Закатился в Неву Юпитер,
Воцарился взамен Меркурий.
Обнимая глазами Питер,
Старый хиппи сидит и курит.
У него голубые джинсы,
У него своя колокольня,
И на круглом значке Дзержинский,
Чтобы было еще прикольней.
Мог бы к теще уехать в Хайфу,
По Турину гулять и Риму,
Но ему ведь и здесь по-кайфу
Покурить на бульваре «Приму».
Внуки правы, что старый хрен он,
Небо плачет ему за ворот,
А на сердце бессмертный Леннон,
И хипповый гранитный город…
Время дождиком долбит в темя,
Мимо гордые ходят «готы» -
Старый хиппи уже не в теме,
Хоть и все мы одной зиготы.
Он бы просто немного выпил,
Прогулялся проспектом Невским,
Но последнему в мире хиппи
Даже выпить сегодня не с кем.
Тянется, меняя имя автора,
вечная российская игра:
в прошлом - ослепительное завтра,
в будущем - постыдное вчера.
Детство
1) Дом младенцев.
Дом младенцев… детский дом… интернат, росла я в нем.
Белоруссия страна, ты взрастила ведь меня…
Тебя покинула не жданно, Россия приняла, желанно.
Тогда страна была одна, СССР звалась она.
Я родилась в глуши, в Сибири, таких поселков полно в мире.
Иркутская область поселок Бозой, и славился этот поселок тюрьмой.
И видно в тюрьме родилась я тогда, и жизнь развела нас кого и куда.
Где мать, где отец, не могу того знать, и как на судьбу мне потом не пенять.
Ведь выросла все ж, не в своей я семье, а очень хотелось, поверьте вы мне.
Дом младенцев, я не помню, было ль это? Я мала…
Как-то мне родня сказала, медик меня подобрала,
На пороге, у больницы, была завернута в тряпицы,
Подняла та тетя врач, накормила, ну не плачь,
Сама себе, и от волнения, ведь подрастет, тут нет сомнения.
На крылечке, как та киса, мать зовут мою Лариса,
На порожек положила, про меня потом забыла,
Была лютая зима, был мороз, метель мела, как вообще не умерла.
Вовремя та врач хватилась, богом спущенная милость.
Я не знаю как сказать, как мне мать ту величать,
Я не видела ее, видно это не мое,
Свою роль по жизни сделав, родила, такой удел вот,
А ты дочка подрастай, как кукушка, не скучай.
Полюбили, словно дочь, но взять к себе, ни кто не в мочь.
Пеленали, и ласкали, песни пели, забавляли,
Убаюкают и прочь, идут к себе домой на ночь.
Там свои родные дети, не понимали, мы ведь дети…
Может, кто нас и обидел, этого ни кто не видел,
Малыши ведь не поймут, этого не донесут.
Вот бы камеры тогда, что б следили бы всегда,
Воспитатель под присмотром, был бы он так, под отчетом.
За то вел себя прилично, и воспитывал отлично,
Разговоры были б все, на родном бы языке.
Детей вовремя качали, иногда на руки брали.
Не лежали б, не орали, голоса бы, не срывали.
Ни когда б не простывали, просто вовремя б меняли.
А то знаю по рассказам, я в больнице, как-то разом,
От воспаления легких, где-то, я пролежала, почти лето.
И на легких отразилось, пятно в общем появилось.
Ну к здоровью, как-то ладно, относились мы прохладно,
Важна психика была, что б голова не подвела.
Ты пережив уже такое, ты не останешься в покое,
Тебя тревожит, душа ёк, что ты там воеш, как тот волк.
Ох сколько слезок пролила, и у домов я провела.
Там свет в окошке, там уют, и там семья, кого-то ждут,
И стол семья себе накроет, и всю посуду перемоет.
А пожуривши, и похвалят, и подзатыльника поставят.
Но ведь понятно, нам одно, что в доме все тут, для него.
