Сегодня, в День учителя, не могу не вспомнить ее, Учителя с большой буквы, Елизавету Михайловну Маковенко.
В моей жизни немало было учителей и преподавателей, но больше всех запомнилась именно она, Елизавета Михайловна. Во-первых, она была необыкновенно умной. Потом, справедливой. И наконец, красивой и элегантной, хотя была всего лишь учительницей в маленькой сельской школе. Днем учительница, а вечером - такая же сельская жительница, как все женщины нашего Пятерыжска.
Ей и корову надо было подоить, и яйца собрать в курятнике, и дома прибраться, и проследить за тем, чтобы двое ее детей, дочь Валя (красавица, вся в маму) и сын Сашка (Сашка, не ревнуй - ты тоже симпатичный малый, хоть и в папу) были всегда чистенько и опрятно одеты, чтобы уроки выучили вовремя, потому что ответственность на них была двойная - они же дети учительницы, а затем и директрисы, ставшей ею после отъезда прежнего директора, Николая Даниловича Грицая, на работу в райцентр.
Они по определению не могли плохо учиться! И Валя была отличницей, а Сашка - хорошистом. Маковенко были нашими соседями, наши родители общались, а мы, их дети, дружили. Может, поэтому я тоже стал хорошистом. И особенно полюбил русский язык и литературу, которые у нас вела она, Елизавета Михайловна.
У меня получались хорошие сочинения, и случалось, Елизавета Михайловна даже зачитывала их вслух перед классом, а я в это время был весь красный и от неловкости, и от удовольствия. А она говорила мне: «Пиши, Марат, пиши, может, что и получится у тебя». Я не понимал тогда, что она имела в виду, но соглашался: «Хорошо, буду!»
Знаю, что Елизавету Михайловну любил не один я - весь класс смотрел ей в рот, когда она, всегда выглядевшая нарядной, красивым, мелодичным голосом вела свои уроки, которые легко запоминались и усваивались. Конечно, Елизавета Михайловна могла быть и строгой - а как же без этого в классе, где всего пять послушных девчонок и одиннадцать непоседливых пацанов? Но если ругала, то только за дело, только за провинность, а не потому, например, что у нее с утра дурное настроение (хотя я такого не припомню).
Семья Маковенко уехала в Павлодар где-то в 66- или 67-м году, точно не помню. И я не видел их несколько лет. За это время поучился в Иртышской средней школе 3, поработал на заводе ЖБИ на Урале, отслужил в армии, вернулся обратно в свое село, устроился в полеводческую бригаду сварщиком и время от времени продолжал писать и даже отсылать свои рассказы в районную газету. А меня однажды взяли и напечатали! А потом еще раз, еще и еще. А потом вообще забрали работать в газету. И вот тогда я вспомнил слова Елизаветы Михайловны: «Пиши, может, что и получится…»
И в семидесятые годы я все же еще раз увидел свою любимую учительницу. По делам газеты был в Павлодаре, заранее запасся адресом Маковенко (уж не помню, кто мне его дал). Дома я их застал всех, кроме Сашки (он в это время жил в Новосибирске, что ли) - и дядю Толю, и Валю с ее мужем, и конечно, Елизавету Михайловну.
Она, к тому времени уже несколько располневшая, но не утратившая своей стати и привлекательности, близоруко, с прищуром всматривалась в меня, и потом совсем по-бабьи всплеснула руками:
- Марат! Мой хороший, ты откуда?
Но это она сказала так, для проформы. На самом деле Елизавета Михайловна знала про меня если не все, то многое, видела мои публикации в областной газете «Звезда Прииртышья» и была очень довольна мной, своим учеником. И когда мы, после небольшого застолья, ударились в воспоминания, Елизавета Михайловна вдруг опять всплеснула руками, встала из-за стола и ушла в одну из комнат.
Вернулась она с обыкновенной школьной тетрадкой. Показала мне ее обложку и, улыбаясь, спросила: - Узнаешь? Я впился глазами в «паспорт» тетрадки и узнал свой ломкий, неровный почерк, которым я подписал свою тетрадку по русскому языку, если не ошибаюсь, за пятый класс!
Но это было еще не все. Елизавета Михайловна пролистала тетрадку и развернула ее ко мне выбранным местом. И я снова узнал и свой почерк, и свое сочинение «Как я провел лето», снабженное еще и моим же рисунком цветными карандашами. Этот мой «опус» был признан тогда лучшим по школе и вроде бы даже был представлен на районную олимпиаду.
- Как, вы его сохранили? - удивился я.
- Конечно, - просто сказала Елизавета Михайловна. - И не раз перечитывала. Хочешь, еще раз почитаю?
И Елизавета Михайловна при всех домочадцах, опять к необыкновенному моему удовольствию, зачитала мое сочинение о том, как я провел незабываемое лето 63-го или 64-го на зеленых лугах, на голубых озерах и на берегу Иртыша. Оно было наивным, то мое сочинение. Но от его простых слов, каких-то запоминающихся деталей, ряда точных и красочных оборотов веяло такой свежестью, перед глазами вставала такая яркая летняя картинка из моего детства, что мне захотелось попросить у Елизаветы Михайловны отдать мне эту мою тетрадку. Насовсем.
Но моя учительница так бережно держала ее в своих руках с длинными тонкими пальцами, которые в школе я нередко видел выпачканными мелом или чернилами, что я не посмел. Больше Елизавету Михайловну я не видел. Последние годы она жила со своей дочерью Валентиной в Ташкенте, где навсегда и упокоилась…
Колбасее была колбаса!
Чище реки и больше порядка,
В шесть утра на балконе зарядка,
И цветы на семейных трусах.
Колбасее была колбаса!
Толще женщины, дети и книжки,
На домах олимпийские мишки,
Марши, музыка, смех без конца.
Колбасее была колбаса!
Крепче мускулы, фильмы фильмее,
И дожди холодней и мокрее,
Серебристей на травах роса.
Колбасее была колбаса!
Перечислить всего не сумею,
Просто вспомнилось старое время,
Но другое сейчас на часах…
А ты когда-нибудь исчезнешь навсегда
И мне не будет больно и обидно
Во сне, я буду ехать в поездах
Менять вокзалы /это карма видно/.
Ты будешь проходить с другим лицом
Смотреть, как жизнь течет, меняя время
И даже средь толпы, задев плечом
Друг друга не узнав /неся то бремя/.
У проводницы, с ярким перстеньком
Спрошу, быть может видела когда-то
Достану фото /выцвевший альбом/
На нем не ты, и только экспонатом
Останутся лишь письма и стихи…
Пират наш был обычным, беспородным, но очень милым и добродушным чёрно-белым псом. Он исправно нёс свою службу по охране общественного порядка и коллективной безопасности, сидя на цепи у входа во двор. Хотя что там и от кого было караулить - в деревне у нас всегда было спокойно, никто ничего друг у друга не таскал. Полагалось иметь собаку на цепи, ну и держали. Так, на всякий случай.
Что Пират обладает если не интеллектом, то определённой сообразительностью, я понял ещё с той поры, когда увидел, как он подгребает к себе миску с варевом (мама специально для него готовила макаронные супы с мясными обрезками и мозговыми косточками).
Вот так она однажды вынесла ему полную миску собачьего харча и тут же ушла дальше хлопотать по хозяйству. И не обратила внимания на то, что Пиратова цепь зацепилась за торчащий из будки гвоздь и он никак не может дотянуться до своего обеда. Пират и так, и этак, уже и язык у него с обильно капающей слюной чуть ли не по самой земле метёт, а натянутая цепь никак не даёт подобраться к исходящей аппетитным парком миске. До неё оставалось сантиметров десять-пятнадцать, не больше.
Я уже было поспешил псу на помощь, но замер на месте при виде необычной картины: Пират снова до отказа натянул цепь, развернулся задом и, вытянув хвост, аккуратно подгрёб им миску к себе под морду!
Не поверив своим глазам, я снова вернул её на место. Пират даже взвыл от обиды, но тут же повторил манипуляцию с хвостом. Я захохотал на весь двор и, крепко взяв Пирата за уши, поцеловал его в мокрый нос. А когда он вылизал миску, принёс ему добавки.
Ничего не вернуть, ничего, мы пытались хоть раз?
Чтоб потом не жалеть о несделанном, локти кусая.
Ничего не вернуть, так, быть может, хотя бы сейчас
Будем жить, ни мгновенья не упуская.
Меня и брата моего Рината, когда он подрос и мы вместе ходили в школу, доставали гуси Ляйрихов, наших соседей, живших через дорогу.
Этих гусей Ляйрихов были, как мне тогда казалось, сотни. Вот где не идешь, как ни стараешься обойти их двор, один черт кто-то из этих больших и сердито шипящих птиц с большущими кусачими и горбатыми клювами вставал у тебя на пути.
И мы с братом удирали от них, не разбирая дороги, шлепая по лужам и влетая в коровьи лепешки. Потому что щипались гуси очень больно!
И когда, бывая у Сашки Ляйриха, моего тогдашнего дружбана, я видел, как поздней осенью тетя Эля ощипывает в сенцах забитых на зиму гусей, то радостно думал: все больше нас гонять будет некому!
