хлебом и споткнувшись уткнулся носом в соседнюю старуху которую на краю называли Феликсовна. Он не помнил лица своей бабушки до того как она не болела, помнил только больную и страшную. Но запах, запах которым пахла его бабушка когда ещё была здорова он помнил.

Лешка не знал что помнил пока не уткнулся носом в эту тощую и всегда серьезную бабку.

Позже как-то крутились они с Димкой как всегда вокруг взрослых и Димкина мать говорила Пелепихе,

-Феликсовна на своей клумбе совсем рехнулась, не вылазит из неё, ещё бы дерево туда воткнула можно было бы и зимой копаться. …

И вот теперь лежал он на кровати которая пахла домом, выкупанный до блеска, сытый по уши, рядом сопел младший внук бабы Тамары которого ему Лешке доверили и думал,

-Никогда, никому не расскажу кто посадил бабушке дерево, хихихи, два дерева. Бабушке…моей бабушке…

Водка была особенная, настоянная на щепотке чая с маленьким кусочком сахара. Иванов и Куколь поспорили, кто больше может выпить. Соседи стали подзадоривать, считать рюмки. Потом все забыли о них, но они уже вошли в азарт, ни один не хотел уступить. Они пили со злостью, упрямо, и каждый старался показать другому, что он трезв.

У Куколя очки сползли на нос, его мягкие лошадиные губы стали мокрыми. На меховом, заросшем бородой до глаз лице Иванова ничего не было заметно, но в голове у него стучала какая-то сумасшедшая кузница. Сквозь табачные облака он увидел беззубого маленького человека, который сидел на буфете под самым потолком, кричал, что он воробей, и вил себе гнездо из газет.

Иванов никак не мог понять, мерещится ему это или на самом деле кто-то забрался на буфет. Ему стало неприятно. Он сказал Куколю, что идет домой. Куколь вдруг решил, что пойдет ночевать к Иванову, хотя Иванов жил черт знает где — на даче под Москвой. Но Иванов нисколько не удивился, и они вышли вместе, друг перед дружкой стараясь шагать как можно тверже.

В голове у обоих был такой же фантастический туман, какой сейчас, перед рассветом, накрыл всю Москву. Тусклые золотые купола висели в воздухе, как внезапно размножившиеся луны. Кремлевские башни превратились в вавилонские: их верхушки уходили в белую бесконечность. Иванову вспомнился человечек на верху буфета, и он осторожно спросил Куколя:

— А этого, на буфете, который гнездо вил — помнишь? Вот чудак!

— На буфете… гнездо? — вытаращил глаза Куколь. Потом спохватился и неуверенно сказал: — Да, да, помню.

Иванов понял, что он врет. Они пошли молча, искоса, испытующе поглядывая друг на друга.

Кремлевские башни исчезли без следа. Туман стал еще гуще, он спустился на узкие переулки, как белый потолок, и переулки стали похожи на лабиринты метро. Иванов уже давно не понимал, где они идут, но не показывал виду, только шел все быстрее.

— Ну, где же это самое твое шоссе? Скоро? — спросил наконец Куколь.

— Сейчас, сейчас! — с притворной бодростью сказал Иванов.

И в самом деле, они перешли, спотыкаясь, через рельсы и выбрались на какое-то шоссе. Какое — Иванов не знал. Но Куколь успокоился, снял очки, даже запел что-то.

Вдруг шедший впереди Иванов остановился, во что-то вглядываясь, потом круто повернулся спиной к дороге и стал, зажмурив глаза. Куколь подошел.

— Что такое? — спросил он, ничего не понимая.

— Да нет, ничего особенного… — Иванов открыл глаза, он изо всех сил старался улыбнуться, но улыбка не вышла, губы у него дрожали.

— Ну, так идем. Чего же ты стал? — сказал Куколь.

Иванов вынул платок, тщательно протер глаза. Он медлил, он боялся: а что, если, повернувшись, он снова увидит это? Но близорукие, прищуренные без очков глаза Куколя с такой явной насмешкой глядели на него, что он собрался с духом и повернулся.