Все для малого ребенка, все во благо, для котенка.
А ты вот, как-то, так нечаянно, ты подошла сюда случайно.
Ты иди к себе в детдом, определил тебя роддом.
Ты сама себе и мама, и сестра, и ты не грамма, не сомневаешься ты в этом.
Что ты к такому не привыкнешь, ты просто с эим уже свыкнишь.
Но в облаках будешь летать, и о семье будешь мечтать.
И завидовать малышке, той, кому плетут косички.
Детский дом N 5
А разлука с прежней няней, было скажем так, не жданой,
Объяснить нам не смогли, зачем заменят, нам, чужими,
Ставших, нам уже, родными, вдруг далекими такими.
Что теперь и тех чужих принимайте, как родных.
И ты в изоляторе, тупо лежишь, на окна ты белые, отрешенно глядишь.
В нутри одиночество, в общем тоска, куда же та жизнь меня принесла.
Белая палата, белая постель, белый потолок здесь, белая и дверь.
Белая медичка, будь ко мне добрей, выпусти на волю, выпиши скорей…
Мне здоровье проверяли, в изоляторе держали.
Вот закончен карантин, ты свободен, и один,
Длинный, длинный коридор, горн трубит, скорей на сбор.
Все в шеренгу, как в дозор. Новенькие, как на подбор.
Ты конечно, еле дышишь, ни кого вокруг не слышишь,
Сама в округе все блюдёшь, и под нос себе ревешь.
На всех смотришь, как волчонок, прогоняешь прочь девчонок,
Ни кого не признаешь, в нутри меленькая дрожь.
В душе твоей слезы, в душе твоей тьма,
Что жизнь разбросала, кого, и куда?
И, что теперь делать, кого же любить?
К кому обращаться, и с кем же дружить?
И вот стоит столик, на нем красота,
В рисунках девчонок, одна простота.
За столиком дружно сидит вся семья,
Вот папа и мама, и брат и сестра.
А рядом собачка, и рыженький кот,
Усишки свои он засунул в компот,
И весело всем, и дома тепло,
И в нашем сознание, очень легко.
В фантазиях детских, родных бы иметь,
И проще по жизни ведь с ними лететь.
Но нашей семьей были дети одни,
Сестренки и братья «Великой Страны».
Не видела маминых рук ни когда,
Ох сколько за это, отдать бы смогла.
Хотела бы, что бы, косу заплели,
Родители все же, но это, увы…
------------------------------------------------------------
Детский дом, вот это чудо, ни когда я не забуду.
Были мы уже взрослее, мы понимали, нет роднее,
Мы подождем, всего лишь ночь, ее мы можем превозмочь.
А утром рано, все придут, и нас с собою увлекут.
Но, как бы к нам, не относились, мы в этом с ними не рядились,
Ощущаешь, ты ничья, Россия мамочка моя.
Вот семья к себе пригрела, ну скажем робко не умело…
Приручать нас приручали, но домой не привечали.
Крови все же не твои, ты конечно все поими.
Ну подумаешь накормят, ну подумаешь оформят.
Ну, а кто тебя такую, примет словно как родную…
Ведь где-то родственники есть, их конечно же не счесть.
Вдруг опомнятся родные, а возьмут меня чужие.
И поэтому боялись, за меня совсем не брались.
Забирали других деток, принесут им всем конфеток,
И детишки доверялись, к ним домой бегом уж мчались.
Коль судьба их выбирала, гордость их переполняла,
Они важные, «Родные», становились вдруг чужие,
Задирали носы к верху, завышали себе мерку.
«Ладно ладно вы идите, будет плохо, приходите».
И бывали ведь такие, с кем не сладили чужие,
Возвращали их назад, как вещичечки на склад.
Поиграли, помечтали, кой-кого упаковали,
А кого-то прочь отправят, под забором- так как оставят.
И так сново в воскресенье, приезжали без стеснения,
Даже те, кто отказались, и за новыми гонялись.