Как бы не так: наступала весна, и у Ляйрихов опять был полон двор желтых и крупных, смешно ковыляющих гусят, которые к осени подрастали и гоняли нас с Ринатом с таким же азартом, как и их предшественники. Пока мы не съехали в другой дом, подальше от Ляйрихов, и стали ходить в школу другой дорогой…
А вас гуси в детстве не гоняли?
Как я любил купаться в детстве! Нет, и сейчас, конечно, люблю. Но в те свои пацанские годы часами не уходил домой с Иртыша или с пойменного озера Долгое.
Чаще всего мы купались на Долгом, длинном и узком озере. Камышовые невысокие стены озера прерывались специальными выемками для захода купальщиков в воду, а также намытыми ручьями песчаными мысами, с которых так клево было, разбежавшись и тупнув пятками в упругий податливый песок, с визгом плюхнуться в теплую воду.
Здесь не было течения, вода намного теплее, чем на Иртыше, да и окрестности куда живописнее - и ребятня в перерывах между купаниями любила полазить по заросшим склонам старого берега в зарослях черемухи, боярышника, джигиды (мы ее называли просто красная ягода), ежевики и полакомиться уже спелыми или только созревающими ягодами.
Это был наш счастливый детский мир в уголке практически девственной природы, в котором мы самозабвенно предавались разнообразным утехам: играли в прятки в береговых зарослях, в пятнашки на воде. Крики, визг и смех плещущихся в озере детей был слышен далеко окрест.
Замерзнув (какая бы вода ни была теплая, но от долгого пребывания в ней, подпитываемой ключами, тело начинало покрываться мурашками, а губы синеть), мы, стуча зубами, отогревались на солнышке тут же на песчано-глинистом берегу или повыше, на поросшей травой и кустарниками береговой террасе.
Вот сейчас вспоминаю то время и чувствую, как блаженная улыбка блуждает у меня на лице. Господи, как же мы были счастливы от того единения с природой! А все потому, считаю я, что не было у нас тогда, в начале 60-х, ни телевизоров в деревне, ни тем паче сегодняшних электронных штучек, которые сделали домоседами большую часть населения страны, включая и детей.
Удивительно, но родители никогда не боялись отпускать нас одних в эти длительные походы на лоно природы - наверное, потому что сами также выросли, без излишней опеки и надзора. Это называлось «расти как трава». И ничего ведь с нами не случалось! Ну, там разве что наступишь на колючку от боярышника или расшибешь большой палец на ноге об выступающий корень, когда шляешься по кустарникам - ходили-то почти всегда босиком, - а то и подерешься со сверстником, что, впрочем, случалось крайне редко.
Не помню случая, чтобы кто-то из моей деревни утонул в озере или на Иртыше. Чужих утопленников к нам по реке - да, прибивало, из стоящего выше по реке райцентра Иртышск, а чтобы свои - ни-ни! Правда, все же был один случай гибели нашего парнишки, связанный с водой. Но Серега не утонул, а неудачно нырнул и сломал себе шейные позвонки. И умер уже спустя полгода, после того, как несколько месяцев пролежал пластом сначала в больнице, а потом дома.
Но однажды на нашем таком всегда безопасном озере все же произошел более драматичный случай. В гости к своим родственникам на пару дней приехал из соседней Бобровки самый настоящий военный моряк, бывший в отпуске. И в компании троих или четверых наших взрослых парней он пришел купаться на Долгое. И мы, стайка разновозрастных ребятишек человек в десять, находившихся в это время здесь, смотрели на него, раскрыв рты.
А там было на что смотреть. Моряк был, как ему полагается, в черных расклешенных брюках и белой форменной тужурке с блестящими эмалевыми значками на груди, с откинутым на спину белым воротником с синими полосками и маленькими золочеными якорьками на углах.
Из-под сбитой набок бескозырки выбивался небольшой такой, задиристый светловолосый чуб, из-под которого на белый свет бойком смотрели дерзкие, с прищуром, серые глаза.
В общем, красавец, каких мы еще не видели. Наши-то парни большей частью почему-то служили в стройбате да в танковых войсках, ну еще в автобате. На флот же почти никто не попадал, за редким исключением. Потому-то мы во все глаза смотрели на этого славного морячка.
Он шел, слегка пошатываясь и нарочито широко расставляя ноги, время от времени лихо сплевывая сквозь зубы, и я тогда с восторгом подумал: «Вот так же он ходит по палубе своего корабля, когда море штормит, и плевать ему на все!».
Разгоряченные жаркой погодой и выпивкой, парни эти тоже решили искупаться и, пересмеиваясь, стали раздеваться, но не у самой воды, как мы, а на террасе, метра на полтора выше берега.
Морячок тот неторопливо разулся, снял с себя и аккуратно сложил на траву парадную форменку и остался в обтягивающих трусах - плавках, которых мы, деревенские, тогда практически не видели.
Пацаны, да и взрослые, все как один купались обычно в черных сатиновых трусах. Они при нырянии норовили слетать с нас, обнажая бледные незагорелые задницы, и оставшись на воде, медленно тонули. И если вовремя их не перехватить, потом приходилось нырять и искать эти чертовы трусы с расхлябанными резинками на дне.
Особым шиком среди пацанов считалось, нырнув, доплыть под водой до противоположного берега озера - это где-то метров двадцать, наверное (Долгое не случайно так называется, оно длинное и узкое, как речка). Это удавалось не многим даже из взрослых. Потому, видимо, и крикнул матросу мой сосед Ванька Рассохин:
-Дяденька моряк, а ты сможешь перенырнуть озеро?
- Мой братан? Да он туда и обратно перенырнет ! Да же, Мишаня? - опережая флотского гостя, радостно ответил за него Сашка Кубышев - двоюродный брат Сашки, на вид на пару-тройку лет постарше).
- Этот ваш лягушатник-то? - оскорбил наше любимое озеро и сплюнул себе уже под босые ноги сразу же разонравившийся мне моряк. Понятно, что он был под градусом, но в любом случае, подумалось мне, ему следовало бы вести себя поскромнее.
- А ну, разойдись, мелкота!
И моряк, бегом спустившись с террасы, сильно оттолкнулся от берега и, подпрыгнув и вытянув перед собой руки, красиво вошел в озеро.
Вот в зеленоватой воде мелькнули его бледные подошвы, болтанулись пару раз, и моряк исчез из виду. Уже утихло поднятое его прыжком волнение на воде, а его все не было видно.
Мы во все глаза смотрели на искрящуюся под ярким июльским солнцем зеркальную гладь Долгого, на зеленую стену камышей на противоположной стороне, и ждали, где же Мишаня вынырнет: там или пойдет под водой обратно к нашему берегу? А его все нет и нет.
- Братка, - вдруг дрогнувшим голосом и пока негромко позвал своего родственника Сашка Кубышев, и мы все невольно обернулись к нему - столько тревоги и страха объявилось в этом несмелом зове. - А ну, выныривай, братка!
Он, уже тоже раздевшийся и оставшийся в широких семейных трусах, спотыкаясь, спускался с террасы по крутой, вытоптанной в сером грунте нашими босыми ногами, тропинке к берегу. Братки же его все не было и не было.
И тогда Сашка как-то гнусаво завыл и бросился в воду. За ним торопливо последовали другие парни постарше, и начали плавать по озеру и время от времени нырять в поисках занырнувшего моряка.
Долгое - оно совсем неглубокое. Ну, метра два, может, три в самом глубоком месте. Во всяком случае, я, тогда двенадцатилетний пацан, опустившись в любом его месте на дно солдатиком, кончиками пальцев ног запросто доставал до илистого, холодного дня.
Так что вскоре, минут через десять беспрерывного ныряния, кто-то из ищущих моряка парней вынырнул и, отплевываясь, сдавленным голосом сообщил:
- Есть! Он здесь лежит…
К нему - а это гиблое место оказалось всего метрах в пяти-семи от берега, - тут же подплыли остальные члены «поисковой группы», и нырнув вместе по команде: «Три, четыре!», они в несколько пар рук подхватили со дна утонувшего парня и, бултыхая ногами и шумно фыркая, «сплавили» его к берегу. И дальше уже по мелководью поволокли на сушу бледное тело с безжизненно откинувшейся головой с плотно зажмуренными глазами, с черной дыркой открытого рта на синюшном лице.
Это выглядело так страшно, что все дети, кто был на берегу, с криками и ревом разбежались кто куда, лишь бы подальше от этого жуткого места. Мы даже в дурном сне не могли себе представить, что наше такое уютное и ласковое озеро, в котором десятилетиями, а то и сотнями лет, плескались многие поколения деревенских ребятишек, оказалось способно отнять чью-то жизнь.
Я тоже взлетел на прибрежную террасу, чтобы вскарабкаться по крутому песчаному взвозу наверх и учесать домой. Но жгучее любопытство, пересиливающее страх, остановило меня, и еще несколько пацанов примерно моего возраста.
