Соколята.
Крутилось пір'я на вітру і я згадав негоду ту,
В яку мене моя любов покинула
Виймали жала із грудей очата двох моїх дітей
І вся моя любов на них рікою хлинула.
Зростають у гніздечку соколята,
О, боже, ти за все мене прости.
О як я їх не хочу відпускати
У простори юнацької мети.
В роках моїх така велика сила,
Та долю не затримати нічим.
Сини мої, візьміть мої вітрила,
Та й батька не забудьте поміж тим.
Я спав руками у вогні, біда сивіла на мені.
І тільки мати у селі в сльозах журилася.
А я синочків обіймав і сам у себе запитав:
О, де ж ти, наша доле, забарилася?
Зростають у гніздечку соколята,
О, боже, ти за все мене прости.
О як я їх не хочу відпускати
У простори юнацької мети.
В роках моїх така велика сила,
Та долю не затримати нічим.
Сини мої, візьміть мої вітрила,
Та й батька не забудьте поміж тим.
Крутилось пір'я на вітру і я згадав негоду ту,
В яку мене моя любов покинула
Виймали жала із грудей очата двох моїх дітей
І вся моя любов на них рікою хлинула…
Мамочка, мне плохо помоги! Крикнула, сегодня, я в ночи. Не обнимет, не подскажет, ее нет. Промолчит и ночь, не даст ответ. Я подушке, подарю слезу. Свою мамочку, я больше не найду! Берегите, ЛЮДИ, МАТЕРЕЙ! Ведь живут они ради, детей!!!
Жизнь не мудрее стала, а лютей.
Собою мать спешит прикрыть детей.
Стал полем боя двор обычный школьный,
И с криком двор сливался колокольный.
Казалось, что превыше всех идей
Простой завет: «Спаси и не убей».
И мир в своём великом разноцветье
Согласен, что всегда невинны дети.
Но разве внятны звуки этих слов
Для стаи свирепеющих волков?
Найди же средство, вечная Россия,
Остановить и наказать насилье!
(Юрий Яковенко)
…когда уже после захвата заложников в Беслане кого-то из бандитов спросили: «Чего вы детей-то не отпускаете? Они же ничего не понимают», он же ответил: «Им и не надо понимать, достаточно, чтобы они сдохли».
Приняв бесов, овладевших их душами, за Бога, террористы развлекались, стреляя над головами детей. Убив десятка два заложников, они заставляли других, ещё живых, выбрасывать трупы из окна на школьный двор.
…пепел Беслана, кровь Беслана должны стучать в наши сердца. Чтобы больше никогда и нигде на российской земле не повторилось то, что выпало на долю этого маленького североосетинского городка.
В издательстве «Время» вышло новое, дополненное издание книги Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва», в которой собраны воспоминания участников и очевидцев трагических событий 26 апреля 1986 года. Одна из глав книги - рассказ Людмилы Игнатенко, жены погибшего пожарного Василия Игнатенко, который одним из первых приступил к тушению пожара на ЧАЭС. Прочтите это.
«Я не знаю, о чем рассказывать… О смерти или о любви? Или это одно и то же… О чем?
… Мы недавно поженились. Еще ходили по улице и держались за руки, даже если в магазин шли. Всегда вдвоем. Я говорила ему: «Я тебя люблю». Но я еще не знала, как я его любила… Не представляла… Жили мы в общежитии пожарной части, где он служил. На втором этаже. И там еще три молодые семьи, на всех одна кухня. А внизу, на первом этаже стояли машины. Красные пожарные машины. Это была его служба. Всегда я в курсе: где он, что с ним?
Среди ночи слышу какой-то шум. Крики. Выглянула в окно. Он увидел меня: «Закрой форточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду».
Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все, словно светилось… Все небо… Высокое пламя. Копоть. Жар страшный. А его все нет и нет. Копоть оттого, что битум горел, крыша станции была залита битумом. Ходили, потом вспоминал, как по смоле. Сбивали огонь, а он полз. Поднимался. Сбрасывали горящий графит ногами… Уехали они без брезентовых костюмов, как были в одних рубашках, так и уехали. Их не предупредили, их вызвали на обыкновенный пожар…
Четыре часа… Пять часов… Шесть… В шесть мы с ним собирались ехать к его родителям. Сажать картошку. От города Припять до деревни Сперижье, где жили его родители, 40 километров. Сеять, пахать… Его любимые работы…
Семь часов… В семь часов мне передали, что он в больнице. Я побежала, но вокруг больницы уже стояла кольцом милиция, никого не пускали. Одни машины «Скорой помощи» заезжали. Милиционеры кричали: машины зашкаливают, не приближайтесь! Не одна я, все жены прибежали, все, у кого мужья в эту ночь оказались на станции. Я бросилась искать свою знакомую, она работала врачом в этой больнице. Схватила ее за халат, когда она выходила из машины: «Пропусти меня!» -- «Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо». Держу ее: «Только посмотреть». «Ладно, - говорит, - тогда бежим. На 15−20 минут».
Я увидела его… Отекший весь, опухший… Глаз почти нет… «Надо молока. Много молока! - сказала мне знакомая. - Чтобы они выпили хотя бы по три литра». - «Но он не пьет молоко». - «Сейчас будет пить».
Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы через какое-то время заболеют. Умрут.
В 10 утра умер оператор Шишенок… Он умер первым… Мы узнали, что под развалинами остался второй - Валера Ходемчук. Так его и не достали. Забетонировали. Но мы еще не знали, что они все - первые.
Спрашиваю: «Васенька, что делать?» - «Уезжай отсюда! Уезжай! У тебя будет ребенок». Я - беременная. Но как я его оставлю? Просит: «Уезжай! Спасай ребенка!" - «Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим».
Прибегает моя подруга Таня Кибенок… Ее муж в этой же палате. С ней ее отец, он на машине. Едем в ближайшую деревню за молоком, покупаем шесть трехлитровых банок с молоком - чтобы хватило на всех… Но от молока их страшно рвало… Все время теряли сознание, им ставили капельницы. Врачи почему-то твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации.
А город заполнился военной техникой, перекрыли все дороги. Везде солдаты. Перестали ходить электрички, поезда. Мыли улицы каким-то белым порошком… Я волновалась: как же мне завтра добраться в деревню, чтобы купить ему парного молока? Никто не говорил о радиации… Одни военные ходили в респираторах… Горожане несли хлеб из магазинов, открытые кулечки с конфетами. Пирожные лежали на лотках… Обычная жизнь. Только… Мыли улицы каким-то порошком…
Вечером в больницу не пропустили… Море людей вокруг… Я стояла напротив его окна, он подошел и что-то мне кричал. Так отчаянно! В толпе кто-то расслышал: их увозят ночью в Москву. Жены сбились все в одну кучу. Решили: поедем с ними. Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились, царапались. Солдаты уже стояла цепь в два ряда, нас отталкивали. Тогда вышел врач и подтвердил, что они полетят на самолете в Москву, но нам нужно принести им одежду, - та, в которой они были на станции, сгорела. Автобусы уже не ходили, и мы бегом через весь город. Прибежали с сумками, а самолет уже улетел. Нас специально обманули. Чтобы мы не кричали, не плакали…
Ночь. По одну сторону улицы - автобусы, сотни автобусов (уже готовили город к эвакуации), а по другую сторону - сотни пожарных машин. Пригнали отовсюду. Вся улица в белой пене… Мы по ней идем… Ругаемся и плачем… По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на 3−5 дней, возьмите с собой теплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. В палатках. Люди даже обрадовались: поедем на природу, встретим там Первое мая! Готовили в дорогу шашлыки, покупали вино. Брали с собой гитары, магнитофоны. Любимые майские праздники! Плакали только те, чьи мужья пострадали.
К вечеру у меня открылась рвота. Я - на шестом месяце беременности. Мне так плохо… Встаю я утром с мыслью, что поеду в Москву одна… «Куда ты такая?» - плачет мать. Собрали в дорогу и отца. Он снял со сберкнижки все деньги, которые у них были.