Мы в шеренге, они в ряд, и на нас они глядят.
Ткнули пальчикам в чего-то, и так выбрали кого-то.
А глазенки как горели, на передний ряд хотели,
Мы просились нас возьмите, и на нас вы поглядите.
Мы хорошие такие, и послушные, большие.
Помогать во всем вам будем, про детдом мы позабудем.
Номер пять, твердила няня, до чего ж она упряма,
И запомнили ведь мы, дети с брошенной страны.
Где эта улица, где этот дом, как зовут няню,
Что ждала нас потом.
И мы, ведь мечтали о встрече всегда,
Но жизнь коррективы, расставить смогла.
«Улица Горького, д. Номер 5, я не устану для вас повторять…
Подрастете вы когда, вспоминайте иногда,
Вы приедете сюда. Все поймете вы тогда…
Непременно ждать мы будем, ни когда вас не забудем».
Но приехав в тот детдом, в шок вошла, и жалость в том.
Нас не встретили те няни, нам они, ни как не вняли.
Поместили в этот дом, слаборазвитых потом,
Этот дом уж их теперь. Им поможет бог поверь.
Это детки, алкашей, гнать бы их с земли в зашей,
Отпускал им бог грешки, и плодились как грибки.
Где же тот наш оптимизм, где военный героизм?
Помогал он ведь тогда, и пропал он навсегда?
Жалко мне детишек стало, государство тут решало,
Нерадивых бы мамаш… ну сплошной ведь ералаш…
Им дотации давали, и они опять рожали.
А потом детдомы сами, заполняли малышами.
Удивляло лишь одно, слаборазвитых домов,
Очень много появлялось, ведь рожать не запрещалось.
С зелью ведь не расставались, по помоищам валялись,
Ну откуда мне скажите, деток умных наплодите.
Горько, больно, что твой дом, статус потерял потом,
Ходишь ты по своему дому, смотришь сквозь всю ту истому,
Понимаешь ты бессилен, это жизнь, ты в ней пассивен.
Принимаешь такой вид, голова сильно болит.
Было знатным угощение, яблоки в печи, печенье?
Нет. Вырезалась серединка, получалось как корзинка,
Внутрь сахар засыпался, видно повар наш старался.
В золотистой корке, сладкой, вкус - как будто с шоколадкой.
Стульчик и столик, у нас были красные, праздник в душе,
Ну какие же классные. Нам подавали на них пироги.
Вкус обалденный, мы все тут же смели.
И все рисунки на них рисовали, в памяти мелочь осталась, едвали…
Из пластелина мы лепили, к нам в гости дети приходили.
Из других домов, понятно, и нам было ведь приятно,
У себя детей встречать, чаем их же угощать.
Тогда повар изгалялась, и печенье испеклось.
И коль нас кого-нибудь, подпускали на чуть чуть,
У печи той постоять, и за тестом наблюдать.
Это было превосходно, себя чувствовал, свободно.
Словно повар, ты была, ты все это испекла,
Ты, могла бы похвалиться, и возможно и гордиться.
Ты дежурная сегодня, угощение превосходно.
Поедай сколько угодно.
А еще водили нас, в баню, на недели. Класс!
Полную няню, я помню еще, мыть нас ей было, ой не легко.
Но звон тазов, железных в бане, и пахло вениками в сауне,
И мыло, лезло нам в глаза, и мы визжали, как тот Ниньзя.
И набравши в лодошки воды, глаза промываешь… Ой тормози,
Мальчишки, там вот за заборкой, один из них пошевелил шторкой,
И хмыкает себе под нос. «Вот, что бы пес тебя унес.
Ты порасенок, вот такой, иди к мальчишкам, там твой рой».
Бежала няня за ним следом, и тапочки ее при этом,
Слезали с ног, валялись рядом, мальчишки двигалися задом,
И наступая тетя Поля, мохала тряпкой по неволе.
