Глупая капустница,
крылья зря не снашивай.
Пусть они опустятся
на цветок раскрашенный.
Лепестки расплющены,
ярки очертания.
Век, тебе отпущенный, —
здрасьте-до свидания.
Горевать не велено:
всё вокруг — случайное.
Ты взлетишь уверенно —
и умрёшь нечаянно.
Откидного сиденья перина…
Я глаза на минуту прикрыл
и уснул в городке Сан-Марино,
и увидел сквозь росчерки крыл —
как из небытия фотокадра,
проявляясь, плывут на меня
очертания гор Сьерра-Мадре,
отделившие ночь ото дня.
Ветерок, по-домашнему вея,
отдыхал на полотнах реклам.
И горящие фары фривэя
проносились, подобно шарам.
А ещё, выходя из неволи
чьей-то памяти полубольной,
за фривэем зелёное поле
возле гор освещалось луной.
В неживом фиолетовом свете,
достигающем горы едва,
мы играли с тобою, как дети,
говорили друг другу слова.
Ни печали на лицах, ни боли —
вечной радостью лица полны.
Кто бы глянул — два ангела в поле.
Это всё из-за света луны.
Не упомнить во сне все детали.
Неуклюжие, помню, смешно
длинноклювые птицы летали,
не клевали с ладоней зерно.
Мотыльков голубых фотовспышки
над высокой прозрачной травой.
Спящий ангел в коротком пальтишке,
тихий ветер и свет неживой.
Сон минутный недолго продлится.
Исчезает предательский свет.
Мотыльки улетели и птицы.
Слава Богу, что нас больше нет.
1
Ты спрятал солнце. Горячо тебе!
Со днища яхты жарятся в губе.
И вот одна пошла под парусами
под птичьими — до неба — голосами.
Блестящий, как надрезанный свинец,
теперь оживший в красках изразец,
меняешь ты цвета и формы линий,
пурпурный, золотистый, тёмно-синий…
Но скоро успокоится огонь,
и станешь ты недвижен, как ладонь,
лишь изредка вздыхая в укоризне
над линиями наших кратких жизней.
2
Дождь. Побережье. Темь. Таверна.
Со стен из ямы постмодерна
вопит бездетная душа,
выделывая антраша.
Прекрасна греческая кухня:
салат, мусака… ешь — не пухни!
Бутылка красного вина
стоит, одухотворена.
Я буду есть и пить я буду,
и вспомню, уронив посуду,
под звон разбитого стекла,
что жизнь, как жидкость, протекла.
Поговорю с котом учёным.
— Как жизнь? — спрошу. А он: «А чё нам!..
Ем, сплю, и потому не зол.
Кажись, и дождь уже прошёл».
Сидит Орфей в модельном шарфе,
на лире тренькая… иль арфе…
И Млечный путь из звёзд ли, слёз
расплывчат в небе и белёс.
Каин от забот себя избавил —
брат убит. «Скажи, где брат твой Авель?» —
Бог спросил, и тот сказал Ему:
«Я ли сторож брату моему?».
Это был Эдем или изгнанье?
Знать бы всё взаправду и заране.
На одной земле, в одном дому…
«Я ли сторож брату моему?».
Начинался мир на добром слове.
Не прощает Бог невинной крови.
Никогда. Нигде. И никому.
«Я ли сторож брату моему?».
Сто веков, как день, прошли. Но где бы
ни был человек, там слышит небо
сквозь непроницаемую тьму:
«Я ли сторож брату моему?».
Куда ещё доходит взгляд,
как шёпот сна, речитатива,
там в самом центре объектива
всего два дерева стоят,
акация стоит да ива.
Рань золотая. Ни души.
Одни лишь бабочки-танцорки.
И если чуть вперёд — и с горки,
тебя обступят камыши
прозрачной речки Лихоборки.
Всё, что запомнилось, — вещдок:
земля тверда, и воздух розов;
соцреализм в тяжёлых позах,
заслышав заводской гудок
и беглый рёв электровозов…
Какой пейзаж! Какой вокал!..
