Пускай хоть посвящённый улыбнётся,
Терзая сумошествие мое.
Но если уж повесили ружье
На стенку — без стрельбы не обойдется.
И отпустила липкая жара,
И мы брели по городу в молчаньи,
И тронул занавеску жест прощанья.
И опустел партер. Пришла пора.
Расстаться. Но на том краю земли,
Где нас столкнули мэтровы гастроли
До полночи нам расписали роли.
И мы в кафе покорно забрели.
Нам волны обещали Афродиту,
И море растеклось у ног, как сон
В молчаньи, углубленном и сердитом
Мы думали примерно в унисон:
«Мой дурачок, ребёнок повзраслевший,
Смени свой робкий, боязливый шаг
На оступь отреченной королевы
И дело в шляпе. Нам цена пятак.»
Но ты над собственной хохочешь тенью,
И быть с тобой, конечно же, беде.
Послушай! Ты прекрасна без сомненья!
Но я тебя покину через день.
Как ты сказала? «Детским жадным ртом
Лови зарей рассыпанные бусы?»
… И в сотый раз ты яблоко надкусишь.
А змей ехидно шевельнет хвостом.
О мой калиф на час! Сожми в горсти
Мгновенье посеревшего Востока
Мне будет бесконечно одиноко.
Ведь я тебя уже люблю. Почти!
Почти, покуда спит в сандальях бег,
Пока танцует девочка босая,
И петли сорваны с калитки Рая,
И дремлет стыд, и торжествует грех.
Под это иллюзорное почти
Твой самолет, насытившись разбегом,
На синем белой кистью начертив
Мне вскроет вены и разрежет небо.
В стихах своих поэт не может бестелесным быть, бесполым.
Не может естество его быть скрытым за завесой трафарета слов,
Читателям душой, не телом, предстаёт в строках он голым;
В поэзии его вы не найдёте лицемерных, ложных фиговых листков.
Время
1
Время так безжалостно течёт,
жаля нас то холодом, то жаром…
Не закрыться на переучёт.
Не уйти на базу за товаром.
С временем шутить — напрасный труд,
непрестанен шум его мотора.
Связку полыхающих минут
не установить в режим повтора.
В наши вены, в поры просочась,
время тает, как волшебник ловкий.
Есть одно лишь долгое «сейчас»
с беспардонной точкою в концовке.
2
Как когда-то — не случайно, не сдуру —
ты и нынче в каждой бочке затычка.
Словно в зеркало, взгляни в амбразуру.
Улыбайся. Скоро вылетит птичка.
Будь, спокойствие, последним из кредо.
Летний вечер, оставайся погожим.
Есть бои, в которых термин «победа»
применительно к тебе — невозможен.
Солнца выловив последние блики,
вспомни все свои начала и корни —
всё, что было.
И фотограф безликий
ухмыльнётся и затвор передёрнет.
Порвал бы рубаху на теле
Из сил человеческих всех
В запал быстротечных истерик
На смех, и обиду и грех,
Но времени выдано малость,
Прожить бы как надо — успеть
Осмыслить взошедшую данность,
Принять успокоенно смерть.
Отмерено сколько-то — горю,
Отсыпано горстью — творить,
Дурманиться, каяться, вторить
Негаданной гостье — любви.
Завою от истинной боли,
От счастья спылаю звездой
И вырвусь, раздетый, на волю —
До проруби с вечной водой.
***
А ты суетишься убого,
Безумствуя тут невпопад,
Так, может, ты первый у бога,
Кто временем лишним богат…
Храни вас Бог, бесценные друзья,
В жару любви и роковых страстей,
В метель тоски и ханжеских «нельзя»,
В круговороте жизней и смертей.
Храни вас Бог, как мать хранит покой
Заснувшего под пение дитя,
Рождённого под ангельской звездой.
Храни вас Бог, как он хранит меня.
Внимая пространству озноблено, молчи — тишина не приручена
Свободная, но и бездомная, пришедшая просто по случаю.
В мгновения те безымянные дыханье насыщено притчами
Короткими, смелыми, странными… обманно-дурманными — личными.
Объятья смерещатся жаркие., но это из лучшего, чаще мне
Видения скалятся, шамкают, тенями кривляются, машутся.
А я удивляюсь: — Замечена? Узнаю ли что-нибудь?.. Важное…
Но слышу — Мешаете, женщина! Мы тут похоронены — заживо!
«Свет сгоревшей звезды не умрет ни за что, никогда…»
Параллельности злы — не пускают к себе просто так.
