На мой весенний призыв Яндекс-такси откликнулся веселым мальчишкой-Джамшутом на потертой Шкоде.
— Я переехал. Садиса мошна, — радостно проорал он мне в открытое окно, — Мосафимаске?
— Да, Мосфильмовская.
Я плюхнулся на заднее сиденье. Поехали. Нет. Рванули! 150 в час по дворам! Бабки, голуби, собаки, ааааа!!!
— Эй! Эй! Спокойнее! Тише, еще тише.
Идя навстречу враз обосравшемуся мне, гастарбайтер слегка сбросил скорость. Чуть. До 100. Потом резко затормозил с юзом перед выездом на Ленинский проспект. Я пристегнулся ремнем, вжался головой в подголовник и зажал в зубах капу. Вот он, момент истины! Как там? «Тварь я дрожащая» или просто ссыкло? Пульс 140, 165, 180.
Через мгновение движок старой лайбы взревел, как двигатель МиГ-25 (кто слышал, тот понимает, о чем я), по потрепанному фюзеляжу её прошла волнообразная дрожь.
— Сокол! Сокол! Я Первый. Взлёт разрешаю, — отчетливо услышал я.
С диким рёвом и скрежетом, на дикой скорости мы вписались в плотный поток автомобилей. Где-то сзади и сбоку остались визг тормозов и звуки бьющихся машин.
Придавленный к сиденью чудовищными перегрузками, я не мог проронить ни слова. Стало страшно. Совсем.
Мой убийца из солнечного Таджикистана петлял, как заяц в потоке тачек. Причем, на бешеной скорости! Мне стало тошно. Нет, не затошнило. А именно, тошно! Вспомнились родители и младшая дочь. В ушах захрипел Владимир Семенович:
«…Что-то воздуху мне мало,
Ветер пью, туман глотаю,
Чую, с гибельным восторгом
Пропадаю, пропадаю.
Чуть помедленнее, кони…»
— Чуть помедленнее, сука!!! — заорал я водиле.
— Я иза Ленинабад переехал, — повернувшись всем туловищем ко мне и не снижая скорости сообщил таджикский Гитлер, — Шикода старый, а аренда тысищаписот нада платить.
— Вперед! Смотри! Вперед!!!- замахал я на него руками.
— Москва ощен хороший. Денга много, хороши денга, — сообщил палач отца моих детей, но скорость немного сбавил.
Фу! Ладони мокрые, по спине текла струйка пота, памперс давно уже пора менять.
В этот момент нас лихо подрезал новенький тонированный РейнджРовер.
Сказать, что Джамшут охренел, значит ничего не сказать. Он издал горлом какой-то орлиный клёкот, втопил сразу все педали в пол и рванул в погоню.
Алга-а-а! Ну, или чего они там орут.
Сраный английский автопром со всем его опытом и инновациями сдался всего через пару кварталов. Наша Шкода, пёрнув черным дымом и рассыпав полведра болтов и гаек, встала на перекрестке слева от мерзкого нахала.
Восточный Шумахер опустил стекло пассажирской двери, высунулся по пояс из окна и, отчаянно размахивая руками, проорал в сторону закрытого и наглухо затонированного обидчика:
— Э! Ты защем так? Это апасна, да! Я тогда тоже резат могу! Э! Ты где, билят?!
Стекло водительской двери РейнджРовера опустилось и на нас посмотрела очень пожилая дама в темных очках и косынке в горошек. Она совершенно доброжелательно улыбнулась и произнесла:
— Простите, вы мне?
Джамшут совершенно охренел.
— Э! Ты бабушка! Да! Совсем глупый! Э! Большой машин защем? Дома сиди.
Дама поправила очки и, продолжая очень доброжелательно улыбаться, очень ласково сказала:
— Сынуля, иди на хуй.
И уехала.
Гость нашей столицы долго молчал, изредка вдыхая и иногда цыкая. Ехал спокойно, не нарушая.
Подъехали к моему дому. Я выгружался из такси и мысленно благодарил бабульку в косынке в горошек. Благодарил от себя, от имени своих детей и родителей: «Спасибо, что живой!» И вдруг водила задумчиво и утвердительно произнес:
— Насосала.
избитая тема — она и он.
прости, мой читатель, за эту пресность.
но… знаешь? стихи отнимают стон.
коль от души. откровенно. честно.
а мне тут история вот, одна
узналась, покоя теперь лишила.
а вместе с покоем — ума и сна,
оставив скорость с запасом силы.
я вкратце решил её записать
и, чтобы не грызла, забросил в массы.
скорей, чтоб поставить на ней печать,
сдобрив немного набором красок.
/а то она мне, словно в горле ком,
как будто сквозняк и в окно, и в двери/.
немного абстрактно, чтоб ни о ком.
чтобы никто, ни к кому не мерил…
ну вот, предисловие прочь. теперь,
немного о том, что она, как ангел —
красива, стройна… ну, а он, как зверь.
упёртый. настырный. очень наглый.
она просто дышит, она — живёт.
и ей, если честно, давно до фени,
о чём там мечтает тот идиот,
который гладил её колени.
она бесподобна и это — факт,
она — мастерица плести интриги.
но вот, для него, она лишь — контакт,
запись в его телефонной книге.
он этот контакт подписал — ничья,
красивая кошка из поднебесья.
они не враги с ней и не друзья.
никто. не больше… но и не меньше.
он, просто случайно так… иногда
бывает, находится где-то рядом.
легко умудряется без труда,
быть незаметным, когда так надо.
да что тут? казалось бы ерунда,
слякОтные дни и пустые ночи…
бывает, по стёклышку так вода,
гораздо громче и то грохочет.
тут можно писать, почти без конца.
потом, бесконечно вздыхать и охать…
а знаешь, как могут орать сердца,
когда всю силу включает похоть?
и именно в этом скрывалась суть
и тайна всесильного притяженья.
готов он отправиться в долгий путь,
чтобы погладить её колени
ему просто мал из реалий день,
а ночь бесконечна, без дрожи тела.
а всё остальное, всего лишь — хрень,
а всё остальное — другое дело.
она же стремится в свой мир из грёз,
в мир бурных фантазий стихии страсти.
но часто включает внутри мороз,
тем разрывая его на части.
но всё остальное уже не в счёт,
когда наступает такой период,
что их вместе тянет в один полёт
страстной нирваны и эйфории.
бывает, откроется вход в портал,
и в быль превращается нереальность…
но, как-то, однажды, её послал
он. она стала ненатуральной.
и всё бы /казалось/ - простой пустяк,
ни капли причины, для срыва крыши…
но он же ведь — зверь. он не может так,
если она его не услышит…
он, просто знает её так давно,
наверное больше уже, чем вечность…
и он не желает из мира снов,
падать в реальность … ему так легче.
он пишет сказку с названием жизнь,
различных раскрасок ей не жалея,
без страха на скользкий идя карниз,
с неотвратимостью водолея.
пожалуй… на этом, и весь рассказ,
/итог бесконечной, бессонной ночи/
о том, что живёт, как в последний раз
он… а она лишь, когда захочет.
… и, как эпилог, я скажу о том,
что этот рассказ, лишь набор словесный…
… избитая тема — «она и он»…
прости, читатель, за эту пресность…
всё это — обычная ерунда,
слякОтные дни и пустые ночи…
моё отрицание «никогда»
и восприятие слова «хочешь»…
Недавно мне показывали ручную гранату: очень невинный, простодушный на вид снаряд; этакий металлический цилиндрик с ручкой. Если случайно найти на улице такой цилиндрик, можно только пожать плечами и пробормотать словами крыловского петуха: «Куда оно? Какая вещь пустая»…
Так кажется на первый взгляд. Но если вы возьметесь рукой за ручку, да размахнетесь поэнергичнее, да бросите подальше, да попадете в компанию из десяти человек, то от этих десяти человек останется человека три и то — неполных: или руки не будет хватать, или ноги.
Всякая женщина, мило постукивающая своими тоненькими каблучками по тротуарным плитам, очень напоминает мне ручную гранату в спокойном состоянии: идет, мило улыбается знакомым, лицо кроткое, безмятежное, наружность уютная, безопасная, славная такая; хочется обнять эту женщину за талию, поцеловать в розовые полуоткрытые губки и прошептать на ушко: «Ах, если бы ты была моей, птичка моя ты райская». Можно ли подозревать, что в женщине таятся такие взрывчатые возможности, которые способны разнести, разметать всю вашу налаженную мужскую жизнь на кусочки, на жалкие обрывки.
Страшная штука, — женщина; а обращаться с ней нужно, как с ручной гранатой.
Когда впервые моя уютная холостая квартирка огласилась ее смехом (Елена Александровна пришла пить чай), — мое сердце запрыгало, как золотой зайчик на стене, комнаты сделались сразу уютнее, и почудилось, что единственное место для моего счастья — эти четыре комнаты, при условии, если в них совьет гнездо Елена Александровна.
— О чем вы задумались? — тихо спросила она.
— Кажется, что я тебя люблю, — радостно и неуверенно сообщил я, прислушиваясь к толчкам своего сердца. — А… ты?..
Как-то так случилось, что она меня поцеловала — это было вполне подходящим уместным ответом.
— О чем же ты, все-таки, задумался? — спросила она, тихо перебирая волосы на моих висках.
— Я хотел бы, чтобы ты была здесь, у меня; чтобы мы жили, как две птицы в тесном, но теплом гнезде!
— Значит, ты хочешь, чтобы я разошлась с мужем?
— Милая, неужели ты могла предполагать хоть одну минуту, чтобы я примирился с его близостью к тебе? Конечно, раз ты меня любишь — с мужем все должно быть кончено. Завтра же переезжай ко мне.
— Послушай… но у меня есть ребенок. Я ведь его тоже должна взять с собой.
— Ребенок… Ах, да, ребенок!.. кажется, Марусей зовут?
— Марусей.
— Хорошее имя. Такое… звучное! «Маруся». Как это Пушкин сказал? «и нет красавицы, Марии равной»… Очень славные стишки.
— Так вот… Ты, конечно, понимаешь, что с Марусей я расстаться не могу.
— Конечно, конечно. Но, может быть, отец ее не отдаст?
— Нет, отдаст.
