Увидел в интернете фото самодельной маслобойки. Точно такая же штука, похожая на очень узкую и высокую деревянную бочку, была и в нашем доме. Молока у нас было достаточно, и из полученной из него сметаны мама в такой вот маслобойке вручную сбивала масло.
Процесс этот был длительный, на производство домашнего масла, по-моему, уходил не один час, поэтому, устав сама чухать деревянной рукояткой с укрепленной на ней деревянной крестовиной-поршнем вверх-вниз или когда ей просто нужно было переключиться на какую-то другую работу, мама перепоручала на некоторое время, как старшему из детей, сбивание мне.
И тогда я начинал, сначала лениво, а потом, поддавшись нетерпеливому азарту (чем скорее собью масло, тем скорее уйду на улицу!) двигать отполированной до тусклого блеска сбивалкой все быстрее и быстрее. Наконец на крестовину начинала налипать зернистая желтоватая масса, а молоко в маслобойке становилось водянистого цвета.
Тогда я кричал матери, прибирающейся дома:
- Ма, кажется, готово!
Мама приходила, вынимала поршень, одобрительно кивала:
- Почти. Побей еще минут десять…
А через десять минут она отпускала меня и сама начинала священнодействовать: чисто вымытыми руками сбивала полученную массу в желтый, аппетитно пахнущий комок весом где-то с килограмм, может быть, и оставляла его плавать в миске с холодной водой.
И какой потом получался вкусный бутерброд из этого домашнего масла, тонко пахнущего теплым коровьим дыханием, ароматом степных и луговых трав! И такое масло мама могла сбивать в любое время, но, главным образом, как только чувствовала, что ее дружная семья уже доедает прежний янтарный комочек масла и пора бы запастись новым.
Но это еще не все в моем увлекательном (так же?) рассказе. Ведь, прежде чем получить сливки для дальнейшего производства из него масла, надо было перегнать молоко через сепаратор. А в те годы (конец пятидесятых-начало шестидесятых), этот чудо-агрегат в деревне был далеко не у каждого.
Во-первых, стоил он довольно дорого, во-вторых, его надо было заказывать через наш сельский магазин, далее через совхозный, еще дальше - через районный и областной сельхозпотребсоюзы, и затем ждать месяцы, а то и годы, когда это чудо сельхозпромышленности попадет по разнарядкам в наш Пятерыжск.
У нас сепаратора не было, и еще у дюжины соседей тоже. А вот у живущей через несколько домов от нас Коробовой тёти Нюсии-письмоноски (так ее называли нетрудно догадаться, почему) сепаратор имелся. И она, прогнав свое молоко, разрешала и соседям проделать эти нехитрую операцию с надоем от своих Маек, Зорек, Март.
Соседки с разных сторон шли к дому тети Нюси по улице, залитой мягким золотистым светом неспешно уходящего на запад солнца, с полными ведрами, накрытыми марлей (чтобы пыль не попала, мошка не упала) после вечерней дойки. Кто-то из женщин неторопливо вращал рукоятку мерно зудящего агрегата, и из блестящих металлических желобков с одной стороны тоненькой, ослепительно белой струйкой сбегали в банку или бидончик сливки, а в посудину покрупнее с громким журчанием лился самый настоящий ручей синеватого обрата.
А весь этот неторопливый, зудящий звук работающего агрегата с темно-синей краской на боках, увенчанного пузатым алюминиевым накопителем молока, пересиливали громкие голоса и смех безумолчно болтающих женщин, в том числе и моей мамы, еще молодой, улыбчивой, с короной темно-русых волос на аккуратной голове.
Это был самый настоящий женский клуб, в котором сельские матроны обменивались новостями, судачили, сплетничали. Откуда я это знаю? Да помогал маме то бидончик со сливками унести, то ведро с обратом, который благодарно выпивали или телята, если он были у нас в тот момент, или свиньи. Попутно, понятное дело, краем любопытного уха фильтровал всякие злободневные темы.
А дома мама ставила посудину со сливками в темное прохладное место, и очень скоро они превращались в густую, обалденно вкусную сметану, которую можно было есть вместо масла. И мама, видя, с каким удовольствием мы поглощаем это деревенское лакомство со свежим, щекочущим ноздри ароматом свежей выпечки хлебом или с румяными, как маленькие солнышки, оладушками, решала пока масло не сбивать, а дать слопать эту сметану нам.
Через несколько лет мама уже сама с гордостью и любовью перемывала блестящие чашечки своего сепаратора и сушила их на полотенце до следующей перегонки молока. Сначала это был ручной, а потом появился и с электрическим моторчиком, и уже не надо было с натугой нажимать самому на ручку привода агрегата, чтобы он со все возрастающим жужжанием разогнался до полного хода - это делала уже сама техника.
Бедная деревня на глазах богатела, и всего за двадцать лет - с 60 по 80-е, - сельчане по зарплате, материальному благосостоянию и даже частично культурному досугу уже мало в чем уступали горожанам. Но счастье длилось недолго - страна рухнула в катастройку, последствия которой мы уже никогда, наверное, не разгребем.
Вот о чем вспомнилось мне при виде фотографии этой скромной маслобойки-кормилицы…
В неоконченных строчках
Твои губы остались.
В несложившихся рифмах
Нами начатый стих.
Я иду в одиночку.
Мне осталась лишь малость -
Ждать, что всё же утихнет
Эта боль на двоих.
В отражении чьём-то
Твой не стёршийся образ.
В ощущении ветра
Память ласковых рук.
Дней ушедших позёмка
Обеззвучит мой возглас.
И останется где-то
Незамкнувшийся круг.
- У-у! - мычал Федор Селиванов, раскачиваясь на стуле и держась за щеку. - Ох, будь ты неладен
Дойдя, что называется, до точки, Федор выбежал из дома и устремился к трассе, чтобы добраться до райцентра - к стоматологу.
Навстречу ему топал вразвалку крепыш Иван Пудов по прозвищу Квадратик. Хотя его с таким же успехом можно было бы обозвать и Кубиком - вот такая основательная и устойчивая комплекция была у человека.
Пудов работал у нас в деревне кузнецом (что это конкретно за деревня - уточнять, я думаю не обязательно, таких в нашей стране - тысячи; скажу лишь, что она до сих стоит на славной казахско-российской реке Иртыш), лицо от постоянного соседства с огнем имел багровое, нравом обладал озороватым.
Надо также сказать, что мастером он слыл знатным. Оттягивать лемеха плугов, переклепывать бороны, сваривать шины для тележных колес для него было делом плевым, рутинным.
Квадратик еще умел выковывать - для души, как говаривал он, - всякие художественные штучки, управляясь при этом с раскаленным железом так, как будто это было и не железо вовсе, а пластилин.
Он мог выковать кленовый лист, розовый бутон, еще черт знает что. Ну вот, например, у всех в деревне заборы были как заборы: из штакетника, частокола, жердей. А Квадратик больше года мудрил чего-то кузне и, к изумлению всей деревни, обнес свой двор ажурной металлической изгородью, а в центре каждого пролета укрепил выкованный из железа же вензель «ИП» - из начальных букв своего имени и фамилии, на манер экслибриса.
Квадратик неплохо умел варить и электросваркой, но не любил вида швов, поскольку считал их - поди ж ты! - неэстетичными, и когда хотел вложить в свое изделие душу, все стыки, перекрестия сваривал только кузнечным способом.
А для скрепления звеньев своего железного забора склепал хитроумную систему креплений, и собрал его как «конструктор».
Но если бы кто-то хотел утащить хоть одно звено, фиг ли что у него бы получилось, потому что крепления эти, опять же, замыкались каким-то хитроумным способом.
Голова, одним словом! А заборные ворота и калитка у Квадратика вообще получились настоящим произведением искусства. Там и птички железные рвались в небо, и зверьки какие-то прыгали в стальных кущах.
Когда Квадратик собрал свой забор и покрасил его, вся деревня ходила любоваться, да и всех заезжих гостей водили сюда как на экскурсию.
Забор Квадратика показали даже по областному телевидению, и в передаче этой его назвали художником. Во как!
Ну вот, значит, идет наш художник по деревне, а навстречу ему Федор Селиванов со своим больным зубом.
- Ты чего это скуксился, Селиван? - участливо спросил его Квадратик.
- Зубом маюсь, - простонал Федор. - В район вот надо.
- К зубнику, что ли? Так зря - вон Агафониха только что вернулась ни с чем. Нет его. В область зачем-то поехал.
Селиванов облегченно вздохнул - встреча с врачом, внушающим ему страх даже издалека, откладывалась.
Но проклятому зубу как будто только это и нужно было - он заныл с удвоенной силой. Федор даже затряс головой от боли.
Квадратик сочувственно поцокал языком и предложил:
- Хочешь, я тебе помогу?
- А как? - рыдающе спросил Федор. - Выбьешь, что ли?