Ты вначале реши — вдосталь в сердце ли божеских сил
Не любить, не грешить, не грустить среди смирных могил.
«В колыбелях резных бесконечность в облатке души…»
Знаю ценность слезы… Обезболить — захочется жить.
Пусть глядят свысока, прегрешений закупорив яд,
Не дано им пока — ни познать, ни понять, ни принять…
Нет, останусь внутри и проситься не стану, хоть режь.
Не смогу не любить, не смогу без грехов и надежд
Облекаться тщетОй, увлекаться течением слов…
Не умрет ни за что свет сгоревших бесчисленных солнц…
Я прощаюсь с тобой,
Как однажды луна попрощается с бархатным небом:
Повернувшись спиной
К незавидной судьбе, я отправлюсь в тот мир, что неведом
«Суеверным Богам»,
Навязавших нам страх и сомнительный выбор свободы.
Я отправлюсь к вратам,
У которых рабом ненавистные сброшу оковы.
Облетит ордена
Неприятная весть: верный рыцарь пал в схватке со стражей.
Не волнуйся, сестра,
Я счастливым проснусь. А в раю иль в аду — не столь важно.
Не виновата ночь,
что день ее застал.
И темноту ее,
на свет он поменял!
Он видел в ней порок,
который осквернял.
Всю чистоту миров,
но ты того не знал!
Всему есть свой предел,
и это не мечта.
Ты, руку в кулак сжав,
подумал про себя!
Тебе ли первым быть,
надуманно судьбой?
Тебе ли все менять,
играть чужую роль?!
Но ты все шел вперед,
надеждою живя.
Но день, заставший ночь,
Не изменил тебя!
Ярче тысячи солнц!
Ты творец, значит ярче и ярче.
Спиртовую настойку поэзии — в оптику глаз.
Ты пойдешь по загаженным улицам — джазовый мальчик,
доставая копейки стихов из-под полы сберкасс.
Ярче тысячи солнц!
Пальцы в черном и матовом тонут,
и пускай.
Ты творец, ты творец, это доля твоя —
ты найдешь ее грязью в бездарно паскудном притоне,
но заставишь — сиять!
Ярче тысячи солнц.
Сам создашь — акварелью,
скрипичным ключом ли,
резцом по граниту.
Сотворитель окна, автор тонкой бенгальской свечи.
Ты создашь ее миру — из первого света отлитую,
и отпустишь.
Затем что поэты — всегда палачи,
и казнят себя громко и строго —
голым словом в кадык, рыком, мыканьем,
храм иконных копеек отдавши с улыбкой под слом.
А над плахой летит она — бывшая пылью, великая,
ярче тысячи солнц,
ярче тысячи,
тысячи солнц!
…У каждого автора есть уровень, выше которого ему не прыгнуть, разве что случайно. У читателей тоже есть уровни, поэтому каждый автор находит своего читателя.
Одни, как бабочки, летят на яркое и пёстрое.
Другие, как пчёлы, на мёд и нектар.
Есть и мухи, ну с этими понятно…
Графомания начинается с того, что автор начинает серьёзно относиться к своей стряпне. Это игра и не более того.
Настоящий поэт — человек, имеющий кусок хлеба от рифмы.
Это самое скверное, что может приключиться с автором.
Когда Господь отправит палачей,
И те накинут мне петлю на шею,
Не возноси проклятий и речей,
Мой друг. Я ни о чём не сожалею…
Я прожил жизнь, достойную султана:
Моё богатство — преданность души!
Юнец из Парги поборол шайтана,
Но всё ж однажды сердцем согрешил.
О, Госпожа! Как я хочу под звуки
Твоей игры покинуть бренный мир!
Хочу, чтоб саваном мне стали руки
Той женщины, которую любил.
Моя луна, мой драгоценный камень,
Прошу тебя: не омрачай свой лик
Ни трауром, ни вдовьими слезами…
О, Госпожа! Я помню каждый миг!
О, Госпожа! Я помню каждый взгляд,
Наполненный и нежностью, и страстью.
Я лишь в одном бесспорно виноват —
Не заслужил твой раб такого счастья.
И знай, когда стальные кандалы
С лодыжек рухнут на мою могилу,
Что искренние чувства «Паргалы»
Не задушили вместе с Ибрагимом.