— Как же это так? — кротко упрекнул я. — Разве можно свою собственную дочь отдавать? Даже звери и те…
— Нет, он отдаст. Я знаю.
— Нехорошо, нехорошо. А, может быть, он втайне страдать будет? Этак в глубине сердца. По-христиански ли это будет с нашей стороны?
— Что же делать? Зато я думаю, что девочке у меня будет лучше.
— Ты думаешь — лучше? А вот я курю сигары. Детям, говорят, это вредно. А отец не курит.
— Ну ты не будешь курить в этой комнате, где она, — вот и все.
— Ага. Значит, в другой курить?
— Ну, да. Или в третьей.
— Или в третьей. Верно. Ну, что ж… (я глубоко вздохнул). Если уж так получается, будем жить втроем. Будет у нас свое теплое гнездышко.
Две нежные руки ласковым кольцом обвились вокруг моей шеи. Вокруг той самой шеи, на которую в этот момент невидимо, незримо — уселись пять женщин.
Я вбежал в свой кабинет, который мы общими усилиями превратили в будуар Елены Александровны, — и испуганно зашептал:
— Послушай, Лена… Там кто-то сидит.
— Где сидит?
— А вот там, в столовой.
— Так это Маруся, вероятно, приехала.
— Какая Маруся?! Ей лет тридцать, она в желтом платке. Сидит за столом и мешает что-то в кастрюльке. Лицо широкое, сама толстая. Мне страшно.
— Глупый, — засмеялась Елена Александровна. — Это няня Марусина. Она ей кашку, вероятно, приготовила
— Ня… ня?.. Какая ня… ня? Зачем ня… ня?
— Как зачем? Марусю-то ведь кто-нибудь должен нянчить?
— Ах, да… действительно. Этого я не предусмотрел. Впрочем, Марусю мог бы нянчить и мой Никифор.
— Что ты, глупенький! Ведь он мужчина. Вообще, мужская прислуга — такой ужас…
— Няня, значит?
— Няня.
— Сидит и что-то размешивает ложечкой.
— Кашку изготовила.
— Кашку?
— Ну, да, чего ты так взбудоражился?
— Взбудоражился?
— Какой у тебя странный вид.
— Странный? Да. Это ничего. Я большой оригинал… Хи-хи.
Я потоптался на месте и потом тихонько поплелся в спальню.
Выбежал оттуда испуганный.
— Лена!!!
— Что ты? Что случилось?
— Там… В спальне… Тоже какая-то худая, черная… стоит около кровати и в подушку кулаком тычет. Забралась в спальню. Наверное, воровка… Худая, ворчит что-то. Леночка, мне страшно.
— Господи, какой ты ребенок. Это горничная наша, Ульяша. Она и там у меня служила.
— Ульяша. Там. Служила. Зачем?
— Деточка моя, разве могу я без горничной? Ну посуди сам.
— Хорошо. Посудю. Нет, и… что я хотел сказать!.. Ульяша?
— Да.
— Хорошее имя. Пышное такое, Ульяния. Хи-хи. Служить, значит, будет? Так. Послушай: а что же нянька?
— Как ты не понимаешь: нянька для Маруси, Ульяша для меня.
— Ага! Ну-ну.
Огромная лапа сдавила мое испуганное сердце. Я еще больше осунулся, спрятал голову в плечи и поплелся: хотелось посидеть где-нибудь в одиночестве, привести в порядок свои мысли.
— Пойду на кухню. Единственная свободная комната.
— Лена!!!
— Господи… Что там еще? Пожар?
— Тоже сидит!
— Кто сидит? Где сидит?
— Какая-то старая. В черном платке. На кухне сидит. Пришла, уселась и сидит. В руках какую-то кривую ложку держит, с дырочками. Украла, наверное, да не успела убежать.
— Кто? Что за вздор?!
— Там. Тоже. Сидит какая-то. Старая. Ей-Богу.
— На кухне? Кому ж там сидеть? Кухарка моя, Николаевна. там сидит.
— Николаевна? Ага… Хорошее имя. Уютное такое. Послушай: а зачем Николаевна? Обедали бы мы в ресторане, как прежде. Вкусно, чисто, без хлопот.
— Нет; ты решительное дитя!
— Решительное? Нет, нерешительное. Послушай: в ресторанчик бы…
— Кто? Ты и я? Хорошо-с. А няньку кто будет кормить? А Ульяну? А Марусе если котлеточку изжарить или яичко? А если моя сестра Катя к нам погостить приедет?! Кто же в ресторан целой семьей ходит?
— Катя? Хорошее имя, — Катя. Закат солнца на реке напоминает. Хи-хи.
Сложив руки на груди и прижавшись спиной к углу, сидел на сундуке в передней мой Никифор. Вид у него был неприютный, загнанный, вызывавший слезы.
Я повертелся около него, потом молча уселся рядом и задумался: бедные мы оба с Никифором… Убежать куда-нибудь вдвоем, что ли? Куда нам тут деваться? В кабинете — Лена, в столовой — няня, в спальне — Маруся, в гостиной — Ульяша, в кухне — Николаевна. «Гнездышко»… хотел я свить, гнездышко на двоих, а потянулся такой хвост, что и конца ему не видно. Катя, вон, тоже приедет. Корабль сразу оброс ракушками и уже на дно тянет, тянет его собственная тяжесть. Эх, Лена, Лена!..
— Ну, что, брат, Никифор! — робко пробормотал я непослушным языком.
— Что прикажете? — вздохнул Никифор.
— Ну, вот, брат, и устроились.
— Так точно, устроились. Вот сижу и думаю себе: наверное, скоро расчет дадите.
— Никифор, Никифор… Есть ли участь завиднее твоей: получишь ты расчет, наденешь шапку набекрень, возьмешь в руки свой чемоданчик, засвистишь, как птица, и порхнешь к другому холостому барину. Заживете оба на славу. А я…
Никифор ничего не ответил. Только нашел в полутьме мою руку и тихо пожал ее.
Может быть, это фамильярность? Э, что там говорить!.. Просто приятно, когда руку жмет тебе понимающий человек.
Когда вы смотрите на изящную, красивую женщину, — бойко стучащую каблучками по тротуару, — вы думаете: «Какая милая! Как бы хорошо свить с ней вдвоем гнездышко».
А когда я смотрю на такую женщину, — я вижу не только женщину — бледный, призрачный тянется за ней хвост: маленькая девочка, за ней толстая женщина, за ней худая, черная женщина, за ней старая женщина с кривой ложкой, усеянной дырочками, а там дальше, совсем тая в воздухе, несутся еще и еще: сестра Катя, сестра Бася, тетя Аня, тетя Варя, кузина Меря, Подстега Сидоровна и Ведьма Ивановна…
Матушка, матушка, — пожалей своего бедного сына!..
Невинный, безопасный, кроткий вид имеет ручная граната, мирно лежащая перед вами.
Возьмите её, взмахните и подбросьте: на клочки размечется вся ваша так уютно налаженная жизнь, и не будете знать, где ваша рука, где ваша нога!
О голове я уже и не говорю.
В этот раз год выдался урожайным, яблоки и жерделы горели кучами собирая скопища мух. Хромой дед Иван набродил отменного сидра, да несколько баллонов сорокалитровых вина абрикосового поставил и к осени ждал виноград, кто будет это всё пить было не важно.
-Пока лазишь по огороду, пока руки да башка заняты, пока и живешь, -приговаривал дед.
Родители у Мальчика в гостях задержались, задержались из-за дармового дедова сидра. Пили радостно булькача, а то ещё и притащили за собой давно умершей соседки внука, худющего в наколках мужичка Михасю, бахвалились перед ним как устроились в городе.
Что комнату им дали в подвале, что лучшие они дворники и котельщики, что ценит их хозяин и платит хорошо.
Они и правда были трудолюбивы, после любой пьянки подымались и шли копать, кидать, грузить и платил им хозяин действительно неплохо, только всё уходило в бутылку. Хвалились Мальчиком своим, вон, мол, какой додельный и огородик у него и подвальчик с запасами
.
Мальчик встал рано утром, чуть серело, протер обоссаные полы, сполоснул посуду, улыбаясь посмотрел как храпят мамка с папкой и пошел в райцентр на базар. Больше десяти километров по паханке и почти двадцать по трассе. Ходил по рядам любуясь игрушками, блестевшей китайской мишурой маек и ароматами моющих средств. Мальчик пришел мамке за галошами, вчера он хотел помыть родительскую обувь и увидел что задники на мамкиных галошах лопнули до низу и зацепить их было никак нельзя. Он выбрал блестящие китайские галоши в цветочек с поддевой,
-Никогда у мамки таких красивых и теплых галош не было, -счастливо поблескивая глазами думал Мальчик и размер то он спящей с будуна матери ладошкой померил и ширину и как обует мать галоши, как обрадуется
.
Мамка и правда обрадовалась покупке, даже по голове Мальчика погладила и тут же послала к Ивану за сидром, у них был прощальный вечер, завтра надо было идти чтобы успеть на работу.
Михасик в вечерней пьянке сообщил что пока останется, нравится ему такое житье-бытье, все похлопывал мальчика по спине и гладил по волосам
,
-Ты прям вылитая дивчина, что не стрижесся то?
Мальчик отодвигался сутулясь, а уйти не мог, хотел ещё чуть-чуть посидеть с родителями.
Утром весь Отшиб вышел провожать родителей, дед дал им с собой две двухлитровки сидра, набрали они муки и масла, сухофруктов, зелени и почапали жить свою жизнь дальше. А Михасик все прилаживался погладить Мальчика по спине, то подмигивал ему, мол, смотри я какой в доску свой.
Хромой дед Иван не лег эту ночь спать, все стоял и смотрел когда потухнет свет в Михасевой хате, да и после того спать не пошел. Утром бабка Люська пришла к нему первой.
-Че ни спал то Михалыч? Я всю ночь смотрю на калитке висишь, а ли буряков объелся и несет тебя?
-Да какой буряк Люд, ты этого шмурдяка Михасика видела? Не нравится он мне, сама то чё не спала?
-Потому и не спала что не нравится. Смотрю Тайка тоже ночник палила, щас выползет старая кляча.
И правда минут через пять подгребла кривая Тайка, а следом и Лена с Сонечкой.
