Этой старой деревни фактически нет —
Она была сожжена во время войны дотла,
И расплавились даже церковные колокола.
Теперь все, кроме церкви, построено вновь:
В новых избах горит электрический свет,
На новых калитках новые почтовые ящики
для новых газет,
У новой изгороди новый мотоциклет, —
Словом, этой деревни нет, но она и не умерла.
Вечером из глубины этих новых изб,
Сквозь оконца которых маячат старинные призраки
женщин-икон,
Раздается мелодический визг,
Ибо чуть ли не в каждой избе не приемник,
так патефон,
И под этот мелодический крик и писк
Девушки изб
Либо пляшут над тихой рекой, либо плетут венок.
А старик
Обязательно смотрит на лунный диск
Через театральный бинокль.
— Что ты видишь? Дай посмотреть и мне! —
Но старик не выпускает бинокль из рук,
Потому что там, на Луне,
Живет внук.
Пусть говорят, что старик не здоров, не вполне он
в своем уме,
Но ведь внук не убит, и не сгинул в плену,
И не стал перемещенным лицом, —
Он был отважным бойцом на войне,
А после войны улетел на Луну,
И дело с концом.
Он в командировке, секретной пока, этот внук
старика.
Он работает там, на Луне, и усовершенствует
лунный свет,
Чтобы исправней сияла Луна и плыла, и плыла
Здесь, над этой старой деревней, которой
фактически нет,
Потому что во время войны вся она была сожжена
дотла.
Инфузорно
Мы пылаем
И выпениваем в споре
Восклицанья, несть числа им,
Будто это капли в море.
Я хочу,
Чтоб крылось в слове
Столько пламенного жара,
Будто блещет капля крови,
Тяжелей земного шара.
Я опять тебя обидел -
Понимаю, сознаю,
Я опять тебя обидел
За доверчивость твою.
Вновь невольно сделал больно
Я тебе. А почему?
Я сказал тебе: «Довольно
Верить на слово всему!
На свою ты мерку меришь
И всему, что ни скажи,
Веришь, веришь, веришь, веришь…
Лгут и жены и мужи!
Докажу, что лгут и дети,
И не верь им ни на грош,
Ибо властвуют на свете
Лицемерие и ложь».
«Да?» - сказала ты, тоскуя.
«Нет! - ответил я, ликуя. -
Есть на свете добрый люд -
Очень многие не лгут…
Почему ж ты даже тут
Истины не разгадала?»
Так кричал я.
Ты страдала.
ПТИЦЫ
А птицей стать я не хотел бы,
Быть соловьем я не желаю.
Сама подумай, -
Прилетел бы,
На подоконник сел бы с краю,
И ты б сказала:
«Что за птица
На подоконнике томится,
Стучит в стекло летучим телом?»
А я в стремленье неумелом
Царапал перьями стекло бы.
К чему всё это привело бы?
Ты форточку бы приоткрыла,
Влетел бы я. Как это мило!
В твою ладонь упал бессильно.
Ты к черту выгнала бы кошку,
Подумала,
Поймала мошку,
Схватила булочную крошку
И в клюв мне всунула насильно,
И досыта бы накормила,
И, повторив:
«Как это мило!» -
Поцеловала бы губами.
Так мы становимся рабами.
…Я никогда не буду птицей!
Кто дал тебе совет, закончив счёт
побед,
А также и потерь,
Теперь, замкнувши дверь, угреться
и забыться?
Ты этому не верь! Так не случится!
Не спишь?
Не ты один. И ей всю ночь не спится.
Она, полна машин, полна афиш, витрин
И вновь полна мужчин, смеясь не без
причин,
Не спит
Столица.
Ничто не спит во мгле -
Кипит асфальт в котле, кипит вино
в бутылях,
Не спят, летя на крыльях, не спят
в автомобилях,
Не спит огонь в золе.
И зреет на земле
Очередное чудо.
Предугадать его
Имеешь полномочья.
Быть может, оттого
Тебе не спится
Ночью!
Надоело! Хватит! Откажусь
Помнить все негодное и злое -
Сброшу с плеч воспоминаний груз
И предам забвению былое.
Сбросил! И от сердца отлегло,
И, даря меня прохладной тенью,
Надо мною пышно расцвело
Всезабвенья мощное растенье.
Но о чем мне шелестит листва,
Почему-то приходя в движенье
И полубессвязные слова
В цельные слагая предложенья?
Либо листья начал теребить
Ветерок, недремлющий всезнайка:
- Не забыл ли что-нибудь забыть?
Ну-ка, хорошенько вспоминай-ка!
Либо птичьи бьются там сердца,
Вызывая листьев колебанье?
Но перебираю без конца
Я несчетные воспоминанья.
Не забыл ли что-нибудь забыть?
Ведь такие случаи бывали!
… Нет! Воспоминаний не убить,
Только бы они не убивали!
ЛОЖЬ
Поначалу в самых мелочах,
А дальше - больше, гладко, без заминки,
Как будто в ясных солнечных лучах
Бесчисленные плавают пылинки.