.. .. .. .. .. .. ..
Нет больше прежнего кумира;
нарушено единство мира,
и как теперь связать века,
скажи, раздолбанная лира?
И если нам опять туда,
куда вернулся строчкой выше,
то там — стоячая вода,
то там… стоячая беда,
там жизнь без сна, дома без крыши.
.. .. .. .. .. .. .. .. .
Чем дальше в лес — тем больше дров,
тем меньше слов над самым краем.
Как в детстве, мир неназываем.
Лишь видится его покров…
… по точкам… или запятаям.
Мы выучили свой язык,
но что-то упустив, наверно,
и даже звуки постмодерна —
всё тот же первобытный рык…
Лишь ложь умножилась безмерно.
Сплю. Рассвет едва забрезжил.
И, как мёртвый мир иной,
города на побережье,
освещённые луной.
Тянутся стеной домишки,
серой массой, а за ней
лишь малиновые вспышки
долгошеих фонарей.
Будто бы на лист наколот
окружающий простор:
океан, луна и город,
горы, и вершины гор.
Надо встать, чтоб видеть стоя!
Только нет на это сил…
Глушит гулкий шум прибоя
всё, что опыт накопил.
Но почувствовало тело
капли первые дождя.
И вода во все пределы
прибывает, погодя…
Дороже сладкой немоты
слова и слоги
недостижимой простоты
покоя в Боге.
А если верить нету сил,
что помешало
жить так, как если бы Он был?
Ведь нужно — мало.
Все заповеди, как леса,
пошли на выруб.
Хотя и трёх нам за глаза
сейчас хватило б.
Блаженство — ни жары, ни ветра.
Вода и розовая даль.
Напротив гавани в Сан-Педро
прошёл сегодня фестиваль.
Показ портняжных достижений
и пробование еды,
и бег древесных отражений
по тёмной плоскости воды.
Сон-город из цветастых тканей,
здесь всё что хочешь — за углом,
и белой башней в океане
стоит маяк и волнолом.
Проступает остов —
это город, пока ещё целый.
Передвижки цветов —
ярко-красный, сиреневый, белый.
Боже, дай не забыть,
что нельзя ни в воде, ни по суше
даже шагу ступить,
не убив никого, не разрушив.
Догорают миры.
Я рассыплюсь за их круговертью,
как зверёк из норы
наблюдая за чудом и смертью.
Время
1
Время так безжалостно течёт,
жаля нас то холодом, то жаром…
Не закрыться на переучёт.
Не уйти на базу за товаром.
С временем шутить — напрасный труд,
непрестанен шум его мотора.
Связку полыхающих минут
не установить в режим повтора.
В наши вены, в поры просочась,
время тает, как волшебник ловкий.
Есть одно лишь долгое «сейчас»
с беспардонной точкою в концовке.
2
Как когда-то — не случайно, не сдуру —
ты и нынче в каждой бочке затычка.
Словно в зеркало, взгляни в амбразуру.
Улыбайся. Скоро вылетит птичка.
Будь, спокойствие, последним из кредо.
Летний вечер, оставайся погожим.
Есть бои, в которых термин «победа»
применительно к тебе — невозможен.
Солнца выловив последние блики,
вспомни все свои начала и корни —
всё, что было.
И фотограф безликий
ухмыльнётся и затвор передёрнет.
Высоко между туч
Во благо божьих чад,
Восплакавших о том,
Сиял однажды луч,
Шумел однажды сад,
Стоял однажды дом.
Багряного, в росе,
Того луча замах
Достал, докуда мог…
Мы, люди, жили все
Внизу, в своих домах,
А в этом доме - Бог.
Звучали стены в нём,
И свет струился, тал,
Горел вокруг и в нас…
Стоял однажды дом,
Который дважды пал,
И Бог его не спас.
На той войне, второй,
В огне была гора,
Стелился дым дугой…
Сравняло дом с горой,
И Бог решил - Пора
Найти себе другой.
И Бог угас огнём
Далёко от Земли,
И прах на землю лёг.