-Вот что я вам скажу сиделец этот Михасик и не простой сиделец, а заполошный, смотри какие партаки то у него? А глаза, вы его глаза видели? Вы мне поверьте я их за версту чую,
-проговорила кривая Тайка. Хотя доказывать ей ничего не пришлось, все сразу поверили, потому как Тайка в Отшибе жила только первые шестнадцать лет своей жизни и прибилась доживать последние, а вся золотая середина была прожита по тюрьмам да по колониям поселений.
Тайка безбожно воровала всё что лежит плохо и хорошо и то что не лежит вовсе воровала тоже, тридцать с лишним лет отсиженных было у неё за спиной
.Они частенько цеплялись с Люськой за свои горбатые спины,
-Тебе Люська государство горб нахуярило и пенсию платит копеешную, а мне горб верхний шконарь налепил да мусора сволочи, а пенсия у меня на пятьсот рублей больше, патаму што северная. вот и думай кто жизнь правильно прожил.
Думали и рядили старики какую опасность представляет из себя Михасик весь день, только когда прибегал Мальчик замолкали. Решили караулить Мальчикову хату каждую ночь по очереди и если что шуметь.
-Слышь Путало старое сидру мне подай, -протяжно заорал из-за калитки Михасик, дед глянул из-под бровей хмуро, дернул скулой.
-Пусть тебе шестерки твои подают, а я захочу угостить угощу, а не захочу так и от двора прочь. Перетяну палкой костей не соберешь.
Михасик оскалился улыбаясь
-Ну ладно бать, это я так, на вшивость проверял. Не жмись налей выпить, по нашему по мужски. -Дед открыл калитку, заходи мол. поил хромой Иван Михасика каждый вечер до рыготы, тот жаловался что дрищит от сидора, но отказываться от дармовщины не собирался.
Ночи всхолодали уже, заснул как-то пьяный Михасик чуть отойдя от дедовой калитки. Иван стоял смотрел как тот ежится кутаясь в рубаху. Михасик не то чтобы проспался вымерз скорее к середине ночи подскочил, пристроился ссать к забору подрагивая.
-А жопенку то я вашему шкету порву, как Тузик грелку порву. Дурака нашли, сидор ваш когда-нибудь кончится .А чё ждать то, вот прям сейчас пойду и порву…-и повернул к Мальчиковой хате.
Дед тихо пошел следом, быстро, как будто Бог вернул ему молодость. Не болела у Ивана раздробленная и еле собранная нога, не ломило поясницу, он казалось не шел, летел за Михасиком. в ушах звучало,
-Жопенку порву, жопенку порву, жопенку порву…
Навалился на Михасика, уложил на землю, растерялся, не знал что делать дальше, мял, давил, прижимал к земле. А по улице уже строем шли бабки, страшные лицами, молча подходили и тоже наваливались, давили, пыхтели. В какой то момент слабинул Михасик и все услышали как хрустнула у него шея, затих и старики так и лежали на нем не имея сил поднятся, снова пришли боль и старость.
-Не ссы прорвемся, я гружусь ,-хрипела кривая Тайка, — у меня там кентов поболе чем тут.
Занималась с Мальчиком чтением самая шумная, потому что тугоухая, баба Люся. В молодости Люся была под два метра росту и под центнер весу. В советское время на хлебоуборку пригоняли целые ряды военных машин и рулили в них молоденькие солдадитки. Люся качая бедрами шла между золотящимися пшеничными насыпами, солдатики вываливались из кабин и давились сигаретами. Люсина коса струилась до колена и не было парня которому не хотелось бы коснуться этой богатырской красы.
Когда ей стукнуло восемнадцать влюбился в неё, как часто бывало, один из солдат прям серьезно, на всю жизнь говорил влюбился. Ходил за ней каждую свободную минуту. Гладил её косу, таскал воду от колонки, помогал Люсиному отцу строить сенник.
-Люсь, Люсь ты не смотри что я маленький, я сильный Люсь. Люсь ты жизнь моя Люсь. Люсь ты мечта моя,-шептал, бурчал, говорил непереставая. Хватал её за руку, приносил свой военный, рассказывал о своих благополучных родителях. О том как прекрасно они будут жить в городе. Пока однажды не взяла его Люська за шкварник и не запёрла в хату свою с детьми знакомиться. Рожала Люська с четырнадцати лет и к восемнадцати было у неё трое. От кого рожала не знал никто, гадали, рядили, отец по первенцу побить пытался, но Люська молчала, краснела и приносила подол. Детишки были все в мать, умные, густоволосые и чуть научившись ходить таскали за дедом его инструмент. Сердце Люськиного отца не было злым, он и так простил её только увидев кулечек в окне роддома, а потом и вовсе выцеловывал пацанячьи ножки и дочкиного греха не чурался.
К тридцати у Люськи было семеро, пять пацанов и две девочки, шестеро детишек были Люськины копии, а одна девочка подкачала, получилась черноглазой, редковолосой кудряшкой постоянно блестевшей соплями. Уж и ножки ей кутали и кацавейки даже на лето вывязывали чихала и кашляла малышка зимой и летом. Говорили климат ей вроде не подходит. Нагуляла, мол, Люська от таджика, а таджики они только в Таджикистане не болеют.
Люська ложила малышку спать к себе под бок, зима холодной выдалась, кочерыжку не завезли, угля взяли маловато и потому спали кучно, чтобы ночью уголь не подсыпать. Под новый год угорела Люськина семья, за эту зиму угорело несколько семей, но тех большей частью откачали, а Люськины угорели почти все и почти все на смерть. Люська ночью очнулась и почувствовала что что-то не так, встала и грохнулась с высоты своей от кружоты, облевалась и начала вытаскивать детей на снег, отца и мать охапкой тащила волоком, шумела на все село. Но в живых осталась только она и шмыгающая носом малышка. Люди говорили что мелкая не угорела потому что плохо с дыханием у неё.
Похоронила она свою семью вдоль лесополосы на задниках, благо дело всем было до лампочки где хоронит своих Отшиб. Рожать Люська после этого перестала, поговаривали что и спать с мужиками тоже. Малышку вырастила и отправила в город та там какой то ученой стала, уж больно усиленно вколачивала науки и ненависть к Отшибу Люська своей дочери.
Потому и занималась Люська с Мальчиком больше всех, чаще всех и с огромным удовольствием, маразм к ней не пришел, была она остра на язык хоть и говорила редко. Согнуло только время её пополам да всучило в руки бадик…
Ну кто ещё останется жить в Отшибе как ни такие же отшибленные как сам хуторок? Старики зимними вечерами у бабы Сони в хате, летними у хромого Ивана в беседке собирались и перебирали, перемывали по косточкам свои жизни и из жизней этих складывались мозаики в Мальчиковой голове. Каждому старику своя мозаика. Свой цвет, свой звук. Баба Лена тоже имела свою жизненную историю. Она была дочерью фронтовой жены. Мать так и принесла её завернутую в шинель родив по пути с окончившейся так во время войны. Девки даже завидовали иногда, говорили
-Вот как, кому война, кому мать родна, вон Анька страшна как черт в сгоревшей церкви, а девченка белесая, да глазастая да офицер еёный деньги завсегда шлет. Ага, два раз в год шлёт.-
Он слал, жил с законной женой в Прибатике, но помогать не отказывался, знала ли его жена о существовании фронтовой дочки было неизвестно. Помогал он Лене и с учебой и на свадьбу прилетел с подарками и деньгами.
Замуж пошла она за своего сокурсника потому что позвал, а позвал он её потому что попортил да обосрался когда про отца офицера услышал. В общем ни она его не любила ни он к ней не горел.
Детей нажили двоих, больше она не хотела, ему и эти были в тягость. Спился мужик Ленкин уже лет через десять совместной жизни, таскала она его по ЛТП, ругали и выносили на вид ему в колхозе, бесполезно.
Что ни говори, а от пьянства родителей чаще всего страдают дети, причем часто и чужие дети тоже.
Нажравшись как-то до померек Ленкин муж с дружком летели на тракторе по балке и придавили двух девок, да так придавили что кровь брызнула по полю. С пьяну глазу бросили трактор и потащили тела топить, ноги одной бечевкой перевязали обоим, к бечевке железяку и в воду. Кровь до утра землей засыпали трезвея и обоссав штаны. Ленкин пришел когда доила она уже скотину и шмыгнул в баню да давай тереться стылой водой. Она кричит ему из сарая
-Галька сегодня ночевать не пришла, слышь? И соседкая тоже не ночевала, сосед уже и в клуб съездил, говорят ушли они, сразу после танцев ушли. Говорят по балкам пошли, чтобы быстрее значит. Говорят может приснули где…
Ленка доила и разговаривала с ним громко, говорила много, ясно что за дочь волновалась, а он вдруг туфлю вспомнил, растоптанную Галькину туфлю. Как кидает он эту туфлю в реку.
Пока Ленка закончила доить, пока выгнала коров он уже в петле и дергаться перестал.
Дружок его как проспался так все и рассказал. Тела достали, девочки были живы когда их топили, разбиты с переломами, но живы, обе.
Похоронила Ленка мужа и дочь с разных сторон кладбища, а ночью крича от страха, обливаясь липким потом взяла лопату пошла и перекопала его могилу вровень с землей, а крест снесла. Каждый год перекапывает бабка Ленка эту могилу, бабки говорят,
-Лен, коли б не ты уже забыли бы о нём, ну что ты копаешь всё?
-Не хочу -говорит- чтобы на этой пакости даже травинка росла.
После их смерти она прожила вторую, хорошую семейную жизнь и детей вырастила и внуков понянчила, а вот Гальку свою не простила и не забыла. Железяку к ножкам привязанную простить не смогла…
Поведаю тебе одну историю. Я работаю по скользящему графику, а моя подруга Лена и наши милые Чип и Дейл на пятидневке. Поэтому такую большую редкость, что мои выходные оказались суббота и воскресенье, решили использовать, совместив приятное с полезным. Близнецы пригласили нас к тетушке в деревню. И картошку поможем окучить и на пасеку сходим, медку пососем. Подруга ночевала у меня. В 6:00 утра ребята заехали за нами на военном уазике без крытого верха.
Зарождался прекрасный летний день. На протяжении всего пути, мы восхищались просторами и любовались малыми деревушками, и рассеянными вдоль дороги домами. Солнце светило ярко, а в воздухе царило веселье и бодрость, а по ярко-голубому небу плыли кудрявые облака. Через час двадцать пути, мы были на месте.