И тут мальчишки в прыть срывались, по коридору они мчались.
-
Сестренки Даши.
Помню как девчонки наши, было две сестрички, Даши.
В тихий сонный дневной час, игру затеяли без нас.
Рассмотреть решили части. И гинетали от пасти,
Смотрели все мы с откровенно, ведь интересно, несомненно.
Тут воспитка к нам заходит, шухер нам она наводит,
И тех девчоночек забрала, и жестоко наказала.
«Вы такие и сякие, всех нам портите, другие,
Смотрят, как чудите, и безумством вы глумите».
«С моих глаз долой и вот, коль увижу, будет гнет,
Посажу вас под замок, что б никто спасти не мог.
Лучше в куклы поиграйте, и косички заплетайте.
Песни пойте и резвитесь, и конфетами делитесь».
Тут и Дашеньки вернулись, в угол спрятались, замкнулись.
И шушукались пол дня, все воспитку ту кленя.
Козни строили потом, что им этот общий дом,
У них жизнь была своя, меж собой были друзья.
А у нас во всех домах, было правило в родах.
Если, кто-то вдруг фамильно или просто по именно,
С кем-то сходиться, то те были родственники все.
И так Даши, были сестры, изучали, как медсестры.
Река.
На реку, водили купаться всю группу,
Воспитки, следили, смотрели на трупу.
Как мы там резвились, играли в пятнашки,
Частенько считали, прищуривши глазки.
Пришло и время выходить,
Как сложно - можно истерить,
Визжать, царапаться кусаться,
И ни каму не поддаваться.
Вода волшебство сотворила свое,
В ней было, понятно, свободно, легко.
С нее выходить не хотелось, мне лень.
И горе воспиткам, на весь этот день.
И так тебе время немного дадут,
И ты накупавшись, замерзнешь,
И тут, выходишь с гордой головой,
Ведь ты последняя - герой.
Ты в зеркала смотришь, там, зубы стучат,
И синие губы, там, что-то мычат,
Тебя вытирают, ну хватит нам бед,
Ведь время все вышло, пора на обед.
Котлован.
Накупавшись, шли с реки, мимо зоны… мужики…
Высоченные заборы… огроменные запоры,
Ой едва носоли ноги, ведь устали от дороги.
Ну схитрила, не судите, на меня вы не смотрите,
На ступеньку я присела, и немного посидела.
Но мельком - в щелку подсмотрев тайком…
Я по глупости наивной, ведь ребенок примитивный,
Я увидела там чудо, вся земля была как буд-то.
Перевязана трубой, кто сказал, вам, что киты,
Держат землю? Посмотри!
Трубы там в земле зарыты, к ним колодцы перекрыты.
Зеки роют котлован, и стоит там, балаган. А над ними, на верху,
Часовые на посту, вот гуляют на мосту, видно все им за версту.
На плечах тех, автоматы, видно, в чем-то виноваты,
Зеки, те что в котловане, и пришли, не в гости к маме,
Видно, что-то натворили, раз за ними так следили.
Вот их дуло сторожило. Я, подумала, что я, тоже вредина, ничья,
Как бы мне в тот котлован, за ту вредность, чур меня.
Стала сразу я послушной, подбежала в первый ряд,
И решила, буду дружной, не хочу я в котлован.
Часто мы к реке ходили, одно чудо там любили,
Мы на вышку поднимались, страшно было, мы скрывались,
Мы с нее три раза спрыгнув, мастер класс мы перепрыгнув,
Так гордились мы собой, как военный наш герой.
Ведь высоту той третей вышки, брали ведь, не все мальчишки,
Ну еще и мастера, спорт ведь тоже есть игра.
Ну, а если мы, девчонки, малолетки, сумасбродки,
Брали эту высоту, кайф ловили на лету.
Вытянешься словно птица, и нырком, перепилица,
Ты летишь, душа играет, награжденья представляет.