И справа, на пересекавшей шоссе дороге, он снова увидел это.

Уже рассветало, дул легкий ветер. Разорванный туман летел над полем длинными полотенцами. Впереди, отрезанный от земли, призрачный висел в воздухе черный лесок. И к лесу медленно приближался, колыхаясь вправо и влево… белый слон! Иванов попробовал идти с закрытыми глазами, но через минуту не вытерпел, со страхом открыл глаза — и снова увидел слона.

Его прошиб пот: ему стало ясно, что он допился до галлюцинаций. Если бы не было этого проклятого Куколя, можно было бы сесть, с закрытыми глазами просидеть полчаса, пока не выйдет хмель и не исчезнет этот нелепый белый слон. Но Куколь весело напевал за спиной, Иванову во что бы то ни стало надо было идти вперед — туда, где в тумане плыл слон. И он шел, обливаясь потом, закрывая и опять открывая глаза и всякий раз снова убеждаясь, что галлюцинация продолжается. Он потерял всякое представление о времени: может быть, он шел так час, а может быть, всего только пять минут.

До его сознания смутно дошло, что сзади, где, напевая, плелся Куколь, что-то такое изменилось. Потом он понял, что Куколь вдруг почему-то перестал петь. Иванов оглянулся и увидел: разинув рот, Куколь сквозь очки пристально глядел куда-то. Как только он заметил, что Иванов смотрит на него, он торопливо сбросил очки.

— Я бы, знаешь, посидел бы… Покурим, а? — робко сказал он Иванову.

На краю шоссе лежал большой камень. Как будто сговорившись, оба сели спиной к лесу, около которого Иванову привиделся белый слон. Они молча курили, упорно, мучительно размышляя. Куколь несколько раз поднимал очки к глазам, потом, с опаской покосившись на Иванова, снова опускал их. Наконец не вытерпел, напялил очки, быстро глянул через плечо — и сейчас же отвернулся. Длинное лошадиное лицо его было бледно, испуганно.

Иванову пришла в голову дикая мысль, что у Куколя — тоже галлюцинация, что он тоже увидел что-то. Но что? Иванов не рискнул спросить, чтобы не выдать себя.

Догоревшая папироса обожгла Куколю пальцы — только тогда он очнулся, бросил окурок и сказал Иванову:

— Ну, что же, надо идти, а?

Но продолжал сидеть. Иванов сделал какое-то неопределенное движение ногами, как будто собирался встать, но не встал. Куколь с любопытством смотрел. Иванов обозлился на него, на себя и вскочил, нарочно толкнув Куколя плечом.

Когда он повернулся и глянул вдаль — ему захотелось орать от радости: галлюцинация исчезла, впереди были только белые ленты тумана и черный лес. Он косолапо, по-медвежьи побежал к лесу, крикнув Куколю: «Догоняй». Но пьяные ноги слушались плохо, он плюхнулся в грязь. Догнавший его Куколь хохотал, запрокидывая голову вверх, — как курица, когда она пьет.

Весело болтая, они вошли в лес. Впереди была заросшая кустами горка, а потом дорога, должно быть, спускалась. Разогнавшись, они с разбегу взяли горку и побежали вниз, где как блюдо с молоком лежала налитая туманом круглая полянка.

И на повороте, будто наткнувшись на какую-то невидимую стену, оба враз остановились. Совсем близко на поляне Иванов снова увидел белого слона, и ему показалось даже, что он успел разглядеть короткий, мирно помахивающий слоновый хвост. В галлюцинации ничего не было страшного, но Иванову страшно было убедиться, что он сходит с ума. Не оглядываясь, он побежал во весь дух. Сзади он слышал прерывающееся, хриплое дыхание Куколя.

