Не пробуй этот мед: в нем ложка дегтя.
Чего не заработал -- не проси.
Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя
всего вершок -- попробуй укуси.
Час утренний -- делам, любви -- вечерний,
раздумьям -- осень, бодрости -- зима…
Весь мир устроен из ограничений,
чтобы от счастья не сойти с ума.
Надежды крашеная дверь,
фортуны мягкая походка.
Усталый путник, средь потерь
всегда припрятана находка.
И пусть видна она нечетко,
но ждет тебя она, поверь:
улыбка женщины одной,
единственной, неповторимой,
соединенная с тобой
суровой ниткою незримой,
от обольщения хранимой
своей загадочной судьбой.
Пойдут иные времена
и выдумки иного рода,
но будет прежнею она,
как май, надежда и природа,
как жизнь и смерть, и запах мёда,
и чашу не испить до дна.
Не верю в бога и судьбу — молюсь прекрасному и высшему
Предназначенью своему, на белый свет меня явившему.
Чванливы черти, дьявол зол, бездарен бог, ему неможется —
О, были б помыслы чисты, а остальное всё приложится…
Верчусь, как белка в колесе, с надеждою своей за пазухою —
Ругаюсь, как мастеровой, то тороплюсь, а то запаздываю…
Покуда дремлет бог войны, печёт пирожное пирожница —
О, были б небеса чисты, а остальное всё приложится.
Молюсь, чтоб не было беды — и мельнице молюсь, и мыльнице,
Воде простой, когда она из крана золотого выльется.
Молюсь, чтоб не было разлук, разрух, чтоб больше не тревожиться…
О, руки были бы чисты! — а остальное всё приложится.
Послевоенное танго
Восславив тяготы любви и свои слабости,
Слетались девочки в тот двор, как пчелы в августе;
И совершалось наших душ тогда мужание
Под их загадочное жаркое жужжание.
Судьба ко мне была щедра: надежд подбрасывала,
Да жизнь по-своему текла — меня не спрашивала.
Я пил из чашки голубой — старался дочиста…
Случайно чашку обронил — вдруг август кончился.
Двор закачался, загудел, как хор под выстрелами,
И капельмейстер удалой кричал нам что-то…
Любовь иль злоба наш удел? Падем ли, выстоим ли?
Мужайтесь, девочки мои! Прощай, пехота!
Примяли наши сапоги траву газонную,
Все завертелось по трубе по гарнизонной.
Благословили времена шинель казенную,
Не вышла вечною любовь — а лишь сезонной.
Мне снятся ваши имена — не помню облика:
В какие ситчики вам грезилось облечься?
Я слышу ваши голоса — не слышу отклика,
Но друг от друга нам уже нельзя отречься.
Я загадал лишь на войну — да не исполнилось.
Жизнь загадала навсегда — сошлось с ответом…
Поплачьте, девочки мои, о том, что вспомнилось,
Не уходите со двора: нет счастья в этом!
Все глуше музыка души,
все звонче музыка атаки.
Но ты об этом не спеши,
не обмануться бы во мраке:
что звонче музыка атаки,
что глуше музыка души.
Чем громче музыка атаки,
тем слаще мед огней домашних.
И это было только так
в моих скитаниях вчерашних:
тем слаще мед огней домашних,
чем громче музыка атак.
Из глубины ушедших лет
еще вернее, чем когда-то:
чем громче музыка побед,
тем горше каждая утрата.
Еще вернее, чем когда-то,
из глубины ушедших лет.
И это все у нас в крови,
хоть этому не обучались:
чем чище музыка любви,
тем громче музыка печали.
Чем громче музыка печали,
тем выше музыка любви.
Когда исхоженное станет
студить последним декабрем,
седой архив воспоминаний,
не торопясь, переберем.
И вспыхнут давние надежды,
любви закружится метель.
И нам захочется, как прежде,
подкарауливать апрель,
чтоб по-весеннему одетым,
с двадцатилетием в груди
к девчонке, вынесшей букеты,
не спотыкаясь, подойти.
И, не боясь прослыть нелепым,
к груди девчонку ту прижать
и синих глаз сплошное небо,
да, только небо целовать.
Друзья, а мне до слез обидно,
Какой нас холод обволок?
Мы стали важны и солидны
не к месту, не к добру, не в срок.
И в кабинетах, как в потемках,
сидим, не поднимая глаз,
и та апрельская девчонка
с цветами ждет уже не нас…
Не клонись-ка ты, головушка,
от невзгод и от обид,
Мама, белая голубушка,
утро новое горит.
Все оно смывает начисто,
все разглаживает вновь…
Отступает одиночество,
возвращается любовь.
И сладки, как в полдень пасеки,
как из детства голоса,
твои руки, твои песенки,
твои вечные глаза.
По прихоти судьбы - разносчицы даров -
в прекрасный день мне откровенья были.
Я написал роман «Прогулки фрайеров»,
и фрайера меня благодарили.
Они сидят в кружок, как пред огнём святым,
забытое людьми и богом племя,
каких-то горьких дум их овевает дым,
и приговор нашёптывает время.
Они сидят в кружок под низким потолком.
Освистаны их речи и манеры.
Но вечные стихи затвержены тайком,
и сундучок сколочен из фанеры.