Оказавшись в раз в воде, понимаешь, что ты - где.
Сразу бросишься бежать, пока не кинулись искать.
И пока, ты добегаешь: высыхать ты успеваешь,
И придя поджавши хвост, говоришь, что мир не прост.
Где-то очередь была, где-то мысль подвела.
И пока ты разбиралась, время быстро и умчалось.
И так мы себя крестили, в этот мир богославили,
Мир чужой, ты как в пустыне, кумир был, ты в нем от ныне.
Но воспиточки не знали, по нужде мы так бежали,
Мы на вышке застревали, так себя мы утверждали.
Каждый раз, вообще-то тайно, проговорись: ведь кто не чайно…
Избранных мы посвящали, в наши тайны, иногда,
И девчонки, и мальчишки, не гляди, что все малышки.
Ни кому не говорили, остальных предупредили.
Ну, а если вдруг предатель, попадался иногда,
То его плохая участь, ждала в жизни, вот тогда,
Его темная встречала, спать его не отпускала.
И хладнокровно обучала, язык за зубками держать.
Это были все девчонки, прививали им с пеленки,
Ты ведь ябедой не будь, ждет тебя другая суть.
Отвечай ты за себя, будут все тебе родня.
И не будут тебя бить, будут все с тобой дружить.
Не участвуя в побоях, я не видела проблем,
Хотя жизнь подтверждает, сильный только выживает.
Ну, а я считала тоже, рассуждала, есть ведь боже.
Кто попал в тот переплет, тот себя сам загрызет.
Он однажды оступившись, в этом омуте умывшись,
Непременно все поймет, время нужно ему, вот!
И за них я заступалась, это маленькая малось,
Не могла терпеть насилье, а они были бессильны.
Еще ситуация тоже случилась, со мною вот, лично, она приключилась.
На карусели водили детей, не представляли чего веселей.
Кружили, прыгали, визжали, кони, тигры, дережабли.
Нас развлекали и тогда, мы были рады, как всегда.
И тут получилась, погода плохая, и мы сторонились, у заднего края.
И вот с карусели, шнурок тут спускался, в земле глубоко, он где-то кончался,
И тут я решила, качели свои, устроить отдельно, подружка гляди.
И я подбежала, к тому проводочку, уставилась в небо, смотреть в одну точку.
И - взялась за провод крепко, подняла я ноги метко,
И хотела покататься, получилось испугаться.
Трясло как осиновый листик меня,
И руки отнять не могла от шнура.
И я висела как картина, и посинела как Мальвина.
И тут подбегает воспитка сама, и книгой, ребром как ударит, чума,
И руки, тут же отцепились, и я на землю повалилась.
Встаю, отряхнувшись, сержусь на воспитку,
Ворчу я под нос, вот устроила пытку.
«Могла б, тяжелее чего-нибудь взять,
И по рукам, мне тогда уже дать.
Ты, что же дерешься, сама ведь большая.
Ведешь себя словно, ты ровня, меньшая».
И только попозже, когда подросла,
И физику в руки когда я взяла,
Я тетеньки той бы, медаль бы дала,
Я взрослая стала, я все поняла.
Воспитка конечно была ведь права.
Ты был добр, но это маска.
Ты был нежным, но все игра.
Ты был… просто был…
Сафя
Как ненавижу слово я - Вдова…
И официальный статус - ненавижу!
И как досадно было мне сперва,
Что ты меня оставил, бросил и покинул,
Когда уж возраст, как осенняя листва,
И старость одинокая всё ближе…
И лишь простив, я поняла, что ты Такое счастье мне дарил, что я не вижу,
Того, кто мне тебя бы заменил…
Да думаю, что вряд ли и увижу …
Ведь вероятности закон никто не отменил,
Пусть есть мечты, они - НЕвероятность…
Закон гласит, что так, как ты любил
Меня никто уж не полюбит… Всё понятно.
Мне больше не страшно, не больно,
Но так неуютно в груди!..