Дороги не помню… В Москве у первого милиционера спросили, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники, и он нам сказал, я даже удивилась, потому что нас пугали: государственная тайна, совершенно секретно. Шестая больница - на «Щукинской»…
В эту специальную радиологическую больницу без пропусков не пускали. Я дала деньги вахтеру, и тогда она говорит: «Иди». Сказала - какой этаж. Кого-то я опять просила, молила… И вот сижу в кабинете у заведующей радиологическим отделением - Ангелины Васильевны Гуськовой. Тогда я еще не знала, как ее зовут, ничего не запоминала. Я знала только, что должна его увидеть… Найти…
Она сразу меня спросила: «Миленькая моя! Миленькая моя… Дети есть?» Как я признаюсь?! И уже понимаю, что надо скрыть мою беременность. Не пустит к нему! Хорошо, что я худенькая, ничего по мне незаметно.
- Есть, - отвечаю. - Сколько? - Думаю: «Надо сказать, что двое. Если один -- все равно не пустит». - «Мальчик и девочка». - «Раз двое, то рожать, видно, больше не придется. Теперь слушай: центральная нервная система поражена полностью, костный мозг поражен полностью…
«Ну, ладно, - думаю, - станет немножко нервным». - «Еще слушай: если заплачешь - я тебя сразу отправлю. Обниматься и целоваться нельзя. Близко не подходить. Даю полчаса».
Захожу… Они сидят на кровати, играют в карты и смеются. «Вася!» - кричат ему. Поворачивается: «О, братцы, я пропал! И здесь нашла!» Смешной такой, пижама на нем сорок восьмого размера, а у него - пятьдесят второй. Короткие рукава, короткие штанишки. Но опухоль с лица уже сошла… Им вливали какой-то раствор…
И тут уже все сбежались, и из других палат тоже. Все наши. Из Припяти. Их же 28 человек самолетом привезли. Что там? Что там у нас в городе? Я отвечаю, что началась эвакуация, весь город увозят на три или пять дней. Ребята молчат, а было там две женщины, одна из них на проходной в день аварии дежурила, и она заплакала: «Боже мой! Там мои дети. Что с ними»?
На следующий день они уже лежали по одному, каждый в отдельной палате. Им категорически запрещалось выходить в коридор, общаться друг с другом. Перестукивались через стенку. Врачи объяснили это тем, что каждый организм по-разному реагирует на дозы облучения, и то, что выдержит один, другому не под силу. Там, где они лежали, зашкаливали даже стены. Слева, справа и этаж под ними… Там всех выселили, ни одного больного… Под ними и над ними - никого…
Шесть наших ребят… Пожарников… Из одной смены… Они все дежурили в ту ночь: Ващук, Кибенок, Титенок, Правик, Тищура. В магазине купила им всем зубную пасту, щетки, мыло. Ничего этого в больнице не было.
Встретила тогда много хороших людей, я не всех запомнила… Мир сузился до одной точки… Он… Только он… Помню пожилую санитарку, которая меня учила: «Есть болезни, которые не излечиваются. Надо сидеть и гладить руки».
Через три дня предложили, что можно жить в гостинице для медработников, на территории самой больницы. Боже, какое счастье! «Но там нет кухни! Как я буду им готовить?» - «Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду».
Он стал меняться - каждый день я уже встречала другого человека… Ожоги выходили наверх… Во рту, на языке, щеках - сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись. Пластами отходила слизистая, пленочками белыми. Цвет лица… Цвет тела… Синий… Красный… Серо-бурый… А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить… Спасало то, что все это происходило мгновенно, некогда было думать, некогда было плакать.
Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились… Еще не нарадовались друг другу… Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются.
Клиника острой лучевой болезни - 14 дней… За 14 дней человек умирает…
В гостинице в первый же день дозиметристы меня замеряли. Одежда, сумка, кошелек, туфли, - все «горело». И все это тут же у меня забрали. Даже нижнее белье. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халат 56-го размера, а тапочки - сорок третьего. В таком виде я и появилась перед ним. Испугался: «Батюшки, что с тобой?» А я все-таки ухитрялась варить бульон. Ставила кипятильник в стеклянную банку, туда бросала кусочки курицы, маленькие-маленькие…
Но все бесполезно, он не мог даже пить… Проглотить сырое яйцо… А мне хотелось достать что-нибудь вкусненькое! Будто это могло помочь. Добежала до почты: «Девочки, - прошу, - мне надо срочно позвонить моим родителям в Ивано-Франковск. У меня здесь умирает муж». Почему-то они сразу догадались, откуда я и кто мой муж, моментально соединили. Отец, сестра и брат в тот же день вылетели ко мне в Москву. Они привезли мои вещи. Деньги.