После акростихов и палиндромов пришло время поговорить о забавных поэтических приемах, основанных на количественных ограничениях, предьявляемых к тексту. Например, члены группы УЛИПО ввели даже специальный термин — СТРЕМЛЕНИЕ к ПРЕДЕЛУ, который означал уменьшение количества знаков в произведении. Как и во всем, «улиписты» дошли до крайности: Франсуа Ле Лионе составил поэму из одной буквы («Т.»), а также поэму, построенную исключительно на цифрах и пунктуации:
1, 2, 3, 4, 5.
6, 7, 8, 9, 10.
12?
11!
А еще в 1925 г. американский поэт Эли Сигел создал поэму «Один вопрос», содержание которой выглядит так:
I.
Why? («Почему?»)
Впрочем, еще раньше — в 1913 г. русский поэт В. Гнедов ухитрился написать «Поэму Конца» вообще без текста с одним только заголовком и датой написания, тем самым за полвека предвосхитив опыты УЛИПО. Мало того, Гнедов даже «читал» эту поэму на публике, сопровождая свое молчание несколькими выразительными жестами. Такие «произведения» стали называть НУЛЕВЫМИ.
Конечно, все это сродни причудам. Более творчески интересным является принцип убывания длины строки. Так, А. Апухтин написал стихотворение, где каждая строка в строфе уменьшается на одну стопу. В результате строфы приобретают форму треугольников, а само стихотворение — необычный ритм:
Проложен жизни путь бесплодными степями,
И глушь и мрак… ни хаты, ни куста…
Спит сердце; скованы цепями
И разум, и уста.
И даль пред нами
пуста.
И вдруг покажется не так тяжка дорога,
Захочется и петь, и мыслить вновь.
На небе звёзд горит так много,
так бурно льётся кровь…
Мечты, тревога,
Любовь!
О, где же те мечты? Где радости печали,
Светившие нам столько долгих лет?
От их огней в туманной дали
Чуть виден слабый свет…
И те пропали,
Их нет.
Нечто подобное я обнаружил даже в поэзии маори — аборигенов Новой Зеландии:
Слово зачало плод
в соитье с искристым светом
слово родило ночь:
ночь большую длинную ночь
ночь тишайшую властную ночь
ночь толстую — можно пощупать
ночь — можно потрогать
ночь — нельзя увидеть
ночь смерти
ночь…
(«Творение», пер. В. Тихомирова)
Еще одной стихотворной формой, построенной на убывании, является ЛОГОГРИФ. В логогрифе убывают звуки в каком-либо исходном слове. Например, в нижеприведенном шуточном стихотворении последнее слово каждой строки становится меньше на одну букву:
На фабрике «Победа»
Во время обеда
Случилась беда —
Пропала еда!
Ты съел? — Да!
А в стихотворении футуриста В. Каменского вместе со звуками убывают и строки:
…И моя небесная свирель
Лучистая,
Чистая,
Истая,
Стая,
Тая,
А я —
я.
Обратным свойством обладает РОПАЛИК — стих, в котором от слова к слову, или от строки к строке, как снежный ком растет количество слогов. Из древних ропаликов наиболее известна «Молитва» Авсония (IV в.):
Бог Отец, податель бессмертного существованья,
Слух склони к чистоте неусыпных молитвословий…
Подобные приемы вполне могут создавать ритмически оригинальные стихотворения, если избавятся от излишней нарочитой демонстративности.
Если количество букв и слогов не может расти до бесконечности, то сам сюжет стихотворения можно закольцевать. Такая форма называется БЕСКОНЕЧНЫМ СТИХОМ. Наиболее известна притча о трагическом исходе борьбы чувств привязанности и меркантильности: стишок о попе и невинно убиенной собаке можно читать до тех пор, пока у читателя хватит терпения.
См. также:
Еду-еду… Вижу — мост.
Под мостом ворона мокнет.
Я схватил её за хвост
Положил её на мост.
Пусть ворона сохнет.
Еду-еду… Вижу — мост.
На мосту ворона сохнет.
Я схватил её за хвост
Положил её под мост.
Пусть ворона мокнет…
(Автор не установлен)
В каком-то смысле бесконечными можно назвать и стихи, приказывающие читателю вновь и вновь возвращаться к началу.
«Мурзилка был на распутье: нужно срочно бежать звонить и в то же время задержать подозрительного мальчишку. Он написал что-то на бумажной салфетке и дал её Доре-1. Тот взял салфетку и прочитал:
— Жил-был царь, У царя был двор. На дворе был кол, На колу — мочало, Начинай сказку сначала!