На краю деревни, добротный бревенчатый дом «улыбался» нам милыми окнами. Цветущий палисадник, огорожен невысоким забором. За домом банька, шикарный огород с теплицей и парниками. За огородом, 30 соток картофельник, за ним тропинка к озеру. Левее от дома, километра полтора, в лесу на полянке, пасека. Но пчелы хозяйничали тут повсюду. Тетя Надя и дед Леша были рады видеть нас снова. В доме было уютно и прохладно. На столе дожидался завтрак, теплые оладушки, парное молочко, клубника. Распаковали привезенные припасы и гостинцы. Позавтракали, мило беседуя. Пока не так жарко, пошли на картофельник поработать. Как говорится, сделай дело, гуляй смело. А чтоб было веселей, устроили соревнование. Команда мужчин «Электровеник» оправдали свое название. Эти три «электровеника» были очень шустры, окучивая картошку и собирая сорняки. А наша команда «Квас вдвоем» была менее результативна. Но все равно, победила дружба.
Пять часов работы утомили, конечно, да и жара донимала. Ну, все, баста, айда купаться и обедать. Спустились к небольшому озеру, окаймленному зарослями камыша и россыпью кувшинок. На озере было много ребятни. Кто-то плескался на отмели, кто-то нырял с мостков. Мы, с удовольствием, присоединились. Ворвались в эту прохладу, поднимая ослепительно белые брызги. Пригревает теплое солнце, мир такой светлый, наполнен запахами разнотравья. Одно лишь нарушало мое чувство умиротворения, это гуси, не боятся людей, плавают рядом. А я вот боялась, что какой-нибудь гусь клюнет меня по темечку. Обошлось, слава Богу. Вдоволь наплескавшись, пошли обедать. И за обедом, махом, набрали все те калории, что сбросили на картофельнике. После обеда, вернулись на озеро, где до вечера купались, загорали, отдыхали.
Провожали закат на окраине деревни у костра. Пекли картошку, в небольшой коптилке, коптили рыбу, пойманную дедом накануне. Дед угощал нас своей фирменной медовухой, такой игристый напиток градусов 12. Прибегала детвора, рассказывали им всякие страшилки. Потом пели песни под аккомпанемент дедовой гармошки. А когда дед с тетей Надей ушли, мы еще долго пели под гитару. Облака, закрывавшие луну, разошлись, и ночное светило залило деревню своим светом. И мы созерцали округлости полной луны. В час ночи погасили костер. Пошли спать, ведь завтра наступит новый удивительный день. Леночка улеглись на веранде. А мы в сарае, куда дед уже начал складывать свежее сено. Сперва оно поколючилось, а потом стало нежней, чем пух…
Проснулись мы вместе с деревенскими петухами, измазанные зубной пастой. Эта сладкая парочка «Твикс» вспомнили детство золотое. Сходили искупаться. Потом пошли по ягоды. Вначале не спеша шли чистым полем, впереди лес необозримый величавый. В общем, нагулялись, надышались, набрали земляники 5 литров и 8 литров черники. Пришли, позавтракали, поспали чуть-чуть. Потом снова праздно отдыхали на озере.
После обеда, в четвертом часу, засобирались домой. Пока доедем, да дома кой-какие дела имеются. Покидали в машину свои вещички, поставили корзинки с клубникой, ведерочки с земляникой и черникой, пакеты с огородной всячиной. А пчелы кружили вокруг нас. Все мы сердечно попрощались, дав обещание, обязательно приехать.
Уселись в машину «согласно купленным билетам». Дейл за руль, Чип рядом. Мы с Леной на заднее сиденье в благоухание клубники. Взревел мотор, машина тронулась с места, тогда еще ни кто не знал, чем кончится поездка. Едем, местных пчел в ягодах везем, болтаем. В кармане своего сарафана, я нащупала сочную грушу. Как она там очутилась, не помню. Наверно когда мыла фрукты, машинально положила, запас кармана не дерет. Предложила ее подруге, та отказалась. Ну, думаю, не пропадать же добру, съем.
Мы выезжали из деревни, когда Ленуська вспомнила, что забыла свои любимые тапочки. Дейл притормозил и собирался развернуть уазик. Я уплетала грушу. Шлейф аромата груши приманил пчелу. И я не заметила, как откусила кусочек вместе с ней. Почувствовав укус, громко вскрикнула и открыла рот. Мгновенно обернувшиеся на мой вскрик, друзья замерли, увидев вылетевшую из моего рта пчелу. А Чип сказал, что как шпаги глотают, он видел, а вот, что пчел обсасывают и на волю выпускают, нет. Превозмогая боль, ответила что, у каждого свой вкус. Потом всеобщие ахи-охи, вопросы как ты и тому подобное. Успокоила их, что все нормально. Запила водой таблетку от аллергии, которая всегда найдется в моей сумочке.
Мы продолжили путь, забыв про Ленуськины тапочки. Я чувствовала, как раздувается мое лицо, глаза превращаются в щелочки, губы в сардельки. Окружающие пейзажи не радовали. Ленуська постоянно обтирала меня влажным носовым платком, легкий ветерок обдувал в открытой машине. Но все равно, мне казалось, что мои щеки вылезают за поля моей панамы, а бесплатному ботэксу позавидует и сама Маша Распутина. Говорить я не могла, только мычала. Время от времени, Дейл поглядывал в зеркало заднего вида и прибавлял скорость. Из проезжающих мимо машин, на меня откровенно, пялились. Интересно, что думали люди, или она от природы такой урод, или, эва как, на нее полнолуние подействовало. А на заправке меня фотографировали на мобильники. Жаль автограф не брали, ведь это был пик моей славы. В этот день Я была, королева бензоколонки.
На подступах к городу, есть районная больница. Туда мы и завернули. Провожая в приемный покой, близнецы смотрели на меня по-разному, один с сочувствием, другой с восхищением. Еще бы живое чудовище наяву видит, да оно еще и не кусается.
Помощь мне оказали, сделали два укола для снятия симптомов удушья и отечности. Задание на дом: холодный компресс, таблетки от аллергии, покой. Друзья доставили меня домой уже в лучшем виде. Лена осталась, до вечера, ухаживать. К вечеру мой фейс приобрел божеский вид. Заехали ребята проведать меня и забрать Лену. Успокоила их, что теперь все хорошо, зная, как они за меня переживают. Хорошо, что хорошо кончается. Теперь, вспоминая об этом, представляю, как я выглядела. И мне смешно и я сожалею, о тактичности моих друзей, что не фотографировали меня. Но кто знает, может быть, нам представится еще такая возможность. Siriniya. Июль 2012.
По-старинному преданию в стенах нашего планетария, был замурован живьем некий монах Иннокентий. Он обладал даром пророчества о далеком будущем. Был непостижим для своих сограждан и церкви. Был предан анафеме и замурован, так как в наших краях на кострах не жгли…
Ночь с 5 на 6 июня, мы с подругой, решили провести в планетарии. Хотели понаблюдать, на рассвете в подзорную трубу, за редчайшим событием — прохождение Венеры по диску солнца. И вот, вуаля, мы вместо ее мамы, сторожим планетарий. Но нам было не до Венеры, а ведь нас о призраке предупреждали…
Настроение у нас было хорошее. Мы еще шутили, прихватив бутылочку «Шардоне», что привидение третьим будет. Заступили в 21:00. (В 6:00 тетя Шура подхватит эстафету дежурства, чтобы как положено в 8:00 сдать ключи. А мы домой, благо подруга живет на той же улице где планетарий.) Заперли двери и запасный выход. На улице было пасмурно и прохладно, закрыли все окна. Дверь в обсерваторию заперта изнутри. Там есть вход с улицы, поэтому мы не знаем, был там кто-нибудь или нет. Но предполагалось, что в эту ночь, должен трудиться местный «Галилео».
Вначале мы не спеша обошли все открытые помещения. Покрутили огромный глобус, «побалакали» с портретами великих людей. Потом уютно устроились в небольшом лекционном зале. Выключили свет. Включили легкую музыку и звездное небо. И с бокалом вина, отвлеклись на мгновение от повседневных дел и забот. Наслаждались музыкой, темнотой, яркостью звезд, пусть и ненастоящих. Было здорово. Закончился диск, мы молчали, видимо стали засыпать…
Часы в коридоре пробили полночь. Вместе с последним боем стали доноситься таинственные звуки, а у нас по коже «побежали мурашки». Легкий «Шардоне «и дремота улетучились. Выбежав в коридор, мы увидели разбросанные всюду рекламные буклеты, до этого лежащие, аккуратной стопкой, на столе при входе. Вдруг погас свет. С этого момента мы потерялись во времени и были словно в лабиринте. Как «сиамские близнецы», мы были неразлучны, шарахаясь по коридорам. Тусклый свет из окон и «мобильники» подыгрывали играм теней. Где бы мы ни проходили, за нашими спинами, скрипели или хлопали двери. За окнами шумел дождь. Мы оказались в фойе, плюхнулись на мягкий кожаный диван. Шорохи и завывания пугали. Решили ни куда не двигаться с этого места. На противоположной стене «загадочно улыбались» портреты Коперника и Джордано Бруно. Неожиданно, из стороны в сторону, закачался Коперника портрет. Как завороженные смотрели мы туда, пока он с грохотом не свалился. По сводам старинного здания разнеслось гулкое эхо. Наши волосы «встали дыбом» и если бы мы, в этот момент воспользовались бы, лаком для волос сильной фиксации, то домой бы пришли, с нехилым ирокезом. Внезапно упала тишина. И я увидела несущуюся на нас легкую дымку. Бессознательным движением руки, стащила с ноги шлепку и кинула с криком, зашибу. Оказалось, могу иногда попадать в цель, разбила нафиг форточку. Нам показалось, что мы слышали, как падали на пол даже самые мельчайшие частички. Впоследствии выяснится, что дымку видела только я, наверно была под большим впечатлением. От звонка в дверь, пришедшей тети Шуры, мы подпрыгнули как от удара током. Увидев, наши обалдевшие лица, она сразу поняла, что здесь снова пролетал ураган «Иннокентий». Вошла, оценила масштабы бедствия, улыбаясь проделкам потревоженного духа.