И если в глаз попало - трёшь и трёшь
И пальцами, и даже кулаками,
Но кажется, что маленькую ложь
Не вынуть и обеими руками.
Крупицы лжи щекочут, колют, жгут,
Слеза всё пуще застилает око.
Ведь нам лгуны для этого и лгут,
Чтоб видеть не умели мы далеко.
Но выход есть и в случае таком:
И, за ресничку подымая веко,
Вдруг поддевает смелым языком
Всё это человек у человека.
И докторов напрасно не тревожь,
А знай: всего искуснее и чище
Глаза нам застилающую ложь
Прочь устраняет дерзкий язычище!
Вы поблекли. Я - странник, коричневый весь.
Нам и встретиться будет теперь неприятно.
Только нежность, когда-то забытая здесь,
Заставляет меня возвратится обратно.
Я войду, не здороваясь, громко скажу:
- Сторож спит, дверь открыта, какая небрежность!
Не бледнейте! Не бойтесь! Ничем не грожу,
Но прошу вас: отдайте мне прежнюю нежность.
Унесу на чердак и поставлю во мрак
Там, где мышь поселилась в дырявом штиблете.
Я старинную нежность снесу на чердак,
Чтоб ее не нашли беспризорные дети.
Краски
Являются элементарными,
Но и оттенки не могут казаться утраченными.
Ласточки -
И те на закате
Становятся вовсе прозрачными, будто янтарными…
И не только грачи, но и вороны вовсе не черными, мрачными
Кажутся на рассвете,
Так же, как радужность,
Свойственная вовсе не только лишь уткам зеркальным,
Но даже и попросту всяческим кряквам.
И человек -
То же самое - вовсе не может казаться всегда одинаковым,
Либо извечно тоскующим, либо всегда беспечальным,
А если и кажется так вам,
То знайте:
Вы бредите!
1974
Он залатан,
Мой косматый парус,
Но исправно служит кораблю.
Я тебя люблю.
При чем тут старость,
Если я тебя люблю!
Может быть,
Обоим и осталось
В самом деле только это нам, -
Я тебя люблю, чтоб волновалось
Море, тихое по временам.
И на небе тучи,
И скрипучи
Снасти.
Но хозяйка кораблю -
Только ты.
И ничего нет лучше
Этого, что я тебя люблю!
У ночи - мрак,
У листьев - шум,
У ветра - свист,
У капли - дробность,
А у людей пытливый ум И жить упорная способность.
И мы живем,
Но дело в том,
Что хоть и властны над собою,
Но в такте жизненном простом
Бывают все же перебои.
Не можешь распознать врага
И правду отличить от лести,
И спотыкается нога,
Как будто и на ровном месте.
Но лишь
Оступишься вот так -
И все на место станет разом:
И шум листвы, и свет, и мрак.
И вновь навеки ясен разум!
Ушел он поздно вечером, сказал не жди, дела… Шел первый снег и улица была белым бела. В киоске он у девушки спросил стакан вина, дела твердил он мысленно и не моя вина. Но позвонил он с площади. Ты спишь? Нет я не сплю. Не спишь, а что ты делаешь? Ответила - ЛЮБЛЮ. Вернулся поздно утром он в двенадцатом часу и озирался в комнате, как будто бы в лесу. В лесу где стены темные и темные углы, и все портьеры черные и черные углы и кресла темно-бурые столпились вокруг… Она склонила голову и он увидел вдруг… Быть может и сама она пока не может знать, откуда в темном золоте взялась седая прядь? Он тронул это милое теперь ему навек и понял, чьим он золотом платил за свой ночлег. Она спросила, что это? Ответил ПЕРВЫЙ СНЕГ.
Вода
Благославила
Литься!
Она
Блистала
Столь чиста,
Что ни напиться,
Ни умыться,
И это было неспроста.
Ей Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.
Ей Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
Ей Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.
Ей жизни не хватало -
Чистой,
Дистиллированной
Воде!
Ушел он рано вечером,
Сказал: - Не жди. Дела…
Шел первый снег. И улица
Была белым-бела.
В киоске он у девушки
Спросил стакан вина.
«Дела…- твердил он мысленно, -
И не моя вина».
Но позвонил он с площади:
-Ты спишь?
-Нет, я не сплю.
-Не спишь? А что ты делаешь?-
Ответила:
-Люблю!
…Вернулся поздно утром он,
В двенадцатом часу,
И озирался в комнате,
Как будто бы в лесу.
В лесу, где ветви черные
И черные стволы,
И все портьеры черные
И серые углы,
И кресла чернобурые,
Толпясь, молчат вокруг…
Она склонила голову,
И он увидел вдруг:
Быть может, и сама еще
Она не хочет знать,
Откуда в теплом золоте
Взялась такая прядь!
Он тронул это милое
Теперь ему навек
И понял,
Чьим он золотом
Платил за свой ночлег.
Она спросила:
-Что это?
Сказал он:
-Первый снег!