В двадцати шагах под березой вился дымок: рябой, с облупленным носом красноармеец кипятил на костре чай. Облупленный нос — это было так просто, трезво, реально, что Иванов сразу опамятовался. Он, все еще тяжело дыша, присел возле костра и спросил:

— Вы, товарищ, в Москву? Служите там?

— Да, служба! Черт бы ее взял! — сердито плюнул красноармеец.

— А что? — участливо спросил Иванов, с нежностью глядя на облупленный нос.

— Да как же… сукин сын, а? На последней станции перед Москвой забунтовал, пришлось снять его с поезда.

— Кого — его? — осторожно вставил Куколь (он уже тоже сидел у костра).

— Да слона этого самого. Из Ливадии везем: сиамский царь нашему подарил, а теперь, значит, ввиду революции — в Москву, в зверинец… Белых у вас нету.

— Нету, нету! — восторженно подхватил Иванов. — Я еще издали на шоссе его увидал и обрадовался: вот, думаю, московским трудящимся подарок! Спасибо, дорогой товарищ!

Он влюбленно стиснул руку удивленному красноармейцу и пошел. Куколь за ним.

И молча, сконфуженно, стараясь не глядеть друг на друга, они зашагали через лес к шоссе

Мне было девять или десять лет. Примерно так, да. Даже если я ошибусь на год, никакого значения это иметь не будет. Я был обычным мальчиком со двора, где происходила целая жизнь.
Тогда в семьях рождалось больше одного ребенка, и в нашем дворе было довольно много детей. Мы гоняли за домом в футбол, мотались на велосипедах по району и даже за город, дрались, мирились, одним словом, занимались тем, чем занимались миллионы остальных детей той почившей в бозе страны.
Если вы пошли бы вправо от нашего дома, то вышли бы на большой пустырь, в конце которого был пруд, превратившийся в таковой из вечно не высыхающей лужи. В луже водились головастики, которые со временем вырастали в лягушек. Еще там водились жуки-плауны и улитки. Больше там ничего не водилось.
За прудом стоял одинокий дом. Наш микрорайон только начинал застраиваться и иногда дома выглядели именно одиноко на фоне еще не застроенных пространств.
В этом одиноко стоящем доме жил мальчик Рома. Он очень отличался от нас. У него был ДЦП. Он жил с мамой и бабушкой, папы у него не было. Мама каждый день уходила на работу, а бабушка в летние погожие дни выкатывала коляску с сидящим в ней Ромой к пруду и оставляла его там, «дышать воздухом». А сама уходила домой, заниматься делами.
Рома в коляске сидел, смотрел на пруд, слушал кваканье лягушек и улыбался.
Мы с пацанами, естественно, тоже ходили на этот пруд. Во-первых, это вода, по ней можно пускать кораблики, во вторых было очень круто ловить лягушек и головастиков. А это было очень круто.
Среди нас был один мальчик, не помню точно как его звали по имени, зато помню, что кличка у него была Плющ. Вероятно по фамилии, может он был какой-нибудь Плющев или Плющенко, я точно не уверен.