И мир забыл о Нём,
И в мире все сочли,
Что не вернётся Бог.
В отчаянном краю
Стоял однажды дом
В отчаянной поре…
Я вижу: я стою
Теперь на склоне том
На Храмовой горе.
Я не играю драм,
Я долго шёл, устал,
А здесь и не до фраз.
Я строю Богу Храм,
Который дважды встал
И встанет в третий раз.
На том обрыве, там,
Где только плач немой,
Где только прах у ног,
Я обещаю вам:
Сюда, к себе домой
Ещё вернётся Бог.
Как это всё ни взвесь,
В итоге - девять грамм…
Но в рёве непогод
Я - каменщик. И здесь
Я строю Третий Храм,
Который не падёт.
Отсюда наяву
Я вижу кровь свою
В мерцающей заре.
Но верю: я живу,
Покуда я стою
На Храмовой горе.
Летит, летит на город мокрый снег,
Снег января, пришедший с опозданьем.
Опомнившись, зима берет разбег,
К привычкам возвращая изначальным
Дороги, крыши белые домов,
Замерзшие сутулые деревья,
комочки пара изо рта от слов,
захлопнутые от мороза двери.
Снег, снег пришел в им позабытый дом,
Переселенец из иного мира.
И если ты оглянешься кругом -
Кругом - зима, как новую картину
На свежезагрунтованном холсте
Под пристальным вниманием, застывших
домов, дворов в ступившей тишине
Снег пишет слог, ночь начиная с личных
Местоимений: он - и слышен звон
Серебряный, холодный одинокий.
Снег укрывает мягким полотном
Все шорохи и звуки, от высоких
До самых низких шепотов глухих.
Снег покрывает однородной массой
Пространство мыслей, погружая их
В глубокий сон, преображая властно
Тьму - в белизну, дома- в кристаллы льда.
Следы стирает порошком, деревья
Одеты в шубы белые, метели
Метут и кружат с самого утра.
Но вот он выдохся, под вечер умер снег,
Застыл холодной однородной массой,
Надев на все сверкающую маску,
Из-под которой слышен тихий смех,
И кто-то шепотом заканчивает сказку.
Не надо печься о потомках,
мол, мы-то что… а вот потом как?
Мол, мы уж как-нибудь, в потёмках,
зато потом ка-ак РАССВЕТЁТ!!!
От будущего не убудет:
оно таким, как надо, будет,
радетелей своих забудет
иль (Бог не дай!) предъявит счёт!
Поэт, кузнец, предприниматель,
искатель счастья, мин искатель,
добра любитель и желатель,
высоких идеалов друг!
Прозрачно - что сиюминутно.
А что вдали - то смутно, мутно.
Ты - путь. А всё вокруг - попутно.
И не тобою замкнут круг.
Предзимье - тёмная вода,
в которой всякий проблеск - чудо.
И мысль уходит в никуда
и вновь приходит ниоткуда.
Декабрь - вход в другой предел.
Молчи себе, и знай, да слушай,
чтобы во тьме красивых тел
не пропустить живую душу.
Чтоб сквозь пустынь вороний крик,
в унылом, скорбном постоянстве
жизнь возлюбить за каждый миг,
и приютить её в пространстве.
Чтоб в инее потухших глаз,
устав от многих беззаконий
Любовь пробила брешь для нас,
и, будто снег, легла в ладони.
Время тянется к нам, как опутавший муху паук,
хоть, по сути, нужны мы ему, как жирафу подкова.
Что от нас остаётся? Один только свет или звук.
Но, увы, не всегда. Иногда ни того, ни другого.
Слово слову не ровня. Различны их вес и цена.
Глянь: вот это бесплотно, как пух, а другое - железно…
Иногда от записанных слов остаётся одна
пустота, равнодушный мираж, безвоздушная бездна.
Только хочется верить, что в будущем мареве лет
через толщи словес и забвенья лихое цунами
чей-то чуткий радар, что настроен на звук и на свет,
отличит от нуля то, что было придумано нами.