- Зачем, - обиделся кузнец. - Применю народное средство, даже не охнешь. Ну, пошли… Как куда? Ко мне в кузню…
Здесь надо сделать совсем небольшое отступление. Кузня эта раньше была колхозной, потом совхозной, а когда совхоз развалился, перешла в собственность Квадратика.
Потому как никому была не нужна. Все в совхозе растащили, а вот кузницу не тронули. Не было там ничего ценного, кроме нескольких куч ржавого металла.
Правда, когда началось поветрие повального сбора и сдачи металлолома (в райцентр разобрали и увезли все, что было железным и похожим на железо), металлоискатели устремили свои взоры и в сторону кузни.
Но Квадратик успел сколотить рядом с кузней дощатый сарай, перетащил туда несколько тонн погнутых и ржавых уголков, прутков, труб и пр., закрыл все это богатство под замок и затем громогласно объявил, что если хоть одна сволочь сунется к его металлическому складу, он тому голову расплющит кувалдой.
Вот так вот - запросто положит на наковальню, и ахнет со всей дури. А Квадратик силищей обладал неимоверной. Потому как начинал он молотобойцем, сразу после армии, еще в семидесятые годы, и набил себе кувалдой такие мышцы, что куда там всяким Ван Даммам и этим, как их, Шварценеггерам.
А художественной ковке он научился, знаете у кого? В тот год у нашей деревни остановился цыганский табор. Эти цветистые, горластые поселения на колесах появлялись в наших местах в те времена практически ежегодно.
Они разбивали свои шатры или за селом, или на лугах, и активно приступали к своей национальной трудовой деятельности. как то: женщины с детьми попрошайничали, гадали, незаметно таскали кур, которые при этом почему-то никогда не поднимали гвалт, что им полагается по определению, а покорно сидели в складках многочисленных юбок до решения их куриной судьбы.
Было в таборе и двое кудрявых смуглых кузнецов, сверкающих золотозубыми улыбками. Управляющий отделением тут же прикомандировал их к Квадратику, к тому времени оставшемуся в кузнице за главного (пожилой уже кузнец Пахомыч очень сильно заболел, его увезли сначала в районную, а потом в областную больницу, откуда он вернулся уже только на наше деревенское кладбище - рак).
И вот эти двое цыган, не без участия, конечно же, нашего Квадратика, перебрали и заново склепали для полеводческой бригады десятки борон, а попутно выковывали желающим, за небольшую плату, топорики, остроги, цыганские ножи, а самое удивительное - железные розы, и даже с шипами на проволочных стеблях.
Квадратик дневал и ночевал рядом с цыганскими кузнецами, и они таки открыли ему, что называется, «секрет дамасской стали».
И Квадратик - сам! - сначала выковал ромашку, потом - резной кленовый лист, ну, а дальше пошло-поехало.
Так благодаря цыганам наша деревня неожиданно заполучила человека, который управлялся с железом, как стряпуха на кухне с тестом. Даже сноровистее.
Да, о чем же это я? А, вот: долго ли, коротко шли наши друзья, но скоро оказались на месте. В прохладной, с закопченными до черноты стенами кузнице Квадратик усадил Федора на какой-то чурбак рядом с наковальней, бросил ему на колени моток суровой нитки и приказал:
- Обвяжи-ка больной зуб покрепче… Делай что говорят, или вали отсюда!
Федор тягуче сплюнул и простонал:
- Коновал хренов. Так я и сам бы смог.
Но подчинился - выбора у него не было. Пока Федор, повизгивая и суча ногами, шарился у себя во рту, Квадратик раздул горнило мощными качками мехов и сунул в гудящее пламя обрезок трубы.
Федор с обреченным видом следил за приготовлениями кузнеца. Потом беспокойно завозился и спросил:
- Ты чего это, выжигать мне зуб собрался, что ли? А шнур этот - уж не бикфордов ли?
- Помолчи, - отмахнулся Квадратик. - Что я, садист-мазохист какой-нибудь? Я свое дело почти сделал. Теперь все зависит от тебя… Закрывай глаза, говорят тебе!
Федор махнул рукой и крепко зажмурился. Квадратик проворно выбрал слабину шнура и привязал конец к наковальне.
Затем выхватил щипцами из горнила раскаленный металл, издал нечеловеческий вопль и сунул белый, испускающий искры обрубок трубы под нос широко распахнувшему от ужаса глаза Селиванову.
Тот ошалело откинулся назад:
- Ты чего это, паразит? Да я тебя сейчас…
И пошел, набычившись, на кузнеца.
- Не слышу «спасиба», - ласково сказал Квадратик, отбрасывая лязгнувшие щипцы.
- Что-о?! - оторопел от такой наглости Селиванов.
И вдруг остановился, осторожно потрогал щеку, повозил за ней языком.
- Хы, а зуба-то нет! И не болит. Когда это ты успел?
- Я-то тут при чем? Спасение утопающих - дело рук самих утопающих.
Квадратик поднял с пола шнур. На конце его сиротливо покачивался зуб с черной дыркой.
- Так выходит, что это его все-таки я сам выдернул? - изумился Селиванов. - Ну, Ванюша, и хитер же ты.
- Народное средство! - внушительно сказал Иван Пудов по прозвищу Квадратик. - На, держи на память. Хотя постой, не прячь его пока, а подержи вот так на весу.
И Квадратик, повозившись в кучке железа, выбрал из нее какую-то большущую гайку, зажал в клещах и сунул в горнило.
Через пару минут он аккуратно положил на наковальню раскаленный до белизны кусок металла и, время от времени бросая беглый взгляд на раскачивающийся на шнурке селивановский зуб, затюкал молоточком.
Еще пять минут, и он сунул уже не белое, а тускло-красное и начинающее покрываться серой окалиной изделие в лоханку с водой, которая тут же забулькала, запарила.
Потом Квадратик извлек из лоханки выкованную им штуковину, обтер тряпочкой и протянул Селиванову:
- На вот. Хочешь, на шее носи, хочешь - на стенку повесь.
- Ё-моё! - пробормотал Селиванов, вглядываясь в сизую железную штуковину. - Так это же мой зуб! Только раз в десять больше, и даже дупло в нем проделал! Ну ты, Квадратик, и мастер!
- Как учили, - весело ответил Квадратик, вытирая руки о фартук. - Ну, водка-то у тебя дома есть? Пошли, надо бы тебе продезинфицироваться, да и мне стресс снять не мешает…
И они дружно затопали по деревенской улице к дому Селиванова, весьма довольные друг другом и оживленно болтая на ходу.
Это только одна пришедшая мне на ум проделка Квадратика, на которые он был так же изобретателен, как и при работе со своими железяками.
А вот теперь нет уже и нашего Квадратика. Умер у себя в кузне в одно мгновенье - как раз кому-то чего-то выковывал, в очередной раз занес над наковальней молоток, как бы задумался на секунду и рухнул на земляной пол. Сердце.
Могилка Квадратика обнесена маленькой копией его знаменитого ажурного забора.
Оказывается, он сам загодя ее заготовил и жену предупредил: мол, смотри, Мария, если что - то вот там, в сараюшке, стоит разобранная оградка, за что, конечно, тут же схлопотал от нее.
Нет Квадратика. Но люди его будут помнить еще долго. Почти в каждом дворе деревни есть его работа: кому ухват выковал, кочергу, скребок для чистки обуви от уличной грязи, кому - лопнувший обушок топора заварил.
У самых уважаемых Кавдратиком людей хранятся выкованные им цветы, листочки всякие, птички-зверушки. Все как настоящее. Только железное. А значит - вечное…
«Здравствуй, Марат!
Сектор печати Приморского крайкома КПСС сообщил мне, что ты бы хотел работать в одной из газет края. Так вот, у нас в редакции районной газеты „Трудовое слово“ (п. Дальнегорск) требуется зам. редактора. Причем, нам нужен журналист с определенным стажем работы, каковой, надеюсь, у тебя есть. Поэтому просьба: если твои планы не изменились и ты еще не подыскал себе новое место работы, сообщи нам о своих намерениях. А также о составе семьи. мотивах переезда
Коротко о Дальнегорске. Это районный центр (около 5о тыс. населения), представляющий собой поселок городского типа с развитой промышленной инфраструктурой (горная химия. добыча и переработка цветных металлов
Если ты уже что-то нашел для себя. то все равно сообщи нам об этом. Ждем ответа.
Редактор В. Корытко.»
Вот такое письмо я нашел, перебирая бумаги после переезда в Красноярск из Туры. А были и другие, аналогичные этому: из Мурманска, Архангельска, Иркутской области, из Норильска и Красноярска. В конце 80-х, когда мне было уже далеко за 30, меня угораздило влюбиться. У меня была семья, работал я собкором областной газеты «Звезда Прииртышья» по ЭТЭК (Экибастузский топливно-энергетический комплекс), все вроде складывалось хорошо, и вот такая напасть.