Это был коренастый крепыш, задиристый и вечный лидер в разных мальчишечьих начинаниях. Он был постарше меня года на два, и его было принято побаиваться и не задираться.
Плющу очень нравилось ловить головастиков и бросать за шиворот Роме. Он весело хохотал, наблюдая, как Рома неуклюже ерзает в своей коляске, пытаясь непослушными руками вытащить из-за пазухи извивающееся земноводное.
Некоторые пацаны хохотали вместе с ним, даже пытаясь повторить то же самое.
Мне было безумно жаль Рому, и честно признаюсь, что впервые наблюдая это развлечение, я смалодушничал и просто ушел, не в силах смотреть на то, как издеваются над Ромой. Не заступился, взял и ушел. Иногда мы делаем поступки, которые не стоит делать.
Потом я очень сильно переживал и ругал себя. Мне казалось, что я не должен был уходить, и я поклялся, что в следующий раз обязательно вступлюсь, хотя мне было, между нами, страшновато. Плющ, повторю, был старше меня и намного сильнее.
Следующего раза долго ждать не пришлось. Через два дня мы опять пошли на пруд. На бережку в своей коляске сидел Рома. Увидав Плюща, он что-то испуганно промычал и вжался в спинку коляски.
Плющ же наоборот, радостно заулыбался и ловко поймав в пруду головастика направился к больному.
-Не надо!- сказал я.
Наступила тишина.
Плющ удивленно обернулся и, отыскав меня глазами в ватаге ребят осклабился:
-Чего-чего?
-Не надо, Плющ, он же больной- повторил я.
-А ты?
-Что я?
-Ты здоровый?
-Да
-Ну, тогда я тебе за шиворот головастиков напихаю- заржал Плющ и приблизился ко мне с явным намерением сделать обещанное.
И тут во мне что-то щелкнуло, я бросился на Плюща и стал колотить его руками и ногами, Конечно же дело это было бесперспективное. Конечно же, он был сильнее меня. Конечно же, я с ним не справился. Конечно же результат схватки был не в мою пользу. Кровь текла у меня из носа, а под глазом красовался настоящий фингал.
Я сидел на траве и вытирал рукавом лицо. Пацаны молча смотрели на разгоряченного Плюща, который заорал:
-Да я сейчас твоего придурка на коляске в пруду утоплю!
И решительно направился к Роме.
-Стой- раздалось за его спиной.
Плющ обернулся:
-Что? У кого-то еще проблемы?
Пацаны стояли и недобро смотрели на него.
-Не понял- дрожащим голосом прохрипел тот, оценивая свои шансы. Пацанов было человек десять и шансов, честно говоря у Плюща было мало.
-Вы еще пожалеете!- он плюнул через зубы и пошел прочь.
На следующий день я нашел Рому на том же месте. Увидев меня, он широко улыбнулся, замычал. Мне показалось, что я услышал слово «спасибо».
-На!- вдруг сказал мне Рома и протянул искривленную болезнью руку.
В его ладони лежал батончик «Школьный».
-На!- повторил он.
Я взял.

