Среди русской интеллигенции всегда было много людей, начисто лишенных комплекса антисемитизма: В. Стасов, В. Соловьев, Н. Римский-Корсаков, А. Глазунов (которого называли «отцом иудеев» за то, что помогал евреям устроиться на жительство в Москве и на учебу в Московской консерватории), М. Горький, Е. Евтушенко с его знаменитым: «Для антисемитов я еврей». Список, конечно, можно продолжить. Одним из первых в этом ряду стоит Дмитрий Шостакович.
Название статьи - цитата из книги воспоминаний великого русского композитора, записанной музыковедом Соломоном Волковым в Нью-Йорке в 1979 году. В этой книге Дмитрий Дмитриевич пишет: «Для меня евреи стали символом. В них сконцентрировалась вся человеческая беззащитность…» Понятно, что такая книга не могла выйти в то время на территории Советского Союза. Не могла хотя бы потому, что в ней автор знаменитой Седьмой симфонии (Ленинградской) пишет об антисемитизме советского руководства, а также подчеркивает, что многие его сочинения отражают влияние еврейской музыки.
Как такое могло случиться? Невероятно и непостижимо. Почему человек, в котором нет ни капли еврейской крови, становится юдофилом, глубоко переживает за нелегкую судьбу потомков Авраама? Почему еврейская тема звучит так ярко и пронзительно и в его творчестве, и в его жизни? Почти все биографы Шостаковича в той или иной степени пытаются ответить на этот вопрос. Одни делают упор на воспитание, другие указывают на менталитет композитора, близкий еврейскому, третьи говорят о схожести судьбы подвергавшихся преследованиям евреев (дело врачей, обвинения в космополитизме) и самого Дмитрия Дмитриевича, которого обвиняли в «формализме и буржуазной деградации». Впрочем, есть еще одна причина. Шостакович вставал на защиту евреев еще и потому, что считал их, особенно после Катастрофы, самой беззащитной, самой дискриминируемой частью общества.
Вероятно, все эти факторы переплетаются и дополняют друг друга. Попробуем разобраться подробнее.
Действительно, как правило, отношение к евреям формируется в детстве. Ребенок, еще не понимая до конца сути слов и поступков взрослых, на удивление точно и глубоко перенимает их привычки, эмоциональные отношения, те или иные предпочтения. Дима Шостакович рос в интеллигентной петербургской семье, где антисемитизм считался чем-то неприличным и мерзким. Как писал сам Шостакович, «в нашей семье считали антисемитизм пережитком варварства. У нас антисемитов презирали, им не подавали руки. Человек с претензией на порядочность не имеет права быть антисемитом». Это понимание антисемитизма, как чего-то грязного, отвратительного, непорядочного, Дмитрий Дмитриевич пронес через всю жизнь. Великий композитор рвал отношения с самыми близкими друзьями при малейшем проявлении грязного предрассудка.
Среди друзей Дмитрия Дмитриевича было много евреев, и он приходил к ним на помощь, подчас с риском для жизни.
Когда 13 января 1948 года по личному приказу Сталина был зверски убит чекистами Соломон Михоэлс, Дмитрий Дмитриевич навестил дочку великого еврейского артиста Тали и выразил ей свое соболезнование. Вскоре арестовали зятя Михоэлса, молодого талантливого композитора Моисея Вайнберга. Шостакович позвонил Берии и сказал, что он готов поручиться, что никакой Вайнберг не американский шпион, а «нормальный советский гражданин». Более того, Дмитрий Дмитриевич сказал главному сталинскому инквизитору слова, которые могли стоить ему жизни: «Я знаю, у вас там бьют. У Вайнберга слабое здоровье. Он не выдержит».
Видимо, в то время слово автора Ленинградской симфонии имело определенный вес - Берия передал их разговор Сталину, и тот смилостивился: Моисея Вайнберга не только выпустили на свободу, но и дали квартиру. Причем квартиру (скорее всего, тоже по указанию Сталина), окна которой выходили на Бутырскую тюрьму. Таким образом вождь народов напоминал Вайнбергу, что до тюрьмы ему всего один шаг.
Вызовом антисемитизму можно, конечно, считать и создание композитором в самый разгар борьбы с космополитами в 1948 году сборника народных песен «Из еврейской народной поэзии». Тексты песен Дмитрий Дмитриевич (сборник текстов составлен И. Добрушиным и А. Юдицким) случайно обнаружил в небольшом букинистическом магазинчике.
Правда, исполнить эти песни в концерте в то время не представлялось возможным. Тут уместно сказать несколько слов о том, как воспринимал гениальный композитор еврейскую народную музыку. «На меня, - говорит Шостакович в той же книге воспоминаний, - еврейская народная музыка повлияла сильнее всего. Я не устаю ею восторгаться. Она так многогранна. Она может казаться радостной, а на самом деле быть глубоко трагичной». Этот шолом-алейхемовский смех сквозь слезы, этот философско-саркастический, эмоционально окрашенный взгляд на жизнь характерен и для некоторых других произведений Шостаковича, написанных на еврейские мелодии.
Впервые еврейская тема в музыке композитора прозвучала в Трио 2 для фортепиано, скрипки и виолончели (1944). Трио было посвящено памяти И. Соллертинского, с которым Шостакович дружил. В трио сначала у скрипки, а потом у виолончели проходит тема, в еврейском характере которой нельзя ошибиться. Возможно, примером для Дмитрия Дмитриевича в выборе мелодии и в том, как она была преподнесена, стало увлечение творчеством Густава Малера. Для музыки австрийского композитора еврейского происхождения характерна та самая еврейская раздвоенность, в которой радость легко переходит в горе, лирика - в гротеск, так называемый бодрый патриотизм - в сарказм и пародию, веселый танец - в чудовищный танец смерти.