Любимая моя тоже была журналисткой и тоже замужем. Когда все открылось и нас всячески стали растаскивать - с помощью руководства, профсоюза, каких-то авторитетных людей, мы уже не могли друг без друга и ушли из своих семей (можно нас осуждать, но лучше все же понять). И все решили начать с нуля, да где-нибудь подальше, чтобы нас никто не мог достать.
Так появились эти письма, которые я разослал в редакции северных газет, обкомы и крайкомы КПСС, которые, как известно, были тогда учредителями практически всех СМИ в стране. Я просил принять на работу двоих журналистов и предоставить какое-нибудь жилье - свои квартиры и все, что у нас было, мы со Светланкой оставили в своих прежних семьях. Отозвались многие редакции, в том числе и из Дальнегорского «Трудового слова». Но везде на работу брали меня одного, а вот редактор газеты «Советская Эвенкия» Эдуард Иванов (ныне покойный) соглашался принять нас обоих, обещал и жилье. Кроме того, он так красочно расписал эвенкийскую природу, местную знатную рыбалку (а я заядлый рыбак, вырос на Иртыше), что это и определило наш выбор. Так 16 июня 1989 года мы оказались в редакции тогда окружной газеты «Советская Эвенкия», где и проработали, трудно и счастливо, 22 года, пока не вышли на северную пенсию и не переехали летом 2011 года насовсем в Красноярск.
Я со временем стал редактором этой газеты, но уже под названием «Эвенкийская жизнь», Светлана - ответственным секретарем, и газета, и мы сами неоднократно становились победителями творческих конкурсов всероссийского, межрегионального, краевого уровней. Надеемся, что в Эвенкии нас будут помнить, как и мы никогда не забудем этот чудесный край, когда-то приютивший нас и сделавший счастливыми.
Возможно, уедь мы в тот же Дальнегорск, жизнь наша сложилась бы несколько иначе - может лучше, а может и хуже. Но история, как известно, не терпит сослагательных наклонений, и все сложилось так, как и должно было, наверное, сложиться. Тем не менее, я искренне благодарен так и оставшейся незнакомой мне редакции далекой Дальнегорской газеты «Трудовое слово» как и другим, согласившимся в то непростое для меня время предоставить мне, совершенно неизвестному для них человеку, кров и работу.
Еще глубоко прошлый век. Работаю в районной газете, заведую сельхозотделом.
Как-то встречается мне зять, муж моей тетки, и говорит:
- Слушай, я вот уже столько лет просматриваю нашу «сплетницу», и каждую весну и осень читаю одно и то же: «Посевную начали и закончили на неделю раньше, чем в прошлом году!», «Уборочная страда начата на три дня раньше прошлогоднего!».
- Ну и что? - еще не чувствуя подвоха, спрашиваю я.
- Как что? - ехидно улыбается зять. - Ты сам прикинь. Вот сколько лет ваша газета выходит?
- Ну, сорок три… нет, сорок два года.
- И все сорока два года твоя газета сообщает о досрочном проведении посевной и уборочной?
- Ну, совхозы рапортуют, мы сообщаем об этом, - пожимаю я плечами. - Социалистическое соревнование, строительство коммунизма и все такое, сам понимаешь.
- Нет, этого я не понимаю, - отрицательно мотает головой зять. - А понимаю одно: так как в совхозах все делается досрочно, то уже в этом году наш район должен из-за постоянно сдвигаемых сроков посевную провести осенью, а уборочную, наоборот, весной!
- Как это? За зиму же ничего не вырастет, кроме озимых.
- Ничего не знаю! Если верить вашей газете, все должно быть именно так.
Я быстренько прикинул в уме, как благодаря бодрым рапортам нашей газеты (да и сотням и сотням других) неумолимо «смещались» все эти годы сроки проведения посевных и уборочных работ, и понял, что мне нечем крыть.
- Да ладно тебе, - сказал я примирительно. - Это в газете. А в жизни-то немного по-другому.
- Вот именно! - тут уж согласился со мной зять.
Я заварю покрепче чай, хочу подумать о былом.
Погреет он меня недолго пусть остывающим теплом.
И хоть въедливая тоска немного душу погрызет.
Как сильно жаль мне тех, кто просто его пьет.
Раз в несколько лет езжу проведывать свою маму, живущую с семьей младшей дочери, а значит, моей сестры Розы, в Хабаровском крае. Путешествие утомительное: сначала надо на самолете из Туры выбраться в Красноярск, это больше двух часов лету. Затем в Емельяново пересесть на другой самолет и еще четыре часа лететь до Хабаровска. Там пересаживаешься на поезд и еще полдня и ночь «пилишь» на север, до бамовского поселка Новый Ургал. Ну и таким же макаром обратно. Иногда размышляю над тем, как же это так разметало нашу семью по Сибири, в советские времена жившую на севере Казахстана, что сейчас попробуй соберись вместе: один мой брат живет в Омской области, я вот обосновался в Эвенкии, сестра с матерью оказались в Хабаровском крае, там же навсегда упокоился еще один моей брат. А если еще учесть, что во Владивостоке осела моя двоюродная сестра, которую я, впрочем, не видел уже несколько десятков лет, то получается полная «сибириада» в исполнении одной семьи… Судьба, как говаривал персонаж моего любимого, так рано ушедшего из жизни замечательного актера-юмориста Михаила Евдокимова.
Впрочем, это все лирика. Вот так однажды в середине девяностых, отгостив у мамы с сестренкой, я поехал обратно. Поезд прибывает в Хабаровск рано утром. А мой самолет на Красноярск - поздно вечером. Чтобы не маяться в большущем и шумном здании Хабаровского аэропорта, да и спать хотелось (в поезде так и не сомкнул глаз), решил устроиться в припортовую гостиницу. Там шел ремонт с положенным для такого случая бардаком. Но место для меня нашлось. Правда, только в двухместном номере. «Там военный остановился, серьезный мужчина, - сочла нужным предупредить меня администратор, молодящаяся крашеная блондинка. - Да, вот еще что: места общего пользования - в конце коридора».
Ну, в конце так в конце, надо будем - сходим. Я заполнил бланк, уплатил за сутки проживания и поднялся наверх. Нашел нужный номер, толкнул дверь. Заперто. Прислушался - из номера слышался могучий храп. Постучал, сначала негромко, потом все громче и настойчивей. Храпеть за дверью перестали. Под чьим-то грузным телом жалобно заскрипела кровать, послышались шлепки босых ног. Дверь распахнулась, и в проеме ее вырос огромный, под два метра, усатый и носатый мужичина лет сорока пяти, в майке, с опухшим лицом и мутными красными глазами. От него разило перегаром.
- Чего надо? - грубо спросил он.
Я с пониманием отношусь к пьющим людям, потому как и сам иногда не прочь «приложиться». Но в дороге всегда придерживаюсь сухого закона, и потому провести эти несколько часов в обществе пьяного мужика мне совсем не хотелось. Однако деваться было некуда, других свободных мест в ремонтируемой гостинице не было.
- Живу я тут, - ответил я. - Можно?
Мужик отступил назад, пропуская меня. Я прошел в комнату, в которой, несмотря на открытую форточку, не просто пахло, а воняло табачным дымом и стойким перегаром, на столе посреди комнаты виднелись следы недавнего пиршества: какая-то засохшая закуска, грязные стаканы, полная окурков пепельница. Поставив сумку у свободной постели, я отодрал залипшие от краски шпингалеты и с треском распахнул окно. С улицы ворвался свежий воздух, зашевелил прокуренными тюлевыми гардинами.
Мой сосед протяжно зевнул и снова грузно повалился на свою кровать. На кресле, стоящем у стенки, валялся небрежно брошенный офицерский китель с подполковничьими погонами. Эмблемы в петлицах были общевойсковые, поэтому понять, в каком роде войск подвизается мой случайный сосед, было невозможно. Я разделся, повесил рубашку и брюки на спинку стула и тоже улегся в постель. Через несколько минут раздражение отпустило меня. Я стал постепенно засыпать, несмотря на шум, обычный для рядом находящегося аэропорта, храп пьяного подполковника. И тут в дверь постучали. Сосед продолжал дрыхнуть. Я чертыхнулся и пошел открывать дверь. На пороге стоял молодой коротко стриженный капитан-пограничник (это было видно по зеленому околышу его лихо сбитой на самый затылок фуражки) лет тридцати и радостно улыбался во все свое розовощекое лицо.
- Здравия желаю! - бодро гаркнул он и тряхнул полиэтиленовым пакетом, в котором угадывались тяжело провисающие бутылки. - А товарищ подполковник еще изволят почивать? Непорядок в танковых войсках! Разрешите пройти? Я, собственно, к нему. Но если вы разделите с нами компанию, то и к вам. Так как, присоединитесь?