Наверно, есть резон в исписанных листах,
в затверженных местах и в горстке пепла…
О, как сидят они с улыбкой на устах,
прислушиваясь к выкрикам из пекла!
Пока не замело следы их на крыльце
и ложь не посмеялась над судьбою,
я написал роман о них, но в их лице
о нас: ведь всё, мой друг, о нас с тобою.
Когда в прекрасный день Разносчица даров
вошла в мой тесный двор, бродя дворами,
я мог бы написать, себя переборов,
«Прогулки маляров», «Прогулки поваров»…
Но по пути мне вышло с фрайерами.
Я дарю тебе к светлому празднику множество
всяких странных вещей: звон нежданных звонков,
запах блюд, не сготовленных вовсе, и мужество
ни о чем не жалеть… и охапки цветов,
не проросших еще, ароматных и бархатных,
удивленье, надежду на добрую весть,
вид из окон (еще до сих пор не распахнутых)
на дорогу (которая, может быть, есть)…
Почему мы исчезаем,
превращаясь в дым и пепел,
в глинозем, в солончаки,
в дух, что так неосязаем,
в прах, что выглядит нелепым, -
нытики и остряки?
Почему мы исчезаем
так внезапно, так жестоко,
даже слишком, может быть?
Потому что притязаем,
докопавшись до истока,
миру истину открыть.
Вот она в руках как будто,
можно, кажется, потрогать,
свет ее слепит глаза…
В ту же самую минуту
Некто нас берет под локоть
и уводит в небеса.
Это так несправедливо,
горько и невероятно -
невозможно осознать:
был счастливым, жил красиво,
но уже нельзя обратно,
чтоб по-умному начать.
Может быть, идущий следом,
зная обо всем об этом,
изберет надежный путь?
Может, новая когорта
из людей иного сорта
изловчится как-нибудь?
Все чревато повтореньем.
Он, объятый вдохновеньем,
зорко с облака следит.
И грядущим поколеньям,
обоженным нетерпеньем,
тоже это предстоит.
Давайте придумаем деспота,
Чтоб в душах царил он один
От возраста самого детского
И до благородных седин.
Усы ему вырастим пышные
И хищные вставим глаза,
Сапожки натянем неслышные
И проголосуем все - за.
Давайте придумаем деспота,
Придумаем, как захотим.
Потом будет спрашивать не с кого,
Коль вместе его создадим.
И пусть он над нами куражится
И пальцем грозится из тьмы,
Пока наконец не окажется,
Что сами им созданы мы.
Да, старость. Да, финал. И что винить года?
Как это всё сошлось, устроилось, совпало!
Мне повезло, что жизнь померкла лишь тогда,
когда мое перо усердствовать устало!
Оно как добрый знак - на краешке стола
лежит перед листом, разглаженным и новым.
Не время их свело, а жажда их свела,
не блажь и не каприз, а восхищенье словом.
Отгородись на век от праздничных сует,
лишь букву и мотив приемлют, словно братья…
Знать, есть особый смысл и вдохновенный свет
и в высшей их вражде, и в их рукопожатье.
1996
Листва багряная - осенние цветы.
Не те, что продают на перекрестках,
не те, что по утрам срываешь ты
спокойно, не задумываясь, просто.
Их пеленой прикрыл рассветный дым.
На них ледок случайный
и непрочный.
Они пока безвестны, и не им
соперничать с улыбками цветочниц.
Они летят который день подряд.
Но знаю я, что утром недалеким
трамваи остановит листопад
и люди вздрогнут, выглянув из окон:
а листья в вышине плывут, паря,
то вниз, к земле, швырнет их свежим ветром,
чтоб подчеркнуть богатства сентября,
твоей земли и красоту, и щедрость.
Вершатся свадьбы. Ярок их разлив.
Застольный говор и горяч, и сочен.
И виноградный сок, как кровь земли,
кипит и стонет в темных недрах бочек.
Он в долгом одиночестве изныл,
он рвется в шум, ему нельзя без света…
Нет, осень не печальнее весны,
и грусть ее - лишь выдумка поэтов.
1956
Вот музыка та, под которую
Мне хочется плакать и петь.
Возьмите себе оратории,
И дробь барабанов, и медь.
Возьмите себе их в союзники
Легко, до скончания дней…
Меня же оставьте с той музыкой:
Мы будем беседовать с ней.
Мимо кладбища едет купец молодой,
теплой пылью дороженьку вымостив.
Колокольчик звенит под дугой золотой:
Видно, Бог к нему всё еще милостив…
Ни тревоги какой, ни беды под рукой,
ни тоски, под колеса подброшенной,
и вокруг как в Раю, да и сам он такой -
не незваный, не лишний - а прошенный.
Ни морщинки пока на счастливом лице,
невдомек ему горечь прощания.
Ждут подарки его на заветном крыльце,
и счастливые ждут обещания.
Он другим оставляет суму и тюрьму,
что легко своим ближним даруем мы,
и разлуки - другим, а себе самому -
только празднички, да с поцелуями.
А послушать: как песни покуда чисты,
как безвинны пока прегрешения…
И плывут мимо брички кресты да кресты,
как природы живой украшения…
Мимо кладбища едет купец молодой,
теплой пылью дороженьку вымостив.
Колокольчик звенит под дугой золотой:
Видно, Бог к нему всё еще милостив…