После развода, для реализации своих тайных желаний меня занесло в кабак. Отдохнув по полной, познакомился с очаровательной девушкой. Представилась Лидой, дала телефон. На следующий день, решив форсировать события, позвонил ей. После недолгой беседы, договорились встретиться. Взяв все необходимое для праздника души (бутылку водки, красное вино, и закусь) и как мартовский кот рванул на встречу.
Она пришла на свидание, как все дамы с опозданием на полтора часа и заявила: «По пути мы зайдем к подруге». В голове пронеслось: «Повезло!». Вечер вырисовывался стать незабываемым. Симпатичная хозяйка квартиры, улыбнувшись очаровательной улыбкой, представилась: «Ирина, располагайтесь как дома».
За порогом была уютная однокомнатная квартира, аккуратная и красивая с примечательной большой кроватью, сразу притянувшей мой взгляд. В голове второй раз всплыло: «Повезло!!!».
Ира включила чайник: «Проходите на кухню сейчас будем пить чай, а мы пока пошепчемся». Обе подруги закрылись в комнате. У меня промелькнула мысль «ЧАЙ???, ну да ладно, может здесь такая прелюдия», с этими мыслями и направился на кухню.
Вот тут и началась первая часть Марлезонского кордебалета.
Только переступил порог кухни, из-под дивана, как из норы вылетел пушистый зверь и вцепился мне в ногу. От неожиданности, рефлекторно, как заправский футболист ногой отправил пушистую тварь с троекратной скоростью обратно в логово. И, как ни в чем небывало, стал накрывать стол. Водку пока доставать не стал, но бутылку вина заранее откупорил и поставил в центр сервировки. Сел за стол и стал ждать развитие событий.
Закипел чайник. Из комнаты послышался веселый и полный задора девичий смех вселявший в меня надежды. Распахнулась дверь на кухню, хозяйка с милой улыбкой на лице, взяла чайник в руку… и в туже секунду на ней повисла озверевшая кошка, разрывая когтями ногу в клочья. Ира, заорав благим матом, метнула на стол горячий чайник.
Выплеснувшийся кипяток ошпарил лучшую половину меня. Я взвился в воздух вместе с сервированным столом. Кромкой падающего стола кошку срезало с ноги, и расплющило пальцы на ноге хозяйки. Все заметались по тесной кухне, попутно круша и изрыгая матерные проклятия. На грохот и вопли погибающих людей в дверях кухни нарисовалась моя подруга. Обезумевшая кошка, обнаружив путь к спасению, метнулась в сторону выхода. Уткнувшись в ноги подруги она продолжила свой галоп, но уже по женскому телу, стремительно приближаясь к симпатичному личику Лиды. Я, чтобы не допустить вандализма, взяв поправку на упреждение, размахнулся могучим кулаком от начала кухни и… от всей души ВМАЗАЛ в район «кошки». Ноги Лидочки медленно оторвались от пола и она беззвучно, головой вперед скрылась в недрах темного коридора. Что-то громыхнуло. Наступила тишина.
Весь пол кухни был залит кровью и вином. Хозяйка была с ног до головы красного цвета, из ноги текла кровь, в коридоре было тихо, жгло ошпаренную плоть. Адский зверь улетел вместе с подругой.
Мы с Ирой, озираясь по сторонам, двинулись по коридору. В самом конце коридора лежал упавший массивный шкаф. Из-под него эротично торчали соблазнительные ножки Лиды.
Убрав в сторону мебель, с осторожностью, опасаясь кошки, начали раскапывать одежду. Под кучей одежды откопали милое лицо моей подруги. На нем сияла перекошенная кровавая улыбка в стиле терминатора перед смертью. Лида пребывала в глубоком нокауте.
Кое-как привели её в чувство. К счастью память у нее отшибло удачно подвернувшимся шкафом.
Из комнаты донеслось жуткое рычание. Мы спешно вернулись на кухню и стали зализывать раны. Мне со стороны дам было уделено особое внимание. Висящую в ванной простыню пустили на бинты. Первая часть кордебалета была окончена.
Немного прибрав, стали размышлять, что делать дальше, хотя и так было понятно: «Тварь надо мочить!». Хозяйка решила уладить конфликт миром и пошла спросить у кошки, почему она так себя неоднозначно ведет.
Послышалось милое: «Кыс, кыс»… затем шипение, рычание и вопли хозяйки. Ира выскочила из комнаты с располосованной рукой. «Надо усыплять» — процедила она сквозь зубы. Руку перевязали. Все погрузились в свои «МОГИЛЬНИКИ» в поисках ветеринара-убийцы. Выходной день, почти ночь, поиск не приносил результатов. Наконец один врач согласился, договорились о цене и стали ждать.