- Спасибо, - буркнул я, направляясь к своей постели. - Мне нельзя.
По всему, это они вдвоем, а возможно, еще с кем-то, «пьянствовали водку» здесь ночь напролет, хотя по капитану этого совершенно не было видно. Впрочем, он, наверное, еще и не ложился, и уже успел сгонять за опохмелкой.
- Подъем! - загорланил он над уходом спящего подполковника.
- А, что? - подскочил тот.
- Прошу к столу, товарищ подполковник, - оживленно тараторил капитан, выгружая содержимое пакета. Впрочем, там было всего два предмета: бутылка водки и литровая пластиковая емкость с каким-то прохладительным напитком.
- Завтрак, полный витаминов! - объявил капитан, разливая водку по стаканам. Хмурый подполковник уже накинул на себя рубашку защитного цвета с болтающимся на груди самовязным зеленым галстуком, и усевшись за стол, гулко глотал сок из горлышка пластиковой бутылки. Капитан разлил водку, еще раз предложил мне присоединиться.
- Конечно, давайте к нам, - пробасил утоливший жажду подполковник.
- Нет, господа офицеры, спасибо, не могу, язва расшалилась, - соврал я (накаркал - той же осенью она у меня и объявилась).
И подкинул им тему для разговора. Пропустившие по «соточке» офицеры оживились, стали вспоминать о службе в отдаленных гарнизонах, как их там паршиво кормили, отчего как у солдат, так и у одиноких командиров, харчившихся в солдатских столовых, не проходила изжога. Мне от этих разговоров неожиданно захотелось есть. Поскольку заснуть уже все равно бы не удалось, я оделся и спустился вниз. Буфет в гостинице не работал. Мне сказали, что за углом есть кафе. Нашел его, съел порцию пельменей, какой-то салат, попил чаю, покурил на улице. До отлета моего самолета оставалось еще не менее шести часов. Я обреченно вздохнул и поплелся к себе в номер.
Подполковник уже снова спал, отвернувшись лицом к стенке. Раскрасневшийся капитан одиноко сидел за столом с недопитой бутылкой водки. Увидев меня, он обрадовался и протянул руку:
- Давайте же знакомиться, черт возьми, или мы не русские люди? Андрей!
- Я не совсем русский, - признался я, называясь.
- Ну, татары - вы нам почти родня, - еще больше обрадовался капитан. - У меня вот жена татарка. Ну что, давайте, дернем по этому случаю, а?
Он с надеждой смотрел на меня.
- Нет, Андрюша - твердо сказал я. - Ты не обижайся, но в дороге не пью. Принцип. Поскольку по молодости влипал в такие истории, что врагу не пожелаешь. Ты мне лучше скажи, чего это с подполковником-то? Чего это он как «ванька-встанька»? Как же он доберется туда, куда едет?
- Доберется, - беспечно махнул рукой Андрейка, наливая себе водки, а мне напитка. - Это он с горя. Командир танкового полка, получил назначение в Чечню. Мы с ним вчера в порту познакомились. Я из отпуска на Камчатку возвращаюсь, а он вот куда направляется, в самое пекло. Отказаться не может, а ехать надо - служба. Самолет у него ночью. Так что еще придет в себя. Ну, за знакомство!
Андрей еще посидел немного, допил почти всю водку, впрочем, оставив грамм пятьдесят для подполковника, и ушел в порт. Я опять улегся и начал усиленно жалеть подполковника. Их же там жгут в Чечне, эти танки, как картонные. Сколько уже ребятишек сгорело живьем в своих холодных стальных машинах. Каково это переносить их командирам? Вот подполковник и печалится…
Я уже начал засыпать под эти горестные размышления, как подполковник вдруг перестал храпеть, завозился на своей кровати, потом встал, прошлепал босиком в угол номера и… я не поверил своим глазам и ушам. Подполковник с громким журчанием начал мочиться прямо на пол.
Придя в себя, я заорал:
- Э-э, полковник, ты что, совсем?
Подполковник сделал свое мокрое дело, молча посмотрел на меня тяжелым мутным взглядом и вернулся в свою постель.
Внутри у меня все клокотало. Ну уж нет, с таким скотом оставаться в одном номере «западло»! Я, чертыхаясь, быстро оделся, прихватил свою сумку и спустился вниз.
- Что так быстро? - удивилась дежурная.
- Вы бы там прибрались, - пробурчал я, направляясь к выходу. И больше ничего не сказал. Сами все увидят.
В порту я набрал свежей прессы, забрался на второй этаж, в зал ожидания, и стал коротать время за чтением газет. И чуть не свалился с жесткой лавки, когда часа через полтора увидел чинно прогуливавшихся бок о бок своих старых знакомых. Капитан Андрей подмигнул мне, а танкист даже не повернул в мою сторону своей носатой головы. Подполковник был выбрит, достаточно свеж и распространял вокруг себя благоухание хорошего одеколона. Как будто это вовсе не он всего несколько часов назад валялся пьяный как свинья в замызганном гостиничном номере!
Ну что тут скажешь? Настоящий полковник! Во всяком случае, надеюсь, что он им стал и благополучно вернулся из той чеченской командировки. Если где-нибудь не погиб по пьянке…
2006 г.
Непогода и деревня пахнет дымом,
Затрещали в печках мшистые дрова.
На свидании недалече от Надыма
Лось лосиху жадно в губы целовал.
На свидании недалече от Надыма
Лось лосиху жадно в губы целовал.
Так и я вот. Завтра дальняя дорога
По пригоркам, мимо дома твоего,
Псы залают у подгнившего порога,
Дождь - он горький, если выплакать его.
Но если мы ещё люди,
И если мы ещё любим,
Значит, нам ещё с тобой так надо
Несколько счастливых дней,
Чтоб мы смогли с тобой на дне
дышать.
Раз обманешь, кто потом тебе поверит?
Друг за другом, яко посуху, бредём.
И, наверно, разойдёмся без истерик,
Просто в кухне свет погасим над столом.
Мы, наверно, разойдёмся без истерик,
Просто в кухне свет погасим над столом.
Но если мы ещё чуть-чуть негаданны,
И если ничего из благ земных не надо нам,
Значит, надо просто быть самим собой, мой милый друг,
И не быть должным никому.
Ведь не наденет на себя хомут
душа.
Не наденет на себя хомут
душа.
Непогода. От неё куда нам деться?
Только птицам оставлять под силу дом.
Улетели гуси-лебеди из детства,
Опустело белых аистов гнездо.
Улетели гуси-лебеди из детства,
Опустело белых аистов гнездо.
У моей сотрудницы имелась престарелая родственница, весьма почтенного возраста. Пришло время, ветхая старушка тихо умерла, и встал вопрос о похоронах. Несмотря на то, что женщина всю жизнь прожила в городе, она, как и многие другие, появилась на свет в глухом селе. Перед кончиной вдруг вспомнила о своих корнях и попросила, чтобы её погребли рядом с родителями.
Ехать до погоста было очень далеко, поэтому, на семейном совете решили пренебречь волей покойницы. Отправились на городское кладбище, и зашли в контору. Там их встретил небритый мордоворот. Представился менеджером по продажам и назвал цену за отведение участка для могилы. Она оказалась такой высокой, что у всех полезли глаза на лоб.
В ответ на крики возмущённых людей, громила пожал крутыми плечами и привычно сказал: - Не я назначаю цены. Мне сообщили сверху, сколько брать с каждого, я и беру. И вы, как не вопите, всё равно не сможете оставить покойника наверху. Рано или поздно его придётся закопать, а вся земля в наших руках.
Ошеломлённые родственники вернулись домой. Позвонили в родную деревню усопшей и спросили: - Сколько бывший сельсовет взимает за могилу на своей территории? - на другом конце провода немного помялись и назвали чисто символическую сумму. Причём, смущенно добавили, что берут не за участок, а за справку, которую нужно при выписать. Вот так, девяностые годы заставили людей выполнить последнюю просьбу старушки.
На третий день, родственники поднялись ни свет ни заря. Отправились на автовокзал. Сели в рейсовый автобус и поехали в дальнее село. Для перевозки тела наняли бортовой «ГАЗ-51». Гроб погрузили в открытый кузов. Рядом с шофёром сел двадцатилетний внук покойной, и скромный погребальный кортеж двинулся в путь.
Стояла середина зимы, шоссе оказалось сильно заснежено, а мороз держался около двадцати градусов. К счастью работала печка, так что, в кабине было тепло. Ну, а покойнице уже всё равно. Чай не замёрзнет.
Во время дальней дороги попутчики поговорили обо всём на свете и, в конце концов, речь зашла о странных случаях. Водитель вспомнил, что когда-то давно, несколько лет работал дальнобойщиком. Как-то раз, ехал по маршруту и среди бела дня почувствовал, что его клонит в сон. Он остановился. Вышел на обочину, чтобы размяться и тут перед глазами появилось нечто, похожее на экран телевизора.