Я притормозил у пышного куста крушины, растущего на самом краю террасы, обернулся назад. Моряк Мишаня уже лежал на берегу, широко раскинув руки и ноги, в окружении обступивших его парней. Все они молчали, только громко всхлипывал его брат Сашка, и как-то по бабьи причитал:
- Что я теперь скажу тете Зине, а, пацаны? Как же так, а?
Так же ярко светило над нами солнце, на террасе над цветущими травами порхали разноцветные бабочки, в кустарниках щебетали птахи. Все это только что видел и приехавший к нам в деревню в гости моряк Мишаня.
Вон там он стоял, сложив свое щегольское морское обмундирование у разлапистого кустика солода, и улыбался. А спустя всего несколько минут его не стало… Как такое могло произойти с ним в крохотном озерке, в котором днями напролет бултыхается всякая пузатая мелочь и чувствует себя в воде как дома, а он, самый настоящий боевой моряк, взял вот, да захлебнулся?
Уже позже выяснилось, что с Мишаней злую шутку сыграла обильная выпивка накануне, жаркая погода и не совсем его крепкое, хоть и молодое, сердце. Оно у него остановилось от резкого перепада температур, когда он нырнул в озеро, которое на глубине оставалось достаточно прохладным из-за питающих его ключей и родников.
Потом за моряком пригнали мотоцикл «Урал», погрузили его в коляску, накрыли сверху тентом, и отвезли домой, в Бобровку, до которой от нашей деревни было всего двенадцать километров. Там его, на малой родине, и захоронили.
А на Долгом, вернее, в том месте, где утонул моряк Мишаня - оно называлось Две лесинки, - пару дней с перепугу вообще никто не купался, ни взрослые, ни дети. Но потом ребятня снова потянулась сюда - стояли последние жаркие, уже августовские дни, и нам не хотелось терять их даром.
Поначалу все как-то сторожились и обходили, вернее - оплывали стороной то место, откуда со дна достали утопшего моряка. Но время и свойственная детству беззаботность очень быстро стерли из нашей памяти и тот злосчастный день, и самого бедолагу моряка. Долгое снова стало для нас любимым местом летних утех. Купаются в нем мои односельчане и по сей день.
А бедный Мишаня так и остался единственным утопленником в обозримой истории нашего села. Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить!..
Жена Михалыча с сыном уехали на новогодние каникулы в город к родственникам. И оставили Михалыча на хозяйстве одного. На целых две недели! Правда, с живущим у них дома беленьким кроликом Клёпой.
Ну, а что, Михалыч - человек вполне благонадежный, и его можно оставлять одного. Но вот куда ж деваться от окружения? Так что где-то через пару дней тотального воздержания Михалыч все-таки позволил себе немного расслабиться. С соседом Аркадием, чтобы ему пусто было.
В общем, просыпается Михалыч рано утром на диване. На одной ноге носок, на другой тапок на босу ногу, голова гудит, сердце обмирает. Короче, все как полагается. И вдобавок еще он услышал какие-то шлепающие звуки. Повернул Михалыч голову и обомлел: с пола на него, изредка моргая красными глазами, внимательно смотрело какое-то черное существо. При этом оно воняло чем-то паленым, и с него на пол с тихим шорохом сыпалась сажа.
«Чертенок! - с ужасом подумал Михалыч. - За мной, из самого пекла! Мама, роди меня обратно!». В общем, кондратий был уже рядышком, когда Михалыч все же вдруг разглядел, что у чертенка этого на голове не рожки, а уши. Лопушистые, точь в точь, как у их Клёпы. О боже! Так это чудо-юдо - действительно Клёпа! Но в каком виде? Его некогда белоснежная шубка была покрыта копотью и сажей, и весь пол и палас были также испещрены черными следами от кроличьих лапок.
И чем дальше Михалыч просыпался, тем очевидней и ужасней становились масштабы, содеянного оставшимся на свободе ушастым монстром по имени Клёпа. Похоже, он беспредельничал тут весь вечер и всю ночь. А ведь Михалыч выпустил кролика погулять только на полчасика, пока Аркаша ходит в магазин. И вот итог: Клёпа оборвал обои по всему периметру квартиры, где только мог достать. Кроме того, пол был сплошь усыпан кроличьими катышками.
Ну, а черным Клёпа стал потому, что на кухне осталась открытой дверца печи - туда курил Аркаша (сам-то Михалыч бросил). А когда они, «набравшись», разбрелись - Михалыч к себе на диван, Аркаша к себе домой, - оставшийся на свободе Клёпа припрыгал на кухню. А кролики на свободе, как известно, живут в норах. Вот и Клёпа решил поселиться в свободной «норе». Однако, вымазавшись в копоти и нанюхавшись табачного перегара, раздумал жить в печке. Ну, а что он сотворил потом с досады в квартире, вы уже знаете.
Все, что успел сделать Михалыч дома к возвращению жены и сына - это подмести пол и выстирать кролика. И это купание свирепого ушастого зверя по имени Клёпа стоило Михалычу порванной в клочья футболки, нескольких глубоких царапин на животе и в кровь искусанных пальцев.
Но был и свой прок от того происшествия: Михалыч наконец-то сделал дома ремонт, о чем его давно просила жена. За что спасибо кролику Клёпе!
Во все времена в лихую для нашей страны годину рядом со взрослыми защитниками Отечества старались встать с оружием в руках - и у них это получалось!, - и подростки. Вот об одном таком юном герое, Володе Львове, с которым я познакомился в его уже зрелые годы в Эвенкии, и хочу сегодня рассказать.
Родом из Торопца
Есть в Тверской (Калининской) области древний город Торопец. Здесь с 13 века существовала крепость, стоящая на западной границе Смоленского княжества. Вся история Торопца связана с бесчисленными отражениями нашествий литовцев, поляков, шведов, германцев, других захватчиков. Поэтому торопчане или, как их раньше называли, кривичи, из поколения и поколение воспитывались в духе воинских традиций, готовности всегда дать отпор незваным гостям.
В роду у Львовых все мужчины, что прадеды, что деды, а также отец Володи, братья - все в свое время стояли под ружьем, участвовали и в русско-турецких кампаниях, в первой империалистической и последующих войнах. Не один из этого рода сложил свою голову или получил увечье. В 1941 году настала очередь встать в ряды защитников Родины и юному, пятнадцатилетнему Володе.
Когда Молотов выступил по радио с известием о нападении на СССР гитлеровской Германии, почти все мужское население Торопца пришло в движение: кто добровольно отправился в военкомат, кто уже с повесткой.
Дядя Володи - Василий Николаевич, был призван на сборы из запаса еще 18 июня. И в первый же день войны лагерь запасников попал под жестокую бомбежку. Люди, не успевшие даже надеть обмундирование, практически все погибли. В родной Торопец вернулись только двое из них. А вот отец Володи - Иван Николаевич, - воевал в армии Катукова, был ранен, контужен, но вернулся домой с Победой и дожил почти до ста лет!
На фронт - босиком
Но вернемся в тот грозовой 41-й год. Когда все старшие мужчины из семьи Львовых ушли на фронт, то что же оставалось делать Володе? Он себя к службе в армии готовил с детских лет, даже в школу ходил во всем военном, перешитом на его рост, включая шинель вместо пальто.
Впрочем, не он один так ходил - жили в те годы торопчане скромно, носили что подвернется, а обмундирование красноармейское в их городке было доступным - здесь стоял гарнизон, в котором и служил отец Володи.
Володя, и с ним еще парнишек пятнадцать, все непризывного возраста, собрались и отправились в военкомат. Их оттуда, конечно, поперли - «Без вас обойдемся, вам еще подрасти надо!».
Тогда Володя сбежал из дома и прибился к стоящим на окраине Торопца артиллеристам, выдав себя за сироту. И удивительное дело - его не прогнали. Шустрый пацан (невысокий, босой,) глянулся командиру 2 батареи 1 дивизиона 501 гаубичного полка.
Володе нашлось дело как коноводу. Парень понравился теперь уже всем батарейцам - своей исполнительностью, дисциплинированностью. Новому бойцу и любимцу батареи даже справили не обычные кирзовые, а яловые сапоги.
У Володи появилась персональная лошадь для верховой езды, в обозе он нашел бесхозную винтовку - мосинскую трехлинейную, и хотя ростом юный солдатик был меньше своего грозного оружия с тускло поблескивающим трехгранным штыком сантиметров на десять, вид у него был довольно бравый.
В обязанности Володи Львова поначалу входили преимущественно хозяйственные работы: заготовка кормов для лошадей - а их на батарее было не менее сорока (120-миллиметровые гаубицы с зарядными ящиками - довольно тяжелые агрегаты, потому каждое орудие тащили по восемь лошадей); также заготовка продовольствия для батареи, за которым он ездил на повозке вместе со старшиной по окрестным селам.
Разведка
Но не обошлось и без участия в боевых действиях. Под Великими Луками наши войска, что там были, после кровопролитных сражений попали во вражеское окружение. Беспрерывные бомбежки, танковые атаки мало что оставили от 501 артиллерийского полка. Гибли люди, гибли лошади, в железный лом превращались пушки.