Наконец то, к нам вернулось ощущение реальности. Объясняться некогда, надо устранять. Вызвали «спасателей» в лице двух братьев-близнецов. Наши милые «Чип и Дейл» все поняли, приехали быстро. Привезли с собой: клей, инструменты, стекло. Навели порядок, нашли мою шлепку на улице. Подбадривали нас шутками, что мы, мол, так и знали, что девчонки его, как следует, погоняют.
В общем, в 8:00 утра планетарий распахнул свои двери веселой детворе. Венеру мы высматривали днем в морской бинокль, но так и не разглядели. А про дух монаха так и не поняли, толи он всех чужаков, по ночам, так встречает, толи обиделся на нас, что бокал вина не предложили. Вот такая история, хотите, верьте, хотите, нет.
Siriniya. июнь 2012.
-Мальчик жил в Отшибе, нет его хата не стояла на краю села, просто их хуторок называли Отшиб. Потому что сколько то лет назад особо радивый за посевы фермер приказал перепахать грунтовую дорогу ведущую к Отшибу. Правда Отшибом их хутор называли ещё до того, ещё в те времена когда тут стояла бригада МТС, еще тут жили люди, гремела по сезону техника, что-то пахалось и сеялось. Мальчик тех времен не помнил, ему было всего то десять лет. Три из низ он жил без родителей.
Была в этом бездорожьи своя хорошая сторона их Отшиб не трогали никакие коммунальщики. Они бедовали. Они, это дед Иван, четыре старухи от семидесяти до восьмидесяти и он, Мальчик. Когда и почему им отрезали электричество мальчик не помнил, но кто-то ушлый, тогда еще жили тут такие ушлые, кинул куда то провод и в хате у каждого стояла розетка да пара ламп.
Пенсия старикам приходила на карточки, хлеб все давно пекли сами, а Мальчик жарил лепешки. Конечно любая из бабок да и хромой Иван взяли бы Мальчика к себе, но он же был семейный, он не сдавался. К нему пару раз в год приходили родители. Старики подкармливали его, подстирывали, к бабке Соньке ровно раз в три месяца приходили дети и внуки, они зажиточно жили в большом селе. Все работали, все учились, давно звали Соньку к себе, но она как и повелось говорила
-Ох, помру я без своей хаты, да и могилки вон будут неухожены, да полисад зарастет, да и Мальчик как?
И действительно казалось что смерть пощадила стариков на Отшибе и ждет когда подрастет Мальчик. За три года с того дня как ушли в город на заработки его родители только столетняя Ксанка померла, ну так перед этим десять лет хворала.
Сонькина дочь стригла Мальчика заставляла отпаривать цыпки с ног, он краснел, пыхтел парился, обещал что к следующему их приходу всё отмоет, но через три дня забывал и снова наращивал себе пятки. Сонькины дети приносили ему одежду от своих и соседских пацанов, причем частенько Сонькина дочь прикупала ему новые парусиновые туфли по три пары елозила ими по траве, чтобы немного замазать и говорила
-Вот Саньке брали, не сносил, растет как на дрожжах, а тебе в самый раз будут.
Иначе Мальчик очень стеснялся и мог убежать…
Мальчик не был беден если мерить бедность отсутствием денег, деньги у него водились.
Бродила по бабкам история о том, что Алка, мать мальчика, всё никак не могла забеременеть и уже с мужем своим Коляшей бухали они в полный рост. Уже носы их покраснели и глаза стали рыбьими, как в какую то очередную пьянку угораздило довольно зажиточного фермера из села километров за тридцать Алку поиметь. Ни Алка, ни сам фермер даже вразумительно вспомнить не могли было оно там чё или брешут алкаши. Но Алка оказалась беременной и по срокам как-то можно было подумать. Фермер владел много-землями, держал свою, голов на тысячу, свино-ферму и начиная с весны брал Мальчика на подработки. Так денег не давал, жены опасался, а вот переплачивал хорошо. На всякий случай, вдруг перед Святым Петром ответ держать.
А ещё Алка с Коляшей заложили ему как-то свои земельные паи, хромой дед Иван документы выкупил, оформил карточку на свое имя и сдал паи в аренду. Потому и приходили к Мальчику родители. Приходили один раз весной и один раз осенью муки да масла подсолнечного набрать, тот по паям получал. Бывало даже бурак давали и арбузы, бывало и ячменя перепадало и семечки. Про то что документы давно выкуплены им не говорили. Дед Иван как отдавал бумаги научил.
-Смотри Малой, коли щас им про бумаги скажешь они ж их опять снесут. А снесут да продадут, тут про тебя и забудут, тут тебе дорога в детский дом. Не, я не говорю тебе что в детском доме плохо, вон скока нынче детей опекают, деньгу неплохую рубят и малышня вроде как с семьей, но решать тебе.
И Мальчик решил что будет ждать. И ждал.
Мальчик крепко знал что деньги просто так тратить нельзя, что бывают черные дни, как у бабки Ксанки когда прихватило ейное сердце, а денег на город не было. Бабка Ксанка дышала часто и страшно, а врачиха не схотела идти по паханке больше десяти километров. Они положили бабку на тачку и выкатили на дорогу. И пока катили дед Иван чертыхался.
-Были бы деньги на черный день отложенные, сунули бы этой падле, а то вон толкай.
Тяжело катили, хромой дед Иван тянул, а Мальчик толкал, раз двадцать останавливались отдыхать. Когда выкатили шофер со скорой помощи прямо из кабины начал материться, что запарился совсем от жары, что у него обед давно, что их таких тут целый район, а бабка Ксанка уже не пугала их своим всхлипом, она умерла ещё в середине паханки, просто они так устали что не обратили на это внимание. Назад они её только к утру дотянули.
Но урок Мальчик вызубрил, в кармане должно лежать, лучше не доешь сегодня, но отложи на завтра. Черный день о своем приходе не предупреждает…
Хочу рассказать вам сказку. Только свою. Хотя все её знают, но там почему-то про лягушек. Ума не приложу, при чём тут лягушки? Во-первых, лягушки по кухне не бегают в поисках съестного. Во-вторых, лягушки не могут забраться на стол. В-третьих, они умеют плавать. В общем, сказка эта — моя и совершенно не про лягушек! Хотя к лягушкам я отношусь очень нежно)))
Шла тяжелейшая война. Все мужчины ушли на фронт, даже дедушка был на фронте врачом. А бабушка тоже была врачом, но в тылу, в госпитале — ведь у неё было двое детей. Только тогда она была совсем не бабушка, а молодая, очень красивая женщина. И детей у неё было уже не двое тогда, а в живых осталась только дочка-первоклассница. Маленький трёхлетний сын умер у неё на руках от пневмонии, потому что лекарств для него не было. Бабушка ещё не знала, что у неё родится ещё одна дочка, попозже. Да и от мужа она почему-то перестала получать письма и очень тревожилась за него. Она не знала, что он был контужен, попал в госпиталь, а писать не мог.
А дочка её ходила в школу, ведь даже во время войны дети учились и ходили в школу. И, несмотря на войну, они делали домашнее задание — писали упражнения, решали примеры. Только тетрадей у них не было, а были старые газеты, на которых они и писали между газетных строчек карандашом. А ещё дочка, как и все дети, росла и всё время хотела есть.
Вот я её спросила вчера: Мам, ну почему ты съела эту ветчину, если тебе показалось, что она несвежая?! А она ответила: Да вот, со времён войны не могу выбрасывать еду!
Но я отвлеклась. Девочка после школы приходила в госпиталь где работала её мама врачом, потому что там давали обед: заваренную в кипятке ржаную муку, иногда с каким-то растительным маслом. Почти с несъедобным названием. А ещё там было тепло. Девочка садилась в сторонке на скамеечку и делала уроки.
А сторонка эта представляла собой кровать, на которой лежал обожжённый танкист. Поэтому на него не могли даже класть простыню, а ему сделали что-то наподобие палатки или навеса, чтобы одеяло не прикасалась к телу. Он, конечно, выжил чудом. Он как-то ухитрился выбраться из горящего танка. Может быть, его вытащили товарищи. В общем, его мазали лекарством каждый день, и он уже шёл на поправку, но лежать ему было в палатке очень скучно — как же ты будешь с кем-то разговаривать, если ты его даже не видишь или видишь в маленькую щёлочку. Поэтому он и подружился с маленькой девочкой, которая каждый день приходила после школы и сидела около него. Они беседовали, и он рассказал ей одну сказку. То есть, может быть, он рассказывал ей разные сказки, но я знаю только про одну.
А потом война закончилась, все вернулись в Москву, только у дедушки, а он был тогда и не дедушкой вовсе, тряслась голова. И ещё родилась маленькая девочка, которую все звали Кроха.
И когда был ДЕНЬ ПОБЕДЫ, все взрослые побежали вечером на Красную площадь смотреть салют. А старенькую прабабушку, которая тогда была просто бабушкой (это я своим появлением на свет сделала её прабабушкой, а Кроху — тётушкой) и ту девочку-школьницу оставили сидеть с Крохой. Девочка так горько плакала, что её соседка по коммунальной квартире, а других квартир тогда и не было, Марфуша, согласилась посидеть с Крохой и отпустила бабушку и девочку на салют. Марфуша была монахиней из разорённого монастыря. Она жила в комнате с другой монахиней, постарше. Им дали одну комнату на двоих, решив, что они сёстры, потому что они обращались друг к другу так: сестра!
А когда девочка выросла, она вышла замуж, родила дочку и рассказала ей эту сказку танкиста.
А теперь уже я, эта дочка, расскажу вам эту сказку :-)
Так вот, сказка танкиста:
Бегали две мыши по кухне в поисках съедобного. Уже забрались на стол и бегали там, пытаясь заглянуть во все банки-склянки, как вдруг неожиданно свалились в большой кувшин с молоком, который стоял на столе. Одна мышь сразу вспомнила, что она плавать не умеет, горло кувшина очень скользкое, выбраться она не сможет, поэтому она сложила лапки и, не рыпаясь, тихо пошла ко дну. Другая же мышь продолжала бить лапками и пыталась удержаться на плаву. Уже совершенно изнемогая от усталости, она вдруг почувствовала, что ногами стоит на чём-то твёрдом. Опираясь на вдруг возникшую опору, она выпрыгнула из кувшина и убежала. На что же она смогла опереться задними лапками? Ответ все уже все знают: она сбила масло!