Около двух в дверь позвонили. На пороге появился лысоватый, невысокий дядечка, с небольшим чемоданчиком в руке. Внимательно посмотрев на нас, он поинтересовался: «Кого усыплять и где клиент?». Хозяйке сразу стало плохо, она сползла по стенке.
«Пусть пока полежит, а вы будете помогать» — сказал врач указав на нас пальцем. Мне доверили шубу, чтобы накрывать жертву, а Лида вооружилась стальной трубой от замененного стояка воды.
Далее он разъяснил подробный план убийства. Набрал в шприц яду и мы выдвинулись на передовую.
Зайдя в комнату, мы услышали утробное рычание из-под кровати. Ткнув в меня локтем ПИЛЮЛЬКИН скомандовал: «Подымай кровать!». На полу под ней, сжавшись в комок, сидело милое существо и смотрело на нас. И тут доктор нарушил весь тщательно разработанный план. Встал на колени и «кыская» пополз к «кошке». И тут началась Вторая часть кордебалета. Дикая тварь с дикого леса узрела цель и ринулась вперед. Вцепилась в доктора, тут же завопившего: «СУ-У-*-А-А!!!».
Лида не растерялась и ловко махнула трубой. Удар был жесток, точен… и пришелся мне чуть выше локтя. Подумав о вечном, я отпустил кровать на спину врача-убийцы, подтолкнув его в гостеприимные объятия кота-убийцы.
Позже, контуженного ветеринара оттащили и на кухню. Весь окровавленный, он изрыгал проклятия. Бросив шприц с согнутой иглой на стол, он сказал: «Кошка то бешеная!». «А сразу по нашему виду непонятно было?!!» — прошипела Лида.
Простыня кончилась, но нам повезло, в чемоданчике у эскулапа было много перевязочного материала. Пока шла очередная перевязка хозяйка пришла в себя и спросила: «ВСЕ?». «Еще нет, но уже скоро» — процедил сквозь зубы доктор.
Порывшись в чемодане спец по ликвидации домашних животных достал пистолет, очень похожий на настоящий, и сообщил нам: «Сейчас я с ней разберусь!». Хозяйка опять сползла по стенке.
«За мной» — прозвучала команда. «А как же план?» — подумал я, но переспрашивать у вооруженного, неадекватного человека желания не было.
Ворвались в комнату. Кошка сидела на шкафу и всем своим видом говорила: «РАЗОРВУ ВСЕХ!!!»… Киллер вскинул наган и почти в упор выстрелил. Кошка потеряла очередную жизнь и телепортировалась на лысую голову ветеринара. Все опять завертелось. Тыкая наугад пистолетом возле своей макушки, ветеринар вел беспорядочную пальбу. Две пули разнесли окна. Мы залегли. «Сейчас сам застрелится» — с надеждой подумал я. Ситуация накалялась.
Лида, решив положить конец вакханалии, подскочила, с визгом оторвала кошку от головы доктора, лишив его бережно лелеемых остатков волос и швырнула ее на пол.
— «Трави!!!» — заорала она.
— «Я шприц не взял» — проскулил окровавленный врач.
Мы опять отступили. Все по старой схеме: заматывание бинтами, проработка плана и снова в очередную атаку.
Я ворвался в комнату и успел удачно накинуть шубу на животное. Навалились втроем. Франкенштейн вонзил шприц, выдавил содержимое. Кошка дернулась, вытянулась и умерла. Все было кончено. Меня потряхивало, очень захотелось домой.
Док принес пакет и запихнул в него труп. «Пойду похороню» — сообщил он. На пороге комнаты нарисовалась бледная хозяйка. В ту-же секунду пакет ожил и разорвался. К всеобщему ужасу тварь вернулась из Ада. Все оцепенели.
Лида впала в агрессивное состояние и как «горец» размахивая своей трубой уничтожила все остатки роскоши в комнате. Досталось всем включая кошку и дока. У него тряслись руки, когда он набирал в шприц очередную порцию яда.
«Набирай все что есть» — орала Лида. Кошка умерла в очередной раз, отдав последнюю тринадцатую жизнь. Все сидели вокруг трупа и тяжело дышали. Док произнес: «Мне завтра ротвейлера надо идти усыплять», и глядя на Лиду, добавил: «Пойдёшь со мной?». Все впали в бесконечную истерику.
Было уже утро. В дверь позвонили. На пороге стоял наряд полиции, остолбеневший от панорамы. Перед ними стояли «Всадники Апокалипсиса». Забинтованные, окровавленные с перекошенными лицами. Док держал за хвост мертвую кошку, у его ног лежала хозяйка.

Старший наряда произнес: «Шумим. Соседям мешаете спать. ГДЕ ОСТАЛЬНЫЕ ТРУПЫ?!!»
Далее объяснения, протоколы. Не интересно и банально. Док ушел так и не спросив об оплате, но абсолютно счастливый.

Этот вечер в обществе двух красоток, действительно стал НЕЗАБЫВАЕМЫМ. Хотя и не так, как я ожидал.