Батарейцы рискнули отправить Володю Львова в разведку в деревню Михальки, к которой вышли остатки наших окруженных войск. Надо было пойти и разузнать, есть ли там немцы. Сняли с него шинельку, гимнастерку, оставили в майке да гражданских штанах, найденных в одной из повозок. При виде этого щуплого подростка вряд ли кто мог заподозрить в нем разведчика.
Володя выбрался из оврага, в котором затаились бойцы, и пошел в деревню. Немцы туда уже втягивались. Одному из них понравились сапоги на ногах парнишки, стоящего в кучке сельчан на обочине дороги. Жестами, окриками «Вэк, вэк!» он приказал Володе снять сапоги.
Парнишке очень жалко было расставаться со своей такой классной обувкой, и он, отрицательно мотая головой, попятился назад. Тогда немец что-то проорал, подскочил к нему и двинул кулаком в глаз. А много ли щуплому парнишке надо?
Очнулся он, уже лежащим на земле, сапог на нем не было. Но они валялись рядом. Какая-то сердобольная бабка, заведшая его к себе в избу и сделавшая примочку к ушибленному месту, пояснила, что на того немца наорал другой, видимо, по чину постарше, отнял у него сапоги и бросил к ногам потерявшего сознание мальца. Так Володя и вернулся из разведки: в спасенных яловых сапогах, со сведениями о наличии немцев. И с огромным фингалом.
Уходящие на восток наши потрепанные войска не стали выходить на занятые немцами Михальки и двинулись дальше по длинному оврагу, перешедшему в более пологий лог. Немцы их заметили,
бросили туда ганки и вдребезги разбили остатки наших войск. А их в том злосчастном логе скопились не сотни, а тысячи - из остатков разных подразделений. Многих убили, но еще больше взяли в плен.
В оккупации
Легко раненному в руку и голову, Володе удалось схорониться в кустах. На этом его служба в артиллерии, можно сказать, закончилась. Он стал пробираться к себе домой, в Торопец. Проделав путь длиной в километров 80, обнаружил свой дом пустым. Только в одной из комнат нашел деда.
Торопец был уже занят немцами.
- Все наши вакуировались, - сообщил дед. - Тебя ждали, ждали, когда объявишь, да без тебя уехали. А я остался,, мне какая разница, где помирать? Лучше уж дома…
Володя то с дедом жил, то у соседей, у которых хоть поесть что было. А потом и мама его с младшими детьми и другими родственниками вернулась. Оказывается, поезда уже не ходили, и они пешком побрели с толпой беженцев на восток. Да только куда ни ткнутся - везде уже немцы хозяйничают. Тогда мама и решила вернуться домой.
Она отругала старшего сына за такую длительную отлучку - домочадцы уж и не знали, что думать. Не дай Бог, сгинул где от шальной или злонамеренной пули, тогда ж это запросто было. Володя уже не стал рассказывать матери, что успел за эти несколько недель повоевать.
И зажили они в условиях оккупации, когда и голодно было, и холодно, и боязно. Володя все больше пропадал на улице со своими сверстниками. Их было пять или шесть пацанов, объявившим фрицам свою, малую войну.
Пацанская война
Они могли украдкой подсыпать немцам на кухне песок в варево, толченого стекла в корм их лошадям, а то и кабель перерезать. Конечно, большого вреда немцам это не приносило. Но хотя бы беспокоило. А как-то пацаны раздобыли взрывчатку и хотели взорвать мост через реку Торопу. Но тут Володе Львову пришлось срочно бежать из города.
Полицай Федоров Василий Федорович невзначай увидел, как он перерезал телефонный провод Увидеть-то увидел, да не уверен был, что это именно Володя Львов, которого он знал. Полицай подслеповатым был, всегда ходил в каких-то синих очках. И потому он срочно пошел ко Львовым с таким расчетом, что если парня дома нет, то это именно он и совершил диверсию. И останется только дождаться его возвращения.
Но Володя был резвее и знал путь к себе домой более короткий, чем по улицам. Когда полицай Федоров пришел ко Львовым, Володя, как ни в чем не бывало рубил во дворе хворост для домашней печи.
Полицай долго и с подозрением смотрел Володю, казалось, вот-вот начнет его обнюхивать.
Но он просто зло закричал:
- Это ты был, я знаю! А ну, пойдем в комендатуру, повесить тебя надо за такие вредительские дела.
Ну, тут мать и дед Володи накинулись на полицая: «Ты его с кем-то перепутал, Вовка сегодня никуда еще со двора не выходил…» Так и отбили свое непутевое чадо от насевшего полицая.
Предатели от кары не ушли
Володин дедушка хорошо знал этого Федорова, они до войны в одном гараже сторожами работали. Иван Дмитриевич еще тогда, когда Федоров только собрался в полицию идти, отговаривал его: «Смотри, Василий Федорович, как бы не пожалел потом».
И ведь точно, когда наши пришли, Федоров прибежал к деду: «Иван Дмитриевич, заступись, скажи нашим, что я вреда никому не делал. Вон и внука твоего не тронул тогда, помнишь? А ведь было за что, я точно видел, как он телефонный провод перерезал». На что дед ему сказал: «Я тебя предупреждал? Так что иди с Богом, а я тебя перекрещу». И перекрестил его, понуро уходящего с их двора, в спину.
Федоров какое-то время скрывался по тайным местам в городе, но его выследили - многие ведь знали в небольшом Торопце, что служил он в полиции. А Федоров, когда за ним пришли, стал убегать. Ну и красноармеец, который за ним гнался, ударил его прикладом по голове, чтобы остановить. Да насмерть.
А самым главным полицаем в Торопце служил бывший начальник паспортного стола Васильев. Как он ни прислуживал немцам, они его с собой не забрали, когда уходили из города под натиском Красной Армии. Ну, а когда наши пришли, Васильева этого повесили. Ни один предатель не миновал своей кары.
Но это я немного забежал вперед. После того случая, когда полицай Федоров заподозрил Володю Львова во вредительстве немцам, за парнишкой был установлен негласный надзор. Володя это почувствовал и бежал из города. С ним ушла и его двоюродная сестра Анна - она приглянулась одному немецкому офицеру, тот стал приставать самым наглым образом и схлопотал от разгневанной девушки пощечину.
Брат и сестра скитались по соседним деревням, прятались у родственников, которых, к счастью, у них в этих местах было много. Вернулись в город уже после того, как немцев выбили.
А теперь - в партизаны!
Объявился и их сосед, Володя Степин, с винтовкой на плече. Сказал, что записался в партизаны. Назвал загоревшемуся тезке и адрес, куда можно обратиться: в разместившийся с приходом наших войск в Торопце 4-й отдел НКВД по Калининской области.
Отдел этот специализировался на организации партизанского движения в тылу врага, диверсионной деятельности. Начальник подполковник Котлов выслушал явившегося к нему паренька, порасспрашивал, где и чем он занимался в последнее время, и сказал: «Запишем тебя в истребительный батальон. Если знаешь еще кого-то из надежных ребят, приводи».
Месяц новоявленных истребителей учили разным премудростям диверсионной деятельности, а потом первую группу отправили в тыл врага, за сбором разведданных.
Сначала ушли 6 человек, потом, после успешного выполнения задания, еще 11. Самая большая группа, вместе с которой Володя участвовал в рейде по вражеским тылам, состояла из 40 истребителей, парней и девчат.
Что они там делали, за линией фронта? Подрывали мосты, железнодорожные пути, выводили из строя связь, нападали на небольшие вражеские гарнизоны. Естественно, это доставляло немцам немало хлопот. И они всеми силами и средствами пытались найти эти диверсионные летучие отряды их и уничтожить.
Не было ни одного выхода в тыл врага, чтобы группы возвращались назад благополучно, без потерь. Но поставленные командованием задачи юные партизаны-диверсанты с честью выполняли: не давали немцам и их пособникам спокойной жизни, отвлекали на себя значительные неприятельские силы.
Так прошли 1942 и 1943 годы. В январе 43-го Львов вступил в комсомол и как бесценную реликвию, как главный документ своей жизни многие годы, практически до кона дней своих, хранил комсомольский билет, за 15 349 596, выданный
Первая медаль
В том же 1943 году приказом начальника Центрального штаба партизанского движения 3/н от 16 февраля 1943 года «…за доблесть и мужество, проявленные в борьбе против немецко-фашистских захватчиков» был награжден медалью «Партизану Отечественной войны» II степени. В дальнейшей его жизни были и другие награды, но эта для Владимира Львова была самой памятной и дорогой.
Что же было потом? Немцев гнали все дальше и дальше, на освобожденных территориях Калининщины и Псковщины партизанам больше делать было уже нечего. Взрослые влились в регулярные части Красной Армии и пошли с ними на запад, за Победой.
А мальчишкам и девчонкам, вчерашним участникам партизанского движения, надо было привыкать к мирной жизни, а главное - учиться, чтобы встать на место тех, кто ушел на фронт и не вернулся.
У Володи была давняя мечта - стать летчиком. Вот с этим он и пришел в свой 4-й отдел НКВД, посверкивая новенькой медалью: «Раз мне дальше воевать нельзя, дайте направление в летное училище, летать хочу!»