Агент остолбенел и обречённо начал читать сначала: «Жил-был царь…»
Выбегая из столовой, Мурзилка и Тонечка слышали голос лазутчика:
«…На колу — мочало, Начинай сказку сначала…».
(А. Семенов «Двенадцать агентов Ябеды-Корябеды»)
Подобные формы носят обычно исключительно шуточный игровой характер.
Говоря о количественных ограничениях, нельзя обойти вниманием одну из самых бессмысленных поэтических затей — ЛИПОГРАММУ. Суть ее заключается в том, что стихотворение сознательно пишется без одной или нескольких букв алфавита (обычно распространенных, что значительно усложняет задачу). В английском или французском языке написать липограммы сложно из-за обилия артиклей, поэтому они обычно не учитываются. В VI в. до н. э. Лазосом Гермионский написал два стихотворения без буквы «сигма», которую по неизвестным причинам терпеть не мог. Однако мотивы этого поэта гораздо понятнее, нежели глобально трудоемкие труды Нестора Ларандского и Трифиодора. Первый переписал «Илиаду» Гомера, избавив первую песню от буквы «альфа», вторую — от «бета»
Наши поэты были поумней и игрались в игру «Такой буквы здесь нет» значительно сдержаннее. Г. Державин написал в 1797 г. стих «Соловей во сне», не используя «грубую» букву «р»:
Я на холме спал высоком,
Слышал глас твой, соловей,
Даже в самом сне глубоком
Внятен был душе моей:
То звучал, то отдавался,
То стенал, то усмехался
В слухе издалече он; -
И в объятиях Калисты
Песни, вздохи, клики, свисты
Услаждали сладкий сон.
Глава футуристов Д. Бурлюк также напечатал липограмму — стихотворение, которое демонстративно назвал «Без «р» и «с» (и действительно, а вдруг никто не заметит?). Более радикальную работу провел в конце ХХ в. Б. Гринберг, издав книгу «Гиперлипограммы», где стихи носят красноречивые названия: «Только «О», «Везде «Е», «Мои «М», «Вымыслы «Ы»
ВЫМЫСЛЫ «Ы»
Вырыты рвы,
Вымыты крысы…
Был бы ты злым,
Сытым бы. Лысым.
ЛИШЬ «И»
Спит пилигрим и видит тихий мир,
Мир диких синих птиц и гибких лилий.
Ни липких лиц-личин, ни истин, ни причин,
Ни лишних линий.
Кипит прилив прилипчив и криклив,
Хрипит, лишившись пищи, хлипкий хищник,
И жизнь кишит, лишь пилигрим притихший…
Спит пилигрим. Спи, пилигрим.
Конечно, повторение в стихотворении определенных звуков оказывает свой фонетический эффект, но настоящий поэт использует его интуитивно, вдохновенно, а не садится с усердием математика подбирать нужные (а зачастую творчески ненужные) слова.
«Только те аллитерации радуют и поражают нас, которые как бы приоткрывают перед нами основной путь порта — и они всегда невольные, неподстроенные, незапрограммированные».
(С. Маршак)
Озеро ночь колдовской красотой.
Манит тебя и завет за собой.
Облаком белым уходит тоска.
И жизнь с новой силой открыла глаза.
Но в это ты верить не хочешь, никак.
И запер все двери, ты вовсе чудак.
Поэтому взгляды наивно пусты,
открой настиж двери, и все отпусти!
Не думай о прошлом вперед посмотри!
Все прошлое пошло, не правда скажи…
Ты даром великих себя возложи.
Найди в себе силы, удачу лови.
Озеро ночь колдовской красоты,
обнимет тебя и сотрет все что ты,
хотел, но не сделал, искал — не нашел.
К чему постоянно, ты жизнь всю шел.
Остатки от глупости, веры, стыда.
Все это убого, ведь ночь так близка!
В городе стихов я нашел себя.
Говорил друзьям, музыка безслов,
это все «вода»!
На распутье снов оставляя жизнь,
думал и мечтал, но не в этом смысл!
На краю стоишь, знаешь все не так.
Что не смог в слова музыку вписать.
Музыка она помогает жить,
где же-где слова, говорил себе,
спрашивал тебя?!
И в один момент вспомнив свою жизнь,
только боли крик в воздухе повис!
В городе стихов я нашел себя.
И покой обрел, потеряв слова.
И в покое том только тишина,
где-то лишь чуть-чуть, музыка слышна.
Оглянись вокруг только темнота.
В городе стихов, там где нет меня!