Мне запрещали его обнимать. Гладить… Но я… Я поднимала и усаживала его на кровать. Перестилала постель, ставила градусник, приносила и уносила судно… Вытирала… Всю ночь - рядом. Сторожила каждое его движение. Вздох.
Хорошо, что не в палате, а в коридоре… У меня закружилась голова, я ухватилась за подоконник… Мимо шел врач, он взял меня за руку. И неожиданно:
- Вы беременная?
- Нет-нет! - Я так испугалась, чтобы нас кто-нибудь не услышал!
- Не обманывайте, -- вздохнул он. Я так растерялась, что не успела его ни о чем попросить. Назавтра меня вызывают к заведующей:
- Почему вы меня обманули? - строго спросила она.
- Не было выхода. Скажи я правду - отправили бы домой…
- Что вы натворили!
- Но я с ним…
- Миленькая ты моя! Миленькая моя…
Всю жизнь буду благодарна Ангелине Васильевне Гуськовой. Всю жизнь! Другие жены тоже приезжали, но их уже не пустили. Были со мной их мамы: мамам разрешили… Мама Володи Правика все время просила Бога: «Возьми лучше меня».
Американский профессор, доктор Гейл. Это он делал операцию по пересадке костного мозга. Утешал меня: надежда есть, маленькая, но есть. Такой могучий организм, такой сильный парень! Вызвали всех его родственников. Две сестры приехали из Беларуси, брат из Ленинграда, там служил. Младшая Наташа, ей было четырнадцать лет, очень плакала и боялась. Но ее костный мозг подошел лучше всех… (Замолкает.) Я уже могу об этом рассказывать… Раньше не могла. Я десять лет молчала… Десять лет…
(Замолкает.)
Когда он узнал, что костный мозг берут у его младшей сестрички, наотрез отказался: «Я лучше умру. Не трогайте ее, она маленькая». Старшей сестре Люде было 28 лет, она сама медсестра, понимала, на что идет. «Только бы он жил», -- говорила она. Я видела операцию. Они лежали рядышком на столах… Операция длилась два часа… Когда кончили, хуже было Люде, чем ему, у нее на груди восемнадцать проколов, тяжело выходила из-под наркоза. И сейчас болеет, на инвалидности… Была красивая, сильная девушка. Замуж не вышла… А я тогда металась из одной палаты в другую, от него - к ней. Он лежал уже не в обычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, куда заходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под пленку, вводить уколы, ставить катетор… Но все на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться… И пробираться к нему… Возле его кровати стоял маленький стульчик… Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: «Люся, где ты? Люсенька!» Звал и звал… Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно, протирали полы, меняли постельное белье… А каждый день слышу: умер, умер… Умер Тищура. Умер Титенок. Умер… Как молотком по темечку…
Стул 25−30 раз в сутки, с кровью и слизью. Кожа начала трескаться на руках, ногах… Все тело покрылось волдырями. Когда он ворочал головой, на подушке оставались клочья волос… А все такое родное, любимое… Я пыталась шутить: «Даже удобно. Не надо носить расческу». Я все хотела ему делать сама. Если бы я могла выдержать физически, то я все 24 часа не ушла бы от него. Мне каждую минутку было жалко… Минутку и то жалко… (Закрывает лицо руками и молчит.)
Ему все время давали уколы, чтобы он спал. Медсестра смотрит на меня в ужасе… А я? Я готова сделать все, чтобы он только не думал о смерти… И о том, что болезнь его ужасная, что я его боюсь… Обрывок какого-то разговора… У меня в памяти… Кто-то увещевает: «Вы должны не забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения! Вы же не самоубийца, возьмите себя в руки!». А я как умалишенная: «Я его люблю! Я его люблю!» Он спал, я шептала: «Я тебя люблю!» Шла по больничному двору: «Я тебя люблю!» Несла судно: «Я тебя люблю!»