На крыльях мечты
После окончания школы младших авиационных специалистов Львов был направлен для прохождения дальнейшей службы в Австрию, где и летал. Правда, не пилотом, а стрелком-ра-дистом.
Потом была служба в ЛИИ (Летно-исследовательский институт, г. Жуковский) ВВС, где испытывались различные типы самолетов, и должность у Владимира Львова, соответственно, называлась, воздушный стрелок-радист-испытатель. Всякое приходилось испытывать, и не только на самолетах, но и на себе: и горели в воздухе, и падали. И гибли, конечно, при этом.
Но ко Львову судьба была благосклонна, он уцелел на этой опасной службе и продолжил учебу. И в конце концов, добился своего: после окончания Балашовского авиационного училища сам стал пилотом, учил летать и других, поскольку его оставили в училище летчиком-инструктором.
Впоследствии судьба распорядилась так, что Владимир Иванович после завершения военной службы работал в заполярной авиации, участвовал в становлении и развитии Туринского авиапредприятия в Эвенкии. А еще он в это же время умудрился получить юридическое образование на юрфаке МГУ.
Сделал все, как надо!
После выхода на пенсию майор запаса Владимир Львов нашел новое призвание-воспитание подрастающего поколения. Был военруком в Туринской школе-интернате и Туринской средней школе, преподавал в вечерней школе рабочей молодежи.
Занимаясь обучением и воспитанием чужих детей, Владимир Иванович, конечно же, не забывал и о своих собственных. Его сыновья, Александр и Николай, как и отец, стали военными авиаторами.
Очень хотелось бы закончить этот очерк на мажорной ноте - что вот, дожил ветеран до сегодняшних дней и в будущем году будет праздновать 70-летие Великой Победы, в достижение которой и он, совсем тогда еще пацан, внес свой вклад.
Однако 70 лет по нынешним меркам - это целый жизненный срок! Многие мужчины у нас, к сожалению, просто столько не живут. Конечно, Владимир Иванович прожил довольно большую и, можно сказать счастливую жизнь. Но до сегодняшних дней он, увы, не дожил, как и многие другие ветераны Великой Отечественной войны.
Да, громких подвигов Владимир Львов не совершил. Но все, что положено настоящему мужчине, он сделал: и Родину защитил совсем в юном возрасте, и в мирное время достойно ей послужил, и замечательное потомство после себя оставил. За что ему честь и вечная память! Дай Бог каждому так прожить…
1
…Целый день я мастерил себе два закида на стерлядь, каждый длиной по полста метров. И это еще не особенно длинная снасть. У нас деревне взрослые мужики умело забрасывают закида и по семьдесят, и по восемьдесят метров! А то, что короче, мы называли закидушками.
Задача такой снасти - доставить крючки с насаженными на них червяками до «ходовой» Иртыша, то есть до самой стремнины реки, где наибольшие течение и глубина. Туда, где и любит обитать стерлядь, а то и осетр. Да и мелюзги всякой, которая любит безнаказанно обгладывать наживку, там нет.
Стерлядь самая странная рыба, какая есть в Иртыше (и не только там, конечно, но сейчас речь идет об Иртыше). Остроносая, с плоским ртом в низу треугольной головы, обрамленным жгутиками коротеньких усов, с веретенообразным и жесткокожным ребристым телом, ограненным несколькими рядов костистых шипов и наростов, с акульим хвостом, она для непривычного глаза выглядит отталкивающе.
Но для настоящего рыбака эта самая древняя страховидная рыба и самая желанная. Ее у нас еще называют «красновиной». Хотя мясо у «красновины» вообще-то желтоватое от жира и совершенно бескостное, держащееся на хрящиках.
Горячая и ароматная уха из стерляди, с плавающими на поверхности юшки янтарными кружочками жира, бесподобна, а разваренное очень мясо нежно и буквально тает во рту. Только что выловленную стерлядь можно есть и прямо на берегу. Ее распластывают, присаливают, дают постоять минут десять-пятнадцать, и затем впиваются в сочную мясистую плоть зубами, стараясь при этом не поранить губы и щеки не срезанными с кожи шипами.
Раньше стерляди на Иртыше, говорят, было завались. Она ловилась даже на простые удочки. Но когда аппетиты и рыболовецкие возможности живущих на реке людей, особенно с появлением моторных лодок и наплавных сетей, стали расти, стерляди стало куда меньше, и кучковалась она теперь как можно дальше от берега.
2
В шестидесятые годы, о которых идет речь, «красновина» на закида еще шла. Главное, надо было уметь как можно дальше закинуть эту снасть от берега.
Мне тринадцать, и я уже умею забрасывать закид - многметровую леску со свинцовым грузом на конце и привязанными повыше от него, на равном расстоянии друг от друга, четырьмя-пятью крючками на длинных поводках.
В моей практике сначала это была двадцатиметровая, потом тридцатиметровая закидушки. Но до стерлядей они, похоже, так и не доставали. Я ловил на закидушку крупных ельцов, окуней, случалось - и подъязков. Однако стерлядки мне так и не попалось - ни одной, даже самого маленького «карандаша», как называли у нас мелочь «красновины».
Но вот я выпросил у матери денег с получки на леску, купил ее аж стометровую бухту, и целый день просидел на на полу в горнице. Аккуратно размотал эту бухту, разделил пополам, перемотал уже на две деревянные плашки с V-ными выпилами на торцах, оснастил грузилами, вылитыми в ложке, поводками с крючками и поперечными палочками-хватами в метре высоты от грузил, чтобы удобно было, раскрутив утяжеленный грузилом конец лески, послать ее в реку, туда, где по дну ползают стерляди, нащупывающие своими усиками всякую живность и хватающие ее своими плоскими ртами, оснащенными не зубами, а хрящеватыми терками.
Черви у меня уже были - накопал накануне за огородами целую банку. Стерлядь лучше всего, конечно, ловится на «бормыша» - так у нас называют белесых ракообразных личинок бабочки-однодневки, живущих в глинистых норках под водой. Но тельца этих бормышей очень нежные, и при ударе крючков о воду в процессе закидывания донки просто слетают с них.
А вот на перетяг бормыши годятся как нельзя лучше, так как эта снасть, можно сказать, стационарная, однажды установленная, она «работает» все лето. И ведь кто-то же придумал ее! Берется бухта проволоки с пресс-подборщика, выжигается в костре, чтобы была мягче. От нее, уже выжженной, отмеряется метров сто-сто пятьдесят, на берегу вбивается кол, к которому привязывается один конец проволоки, с оставшимся мотком будущий браконьер (а эта снасть признана браконьерской, хотя и куда щадящей, чем перемет - от берега до берега, с острыми самодельными крючьями), садится в лодку с напарником, и они быстро плывут наискосок по отношению к течению, одновременно разматывая проволоку.
Когда почти вся проволока размотана и натянута, к концу ее привязывают тяжелый груз, обычно пару-тройку башмаков от гусеницы трактора, и сбрасывают в воду. Пока напарники возвращаются обратно, готовят к навязке на перетяг с пару десятков поводков с крючками, тяжелый груз в это время уже основательно просаживается в илистое дно реки, и перетяг таким образом оказывается закреплен намертво.
Остается, сидя на корме лодке и подтягиваясь руками за проволоку, навязать поводки с уже наживленным на крючки бормышами через каждые несколько метров, осторожно опустить натянутую течением и гудящую, как гитарная струна, проволоку в воду, и плыть на берег, да ждать - или ловить в это время на удочки и закидушки мелкую рыбку, или отправляться домой и заниматься своими делами.
Перетяги, как правило, наживляются на ночь и проверяются рано утром. Ну и днем снасть можно зарядить пару-тройку раз, хотя надо при этом опасаться инспекторов рыбнадзора - они нередко наезжают на своих моторках из соседнего, всего в пяти километрах, райцентра Иртышск, или из своего - Железинки, та правда, подальше, по реке все тридцать километров.
Это рыбной ловлей назвать, в общем-то нельзя - ты не видишь и не чувствуешь, как клюет и садится на крючок стерлядь. Попавшись, она обычно ведет себя вполне спокойно и с крючка, как правило, не срывается. Так что лишь остается сесть в лодку, и подтягиваясь по проволоке, снимать улов - если он, конечно есть. Но обычно есть. За ночь на перетяг может «сесть» от одной-двух до десятка стерлядок, а то и осетров (они тогда еще тоже водились в Иртыше).
За день можно поймать, таким образом, килограммов восемь-десять ценной рыбы, и оставив что-то себе, еще и торгануть. А наплавной сетью так вообще можно вытянуть из реки за несколько тоней уже десятки килограммов «красновины»!
3
Но у меня не было ни сетки, ни перетяга, лодки тоже не было. Так что я тогда, даже если бы и захотел, побраконьерничать бы не смог.
И я честно решил сам наловить на мамкин день рождения стерлядок. Я уже и так довольно знатный добытчик в нашей семье - заразившись от отца рыбалкой, я часами мог торчать все лето на пойменных озерах или на Иртыше, вылавливая щук на жерлицы, таская на самодельные удочки с ивовыми удилищами окушков и чебачков. Но стерлядь еще не ловил. И вот настал мой час, вернее, ее, стерляди!