Мужчина пригляделся и увидел страшную аварию. Множество машин врезались друг в друга. Одна за другой, сминались в гармошку, опрокидывались и загорались. Удивлённый водитель потряс головой и морок исчез. Он почувствовал себя лучше. Сел в кабину и завёл двигатель. В тот же миг, перед его взором опять возник светящийся монитор. Призрачный прямоугольник висел перед лицом и закрывал дорогу так, что ехать оказалось невозможно.
Пришлось снова выйти на дорогу и стоять возле машины. Целый час он гулял по обочине. Пил кофе и ел бутерброды. Наконец, видение поблекло и исчезло. Обрадованный шофёр уселся за руль и помчался вперёд. Он сильно отстал от графика, и нужно было нагнать время. Но не успел он проехать и десяти километров, как наткнулся на огромную пробку. Мужчина вышел из грузовика и пошёл посмотреть. Оказалось, что впереди произошла та самая авария, которую он видел во всех деталях.
Пассажир удивлённо покачал головой и вспомнил историю, виденную во сне. Он ехал по дороге в «Жигулях» и заметил недавно умершего тестя. Парень остановился. Вылез из машины и пошёл за приведением. Тот подвёл его к камню, стоящему на обочине и указал на надпись, видневшуюся на плоской поверхности. Но сколько молодой человек не всматривался, он так и не смог ничего разобрать. Буквы постоянно меняли свои очертания, скакали с места на место, и исчезали одна за другой.
- Видимо, родственник хотел мне что-то сказать, как тебе тот экран. - сделал вывод внук покойной: - а я ничего не понял.
- Тогда, мне действительно кто-то помог. - согласился водитель: - Ведь если бы я не встал на дороге, то оказался в самом центре аварии, и не знаю, остался ли в живых? Хотя, через некоторое время, в меня без предупреждения врезался грузовик. Я сильно покалечился и долго лежал в больнице. Пришлось бросить дальние перевозки и пересесть на колымагу.
Ведомый опытной рукой, «ГАЗ-51» ехал на приличной скорости и, не притормаживая, входил в один поворот за другим. Появился очередной изгиб дороги, но на этот раз, под слоем снега оказался не шершавый асфальт, а сплошной гололёд. Машину сильно занесло и боком выбросило на обочину. Колёса попали в придорожную канаву. На счастье обоих, она оказалась неглубокой. Грузовик перевернулся один раз, но сразу встал на четыре точки.
Испуганные попутчики выскочили из кабины и увидели, что во время кувырка, из кузова вылетело всё содержимое. Крышка отскочила в одну сторону, домовина в другую, а покойница оказалась в сугробе. Пассажир попросил водителя помочь вернуть всё на место, но тот сослался на боязнь мертвецов и отказался.
Парень схватил гроб и забросил его наверх. Затем, туда же полетела крышка. Потом, пришёл черёд усопшей. Хорошо, что она оказалась сухонькой старушкой и внук смог справиться с ней в одиночку. Он поднял бабушку на руках, словно ребёнка и положил на пол кузова. Поднялся следом и опустил родственницу в деревянный бушлат. Подложил под голову подушку, накинул сверху покрывало и закрыл крышкой.
Хромая на обе ноги, спустился на землю. Закрыл задний борт и сел в кабину. Тем временем, шофёр выяснил, что машина не пострадала. Двигатель завёлся с первого поворота ключа. «ГАЗ-51» с трудом выбрался из неглубокого кювета. Встал на шоссе и продолжил путь.
Через несколько часов, впереди показалось нужное село. На околице их грузовик встретила легковушка с родственниками. Поехала впереди и показала дорогу на кладбище. Там всё уже было готово к погребению, и ждали только покойницу.
Наконец, машина остановилась возле забора. Пассажирская дверца открылась. Парень встал на подножку. Громко вскрикнул от боли и кубарем свалился на землю. Сидя на снегу, схватился за ноги и попытался снять высокие сапоги. С большим трудом стащил обувь, а потом и носки. Глазам изумлённых людей предстала страшная картина.
Оказалось, что обе щиколотки страшно распухли и посинели. Кто-то из родичей оказался врачом. Он осмотрел пострадавшего и заявил, что обе ноги сломаны. Видимо, после кувырка автомобиля парень находился в шоке, от того, что покойница вылетела из гроба. Поэтому, не чувствовал боли и в одиночку поднял её в кузов.
Внука срочно погрузили в «Жигули» и отправили в ближайшую больницу. Старушку благополучно схоронили, на том, и кончился её путь на погост.
- Нет, так жить больше нельзя! - эту фразу моя соседка Маринка повторяла каждый раз, когда забегала ко мне вечером пожаловаться на ставшую невыносимой жизнь.
- Третий месяц подряд зарплату выдают тушёнкой. Дети её уже видеть не хотят. Давай обменяемся на что-нибудь, у тебя что есть? Мы с Маринкой часто занимались бартером. В новоиспечённой независимой Эстонии зарплату в некоторых местах не платили месяцами, предлагая работникам взамен какие-нибудь продукты. Я же, потеряв работу, подрабатывала на небольшой частной овощебазе, где мы получали от хозяина какие-то гроши, и могли взять овощей или фруктов.
В последний раз хозяин вовсе не заплатил.
- Денег нет, хоть режьте, - заявил он. - Берите натурой.
В этот день мы разбирали очень грязный перец. Гнилой выкидывали, остальной мыли, насухо вытирали и раскладывали в тару.
Вечером прибежала Маринка.
- Нет, так жить больше нельзя, - начала она с порога. - Представляешь, до чего дошли, сегодня завезли грейпфруты вместо тушёнки.
- Ну и хорошо, тебе же тушёнка всё равно уже надоела, а тут какое-то разнообразие, - утешила я Маринку.
- А это что? Маринка удивлённо уставилась на целую гору перца на столе.
- Махнёмся, - предложила я. - Ты мне грейпфруты, я тебе перец.
- А что с ним делать? - засомневалась Маринка.
- То же что и с грейпфрутами, - объяснила я.
- Ну, грейпфрут это всё-таки фрукт… - начала Маринка.
- А перец - овощ, кладезь витаминов, - просветила я Маринку. - Можно приготовить рагу из перца с грейпфрутами.
- А что, разве есть такое? - оживилась Маринка.
- Нет, так будет, - пообещала я. - Давай прямо сейчас и сготовим.
- Что у тебя есть из продуктов?
- Тушёнка, - с готовностью отозвалась Маринка.
- Забудь, - поморщилась я, - что ещё?
- Где-то вроде луковица валяется.
- Тащи, - велела я. - А у меня три картофелины найдётся.
Маринка исчезла и через несколько минут появилась вновь с сияющей физиономией. В руках она держала пакет с грейпфрутами, небольшую сморщенную луковицу и два яйца.
- Представь, - радостно заявила она, - Надьке с четвёртого этажа зарплату яйцами дали. Мы и махнулись на тушёнку. Пойдут они в рагу?
- Конечно пойдут, - заверила я. - Щас приготовим рагу из топора, то есть я хочу сказать, из перца с грейпфрутами.
Мы порезали перец с картофелем и престарелой луковицей и положили в кастрюлю вариться. Затем взбили яйца, перемешали всё и сунули в духовку.
- Ой, а грейпфруты - то забыли, - спохватилась Маринка.
- Ничего не забыли, мы их выложим сверху как на торт.
- Класс! - одобрила Маринка. Рагу получилось на удивление вкусным и красивым с выложенными сверху аккуратно порезанными ломтиками грейпфрутов.
- В следующем месяце наш шеф обещал зарплату свининой выдать, - жуя рагу сообщила Маринка. - Ему где-то на хуторе свинью пообещали. А он им за это стройматериалы выпишет. Тогда сготовим свиное рагу с грейпфрутами.
- Или с перцем, - вставила я.
- Нет, так жить больше нельзя, - вздохнула Маринка. - Хоть в монастырь иди. Только не подойдёт мне монастырская жизнь, да и дети у меня. Мы пойдём другим путём.
- Каким? - заинтересовалась я.
- Можно заключить выгодный бартер - туманно намекнула Маринка. - Но сначала его нужно найти.
Через некоторое время Маринка вышла замуж за немца, и с детьми уехала в Германию.
- Заключила взаимовыгодный бартер, - доложила она мне. - Я получаю нормальную страну проживания, материальное благополучие и приличного мужа. А он - заботливую жену и готовых детей.
Маринкин бартер оказался очень даже удачным. Во всяком случае её брак существует по настоящее время. Изредка мы общаемся в интернете. Надо будет как-нибудь спросить у неё, готовила ли она хоть раз своему мужу рагу из перца с грейпфрутами?