В общем, я понимаю это так: надо биться до последнего. И тогда вы выберетесь из горящего танка и ваши товарищи дотащат вас до госпиталя, где вам сделают простынную палатку над кроватью и вылечат.
Будем бить лапками, господа!
Кот смотрел на женщину набирающую воду в колонке и принюхивался. Захаживать в эти сараи он захаживал и крыс тут гонял и мышей ловил семьями, а вот к переднему двору ещё не приближался. Вся его шкура, заплывший, с молоду пораненный, глаз, обрубок хвоста и остатки ушей отмерзшие в какую то из зим все говорили, надвигающиеся холода ему без дома не пережить. Кот смотрел на женщину не первый день, в её дворе был особый запах. Ну как особый, кому то может и не особый, а Коту очень подходящий, у неё во дворе пахло только ей самой. Женщина была нелюдима, Коту это понравилось потому как любовью к людям Кот тоже не страдал. Много чего было отбито и сломано в его кошачьем теле благодаря людям.
Кот смотрел на женщину и думал, как подойти и надо ли вообще подходить?
Может прошмыгнуть в дверь когда женщина будет заходить в дом, он раньше так в теплик к коровам шмыгал. Нет, раньше у него так не болели кости, сейчас то вон если крыс пару штук зазевавшихся поймает и рад, а тогда ложил штабелями. Кот не знал слова-штабеля-но знал как это выглядит.
Кот подошел к ноге, вильнул обрубком хвоста, мигнул здоровым глазом и сказал-Бур.-он как-то видел так делала симпатичная кошечка из соседнего поселка. Конечно буров она бурчала побольше и понежнее и протяжнее, но это был его первый бур с детства, Кот так только мамке с сиську буркал.
-Приятно познакомится,-улыбнулась женщина, она тоже наблюдала за Котом эту неделю, она и раньше обращала внимание как поживает сарайник, подкидывала ему остатки еды когда к весне мышино-крысиная живность была подъедена, — Значит говоришь Бур тебя зовут, ну вот и славно, а то сколько лет рядом и никак не познакомимся, сурьезный ты мужчина Бур,-она снова улыбнулась и пошла к дому, Кот согласился на Бура и пошел следом.
В доме женщина налила Буру молока, он понюхал и недовольно поморщился, почему люди так любят молоко? Вонючее, белое непонятно что, Бур пошел по дому обживать территорию.
К новому году они уже дружно смотрели сериалы, Бур очень полюбил теплые плюшки которые пекла женщина на простокваше, ни ловить не надо ни грызть, ням и проглотил. Шкура у него заблестела, с глаза сошел отек Бур как будто помолодел. В новогодний день, Бур не знал что это новогодний день, просто на столе стояла веточка ели, женщина упала посреди хаты. Падала она раз в сарае, в риштак попала, но там она просто упала, а тут! Тут пошел запах, Бур знал этот запах так начинала пахнуть крыса в капкане и так пахла его мать надравшись отравленной крысы. Приторно тянущийся тошнотворный запах приближающегося ничто.
Бур заметался вокруг женщины, заистерил и, раньше её он бы никогда так, а тут, а тут само рвануло и Бур полоснул её по ноге со всей своей кошачьей силы так что хлынула кровь. Женщина замычала, слабой рукой вытащила телефон из кармана, написала соседке-помоги,-и опять расплылась по полу.
Потом бегала соседка, ещё какие то белые люди, женщину положили на носилки и увезли-Бур, бур, бур…-говорила она соседке. Та сначала подумала что женщина бредит, но та так настойчило косила в сторону Кота что соседка пообещала-Да накормлю я твоего страшилу, не переживай.
Потом через несколько дней доктор сказал женщине что её кот сделал её инсульт минимально слабым, так как кровопускание ослабило давление и ещё множество умных слов. Женщина его поняла, она довольно быстро поправилась и её выписали на постельный режим, с честным словом не ходить управляться хотя бы месяц.
-Бур!Бур!-говорят что коты уходят сдыхать не потому что не хотят травмировать психику хозяина, более того коты даже ничего не знают об этой психике, говорят они просто идут куда попало потому что не понимают что боль приходит изнутри, что она сидит в них самих и они уходят чтобы от этой самой боли спрятаться. Бур спрятался в теплик, засунул голову под кормушку и боль ушла. ушла вместе с жизнью. А ещё говорят, что если в семье заболел кот то значит пронесло кого-то из жителей семьи и надо обязательно присмотреться у себя к тому месту что заболело у кота, может быть там засела кака то недолга. вот такие они самопосебегуляющие.
Приходит ко мне на собеседование девушка.
Уже шестая за день (не знаю уж, почему резюме мужчин HR-менеджер не нашел). Я мрачен, недоволен и спесив. Они мне все не нравятся, независимо от резюме, профессиональных качеств и длины юбки, так как накануне в другом проекте меня поставили перед строем коллег и под бурные продолжительные аплодисменты отменно выпороли за незначительный, по моему мнению, провал. Понятно, что наказания я не боюсь, а вот друзей по работе эндорфинить не люблю.
Итак, зашла. Все в ней не так. Даже исключительная молодость и цвет глаз. А еще — какая наглость — слушает в плеере что-то. Пока она убирает наушники, интересуюсь:
— Что слушаем?
— Depeche Mode.
Я моментально забыл злорадостных коллег, полюбил цвет глаз, вчитался в резюме и вообще принял облик Матери Терезы на исповеди. Надо сказать, что тогда о моей музыкальной страсти особо никто не знал, и каждую родственную душу я встречал с распростертыми объятиями.
— Какой альбом?
— Я как-то старое люблю, то, что до ухода Уайлдера, — мои чакры звенят.— Так что сейчас «Music for the masses» слушаю, а вы любите Депеш?
У меня открылись даже запасные чакры, и фонтан вселенской любви залил переговорную. Далее состоялась подробная беседа об обожаемой группе. Я узнал много нового о раннем Горе, о дизайне обложек альбомов, необычных ремиксах
— Что-нибудь еще хотите сказать?
— Я быстро учусь и у меня хорошая память.
— Есть доказательства?
— Думаю, да, — еле уловимое движение уголков рта напомнило разбивающуюся чашку из Usual Suspects.— Я была год назад на лекции, где вы рассказывали, как нужно вербовать человека, изучать его вкусы, привычки и как находить о нем информацию.
Чакры мои начали отчетливо понимать, что хозяина только что раздели и выставили на площадь, а он не заметил толпу, думая, что стоит один у себя в комнате.
— Так вот еще вчера днем я НИЧЕГО не знала про Depeche Mode. Но у меня была целая ночь впереди.
Как она на меня посмотрела! С чувством полной и не подлежащей реваншу победы. Пожалуй, этот чересчур испепеляющий взгляд был ее единственной дипломатической ошибкой, но зато выдал наличие человека в женщине, что мне всегда ценно, особенно в работе.
Взял. За исключительную память и умение находить нужную информацию. Повторюсь, в то время ни татуировки «Never let me down again», ни концертных фотографий на моих страницах в социальных сетях у меня не было. То есть реально о моей одержимости узнать можно было, только как следует покопавшись в немногочисленных интервью или допросив кого-то из моего окружения.
Как выяснилось потом, для получения нужных данных был завербован один мой наивный товарищ. И всего делов-то: общие друзья, небольшая переписка, кофе ОДИН раз. Насчет человека в женщине я ошибся все-таки.
Мила стояла в храме и плакала. Уже минут пятнадцать. Для меня это было удивительно. «Что делает здесь эта фифа?» — думала я. Кого-кого, а её я здесь встретить точно не ожидала.
С Милой мы не были знакомы, но видела я её часто. Мы живём в одном доме и гуляем в одном парке. Я — со своими четырьмя детьми, а она — со своими тремя собаками.
Мы все её всегда осуждали. Мы — это я, другие мамы с отпрысками, бабульки на лавочках, соседи и, подозреваю, даже прохожие.
Мила была очень хороша собой, всегда модно одета и, похоже, легкомысленна и самоуверенна.
— Ишь, опять мужика сменила, — ворчала ей вслед баба Нина, сидя на лавочке у подъезда.
— Уже третьего.
— Может себе позволить, денег-то навалом, — поддакивала её товарка баба Шура, с завистью глядя, как Мила с очередным хахалем садится в свою недешевую иномарку.
Сын бабы Шуры, 45-летний Вадик не заработал пока даже на подержанный «Жигуль».
— Лучше бы детей рожала, часики-то тикают, — поддерживал бабушек их вечный оппонент, дед Толя. Но в вопросе осуждения Милы они были единодушны.
Позже вся лавка злорадно обсуждала, что и этот Милкин хахаль смылся. И делала глубокомысленный вывод: «А потому что потаскуха! И вообще, у неё дома, наверное, воняет псиной!»
Но больше всех Милу не любили мы — мамы с детьми.
Пока мы из последних сил носились за нашими чадами по горкам, качелям, кустам, помойкам и просто туда, куда у ребёнка глаза глядят (а глядеть они могут куда угодно), она вальяжно прогуливалась со своими «шавками» и в ус не дула. И даже с какой-то ухмылкой посматривала в нашу сторону. Мол, понарожали, теперь покоя не знаете. То ли дело я. Живу в своё удовольствие. А вы судорожно высчитываете, хватит ли денег Машеньке на курточку и ботиночки, или ботиночки могут подождать.
— Сразу видно — чайлдфри. Они все такие, — говорила моя подруга Наташа, мама троих мальчишек.
— У богатых свои причуды — собачки, кошечки, хомячки, — кивала беременная двойней Людка, пытаясь достать с дерева старшую дочь-оторву.
— Да эгоистка просто, не хочет заморачиваться, а только по заграницам кататься. Это я уже седьмой год моря не вижу, — вздыхала пятидетная Марина.
— Да-да-да, — соглашалась я сразу со всеми, включая тех бабок во дворе. И мчалась поднимать с земли разбившую коленку и орущую на весь парк Тоню.
— Развела тут псарню, лучше бы ребёнка родила, — неожиданно громко произнесла однажды какая-то бабушка с внуком.