Вооруженный двумя пятидесятиметровыми закидами и донной удочкой (чтобы между делом ловить еще и всякую рыбную мелочь вроде ельцов, сорог, пескарей и окуней), я ранним-ранним июльским утром, когда еще и солнце не выкатилось из-за ивовой рощи на восточной стороне Иртыша, где в тумане плавала верхушка Иртышского элеватора, отправился, позевывая, в сторону Коровьего взвоза.
Миновав еще спящее село с лениво побрехивающими во дворах собаками, но уже задорно орущими петухами, я спустился мимо длинной полосы огородов по гладко утоптанной тропинке под яр.
Там, за Коровьим спуском (сюда пастухи пригоняли на водопой совхозных коров, выпасаемых неподалеку в степи), на берегу уже маячили несколько фигурок рыбаков. Одним из них оказался отец моей одноклассницы дядя Коля Анисин. Он приехал на своем газончике, который оставил перед Коровьим спуском, и сейчас сидел на коряге у воды и покуривал, отгоняя табачный дым от загорелого лица.
Дядя Коля тоже был заядлый рыбак, но я никогда не видел его с удочкой. Он ловил только стерлядей. Вот и сейчас справа и слева от него виднелись сразу четыре или пять закидов с глиняными «кивками», прикрепленными к провисшей над водой леской, перекинутой через воткнутые в песчано-илистый берег рогатины. И дядя Коля внимательно за ними наблюдал, переводя взгляд с одного на другой. Но кивки висели неподвижно.
Дальше, на Белых камнях, торчали две маленькие фигурки кого-то из наших пацанов, но те были с донными удочками - было видно, как они время от времени суматошливо взмахивают над головой удилищами, выдергивая серебристых чебачков.
4
Я решил далеко от дяди Коли не уходить - это место заведомо было стерляжье, здесь, на береговой ровной полосе протяженностью метров в двести-триста под крутым яром всегда ставились закида. А дальше берег был усыпан обломками известняка, гальки, и закида разматывать было неудобно - леска обязательно за что-нибудь цеплялась.
Проходя мимо дяди Коли, я учтиво поздоровался с ним. И остолбенел: у ног дяди Коли, в воде на проволочном кукане, конец которого был прикручен к воткнутой в землю палке, лениво шевелили хвостами и плавниками, тесно прижавшиеся друг к дружке своими ошипованными боками, остроносые и крупные, под килограмм и более, стерлядки, и один плотный, с более тупым носом, «карыш» - осетренок килограмма на полтора.
- Так вы с ночи здесь сидите, дядя Коля? - севшим от острой зависти голосом спросил я. Дядя Коля хмыкнул:
- Да ну, буду я еще тут ночь торчать! Вот пару часов назад приехал, и самый клев застал…
Пару часов назад… Это что, мне надо было бы в три часа вставать? ! Да ни за что! Мама в пять-то меня едва растолкала.
Это она на днях обмолвилась, что соскучилась по стерляжьей ухе и хотела бы прикупить рыбки у нашего известного деревенского браконьера Гришки Качургина (тот ловил красновину наплавной сетью на моторной лодке и продавал ее), но я гордо заявил мамке, что сам наловлю.
И вот я на берегу, стою и капаю слюной над чужим уловом. Надо было и мне не два, а три или четерые закида смастерить! Глядишь, тоже бы наловил такую же ораву красновины. А карыш-то, карыш каков! Чисто водный динозавр!
Взяв, наконец, себя в руки, я быстро прошагал мимо дядиколиных снастей, но далеко отходить не стал, так, метров на двадцать, и стал было выкладывать из своего трехлитрового бидончика закида (для стерлядей у меня в кармане был припасен кукан, только из шпагата). Но дядя Коля заворчал, что я могу перехлестнуть его крайний закид, и я нехотя отодвинулся еще на десяток метров.
Размотал первый закид, воткнул планку в землю, для верности вдавив ее еще и каблуком башмака, насадил на крючки (у меня их было по три на каждом закиде) червей, взялся за поперечный захват и, медленно, с небольшим ускорением раскрутив по вертикальной орбите грузило, и на четвертом или пятом обороте послал его над водой и немного вверх в намеченном направлении.
И сам удивился, как, стремительно унося за собой распрямляющиеся витки лески, грузило точно булькнуло в воду с нужным мне отклонением поперек течения. И пока тяжелый свинец не лег на дно, натягивающуюся леску сносило и сносило. Наконец, она натянулась до конца и легла окончательно почти поперек реки и чуть наискосок.
Я хлопотливо воткнул впереди планки одну из принесенных с собой рогатин, приподнял и навесил на ее развилку. Потом разгреб на берегу песок, добрался до влажной и тугой глины, выколупал приличный кусок, немного смочил его и хорошенько размял для пластичности, налепил на протянувшуюся над водой леску. Она тут же провисла под весом кивка.
Теперь, если начнет клевать, я сразу увижу - кивок будет дергаться, подниматься или опускаться. Конечно, я тогда уже знал, что есть специальные звоночки для этого дела. Но у нас в сельском магазине их не было, к нам и леску-то и крючки редко завозили. Так что все рыбаки у нас обычно использовали этот дедовский способ.
5
Дядя Коля, время от времени поглядывающий в мою сторону, поймал мой взгляд, и с улыбкой, одобрительно оттопырил большой палец. Дескать, все правильно делаешь. А то! Не на Иртыше ли я вырос?!
Второй закид размотал метрах в десяти от первого. Но с ним мне пришлось помучиться. Сначала я рано запустил раскрученное грузило, и оно упало в воду, утащив за собой даже меньше половины лески. Второй раз я закинул все, но со свистом ушедшая за грузилом леска легла не навстречу течению, а за ним. И когда грузило улеглось на дно, то его снесло совсем к берегу. Пришлось снова забрасывать, предварительно насадив новых червей - насаженные ранее были сбиты от ударов об воду.
Пока я провозился со своим закидами, уже и белое колесо солнца выкатилось на юго-востоке, утренний туман над рекой рассеялся, стало заметно припекать. Было уже часов семь утра. Помыв руки в теплой воде (сразу захотелось искупаться), я решил устроиться с удочкой между своими двумя закидами, чтобы потаскать чебачков.
В это время всегда хорошо клюет - вон как снуют у берега стайки мальков, а на гладкой поверхности желтовато-зеленой воды то и дело с бульканьем расплывались круги. Это шустрые ельчики выхватывали падающих в воду мушек и прочих насекомых и все. Иногда из воды вылетали и с плеском падали обратно небольшие щурята, окуни, гоняющие мальков. Жизнь в Иртыше кипела! Интересно, а что творится на его дне, особенно около крючков моих закидов?
Но пока глиняные кивки висели неподвижно. А мой сосед, дядя Коля, начал сматывать свои закида. Он работал на автобазе в райцентре, это ему каждый день надо было ездить туда за двадцать пять километров, чтобы получить путевку и отправиться в очередной рейс. Впрочем, дяде Коле с таким-то уловом можно было отправляться домой с чистой совестью - вон сколько у него на кукане красновины!
Вздохнув, я размотал свою удочку-донку, сбегал за торчащей неподалеку от меня оставленной кем-то рогулиной, выдернул ее и воткнул на своем месте поближе к воде. Наживил крючок, забросил удочку и, закрепив удилище в рогатине, стал ждать поклевки. Она не заставила себя долго ждать.
6
Сначала пошли пескари - один, второй, третий! Их сменили ельцы - некрупные, сантиметров на восемь-десять, но тугие, с мясистой спинкой. Они энергично ворочались в сжатой ладони, пытаясь вырваться, пока я их снимал с крючка, и ладонь ощущала трепет это тугой рыбной плоти, страстно желающей вернуться обратно в воду. Но ельцам, как и ранее пойманным пескарям, приходилось плюхаться в теснину наполненного водой бидончика, который глухо позвякивал от ударов мечущихся рыб.
Охваченный азартом утреннего клева всякой пузатой и не очень мелочи и едва успевая поправлять сбившегося или менять обглоданного червя, я на какое-то время забыл о своих закидах. Но вот, закинув в очередной раз удочку и закрепив ее на рогульке, я бросил взгляд на закид слева, и у меня перехватило дыхание.
Натянутая леска ослабла настолько, что глиняный кивок лежал в воде. Так могло быть лишь в том случае, если там, далеко от меня и на большой глубине, кто-то хватанул червя на крючке и сдвинул с места тяжелый свинцовый груз. Это могла сделать лишь крупная рыба.
Дрожащей рукой я ухватился за лежащую в воде леску, потянул ее на себя и ощутил чувствительный толчок, потом другой.
«Есть!» - возликовал я и, дернув на себя сильнее обычного - ну как обычно подсекал клевавших на закидушках окуней или подъязков, - стал, попеременно перехватывая обеими руками леску, вытягивать закид из глубины.
Это была долгая история - все же полста метров! - и я все боялся, что тот, кто сидит там, на крючке, а может, он и не один, возьмет да сорвется. Но нет, тяжесть была стабильной, и леску натужно стало водить то влево, то вправо. У меня пересохло в горле, под коленками противно затряслось, гулко билось сердце.