О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Не догадывался. Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: «Ты - молодая, что ты надумала? Это уже не человек, а реактор! Сгорите вместе». Я, как собачка, бегала за ними… Стояла часами под дверью. Просила, умоляла. И тогда они: «Черт с тобой! Ненормальная…» Утром перед восьмью часами, когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: «Беги!». На час сбегаю в гостиницу. А с 9 утра до 9 вечера у меня пропуск.
Пока я с ним… Этого не делали… Но когда уходила, его фотографировали… Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Я каждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаю его, и у меня на руках остаются кусочки кожи. Прошу: «Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебе постель разгладила…» Любой шовчик - это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не зацепить. Никто из медсестер не решался подойти, прикоснуться, если что-нибудь нужно, зовут меня. И они… Они фотографировали… Говорили, для науки. А я бы их всех вытолкнула оттуда! Кричала бы и била! Как они могут! Если бы я могла их туда не пустить… Если бы…
Выйду из палаты в коридор… И иду на стенку, на диван, потому что я ничего не вижу. Остановлю дежурную медсестру: «Он умирает». - Она мне отвечает: «А что ты хочешь? Он получил 1600 рентген, а смертельная доза - 400». Ей тоже жалко, но по-другому. А оно все мое… Все любимое.
Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт. Стены скоблили, взорвали паркет и вынесли…
Дальше - последнее… Помню обрывками… Все уплывает…
Ночь сижу возле него на стульчике… В 8 утра: «Васенька, я пойду. Я немножко отдохну». Откроет и закроет глаза - отпустил. Только дойду до гостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, так все болело, как уже стучит санитарка: «Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!»
Звоню на пост медсестре: «Как он там?» - «Пятнадцать минут назад умер».
Как? Я всю ночь была у него! Только на три часа отлучилась! Стала у окна и кричала: «Почему? За что?» Смотрела на небо и кричала… На всю гостиницу… Ко мне боялись подойти… Опомнилась: напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы… Он лежал еще в барокамере, не увезли. Последние слова его: «Люся! Люсенька!» - «Только отошла. Сейчас прибежит», - успокоила медсестра. Вздохнул - и затих.
Шла с ним до гроба… Хотя запомнила не сам гроб, а большой полиэтиленовый пакет… Этот пакет… Одели в парадную форму, фуражку наверх на грудь положили. Обувь не подобрали, потому что ноги распухли. Бомбы вместо ног. Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли, не было уже целого тела, всё - кровавая рана. В больнице последние два дня… Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, телесная ткань от нее отошла… Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить… Это все такое родное…
Ни один размер обуви невозможно было натянуть… Положили в гроб босого… В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и завязали. И этот мешок уже положили в деревянный гроб… Гроб еще одним мешком обвязали… Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка. И уже все это поместили в цинковый гроб, еле втиснули. Одна фуражка наверху осталась.
Съехались все… Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же, что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они очень радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. В запаянных цинковых гробах, под бетонными плитками. И вы должны этот документ подписать… Нужно ваше согласие… Если кто-то возмущался, хотел увезти гроб на родину, его убеждали, что они, мол, герои и теперь семье уже не принадлежат. Они уже государственные люди… Принадлежат государству.
Сели в катафалк… Родственники и какие-то военные люди. Полковник с рацией, по ней передают: «Ждите наших приказаний! Ждите!» Два или три часа колесили по Москве, по кольцевой дороге. Опять в Москву возвращаемся… По рации: «На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранные корреспонденты. Еще подождите». Родители молчат… Я чувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: «Почему моего мужа надо прятать? Он - кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?» Мама: «Тихо, тихо, дочечка». Гладит меня по голове, берет за руку. Полковник передает: «Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика».
На кладбище нас окружили солдаты. Шли под конвоем. И гроб несли под конвоем. Никого не пустили попрощаться… Одни родственники… Засыпали моментально. «Быстро! Быстро!» - командовал офицер. И - сразу в автобусы…
Мгновенно купили и принесли обратные билеты… За гостиницу мы сами заплатили. За 14 суток… Клиника лучевой болезни - 14 суток… За 14 суток человек умирает…
Дома я уснула. Зашла в дом и повалилась на кровать. Я спала трое суток, меня не могли поднять… Приехала «Скорая помощь». «Нет, - сказал врач, - она не умерла. Она проснется. Это такой страшный сон».