Пока наш младший брат Рашит был еще маленьким, за ним поручено было присматривать мне и Ринату, как братьям постарше. Ну, а у нас, понятно, свои дела, и мы старались спихнуть младшого друг на дружку.
И вот так однажды получилось, что Рашитка остался без нашего присмотра. И… исчез со двора. Хватились его не сразу. Пришел я домой - со мной Рашитки не было. Притопал Ринат - тоже один. Родители переполошились - где ребенок? Все вокруг обшарили, ко всем соседям заглянули, в том числе к Рассохам. И оказалось, что у них пропал Ванька.
На двоих им было лет восемь-девять. В поисках пропавших пострелят уже участвовали не только две две семьи, стали подключаться родственники, знакомые, просто односельчане. В деревне у нас детьми плохие вещи на моей памяти происходили крайне редко, во всяком случае, гибель ребенка помню лишь одну - совсем крохотного мальчонку замотало в песчаной буре за селом и он задохнулся, нашли лишь на следующий день, полузасыпанного песком. Это было страшное горе для всей деревни.
В эти же дни погода стояла хорошая, на реке и озерах пропавших пацанов никто не видел, так что оставалась надежда, что обнаружатся они живыми и здоровыми. Искали их в ближайшей Роще, искали в урочище Чипишке, уже хотели было снарядить экспедицию в Четвертое (прибрежный лес на ртыше в двух-трех километрах от деревни, куда пятерыжцы ходят и ездят за груздями и ежевикой).
И вдруг, ближе к вечеру пацаны находятся! Их привез кто-то из пятерыжских шоферов, возвращавшийся по береговой трассе из Павлодара (шоссе тогда еще только строилось). Он их подобрал на полпути к Бобровке, селу в двенадцати километрах от Пятерыжска.
- Куда же вы пошли, зачем?! - одновременно плача, смеясь и тиская своих непутевых чад, допрашивали их родители. Оказывается, пошли в Павлодар… покушать мороженого! У Рассох там жил какой-то родственник, дядя Олег его звали, вроде. Вот к нему-то сходить в гости Рашита и подбил Ванька. И они положили за пазуху по краюхе хлеба, стараясь никому особо не попадаться на глаза, вышли за село и потопали по грунтовке в сторону областного центра.
Пока их не обнаружил знакомый водитель, успели отмахать шесть километров. Правда, неизвестно, как бы они шли дальше - припасы-то у путешественников кончились быстро. И денег, ясное дело, тоже не было. На дядю Олега рассчитывали! До которого оставалось пройти совсем немного - еще всего каких-то 160 километров!
Но все хорошо, что хорошо кончается. И мы с тех пор Рашитку уже из поля зрения не выпускали. Как, полагаю, и неугомонного соседа Ваньку его родители.
Акрам Сафин, проводив домочадцев кого в школу, кого на работу, только было удобно расположился за печатной машинкой на кухне, собираясь выдать очередную собкоровскую статью для областной газеты - заварил чайку покрепче, пододвинул пепельницу и закурил, рассеянно пролистывая испещренный записями свой корреспондентский блокнот, как раздался телефонный звонок. Акрам подумал, что пока он пишет, телефон надо бы отключить. Но на этот звонок решил ответить.
- Вы Акрам Бариевич Сафин? - отрывисто спросил какой-то мужчина.
- Да, - ответил Акрам.
- Вас беспокоит начальник исправительного учреждения (далее последовали казахская фамилия и имя, звание). Вы не могли бы подъехать к нам?
Акрам знал этого человека. Его неофициально звали Хозяином колонии, в которой вот уже три с лишним года сидел отец Акрама, Бари Сафин.
- Конечно, подъеду, - торопливо сказал Акрам. - А что случилось?
А зажатая в его руке сигарета уже начала предательски подпрыгивать и в ушах Акрама зашумело. Он понял, что так просто сам начальник колонии ему не стал бы звонить - они не были знакомы, хотя и знали о существовании друг друга. Хозяин, несомненно, читал областную газету, в которой практически из номера в номер шли заметки, статьи за подписью Акрама Сафина. А про Хозяина Акраму рассказывал отец во время нечастых личных свиданий. Рассказывал уважительно, так как обитатели зоны подполковника почитали - он хоть и строг был, но справедлив и честен.
- Подъезжайте, мы вас ждем, - настойчиво сказал начальник колонии. - Прямо сегодня и подъезжайте.
* * *
Городок, в котором собкорил на областную газету Акрам Сафин, недавний завсельхозотделом выходящей здесь же районной газеты «Вперед», был знаменит на всю страну своими гигантскими угольными разрезами, в которых открытым способом добывался гигантскими же количествами плохонький бурый уголь, и гигантскими, почти полукилометровой высоты, дымовыми трубами двух ГРЭС, в которых и сжигался этот уголь, а вырабатываемые миллионы и миллионы киловатт-часов электричества перегонялись по тысячекилометровым ЛЭП в города Казахстана и России. Строились еще две такие же огромные электростанции, разрабатывались новые разрезы, быстро рос и городок Э., возникший на окраине первого угольного разреза в первые послевоенные годы. Тогда же образовалась и эта колония, ставшая знаменитой тем, что здесь отбывал свой срок известный писатель-диссидент Солженицын. Сидельцы этой колонии тоже принимали участие в строительстве Э., объявленного Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. Зеки с энтузиазмом трудились в разрезах, на возведении городского ДК, обнесенного огромным забором с колючей проволокой и специальной проволочной сеткой, препятствующей перебросам на территорию стройплощадки несанкционированных «дачек». Перебросы эти делались так: к электроду приматывался изолентой пакетик с сигаретами, а то и анашой, деньгами, с малявами и пр., и электрод этот с силой забрасывался на территорию ДК через высокую проволочную сетку. До места долетали не все дачки, многие электроды зависали на сетке, и она выглядела как сохнущий на кольях большущий замусоренный рыбацкий невод.
Когда отец Акрама попал на зону, ДК был уже выстроен, заграждение вокруг него сняли и в городе по утрам перестали появляться зеленые «Уралы» с наглухо закрытыми брезентовыми тентами кузовами, вывозящие зеков на стройплощадку. Но без работы заключенные не оставались. Они пахали в каких-то других местах ударной комсомольской стройки и внутри самой зоны. Бари Сафин работал в столярном цехе подсобником, таскал к станкам доски, оттаскивал готовую продукцию: какие-то скамьи, шкафы, ящики. У него не было специальности, которая облегчила бы ему жизнь на зоне. Когда-то он был молотобойцем в сельской кузне, но здесь кузницы не было. Потом он работал скотником в дойном гурте. Пока не угодил вот сюда, на зону.
* * *
После звонка Хозяина Акрам тут же бросил едва начатую статью, оделся и отправился на автобусную остановку. Зона, в которой сидел отец, притулилась на окраине города, совсем рядом с пропастью первого угольного разреза, с которого и началась славная история городка Э.
До зоны можно было добраться на обычном автобусном маршруте. Был последний день февраля, причем, повторяющийся лишь раз в четыре года, то есть двадцать девятое число. На улице стояла промозглая сырая погода, дул влажный ветер, машины проносились мимо автобусной остановки, разбрызгивая жидкую снежную кашицу. И на душе у Акрама было также ненастно.
Он уже был почти уверен, что с отцом случилось что-то непоправимое, о чем Хозяин не хотел говорить ему по телефону. Хотя, может, просто покалечился на работе? Или втюхался по старой памяти в драку и получил заточку в бок? А много ли надо шестидесятидвухлетнему старику? Впрочем, отец у Акрама, хоть и невысокого росточка и сухощавой комплекции, был довольно крепким мужичком, и сладить с ним в случае чего было не так-то просто.
Вкалывая еще на кузне, он накачал себе довольно внушительные мускулы. От его крепко сбитой фигуры, набыченной головы с «ленинской» лысиной, сухого красного лица с колючими серо-зелеными глазами под кустистыми рыжими бровями и крупным, перебитым в какой-то давней драке носом веяло скрытой угрозой. Особенно когда Бари был выпившим.
А это дело он, увы, любил. И насколько бывал весел и доброжелателен по трезвости, настолько же становился угрюм и придирчив, драчлив по пьяни. Такого его опасались все. Во-первых, он неожиданно мог «взять на калган» любого, кто ему почему-то не понравился. И тот, кто получал сокрушительный удар его полированной лысины в подбородок или в грудь, обычно терял сознание и отлетал на пару метров.
А мог долбануть и тем, что у него в этот момент обнаруживалось под рукой. Однажды Акрам, когда был еще совсем пацаном, стал свидетелем того, как отец надел на голову своему соседу Василию Кубышеву, с которым они до этого мирно выпивали, самовар с кипятком. Вот так вот сидели, пили, пили, вдруг о чем-то заспорили. Потом отец, как это обычно водилось за ним, стал скрежетать зубами и без конца с угрозой спрашивать у визави о чем-то непонятном: «Ты по боту боташь? Ты по боту боташь?»