— Не ваше дело! — резко обернулась Мила. Хотела ещё что-то сказать, но сдержалась и пошла дальше со своими противными собаками.
— Хамка, — крикнула ей в след та бабуля.
…Я ещё несколько секунд смотрела на плачущую Милу и вышла из храма.
— Подождите, — услышала я вдруг. — Постойте.
Мила шла за мной по церковному дворику.
— Это же вы всегда гуляете в парке с четырьмя девочками?
— Я… А вы с тремя собаками.
— Да. А… А можно с Вами поговорить?.. Вы знаете, я всегда смотрю на вас с дочками, на других мам, и прямо любуюсь, — сказала она… И покраснела.
— Вы?!? — удивилась я. И едва не добавила: «Вы же чайлдфри, эгоистка и фифа!» И вспомнила её «ехидные» взгляды в нашу сторону…
Так мы познакомились. Сели на лавочку. Мила говорила… говорила. И плакала. Видно было, что ей просто очень нужно с кем-то поделиться…
…Мила росла в хорошей дружной семье. И сколько себя помнила, сама хотела много детей. Вышла замуж по большой любви. Но после двух замерших беременностей и приговора врачей «бесплодие» любимый муж быстро испарился.
По той же причине исчез и второй. Но до этого Мила долго лечилась. А в итоге чуть не умерла от внематочной беременности.
Потом был третий «хахаль». И опять внематочная. Но этот сбежал, когда ещё просто услышал о возможном ребёнке. Ему нравилась машина Милы, то, что она много зарабатывает, а обуза в виде детей в его планы не входила.
— А я была готова отдать всё, лишь бы у меня был малыш!
— Я думала, вы любите собак, — как-то глупо сказала я.
— Да, я люблю собак, — улыбнулась Мила. — Но это не значит, что я не люблю детей.
Чтобы было не так одиноко, Мила завела себе Тепу. А потом её попросили подержать у себя Майка, пока хозяева делали ремонт. Так и оставили. А Феню Мила подобрала зимой щенком на улице.
Жалко стало.
«Развела псарню, лучше бы ребёнка родила», — вспомнила я ту бабушку с внуком.
«Часики-то тикают…», — шипел тогда Миле в след дед Толя.
Часики тикали… Миле был уже сорок один год. Хотя она выглядела от силы на тридцать.
Она решила взять ребёнка из детского дома. Маленького, большого — не важно. Ей очень понравился шестилетний Коля. Точнее, сначала она ему понравилась. Он подошёл к Миле и спросил: «Ты будешь моей мамой?» «Буду!» — ответила она.
«Эгоистка просто, не хочет заморачиваться», — вспомнила я вздыхающую Марину.
Но Колю Миле не отдали. Оказалось, что его мама, больная шизофренией, не лишена родительских прав.
— Для меня это был удар, — вспоминала она. — Я не понимала, как так… Ребёнок страдает, ему нужна семья, а ничего нельзя сделать.
А потом появилась четырёхлетняя Леночка. Девочку уже два раза брали и оба раза возвращали. Слишком резвый у неё был характер.
Кто-то в детдоме рассказывал, что когда вторая «мама» тащила её обратно, Леночка ползла за ней на коленях, хватала за юбку и кричала: «Мамочка, не отдавай меня, пожалуйста! Я больше не буду!»
Когда Мила с ней познакомилась, Лена сразу спросила: «А ты меня тоже вернёшь?» «Не верну!» — еле выговорила сквозь слезы Мила.
Но с удочерением Лены тоже случились какие-то сложности. Мила не стала уточнять. «Но это моя дочь, и я буду за неё бороться!»
В тот день Мила пришла в храм впервые в жизни. «Мне просто некуда больше идти!» — сказала она.
Появился батюшка, и Мила пошла к нему. Они долго о чем-то говорили, и она даже что-то записывала.
— Все будет хорошо! С Богом! — услышала я его слова. И Мила заулыбалась…
Мы шли домой вместе.
— Вы, наверное, думаете, что я заносчивая и гордая, — произнесла Мила. — А я просто устала всем все объяснять. Да и столько уже наслушалась…
Я промолчала.
Мила пригласила меня с девчонками как-нибудь зайти в гости — поиграть с собаками. Я согласилась. И обязательно приду. Но чуть позже.
А пока мне просто очень стыдно.
И я все думаю: «Откуда в нас столько грязи? Откуда во мне столько грязи? Почему мы так легко думаем о человеке все самое плохое?»
И я очень хочу, чтобы у Милы, у этой удивительной женщины, которую мы все осуждали, все в конце концов стало хорошо. Чтобы Леночка обняла её, прижалась к ней и сказала: «Мамочка!» И знала, что её больше никто никогда не отдаст. И чтобы рядом радостно скакали чудесные добрые собаки — Тепа, Майк и Феня…
А быть может, случится чудо, и у Милы будет хороший настоящий муж. А у Леночки появится братик или сестричка. Так бывает, ведь правда?
И чтобы никто никогда не сказал им больше ни одного дурного слова…
Откровенно говоря, я предпочитаю хворать дома. Конечно, слов нет, в больнице, может быть, светлей и культурней. И калорийность пищи, может быть, у них более предусмотрена. Но, как говорится, дома и солома едома.
А в больницу меня привезли с брюшным тифом. Домашние думали этим облегчить мои неимоверные страдания. Но только этим они не достигли цели, поскольку мне попалась какая-то особенная больница, где мне не все понравилось.
Все-таки только больного привезли, записывают его в книгу, и вдруг он читает на стене плакат: «Выдача трупов от 3-х до 4-х». Не знаю, как другие больные, но я прямо закачался на ногах, когда прочел это воззвание. Главное, у меня высокая температура, и вообще жизнь, может быть, еле теплится в моем организме, может быть, она на волоске висит T и вдруг приходится читать такие слова. Я сказал мужчине, который меня записывал:
— Что вы, — говорю, — товарищ фельдшер, такие пошлые надписи вывешиваете? Все-таки, — говорю, — больным не доставляет интереса это читать.
Фельдшер, или как там его, — лекпом, — удивился, что я ему так сказал, и говорит:
— Глядите: больной, и еле он ходит, и чуть у него пар изо рту не идет от жара, а тоже, — говорит, — наводит на все самокритику. Если, — говорит, — вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте, а не то мы действительно от трех до четырех выдадим вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать.
Хотел я с этим лекпомом схлестнуться, но поскольку у меня была высокая температура, 39 и 8, то я с ним спорить не стал. Я только ему сказал:
— Вот погоди, медицинская трубка, я поправлюсь, так ты мне ответишь за свое нахальство. Разве, — говорю, — можно больным такие речи слушать? Это, — говорю, — морально подкашивает силы.
Фельдшер удивился, что тяжелобольной так свободно с ним объясняется, и сразу замял разговор. И тут сестричка подскочила.
— Пойдемте, — говорит, — больной, на обмывочный пункт.
Но от этих слов меня тоже передернуло.
— Лучше бы, — говорю, — называли не обмывочный пункт, а ванна. Это, — говорю, — красивей и возвышает больного. И я, — говорю, — не лошадь, чтоб меня обмывать.
Медсестра говорит:
— Даром что больной, а тоже, — говорит, — замечает всякие тонкости. Наверно, — говорит, — вы не выздоровеете, что во все нос суете.
Тут она привела меня в ванну и велела раздеваться. И вот я стал раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже торчит какая-то голова. И вдруг вижу, что это как будто старуха в ванне сидит, наверно, из больных. Я говорю сестре:
— Куда же вы меня, собаки, привели — в дамскую ванну? Тут, — говорю, — уже кто-то купается.
Сестра говорит:
— Да это тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не обращайте внимания. У нее высокая температура, и она ни на что не реагирует. Так что вы раздевайтесь без смущения. А тем временем мы старуху из ванны вынем и набуровим вам свежей воды.
Я говорю:
— Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне, — говорю, — определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает в ванне.
Вдруг снова приходит лекпом.
— Я, — говорит, — первый раз вижу такого привередливого больного. И то ему, нахалу, не нравится, и это ему нехорошо. Умирающая старуха купается, и то он претензию выражает. А у нее, может быть, около сорока температуры, и она ничего в расчет не принимает и все видит как сквозь сито. И, уж во всяком случае, ваш вид не задержит ее в этом мире лишних пять минут. Нет, — говорит, — я больше люблю, когда к нам больные поступают в бессознательном состоянии. По крайней мере, тогда им все по вкусу, всем они довольны и не вступают с нами в научные пререкания.
Тут купающаяся старуха подает голос:
— Вынимайте, — говорит, — меня из воды, или, — говорит, — я сама выйду и всех тут вас распатроню.
Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться. И пока я раздевался, они моментально напустили горячей воды и велели мне туда сесть. И, зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и старались во всем поддакивать. Только после купанья они дали мне огромное, не по моему росту, белье. Я думал, что они нарочно от злобы подбросили мне такой комплект не по мерке, но потом я увидел, что у них это — нормальное явление. У них маленькие больные, как правило, были в больших рубахах, а большие — в маленьких.
И даже мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей рубахе больничное клеймо стояло на рукаве и не портило общего вида, а на других больных клейма стояли у кого на спине, а у кого на груди, и это морально унижало человеческое достоинство. Но поскольку у меня температура все больше повышалась, то я не стал об этих предметах спорить.
А положили меня в небольшую палату, где лежало около тридцати разного сорта больных. И некоторые, видать, были тяжелобольные. А некоторые, наоборот, поправлялись. Некоторые свистели. Другие играли в пешки. Третьи шлялись по палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем. Я говорю сестрице:
— Может быть, я попал в больницу для душевнобольных, так вы так и скажите. Я, — говорю, — каждый год в больницах лежу, и никогда ничего подобного не видел. Всюду тишина и порядок, а у вас что базар.
Та говорит:
— Может быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить к вам часового, чтобы он от вас мух и блох отгонял?
Я поднял крик, чтоб пришел главный врач, но вместо него вдруг пришел этот самый фельдшер. А я был в ослабленном состоянии. И при виде его я окончательно потерял сознание.
ТОЛЬКО очнулся я, наверно, так думаю, дня через три. Сестричка говорит мне: — Ну, — говорит, — у вас прямо двужильный организм. Вы, — говорит, — скрозь все испытания прошли. И даже мы вас случайно положили около открытого окна, и то вы неожиданно стали поправляться. И теперь, — говорит, — если вы не заразитесь от своих соседних больных, то, — говорит, — вас можно будет чистосердечно поздравить с выздоровлением.