Мне было 23 года…
Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала - на кладбище. К нему! И там на кладбище у меня начались схватки. Только я с ним заговорила… Вызвали «Скорую», я дала адрес. Рожала я там же… У той же Ангелины Васильевны Гуськовой… Она меня еще тогда предупредила: «Рожать приезжай к нам». А куда я такая еще поеду? Родила я на две недели раньше срока…
Мне показали… Девочка… «Наташенька, - позвала я. - Папа назвал тебя Наташенькой». На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки… А у нее был цирроз печени… В печени - 28 рентген… Врожденный порок сердца… Через четыре часа сказали, что девочка умерла. И опять, что мы ее вам не отдадим! Как это не отдадите?! Это я ее вам не отдам! Вы хотите ее забрать для науки, а я ненавижу вашу науку! Ненавижу! Она забрала у меня сначала его, а теперь еще ждет… Не отдам! Я похороню ее сама. Рядом с ним…
Все не те слова вам говорю… Не такие… Нельзя мне кричать после инсульта. И плакать нельзя. Но я хочу… Хочу, чтобы знали…
Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один - ему, второй - на уголок кладу ей. Ползаю у могилы на коленках… Всегда на коленках… Я ее убила…
Почему это рядом? Любовь и смерть. Всегда они вместе. Кто мне объяснит? Кто подскажет?
Ползаю у могилы на коленках… …
В Киеве мне дали квартиру. В большом доме, где теперь живут все, кто уехал с атомной станции. Все знакомые. Квартира большая, двухкомнатная, о какой мы с Васей мечтали. А я сходила в ней с ума! В каждом углу, куда ни гляну - везде он… Его глаза… Начала ремонт, лишь бы не сидеть, лишь бы забыться.
У меня никакого желания к жизни не было. Ночью стою у окна, смотрю на небо: «Васенька, что мне делать? Я не хочу без тебя жить». Днем иду мимо детского садика, стану и стою… Глядела бы и глядела на детей… Я сходила с ума! И стала ночью просить: «Васенька, я рожу ребенка. Я уже боюсь быть одна. Не выдержу дальше. Васенька!!» А в другой раз так попрошу: «Васенька, мне не надо мужчины. Лучше тебя для меня нет. Я хочу ребеночка».
Мне было 25 лет…
Я нашла мужчину, все ему рассказала, всю правду: у меня одна любовь, на всю жизнь. Я все ему открыла… Мы встречались, но я никогда его в дом к себе не звала, в дом не могла. Там - Вася…
… Родила мальчика. Андрей… Андрейка… Подруги останавливали: «Тебе нельзя рожать», и врачи пугали: «Ваш организм не выдержит». Потом… Потом они сказали, что он будет без ручки… Без правой ручки… Аппарат показывал… «Ну, и что? -- думала я. - Научу писать его левой ручкой». А родился нормальный… красивый мальчик… Учится уже в школе, учится на одни пятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Он прекрасно все понимает: «Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, ты дышать сможешь?» Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться.
Мы шли по улице… И я, чувствую, падаю… Тогда меня разбил первый инсульт… Там, на улице… «Мамочка, тебе водички дать?" - «Нет, ты стой возле меня. Никуда не уходи».
Он тоже болеет: две недели в школе, две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга.
Так я и живу… Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Не знаю, где мне лучше… (Встает, подходит к окну). Нас тут много. Целая улица, ее так и называют - чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди на станции проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станцию обслуживают вахтовым методом. Часто умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу - шел и упал, уснул - и не проснулся.
Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили… Что видели… О смерти люди не хотят слушать. О страшном…
Но я вам рассказала о любви… Как я любила…"
Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко.
От прошлого не убежишь, о нем напоминает память!
Если в твоей жизни появился человечек, с которым ты забываешь прошлое, значит этот человек - твоё будущее!!!
На столе один стакан,
В «бозу» мысль подвигла,
Грусть - есть жизненный капкан,
Вот меня настигла.