Нельзя было так своевольно
Не думать, что ждет впереди.
Короткая, нежная радость,
Мне было с тобой так светло!
Запретная горькая сладость -
Алмазом казалось стекло…
Казалось, еще много света
У солнца смогу зачерпнуть,
Казалось, не кончится лето,
И можно судьбу обмануть.
Вот осень и платит ненастьем
Да серым, унылым дождем
За радости миг, что у счастья
Был мною украден тайком.
«Придумала все», - осторожно
Твердишь на признанье в ответ.
Придумать любовь невозможно!
Она или есть, или нет.
Я стану мудрее, но прежде
Забуду тебя не спеша,
И будет опять, есть надежда,
По-детски открытой душа!
И верить захочется снова!
Весенним дождем станет лед…
Я помню завет Соломона
На перстне: «И это пройдет».
Ворует жизнь у нас года. Их не вернуть нам никогда!
Теченьем каждый миг уносит река былого в никуда…
Не нравится, не по душе,
Когда судит эпоха былое,
Наше время на юной заре,
Когда племя было младое.
Были войны, страдала земля,
Матеря, жены лили слезы,
И на знамени, вовсе не зря,
Отразили мечты и грезы.
Вскрыли гриф «Совершенно секретно»
Факты вскрыли, как раны в груди,
И облили прошлое грязью,
Все опять утопив в крови.
Надо знать, я не спорю, надо,
Но судить нам никто не дал,
Это Господа право великое,
Это Он на кресте страдал.
«Не судите, судимы не будите!»
До сих пор на земле война,
Так же матери плачут, жены,
И сирот пол - России - беда.
Жизнь сегодня, как будто красива,
Бизнесмены, банкиры, цари,
Но я верю, что маски скинет,
Время будущей алой зари.
Очень стыдно, что солнце чистое,
С голубых небесных широт,
Не так ласково улыбается,
Страшно то, что плачет Господь.
Все на круги «своя» вернется,
В век великих свершений, побед,
Надо всем нам остановится,
И найти самый верный ответ!
Сибирь
Copyright: Екатерина Комарова 2, 2013
Свидетельство о публикации 113 011 203 351
Я на тебя, увы, не насмотрелся!
Хотя до дома часто провожал.
Угас костёр любви! Не разгореться!
Из нас его никто не раздувал!
С каждым годом дальше, дальше
уходя от страшных лет,
вижу, сколько льётся фальши
теми, кто не знали бед,
кто понятий не имеет,
что такое голод, смерть…
Пусть уста их онемеют! -
не пришлось им лицезреть
человеческих страданий:
гибель собственных детей,
трупы павших под ногами,
боль и ненависть потерь,
хат с людьми, врагом сожжённых -
слышать стоны стариков,
знать, как тыл спасали жёны
в пытках вражеских оков,
как с гранатой - да под танки,
лишь бы зло остановить,
тяжко как в конце атаки
для собратьев землю рыть,
каково терять сестрёнок,
что поруганы врагом,
им не знать труда с пелёнок
на заводах за станком…
Что же? Пусть они не знают
больше тех военных бед,
но живут, не забывая,
КТО принёс всем мир и свет.
Я не жду уж тебя, о былом не жалею…
Что любил ты меня - я давно уж не верю.
Лишь внезапно от боли сердце птицей забьется,
И былая любовь тяжким сном обернется…
…Увядшее тело и остывшая душа - словно тлеющие угли былых костров, в должный срок воспламеняться…
Живя в общаге, после ужина,
мыть за собой 5 тарелочек и раскладывать их по 5-ти ящичкам?
Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем,
у каждой эпохи свои подрастают леса…
А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем
поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.
Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью.
Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль…
А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,
хотя б одного, и не будет отныне… А жаль.
Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,
разумный свой век, многоопытный век свой любя…
А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему
и мы до сих пор все холопами числим себя.
Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,
мы все обрели: и надежную пристань, и свет…
А все-таки жаль - иногда над победами нашими
встают пьедесталы, которые выше побед.
Москва, ты не веришь слезам - это время проверило.
Железное мужество, сила и стойкость во всем…
Но если бы ты в наши слезы однажды поверила,
ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.
Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу.
И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот
извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается…
Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.
Мой дед, Алексей Андреевич Фёдоров, на момент ареста был 37-летним сталинским генералом. В молодости он успел покомандовать бронепоездом, но он не был военным. Просто у начальства Северокавказской железной дороги были воинские звания, как наверно и по всей стране. Дед был убежденным коммунистом и какое-то время был уверен, что берут за дело. Но в начале августа 37-го он вернулся домой поздно вечером и сказал жене - «Меня скоро возьмут». На их управление спустили квоту - к такому-то числу выявить столько-то врагов народа. У всех руководителей управления были семьи. Все понимали, что будет, если квоту не набрать. Начальник управления предложил распределить квоту в равных долях по всем отделам. Дед, его зам, взорвался и послал всех нафиг.
Ждал он ареста довольно долго - до конца августа, когда наступил контрольный срок. Почти все показатель выполнили успешно, некоторые даже перевыполнили. Да только забрали в конце концов всю верхушку управления подчистую, независимо от показателей. Все признались под пытками и написали друг на друга всякое, все были расстреляны. Кроме деда. Он получил десятку, пережил войну на Колыме, потом ещё пятёрку. Вышел на свободу ещё до реабилитации, отсидев оба своих срока сполна. Потом получил пенсионера союзного значения, большую квартиру по месту последнего ареста, в Ростове-на-Дону, и вернулся к жене, которая его дождалась.
Когда грянула реабилитация, разрешилась и загадка, мучившая многие годы семьи арестованных. Дед сел первым и отделался лёгкой десяткой, а после него пошли остальные аресты, и никто из начальства не остался в живых. На запрос в прокуратуру прислали протокол военной коллегии с формулировкой «своей вины не признал» и мятые протоколы допросов с какими-то бурыми пятнами и той же неизменной формулировкой на каждом.
Лагеря только немного сломили его - он стал сентиментальным. Увидев издали милиционера, немедленно переходил на другую сторону улицы. И на его лице было при этом такое сдержанное отвращение, что весь наш недобитый род спустя годы помнит.
К сожалению, я очень мало знаю о своём деде. То, что слышал в детстве от бабушки, иногда начинал понимать и ценить уже во взрослой жизни. Однажды с завистью вспомнил, что дед умел принимать решения мгновенно, формулировать кратко и ясно. Он диктовал машинисткам свои тексты приказов и официальные письма с ходу, набело, ни разу не сделав ни единой поправки. Я так не умею, только учусь.
Может, этой истории место на другом сайте, но у неё случилось весёлое продолжение, буквально несколько месяцев назад. На наше управление спустили квоту из министерства - сократить 10 процентов персонала в месячный срок. И знаете, вроде время другое, а в реакции начальства не изменилось ничегошеньки за эти годы. Вроде все приличные, милые люди, только вот срок больно жёсткий. Тут уж не до разбирательств, в каком отделе балду парят, а где людей не хватает, и на что уволенные жить дальше будут - своя голова полететь может. Решение начальства мне живо что-то напомнило - чтобы никого не убидеть, квоту распределили по отделам в равных долях. Все начальники отделов напряженно промолчали, перебирая в голове кандидатуры. А я вдруг вспомнил, что дед мой очень хотел сына, а рождались только дочки. У него бы обязательно получилось, просто не успел - когда его взяли, третьей, моей маме, всего 6 месяцев. Я вспомнил, что меня назвали в его честь, как единственного потомка мужского пола. И что сейчас я уже не единственный - у Алексея Андреевича растут два правнука. Знаете, какое это счастье, в наше благополучное время при слове «квота» послать вышестоящее начальство на хер…