И вот оно, что я страстно хотел увидеть на том конце, всплыло, и, вспарывая задранным кверху носом воду, неумолимо приближалось ко мне. Стерлядка!!! И не маленькая - даже отсюда я видел, - сантиметров сорок, а то и поболе!
Наконец, я выволок свою первую в жизни, самостоятельно выловленную «красновину» на берег, и на всякий случай протащил ее подальше от воды к яру, и она покорно волоклась за мной на крючке, оставляя на песке две параллельные бороздки от костяных шипов на брюшке.
А затем я с дикими криками стал скакать вокруг своего драгоценного улова, исполняя какой-то языческий танец. Хорошо, что дядя Коля уже уехал, а то бы он наверняка немало посмеялся надо мной.
И лишь потешив свою душу, распираемую радостью и гордостью, я присел на корточки над лениво ворочающей своим акульим хвостом стерлядкой, крепко зажал в левой руке ее носатую колючую голову с тусклыми маленькими глазками, а правой стал вытаскивать крючок, застрявший у нее глубоко во рту.
Провозился я с этой процедурой недолго, так как крючки на закидах у меня были навязаны с длинным цевьем, специально для стерляди, да и сама рыбина, сделав рот дудочкой, невольно помогла мне высвободить острие крючка. И скоро я насадил ее, тяжеленькую, около килограмма, пожалуй, на кукан, свободный его конец привязал к рогатуле, и опустил стерлядку в воду.
Полюбовавшись, как темноспинная рыбина, то и дело высовывая острый нос и колючий хребет из воды, плавает у берега, я, наконец, посмотрел в сторону второго закида. И от неожиданности заорал на весь Иртыш:
-Ааааа, блииииинннн!
А может, и не «блин», точно не помню сейчас. Так еще бы: леска на втором закиде то натягивалась до упора, пригибая гибкую ивовую рогулю к воде, то вновь ослабевала и опускалась. Я со всех ног кинулся туда и торопливо стал выбирать леску. Шла она, не в пример первому случаю, очень тяжело. И я уже размечтался, что мне на крючок сел не иначе, как карыш - осетровый детеныш.
Но когда я вытянул уже больше половины лески, на поверхность всплыли сразу две стерлядки, правда, поменьше первой, и стали дергаться на поводках в разные стороны. Две! Это было что-то! Еще и часу не прошло, как я пришел на рыбалку, а мне попались уже три стерлядки. Этак до обеда я их натаскаю черт знает сколько! Может, там, в глубинах Иртыша, меня дожидается целая стая стерлядей…
7
Суетливо снимая с крючков красновины - надо было поторопиться, чтобы снова наживить и забросить закида, коль пошел такой клев, я только сейчас обратил внимание на рокот лодочного мотора. Поднял голову и оторопел. Прямо к тому месту, где я сейчас находился, направлялась моторная лодка. Еще минута, и она уткнулась носом в берег.
В лодке сидели два взрослых мужика, один в фуражке с блестящим лакированным козырьком и с кокардой, с висящим на груди биноклем. На борту потертой дюралевой лодки красовалась белая надпись «Рыбнадзора». Оба-на! Только их здесь и не хватало, в столь радостный для меня момент.
Рыжеволосый и рыжеусый мужик в кокарде спрыгнул с носа лодки на берег, подошел ко мне. Второй, чернявый и в обычной кепке, остался сидеть на корме у мотора, покуривая и поплевывая в воду.
- С уловом! - ехидно улыбаясь, поздравил меня обладатель форменной фуражки. - Ну, и куда складываешь свою добычу, рыбачок?
Я промолчал, вытирая испачканные руки о штаны. Инспектор пристально огляделся по сторонам, и шагнул к рогулине, в воде у которой бултыхалась первая моя стерлядка. Он присел, отвязал кукан, приподнял стерлядку и пробормотал: «Ну, ничё так!».
- Тащи сюда и тех! - приказал мне инспектор.
- Вам надо, вы и тащите, - сумрачно сказал я.
Откуда он только приплыл, так по-партизански. Из Иртышска, наверное, они сюда часто наезжают, чтобы подкараулить и выловить наших деревенских браконьеров (да их у нас и было-то три-четыре всего), рыбачащих с наплавной сетью или на перетяг. А сегодня никто из них с утра на промысел не вышел, как чувствовали, и даже дядя Коля со своими закидами и ведром стерляди смылся вовремя. Зато я, дурачок, попался!
Этот гад явно собрался лишить меня первого моего стерляжьего улова. Эх, если бы я увидел его раньше, то сгреб бы всех стрелядок в охапку и задал стрекача в гору, лови меня потом! А тут что уж, попался. Я знал, что стерлядей без особого разрешения ловить нельзя. А откуда ему у меня быть, этому разрешению?
- Ты понимаешь, что я должен тебя, вернее, твоих родителей оштрафовать за незаконный вылов осетровых пород рыб? - начал меня стращать инспектор. - И знаешь, на сколько? Штанов у вас не хватит, чтобы рассчитаться, понял? Как твоя фамилия?
- Сидоров, - сказал я.
- Ага, Сидоров, - согласился инспектор. - А Иванов и Петров уже ушли? Или это они вон там, поодальше, рыбачат? И тоже на закида? Ладно, некогда мне тут с тобой. Обойдемся на первый раз без протокола, но больше мне не попадайся…
Инспектор подобрал моих стерлядок с песка и вместе с той, что на кукане, закинул в лодку. Они с костяным стуком ударились о дно лодки, похоронив мою мечту побаловать мамку стерляжьей ухой на ее день рожденья.
Но этот изверг в фуражке еще, оказывается, не закончил свою борьбу с попавшимся ему злостным браконьером. Он поочередно подошел к моим валяющимся на берегу закидам, и у каждого в нескольких местах перочинным ножом перерезал леску, а грузила с крючками закинул в воду.
- Вот так! - удовлетворенно сказал служивый. - А теперь поехали.
8
Он оттолкнул лодку от берега и запрыгнул на ее нос, а его напарник завел мотор и не спеша стал выруливать от берега.
Я сквозь навернувшиеся на глаза злые слезы высмотрел на берегу приличный кусок высохшей до состояния камня глины, швырнул его в сторону удаляющейся лодки и, подхватив свой бидончик с хилым уловом, поплелся в сторону деревни.
Маты и угрозы, полетевшие с лодки в мою сторону, стали свидетельством того, что я в кого-то из этих мужиков попал, и послужили хоть малой компенсацией за причиненный мне на сегодняшней рыбалке материальный и моральный ущерб.
А ведь так все хорошо начиналось!..
Друзья мои, я рад вам сообщить, что ликвидировано еще одно белое пятно в истории Великой Отечественной войны 1941−1945 гг. И сделано это в отношении моего земляка пятерыжца (более того, получается, что и родственника, поскольку его внучка Светлана замужем за моим братом Рашитом!) Антона Алексеевича Шаламова, десятилетия считавшегося пропавшим без вести. Но вот его внук, Вячеслав Шаламов, ныне проживающий в г. Темрюк, отправил запрос на один из сайтов, занимающийся поисками пропавших на фронтах героев.
И не безрезультатно! Сайт «Мемориал» Министерства обороны РФ сообщил Славе, что старший сержант, командир отделения 6-й стрелковой роты 783 стрелкового полка 229 стрелковой дивизии 54-й армии Третьего Прибалтийского фронта, мобилизованный в ряды Красной Армии Урлютюбским райвоенкоматом Павлодарской области 26 декабря 1941 г., погиб смертью храбрых на поле боя и захоронен в районе города Балтинава (Латвия) 26 июля 1944 г.
Из присланных документов видно, что Антон Шаламов за три года войны прошел три фронта - Ленинградский, Волховский, Прибалтийский, воевал очень храбро, неоднократно бывал ранен, но поле боя не оставлял. На фронте он стал коммунистом, парторгом роты с единственной «привилегией» первым вставать и вести за собой в атаку бойцов.
Вот лишь несколько описаний совершенных им подвигов.
16 марта 1943 года он как командир минометного расчета под сильным пулеметно-минометным огнем вместе с бойцами своего расчета сумел без потерь передислоцировать с берега реки семь 32-миллиметровых миномета и с новых огневых позиций очень эффективно поддержать наступление наших войск.
Спустя год, 13 февраля 1944 году в бою за деревню Заречье Антон Шаламов подавил две вражеские огневые точки, мешающие продвижению наших войск вперед.
Всего через два месяца, 14 апреля 1944 года, в боях за высоту 50 он дважды первым в роте поднимал бойцов своего отделения в атаку, сам же первым достиг вражеской траншеи и забросал гранатами дзот, уничтожив при этом 3 гитлеровцев.
Тем же 1944 годом, но уже 26 июля, старший сержант Антон Шаламов лично уничтожил 2 фашистских снайперов и десяток солдат, был ранен в ногу, но поле боя не оставил, а продолжал вести огонь по врагам. К сожалению, этот бой для нашего отважного земляка оказался последним, за который его представили к награждению орденом Отечественной войны I степени (посмертно).
А до этого Антон Шаламов за проявленные мужество и самоотверженность был награжден медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», Орденом Славы III степени и был похоронен с воинскими почестями как герой.