Лишь повзрослев и перечитав кучу литературы, Акрам понял, о чем тогда отец допытывался у своего соседа. Он хотел его спросить: «Ты по фене ботаешь?». То есть, имеет ли Василий Кубышев какое-то отношение к уголовной среде. Но по пьяни перепутал слова и спрашивал так, как спрашивал). А сосед Василий, рослый, на полголовы выше отца мужик, лишь криво ухмылялся сырым распаренным лицом и периодически «посылал» отца.
И в один из таких моментов Бари привстал с места, схватил принесенный за пять минут до этого горячий самовар за ручки и с размаху опустил его на голову своего оппонента. Раздался дикий рев. Отец и сам ошпарился - кипяток попал ему на ноги, но каково было Василию! Хорошо еще, что основная масса горячей воды вылилась все же ему не на голову, а за шиворот, на спину.
На шум прибежала жена соседа, местная фельдшерица. Мгновенно все оценив, она метнулась обратно к себе домой через дорогу, и принесла какие-то мази, порошки, которыми присыпала и смазала красную, покрывшуюся волдырями спину охающего мужа.
А через пять минут отец и ошпаренный им, весь перебинтованный сосед уже помирились и, обнявшись, с пьяным всепрощающим плачем возили друг друга по лицам мокрыми губами и снова пили водку. Все попытки жен развести побратавшихся мужиков по своим кроватям завершались полным крахом: те дружно посылали их по известному адресу. А когда кончилась выпивка - снова послали за водкой…
(продолжение следует)
(окончание)
Майору положено было отдать честь, но мы были без головных уборов, так как в наших пилотках, с развернутыми клапанами лежали яблоки, и мы просто вытянули руки по швам. Пилоток, однако, при этом не выпуская.
- Дак мы это… в часть к себе идем… яблоки вот… - вразнобой залепетали мы с Петровым.
- А? - приложил руку к уху и, ничего не поняв, с досадой махнул рукой.
Он, конечно, знал, что за воины перед ним стоят.
- А ну, поехали! - неожиданно скомандовал майор. - Залазьте, залазьте в салон!
Он встал за нашими спинами и стал нас подталкивать к раскрытому дверному проему самолета. И мы, совсем очумев от такого поворота, застучали каблуками сапог по трапу. Взобравшись в сумрачное, неярко освещенное через небольшие иллюминаторы, чрево транспортника, мы с Петровым уселись на продольные жесткие лавки, расположенные по борту вдоль иллюминаторов, и стали с любопытством озираться по сторонам. Майор прошел к открытой пилотской кабине, откуда на нас насмешливо посматривали курсанты-летуны в шлемофонах на головах, и что-то им скомандовал. Самолет заревел и, качнувшись, тронулся с места.
Не знаю, как Петров, но я второй раз в жизни сидел в самолете. Первый раз это случилось в 1967 году, когда я после Пятерыжской восьмилетки продолжил учебу в Иртышской средней школе и после весенних каникул полетел из Железинки в Иртышск на кукурузнике - из дома через Иртыш туда перейти было нельзя, так как лед на реке уже основательно подтаял и можно было провалиться под него. И все 15 или 20 минут лету я тогда не мог оторваться от иллюминатора, вот так же неловко сидя боком на продольной лавке и влипнув носом в стекло. Сверху, с километровой высоты, я узнавал и не узнавал родные места - плавные извивы заснеженной реки, луга, пока еще тоже белые от снега, серые крохотные дома соседней Моисеевки на обрывистом берегу Иртыша и за ней - родного Пятерыжска. Помню, как у меня раз за разом все ухало внутри, когда Ан-2 то и дело нырял в воздушные ямы над поймой реки.
Но сейчас-то мы не летели, а просто ехали. Прокатив метров с триста и подрулив к краю аэродрома, самолет сбавил обороты ревущих моторов и остановился. Майор открыл дверку и жестом велел нам выйти из самолета. Мы с Петровым неловко, стараясь не растерять выпирающие практически по всему телу из-под нашего обмундирования (они даже закатились за спину и удерживались туго затянутыми поясами), спустились по невысокому трапу вниз.
- Пошли, - скомандовал майор. Не знаю, почему он к нам так прицепился. Не так уж часто наши пацаны разгуливали по аэродрому - нам там просто нечего было делать, у нас были свои объекты, совсем в противоположной стороне. Ну да, мы попались. Но чтобы кто-то еще до нас - не помню такого. Хотя я просто мог и не знать. А майор, видимо, просто хотел раз и навсегда покончить с вольных хождением бойцов стройбата по действующему военному аэродрому, хоть и учебному.
Мы было прибавили с Петровым шагу, завидев родные казармы и намереваясь удариться в бега. Но майор цепко взял каждого из нас под руку и, оставаясь посередине, пошел с нами к нашей казарме, к которой мы и вели его с удрученным видом и понурым шагом. Сопротивляться офицеру у нас, вымуштрованных хоть и в стройбатовской, но учебке, даже и в мыслях не было. Мы оба с Петровым провели полгода в Нижнетагильской ШМС (школе младших специалистов), где нас выучили - меня на сварщика, его на слесаря. Эта учебка славилась железной дисциплиной и зверской муштрой. Хотя зачем она была нужна, мне до сих пор остается непонятным, если оставшиеся полтора года мы элементарно вкалывали на военных стройках, причем - за зарплату, в чем и заключалась наша основная служба
Вот и казарма. Наличный состав роты в это время находился на объектах, и к счастью, нашего позора почти никто не видел, за исключением дневального Зыкова, скучающего у тумбочки с телефоном, да нескольких освобожденных от работ заболевших солдат, валяющихся на койках. Глухо тупая стоптанными каблуками кирзачей и распространяя вокруг себя аромат яблок - дневальный аж закрутил носом, - мы вели чужого майора к канцелярии нашего командира роты и молили бога, чтобы его не было.
Дневальный неуклюже козырнул сопровождающему нас офицеру, тоже мотнувшему кистью руки у тульи своей высокой фуражки.
- Вы к кому?
- Рядовой, доложите вашему командиру, что я привел нарушителей полетного режима, - сообщил майор.
- Чего? Какого режима? - в изумлении уставившись на нас, не по-уставному ответил Зыков.
Майор посуровел лицом и хотел, видимо, сказать что-то тоже суровое, но тут распахнулась дверь кабинета нашего комроты, и из нее вышел сам Срухов, наш командир. Это был красавец-кабардинец, горбоносый, с лихими усами, кудрявым чубом смолистого цвета, непокорно выбивающимся из-под козырька заломленной набок чернотульей фуражки.
Срухов тоже носил майорские погоны, как и наш комбат Федин. А дальше командования ротой его не продвигали из-за скверного характера. Срухов любил горькую, говорили, что именно из-за этого его турнули из ракетной части в стройбат. Он не признавал никаких авторитетов и однажды даже двинул по морде самому комбату (чего уж там говорить про солдатские?). Чем и обрек себя сидеть веки вечные на капитанской должности даже при погонах майора.
Сегодня Срухов был пьян лишь слегка (ну так, еще обеда не было), а потому почти учтив. Гневно сверкнув в нашу сторону белками своих черных, навыкате глаз в мелких кровяных прожилках, он вежливо предложил пройти майору-летуну в канцелярию, а нас остановил тем же неприязненным взглядом, в котором читалось: «Стоять, бояться!». Вслух же буркнул:
- Ни шагу отсюда, пока не позову!
Ну, нам с Петровым что? Велено стоять под дверью, вот мы и стоим, благоухаем ароматом яблок, распирающих наши карманы и пазухи гимнастерок. А поскольку время было уже к обеду, народ возвращался с объектов в казарму, чтобы, слегка приведя себя в порядок, идти обедать. А тут мы стоим и сумасшедше пахнем яблоками.
Один подошел: «Чё это у вас такое, а?», другой, ну мы и стали с Петровым раздавать уже нагревшиеся от долгого контакта с нашими разгоряченными туловищами садовые плоды всем, кто проходил мимо, так как смекнули: у нас их все равно отнимут в канцелярии и потом сожрут Срухов со старшиной Пасюком и взводными командирами. И уже через несколько минут яблок не осталось даже в наших пилотках, которые мы, как вы помните, использовали в качестве подручных носильных средств.
А за дверью канцелярии между тем разговор уже шел на повышенных тонах: два майора орали друг на друга как резаные. Тут дверь распахнулась, на пороге показался майор Срухов с красным лицом.
- А, ну войдите! - приказал он нам.
Мы с Петровым напялили опустевшие пилотки на головы, поправили сбившиеся гимнастерки, дружно шагнули в канцелярию и, вскинув руки к виску, вразнобой отрапортовали:
-Товарищ майор, рядовой имярек по вашему приказанию прибыл!