Один на один, всё ответа ищу,
помочь не сумеет похмелье,
гармонь схоронил и гитару пропил,
какое теперь здесь веселье.
На восемь домов, два колодца живых,
У Рода в «гнезде» разоренье,
А мы положили парней молодых,
От глаз матерей под коренья.
Стою, в покаянье. На образ гляжу,
В хорах отражаются лики,
И вспоминаю ИХ
«Бозу» поднявших на пики.
Если я что-нибудь делаю и девяносто девять человек из ста говорят, что им это нравится, то в моей памяти остается только один, которому это не нравится.
Пишу, как всегда, с «чистого листа». Поэтому, извините, если, что не так.
Была цитата про бабушку. Тронула. +.
Я хочу поведать о своём.
---------------------------
Моя бабушка жила от нас в шестистах км., в г. Воронеже. Мой любимый город, после Родного. Имела свою половину дома, сад, огород. Я, мальцом, собирал вишню, лазия, как обезьянка, по веткам. А, потом, нужно было (это была моя обязанность) выковырять косточки из ягод. А она делала вишнёвые варенники. Объедение.
В то время был Первомайский парк с «автодромом» и парк «Орлёнок» с каруселями.
Я просил у Ба 3 рубля и отказ получал редко. В наказание. Было за что. Я помню много хорошего и замечательного. Но… слёзы застилают клаву и не вижу, что пишу.
--------------------------------------
К делу.
В 1985 году, уже живя у нас, сломала шейку бедра. На операцию отказалась.
Я жил в одной комнате с ней. Играл на компе до утра. Приносил воду или, что просила. Не всегда выполнял просьбы. Потому что,"достала". Сделал «стул». И сажал её на него. 60 кг. 3−8 раз в день. Первые годы она обыгрывала меня в «дурака». Были подъёмы среди ночи. Позже всё стало спокойнее. Только туалет, мелкие просьбы и купание. Это отдельно.
Она (и я с ней) прожила в таком состоянии одиннадцать лет с небольшим. Скоро будет пять лет, как её не стало.
Я был последним, кто видел её глаза ЖИВЫМИ.
-----------------------------------------------------
И, только сейчас, спустя годы, я начинаю понимать, как же долго она терпела этих недоумков, не знающих родства.
В детстве деревья были большими,
В детстве твой смех не был фальшивым.
Тогда зеленее была трава
…и твоя мама была жива…
А помните как мы когда-то все кушали на кухне? Давно это было…
Люди, которые прикасаются к Нашей жизни, остаются с Вами навсегда… в наших сердцах, воспоминаниях, в тех незабываемых минутах, когда вы были вместе…
Я знаю, что останусь в твоей памяти, как девочка, из-за которой ты не смог радоваться сбывшейся мечте, потому что когда она сбылась - мы были в ссоре.
Девочкой, которая писала о тебе стихи, больше никто и никогда не писал.
Той, что бегала от тебя по парку, потеряв туфлю.
Такой себя не любившей красивой дурёхой, к которой ты рвался по вечерам, как пёс на цепи.
Той, к которой ты приходил с коробкой конфет, чтобы она не худела.
Такой девочкой, со странными поступками и глазами, в голове у которой тысяча незнакомых тебе слов.
Девчонкой, что вечерами рисовала тебе картины, которые ты даже удалить не смог.
Той, что крутила кольцо на пальце и всегда роняла его в самых неудобных местах.
Той, что отказывала тебе во всём, злила тебя, и заставляла улыбаться просто при взгляде на неё.
Девочкой-ребёнком, которая смешно ругалась матом и не могла есть при тебе.
Она сводила тебя с ума танцем и своей непохожестью на твоих бывших/будущих.
Та что была с тобой собой и заставляла тебя быть таким же.
Девочка, которая полюбила ради тебя футбол и ночные прогулки.
Именно той, о любви к которой ты боялся себе признаться.
…
Я знаю, что я останусь в твоей памяти и мне этого, пожалуй, хватит для утешения
Удивительно, как умеет человеческая память цепляться за моменты, которые так нужно забыть, вычеркнуть, перевернуть…
В ТВОЕЙ истории я останусь страницей навсегда заложенной закладкой… Запомни мое имя. Ты будешь кричать его позже.