Однако организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно перед самым выходом захворал детским заболеванием — коклюшем.
Сестричка говорит:
— Наверно, вы подхватили заразу из соседнего флигеля. Там у нас детское отделение. И вы, наверно, неосторожно покушали из прибора, на котором ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм взял свое, и я снова стал поправляться. Но когда дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался и снова захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня на нервной почве на коже пошли мелкие прыщики вроде сыпи. И врач сказал: «Перестаньте нервничать, и это у вас со временем пройдет».
А я нервничал просто потому, что они меня не выписывали. То они забывали, то у них чего-то не было, то кто-то не пришел и нельзя было отметить. То, наконец, у них началось движение жен больных, и весь персонал с ног сбился. Фельдшер говорит:
— У нас такое переполнение, что мы прямо не поспеваем больных выписывать. Вдобавок у вас только восемь дней перебор, и то вы поднимаете тарарам. А у нас тут некоторые выздоровевшие по три недели не выписываются, и то они терпят.
Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой. Супруга говорит:
— Знаешь, Петя, неделю назад мы думали, что ты отправился в загробный мир, поскольку из больницы пришло извещение, в котором говорится: «По получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа».
Оказывается, моя супруга побежала в больницу, но там извинились за ошибку, которая у них произошла в бухгалтерии. Это у них скончался кто-то другой, а они почему-то подумали на меня. Хотя я к тому времени был здоров, и только меня на нервной почве закидало прыщами. В общем, мне почему-то стало неприятно от этого происшествия, и я хотел побежать в больницу, чтоб с кем-нибудь там побраниться, но как вспомнил, что у них там бывает, так, знаете, и не пошел.
И теперь хвораю дома.
Али, арабский шейх, сидел за столом в своём роскошном кабинете. Это была просторная комната, выходящая окнами в сад, где под сенью раскидистой шелковицы цвели ирисы и нарциссы. Шейх был владельцем обширного имения и в данный момент занимался вместе со своим секретарём проверкой бухгалтерских книг и ежедневных отчётов, которыми был завален его стол. Казалось, шейх с головой ушёл в работу. Но порой он отрывался от своих бумаг и бросал взгляд в сад: там маленький мальчик пытался взобраться на шелковицу, цепляясь за её кривые сучковатые ветви. Мальчик как мальчик — черноволосый, черноглазый, в джинсах… Но то был Задик, единственный сын и наследник шейха, свет его очей; отец не мог налюбоваться сыном, и потому работа его в это утро продвигалась медленно.
Шейх Али задумчиво перевернул листок откидного календаря. Сегодня вечером он ждал важных гостей, а жены нет дома — ушла к родителям на семейный праздник. Ну да ничего, в доме полным-полно вышколенных слуг.
Шейх нажал кнопку электрического звонка, и в комнату бесшумно проскользнул посыльный.
— Позови Абдуллу и кухарку, — приказал хозяин, и мгновение спустя они уже стояли перед ним.
Али отдал распоряжения: Абдулле было велено отправиться на рынок и купить все необходимые продукты, а кухарке — приготовить блюда и сервировать стол для пышного банкета. Выслушав приказ хозяина, слуги молча поклонились и исчезли.
Затем шейх потребовал к себе садовника, который тотчас явился. Али велел ему собрать самые лучшие фрукты и цветы, чтобы украсить стол. С довольной улыбкой садовник ушёл исполнять приказ хозяина: он любил собирать урожай во вверенном ему саду.
У шейха оставалось ещё много дел: надо было разобрать почту, назначить несколько встреч, посоветоваться с начальником работников по восстановлению участка стены, обвалившейся неподалёку от загона для овец… Целая дюжина всяких дел ждала решения, и дюжина слуг разошлась в разные стороны с поручениями хозяина. А шейх за столом неторопливо потягивал чёрный кофе и даже пальцем ни разу не шевельнул: ему не было в том никакой необходимости.
Вдруг в саду раздался пронзительный крик. Али выскочил из-за стола и бросился к окну. Его сын сорвался с шелковичных ветвей и теперь лежал на земле среди сломанных ирисов, громко плача и призывая на помощь.
Испуганный отец не притронулся к звонку, не послал за слугами. Он стремглав бросился вниз мимо дежурного посыльного и швейцара. Те открыли рот от изумления, увидев, как хозяин сбежал по лестнице, перепрыгивая через несколько ступеней, и затем устремился вперёд по садовой дорожке.
— Я здесь, сынок, я здесь, — кричал Али и, подбежав к лежащему на земле мальчику, подхватил его на руки, осторожно поддерживая при этом вывихнутую ножку. Забыв про свой дорогой костюм, он прижал к груди перепачканное землёй тельце сына и понёс его мимо швейцара, мимо посыльного, мимо секретаря — к себе, в свою спальню.
Дженет была в восторге от нового дома в деревне. В первый раз она со всей семьёй отправилась взглянуть на него в апреле. Пока отец с братом Мартином изучали гараж и мастерскую, а мама осматривала дом, Дженет убежала в сад. За зелёной лужайкой открывался цветник, украшенный прелестными каменными горками, а ещё дальше благоухали цветущие яблони, усыпая лепестками высокую густую траву. Здесь всё семейство и обнаружило Дженет двадцать минут спустя: она блаженно растянулась на траве и мечтательно глядела вверх, на яблоневый цвет. Увидев её, мама рассмеялась:
— Разве ты не хочешь взглянуть на дом, Джен? Жить-то ты будешь не в саду!
— Да, я знаю, — ответила Дженет, поднимаясь. — А можно мне поселиться в комнате, выходящей окнами в сад?
— А можно мне занять мансарду под мастерскую? -спросил Мартин.
— А можно мне устроить птичий двор за садом? — присоединился и папа.
Каждый получил то, что хотел.
Папа разводил кур хорошей породы — белых леггорнов, и дети с удовольствием собирали яйца. Отец уходил на работу очень рано и возвращался часам к шести вечера, поэтому утром, прежде чем отправиться в школу, кур кормил Мартин, а под вечер — Дженет, у которой занятия кончались раньше. Девочка любила пробираться к своим питомцам через высокую траву, медово пахнущую клевером, а на птичьем дворе выжидала несколько минут, пока куры, сбегаясь и толпясь, не обступали её со всех сторон.
«Весной у них появятся цыплята, — радостно думала Дженет, — и я буду за ними присматривать».
Пришла осень. Яблоки в саду налились спелым румянцем, а сколько чёрной смородины собрали Дженет с Мартином! Лес, подступающий сзади к самому саду, полыхал золотом и багрянцем. Но время шло; улетели на юг ласточки; листья начали опадать, и дети, сгребая их в кучи, жгли по вечерам костры… И вот однажды ночью, когда все спали, пошёл снег. Он падал и падал большими хлопьями, не переставая, три ночи и два дня подряд и укрыл белым покровом всю землю до самого горизонта. Куры забились в курятник, нахохлившись и беспокойно квохча, а малиновки слетелись к окнам дома.
На третий день отец встал пораньше и расчистил дорожку к воротам. Дети отправились в школу по шоссе. День был субботний, и они уже предвкушали, как завтра отправятся кататься на санках.
Дженет вернулась около четырёх. Она шла домой одна: у Мартина были дела. Девочка любила это снежное безмолвие полей, и отпечатки крошечных лапок на снегу, и следы маленьких раздвоенных копыт там, где лес подступал к самой дороге. На западе небо сияло золотистым закатным светом, и причудливые голубые тени сгущались на заснеженной равнине… В доме царила тишина: мама куда-то вышла.
Дженет быстро переоделась и, сунув ноги в высокие сапоги, подхватила миску с отрубями, чтобы отнести её курам.
«Бедные, как они, должно быть, проголодались и соскучились!» — думала девочка, поспешно направляясь через двор к саду. Перед заснеженной лужайкой она остановилась и недоуменно огляделась: как же ей перебраться на ту сторону? Она была маленькой и щупленькой для своего возраста, а снег расстилался перед ней плотным нетронутым покровом. Её сапожки просто утонут в нём! Солнце садилось. Когда Мартин вернётся, будет уже совсем темно, так что надо найти какой-нибудь выход.
Дженет ещё раз оглядела ровную снежную пелену. Что это, тени? Или и в самом деле еле заметные следы на снегу? Трудно было что-либо разобрать в сгущающемся сумраке.
И тут она вспомнила: Мартин кормил кур утром и должен был пройти через лужайку. Конечно, и с тех пор снег почти запорошил следы, но попробовать можно! Дженет осторожно поставила ногу в первый отпечаток, и снег подался лишь чуть-чуть. Если удастся дотянуться от одного следа до другого, то она сможет беспрепятственно выбраться на противоположную сторону.
Это была непростая задача: у Мартина были длинные ноги, и шагал он широко — не то что она. И всё-таки Дженет удалось, балансируя, вытягиваясь и ставя ногу точно след в след, пересечь лужайку и цветник и добраться до сада. Здесь было немного легче, потому что можно было держаться за ветви деревьев.
Куры встретили девочку радостным кудахтаньем. Она расчистила небольшой клочок земли, чтобы проголодавшиеся птицы могли подойти и взять корм. Снегопад наконец кончился, и Дженет не спешила оставлять своих питомцев. Наконец они наелись и вновь забились в курятник. Было так приятно слышать их мирное квохтание среди глубокого снежного безмолвия!
Обратный путь оказался намного легче, потому что теперь следы были видны отчётливо, но у Дженет сильно замёрзли ноги. Мир, погружённый в серый сумрак, выглядел угрюмым и неприветливым.
Добравшись до дома, она увидела широкую полосу света, падавшую из окна кухни, и обрадовалась: значит, мама вернулась. Как здорово будет за чашкой горячего чая, скинув заледеневшие сапоги, рассказать ей о своём приключении!
Следы привели её прямо ко входной двери, и Дженет, толкнув её, очутилась дома, и его тепло и весёлый свет ласково обволакивали прозябшую девочку.
— Это ты, Джен? — послышался мамин голос. — Скорей закрывай дверь, такой холод идёт! Присаживайся к огню, будем пить чай!