Другой майор, который летун, хмуро посмотрел на нас и скривил лицо, как будто мы его угостили кислым, незрелым яблоком.
- Прибыли они… - хмыкнул Срухов. - Красавцы! Что в саду делали, кто вам разрешил туда пойти, э?
В это вопрошающее междометие «э?», в зависимости от ситуации, наш комроты вкладывал удивление, пренебрежение, угрозу. Сейчас Срухов нам явно угрожал.
Мы быстро переглянулись с Петровым, и я сказал:
- В каком саду?
- Как в каком? - изумился не наш майор. - В том, где вы яблок наворовали и с ними потом ковыляли по взлетной полосе, как беременные ишаки!
- Какие яблоки? - теперь эстафету «дуракаваляния» подхватил Петров.
Срухов, опытным глазом оценив обстановку, понял, что мы успели избавиться от вещдоков (хотя и сделали мы это не специально), и спросил, пряча улыбку в свои густые усы:
- Ну вот, а товарищ майор говорит, что вы шли с яблоками из сада и чуть ли не под его самолет попали!
«Не даст нас в обиду этому летуну Срухов» - окончательно понял я, и с убеждением сказал:
- Да мы просто с краю взлетной полосы стояли. У нас с Петровым смена в ночь, до вечера мы свободные, вот и решили сходить посмотреть, как самолеты взлетают и садятся. Какие красивые самолеты у вас, товарищ майор! Как серебряные, прямо горят на солнце. В жизни таких не видел. Скажи, Петров!
Я толкнул в бок стоявшему с задумчивым видом Петрову.
- Ага! - поперхнулся он. - Прям как эти… как гуси-лебеди…
- Какие, к чертовой бабушке, гуси, какие лебеди? - вспыхнул чужой майор и обвел нас всех поочередно недоумевающим взглядом. - Вы что меня, за дурака держите? Я самолично задержал на середине летного поля этих двух гавриков, у них все карманы и штаны, даже пилотки были забиты яблоками! Где, кстати, яблоки? Уже скинули, да? А вы их покрываете, товарищ майор… Эх!
И столько досады и обиды было в голосе, во всей обескураженной фигуре этого летуна, что мне даже стало немного жалко его. А с другой стороны - ну какого черта он к нам прицепился? Ну, проехал бы мимо на своем задрипанном аэроплане, а мы бы прошли дальше, в свою часть, и всем было бы хорошо. Так нет же, нашел в нас диверсантов. Яблоками мы бы его керосинку закидали…
- Ну как, будем считать, что инцидент исчерпан, товарищ майор? - примирительно кашлянул, разглаживая крендельком согнутого указательного пальца свои смоляные усы комроты Срухов. - Никто по полю вашему не ходил, яблок по нему не таскал, да?
И он протянул руку летуну.
Авиамайор подумал с полминуты, снова оглядел нас всех троих изучающим взглядом, потом расхохотался и пожал Срухову руку.
- Ну вы, ребята, и молодцы! - только и сказал он на прощание и, козырнув Срухову, развернулся и вышел из канцелярии.
Мы с Петровым переглянулись и разулыбались, весьма довольные собой.
- Смирно! - гаркнул майор Срухов, как только за летуном закрылась дверь. - Да я вас!.. Да я ваших!.. Да вы у меня!..
Ошеломленные, мы стояли, кинув руки по швам, и минут пять, не меньше, выслушивали, как разгневанный комроты словесно носил нас «по кочкам», ни разу не повторившись. Выдохшись, он завершил свою гневную филиппику почти миролюбиво:
- Ну, пи… те в роту. А чтобы вам было чем заняться в свободное от работы время, кроме как х… м яблоки в садах околачивать, каждому по - три наряда вне очереди!
- А… - хотел было я что-то вякнуть в наше оправдание, и тут же поплатился.
- По пять нарядов вне очереди! - рявкнул комроты, да так, что в окнах задребезжали стекла.
- Есть по пять нарядов вне очереди! - дружно гаркнули мы в ответ в один голос. - Разрешите идти, товарищ майор?
Срухов уже шел к столу и вяло махнул нам рукой - мол, валите к чертовой бабушке, и мы поспешили покинуть сей негостеприимный кабинет, памятуя, что наш комроты Срухов - личность непредсказуемая, и вместо вполне безобидных (хотя и противных) нарядов вне очереди вполне мог закатать нас на «губу» (гаупвахту).
Конечно, про походы в сад мы забыли. Но когда только-только отпахали свои наряды вне очереди на кухне, на уборке казармы - в общем, куда нас направлял дежурный по роте или старшина, почти весь наш батальон в одно прекрасное воскресенье после завтрака отцы-командиры построили и повели… в тот самый сад. Где мы с огромным удовольствием помогли петровским садоводам убрать богатый урожай и привезли в часть несколько десятков ящиков честно заработанных, отборных яблок. И казармы наши несколько дней буквально благоухали яблочным ароматом!
На окраине столицы Эвенкии - поселка Туры, есть небольшое поле в несколько гектаров, на котором труженики совхоза «Туринский» выращивали картофель, а в теплицах - огурцы. Но когда сельское хозяйство на Крайнем севере рухнуло, поле это перешло в собственность администрации поселка. А МСУ, в свою очередь, распахав его трактором, «нарезало» поле на лоскутки шириной в 5−10 и длиной в несколько десятков метров и наделяло ими через предприятия и учреждения окружного центра желающих вырастить картошку. Участки шли нарасхват: на них, высадив в начале июня ведра два-три картошки, в сентябре можно было выкопать урожай в несколько кулей (так здесь называют мешки).
В тот год, то ли 90-й, то ли 91-й, попал под раздачу участков и я. Правда, сам при нарезке участков не участвовал, в командировке был. А когда прилетел с какой-то фактории, куда ездил за материалом для газеты, то с трудом нашел на огороде колышек со своей фамилией.
Участок мне достался почему-то в низине, так что там долго стояла большая лужа - начало лета было в тот год очень дождливым. Идя на рыбалку после работы или в выходные дни на Нижнюю Тунгуску, я специально заглядывал на свой огород: не ушла ли лужа. Лужа стояла на месте.
Но вот через пару недель погода наладилась, солнце уже начало жарить вовсю, и лужа моя, наконец, почти вся высохла. На следующий день, взяв с собой на рыбалку сына-третьеклассника, и полтора ведра семенной картошки, я где-то за час закопал ее. Ну и жду, когда она вырастет. Когда шел за ельчиками на Тунгуску мимо огорода, нет-нет, да загляну на свой участок. Смотрю, пробились десятка два ростков, и все, больше нету. Сорняки, и те не растут.
«Ну и черт с ней, с этой картошкой, - решил я. - С караваном придет с материка, куплю два-три куля, хватит нам». И больше не заглядывал на свой злосчастный участок.
Наступил конец августа. По утрам стало примораживать. Как-то с сыном иду на рыбалку, смотрю, люди уже копошатся на поле, выкапывают картошку и в кулях складывают ее в коляски мотоциклов, в багажники машин и увозят. Тут и меня жаба за грудки взяла. Я прикинул: с двух десятков кустов куль-то, пожалуй, можно будет собрать.
У нас собой был рюкзак и пластиковая бадья для рыбы. Для мешка (куля), пожалуй, маловато будет. «Если что, половину унесем сегодня, а вторую половину выкопаем завтра», - подумал я.
Мы с сыном решили выкопать картошку после рыбалки: уж больно погода хорошая была, ельцы, да пожалуй, и хариусы с сигами сами будут выскакивать из реки. Клевало, правда, не особенно. Но на пару сковородок мы все же поймали и пошли домой. Через огород.
А там уже никого нет, только ботва валяется на испещренных мотоциклетными и автомобильными колеями участках. Нашли свой лоскуток. Он был в могучих зарослях сорняков. Дожди и последовавшая за ними жара сделали свое дело. Над этими зарослями еще порхали последние бабочки.
- Папа, а где картошка? - с недоумением спросил сын.
- Где-то тут должна быть, - ответил я ему. И хотя уже начало темнеть, мы таки нашли в могучих зарослях сорняков свою картошку. Ее было ровно пять получахлых кустиков. Можно было плюнуть на такой урожаище, да идти домой. Но неожиданно захотелось свеженькой картошки - в магазинах ее еще не было, осенний овощной караван судов был только на полпути из Красноярска в Туру. Портативной лопаткой для рытья червей я и наковырял штук тридцать мелких картофелин и рассовал их в два кармана своей куртки.
- Ну, парень, пошли домой, - бодро сказал я сыну. - Обрадуем маму. У нас с тобой сегодня замечательный ужин будет. Своя свежая картошка со свежей рыбкой. Что еще может быть вкуснее?..
И дунет ветер пеплом в лоб
В том пепле то лишь и осталось
Что огорченье и усталость
Обрывки обгорелых троп