Однако в неразберихе наступления израненное тело старшего сержанта, надо полагать, нашли не сразу, и потому на родину в Пятерыжск, его жене Вере Ефимовне Шаламовой, всегда напряженно ждавшей весточки от мужа и отца ее детей - Николая, Виктора, Владимира, - в августе 1944 г. пришло безрадостное извещение о том, что Антон Шаламов пропал без вести.
Ситуация для тех лет вполне обычная - по стране тысячи и тысячи жен, матерей получали такие извещения. Война шла жесточайшая, зачастую одну и ту же деревню, просто высотку наши отбивали и снова уступали врагу по нескольку раз за день.
И в такой обстановке просто невозможно было точно учесть все боевые потери, достоверно установить, кто точно погиб, а кого, может, завалило землей и его не сразу нашли, а кто-то утонул при переправе через реку, при ее форсировании, да его еще при этом и не заметили. А штабы работали, с них требовали отчетность, вот и летели во все концы страны, наряду с похоронками, и такие извещения.
С одной стороны, получавшие эти извещения как бы оставались с надеждой, что найдется муж (отец, брат, жених), вернется домой. А с другой, эта неопределенность тянулась годами, десятилетиями. И сказывалась на социальной защищенности людей. Ведь вдовы погибших получали пенсии по потере кормильца, а жены без вести пропавших - нет, потому как факт смерти воина не установлен. То есть, его нет ни среди живых, ни среди мертвых. Я помню, как баба Вера Шаламова жаловалась мне в 70-е годы, когда я только начал работать в газете, что у нее очень маленькая пенсия - всего 25 рублей. И я ничего не смог для нее сделать - такие у нас тогда были законы.
Справедливость, хоть и печальная, восторжествовала - теперь сыновья и внуки Шаламова Антона Алексеевича знают, что их отец и сын восстал из безвестия и никакой не «пропавший без вести», а героический воин, отдавшую свою жизнь за их и наше с вами будущее. Вечная ему слава и память!
Вчера моему брату Ринатке стукнуло бы 62 (он ушел, когда ему не было еще и полтинника). Но я никак не могу представить его таким… уже пожившим, умудренным годами и житейским опытом человеком. А все больше вот таким.
У нас впервые на троих братьев появился настоящий двухколесный велосипед! И пусть он был не совсем новый, местами даже потертый и облупившийся «Орленок» (если не ошибаюсь, отцу его продал наш сосед дядя Яша Таскаев, купивший своему подросшему сыну Николаю уже взрослый велосипед).
Это историческое событие произошло жарким июльским днем тысячадевятьсотшестьядесят-какого-то года, точно не помню. Мне было лет десять, следующему за мной брату Ринату - семь, ну и Рашитке четыре (а ты, Роза, помалкивай - тебя еще не было!).
Конечно же, этот видавший виды подростковый «лисапет» был оседлан в тот же день по старшинству. Я уже умел ездить «под рамкой» на взрослой машине, так что мне ничего не стоило с шиком проехаться от дома до спуска к лугам и вернуться обратно, задорно дилинькая блестящим звонком и шурша по укатанной дороге туго накачанными шинами.
Меня уже поджидал нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу Ринат, а за его спиной подпрыгивал на месте Рашит и нудно бубнил:
- Я тоже поеду, я тоже поеду!
Но Ринат уже схватился за руль подъезжающего велосипеда и чуть не уронил меня. Контролирующий эти пробные заезды отец подсадил брата на сиденье и подтолкнул его:
- Ну, давай, сына, не подкачай!
Ринат выпучил глаза и старательно завращал педалями, вихляясь всем телом. Руль он при этом держал цепко и все время прямо. Слишком прямо! На него надвигался столб, стоящий у углового бревенчатого дома с кудрявыми кленами в палисаднике. Не знаю, жив ли сейчас этот старый казачий дом, а раньше в нем жил дед Лукаш.
- Столб! - закричал сзади отец.
- Столб! - заорал я и погнался за Ринатом.
- Ай, стооооолб! - заверещал Ринат, продолжая крутить педали и держа руль прямо. По его напряженной спине можно было понять, что он хочет свернуть. Но - не может, и бросить крутить педали не может, вот такая оказия!
- Аййй! - снова отчаянно закричал Ринат и на полном ходу врезался в столб. Послышался тупой удар, лязг, звон и мягкий шлепок свалившегося тела.
Отец догнал меня и мы вместе прибежали к месту ДТП. Ринат, запыленный, с всклокоченным чубчиком, уже сам вставал с земли и держался рукой за лоб.
- Ну-ка! - сказал папка, отнимая его ладошку ото лба. Я прыснул - на лбу у Рината тут же вздулась большая багровая шишка.
- Болит? - участливо спросил отец.
- Неа, - отважно сказал Ринатка. И тут его взгляд упал на валяющийся у столба велик. Я тоже посмотрел на него и присвистнул. Переднее колесо изогнулось в чудовищной восьмерке.
- Ой, болит! - тут же захныкал Ринат, предчувствуя трепку за испорченный велосипед.
- А я когда поеду-ууу?! - кричал на ходу и семенил к нам Рашит.
- Все, - сказал папка. - Отъездились, ити вашу мать! Надо новое колесо искать, это уже не сделать…
Новое колесо взамен искривленному он так и не нашел, и «Орленок» так и валялся у нас где-то на задах двора, пока папка не раздобыл нам через несколько лет другой велосипед. Уже взрослый. Но и мы к тому времени уже подросли, так что катались на нем без проблем (Рашит, правда, все же пока еще под рамкой). И даже появившуюся к тому времени Розку на нем катали. Но только около двора и под присмотром мамы. Она ту шишку Рината запомнила надолго.
Я рядом… я никуда не исчезну,
Его уже до капли, навсегда…
- Назад чтоб было по другому? Что Вы.
Нет. Я бы сново также прожила!
Свидетелем этой сценки я стал еще в 80-е годы. Этажом выше нас жила супружеская пара, одна из половин которой пила, как говорят нынче, конкретно.
Что только жена Татьяна не делала со своим непутевым муженьком: и колотила, и заставляла «подшиваться», и не выпускала из дома сутками. Но все без толку: побои Гришаня сносил молча - чувствовал свою вину, - хотя мог бы убить жену одним ударом своего здоровенного кулака; «торпеды» выцарапывал, из дому сбегал, спускаясь с балкона на связанных простынях.
Все потуги по-своему любящей его жены были напрасны. И вот как-то я в понедельник, ближе к трем часам дня, вышел на балкон покурить (работал на дому). И вижу, топает Гришаня по двору к нашему подъезду, довольно помахивая посверкивающей на солнце авоськой. По мере его приближения я разглядел, что в авоське отсвечивают несколько «огнетушителей».
Сосед шел домой смело, так как знал, что Татьяна еще должна быть на работе. Но он, бедолага, просчитался. По закону подлости его супружница в этот день с работы почему-то пришла раньше обычного. Мало того, окна их квартиры также смотрели во двор. И Татьяна тоже разглядела, что хорошего несет в авоське домой ее муженек.
И вот я вижу, она выходит из подъезда и одну руку держит за спиной. А в ней - молоток!
У меня аж сигарета изо рта выпала. «Ну, - думаю, - все, кирдык пришел Гришке! Лопнуло у Татьяны всякое терпение. Сейчас она ему башку проломит». И только собрался хотя бы голосовым сигналом предотвратить смертоубийство, как Татьяна подлетела к оторопевшему мужу и давай охаживать молотком… авоську с бутылками! Только звон пошел на весь двор.
Несколько секунд, и Гришка остался стоять в темной винной луже, сжимая в руке мокрую авоську с бутылочными осколками и умирая от стыда и злости. А Татьяна плюнула в эту лужу, бросила молоток на землю и с гордо поднятой головой пошла домой. Что оставалось Гришане? Он поплелся за ней, под хохот свидетелей его позора - правда, немногочисленных в эту пору.
Говорят, именно этот случай заставил его все же завязать со спиртным. И я догадываюсь, почему. Григорий, вероятно, понял, что в следующий раз молоток в руках его решительной женушки может разнести вдребезги совсем другую «посудину»…
Как давно это было- примерно полжизни назад.
Только мне через годы отчетливей слышится голос
С хрипотцою слегка и густой, черный вьющийся волос,
Плечи нежные, запах пьянящий, волнующий взгляд.
Как нам было вдвоем? Хорошо! Опуская деталь,
Что была несвободна, а возраст любви не помеха,
Я любимой «старушкой» тебя называл ради смеха,
Ты меня - сумасшедшим мальчишкой. И все-таки жаль.
Чем грозила нам связь -отдавал ли очет, Боже мой!
Но с тех пор, а ведь мне самому через пару лет сорок,
Я не встретил такой, кто бы стал так же искренне дорог,
И второй, перед кем на коленях молил стать женой.
Где ты, с кем ты сейчас- я не знаю. И надо ли знать,
Кто свидетелем станет теперь неземного заката,
Мне достаточно помнить, что было меж нами когда-то,
И с упрямством влюбленного мальчика верить и ждать…