Позже еврейская тема прозвучит во многих произведениях Шостаковича: в Квартете 4, в Первом скрипичном концерте, в квартете 8 (этот квартет Дмитрий Дмитриевич называл своим автопортретом), во Втором концерте для виолончели с оркестром, где в финале звучат известные «Бублички», в некоторых других произведениях. Но особенно ярко и полно эта тема раскрылось в Тринадцатой симфонии, первая часть которой написана на текст поэмы Е. Евтушенко «Бабий Яр».
Сегодня можно сказать со всей определенностью, что 13-я симфония - один из самых значительных и великих памятников 6 миллионам безвинно погибших евреев.
Прошло более сорока лет со дня смерти Шостаковича. Дерева, посвященного его памяти, нет на аллее Праведников народов мира, но память о великом русском композиторе навсегда останется в наших сердцах - как память о великом друге еврейского народа. Закончить хочу словами Дмитрия Дмитриевича: «Никогда не надо забывать об опасности антисемитизма. Мы должны постоянно напоминать о ней, потому что зараза жива, и кто знает, исчезнет ли она когда-нибудь».
Анна Ахматова в воспоминаниях Фаины Раневской
Я познакомилась с Ахматовой очень давно. Я тогда жила в Таганроге. Прочла её стихи и поехала в Петербург. Открыла мне сама Анна Андреевна. Я, кажется, сказала: «Вы мой поэт», - извинилась за нахальство. Она пригласила меня в комнаты - дарила меня дружбой до конца своих дней.
…Я никогда не обращалась к ней на «ты». Мы много лет дружили, но я просто не могла обратиться к ней так фамильярно.
…Во время войны Ахматова дала мне на хранение папку. Такую толстую. Я была менее «культурной», чем молодёжь сейчас, и не догадалась заглянуть в неё. Потом, когда арестовали сына второй раз, Ахматова сожгла эту папку. Это были, как теперь принято называть, «сожжённые стихи». Видимо, надо было заглянуть и переписать всё, но я была, по теперешним понятиям, необразованной.
…Анна Андреевна была бездомной, как собака.
…В первый раз, придя к ней в Ташкенте, я застала её сидящей на кровати. В комнате было холодно, на стене следы сырости. Была глубокая осень, от меня пахло вином.
- Я буду вашей madame de Lambaille, пока мне не отрубили голову - истоплю вам печку.
- У меня нет дров, - сказала она весело.
- Я их украду.
- Если вам это удастся - будет мило.
Большой каменный саксаул не влезал в печку, я стала просить на улице незнакомых людей разрубить эту глыбу. Нашёлся добрый человек, столяр или плотник, у него за спиной висел ящик с топором и молотком. Пришлось сознаться, что за работу мне нечем платить. «А мне и не надо денег, вам будет тепло, и я рад за вас буду, а деньги что? Деньги это ещё не всё». Я скинула пальто, положила в него краденое добро и вбежала к Анне Андреевне.
- А я сейчас встретила Платона Каратаева.
- Расскажите… «Спасибо, спасибо», - повторяла она. Это относилось к нарубившему дрова. У неё оказалась картошка, мы её сварили и съели.
Там, куда приехала Анна Андреевна в Ташкенте, где я жила с семьёй во время войны (семья П.Л.Вульф - прим.), во дворе была громадная злая собака. Анна Андреевна боялась собак. Собаку загоняли в будку. Потом при виде А.А. собака пряталась по собственной инициативе. Анну Андреевну это очень забавляло. «Обратите внимание, собака при виде меня сама уходит в будку».
…Маленький Алёша, сын И.С.Вульф, в то время, когда она (А.А. Ахматова) у нас обедала, долго смотрел на неё, а потом сказал, что она «мировая тётя». А.А. запомнила это настолько, что, когда мальчик подрос, с огорчением сказала мне: «Алёша будет знать обо мне теперь из учебника по литературе…»
…В Ташкенте она звала меня часто гулять. Мы бродили по рынку, по старому городу. Ей нравился Ташкент, а за мной бежали дети и хором кричали: «Муля, не нервируй меня». Это очень надоедало, мешало мне слушать её. К тому же, я остро ненавидела роль, которая дала мне популярность. Я сказала об этом Анне Андреевне. «Сжала руки под тёмной вуалью» - это тоже мои Мули", - ответила она. Я закричала: «Не кощунствуйте!»
…У неё был талант верности. Мне известно, что в Ташкенте она просила Л.К. Чуковскую у неё не бывать, потому что Лидия Корнеевна говорила недоброжелательно обо мне.
…Часто замечала в ней что-то наивное, это у Гения, очевидно, такое свойство. Она видела что-то в человеке обычном - необычное или наоборот. Часто умилялась и доверяла тому, что во мне не вызывало доверия и умиления. Пример первый: Надька Мандельштам. Анна Андреевна любила это чудовище, верила ей, жалела, говорила о ней с нежностью.
…Анна Андреевна очень чтила Мандельштама и была дружна с крокодилицей его женой, потом вдовой.
«Фаина, вы можете представить меня в мехах и бриллиантах?» И мы обе расхохотались.
Есть такие, до которых я не смею дотронуться, отказалась писать о Качалове, а уж об А.А. подавно. В ней было всё. Было и земное, но через божественное… Однажды я рассказала ей, как в Крыму, где я играла в то лето в Ялте - было это при белых, - в парике, в киоске сидела толстая пожилая поэтесса. Перед ней лежала стопка тонких книжек её стихов. «Пьяные вишни» назывались стихи, и посвящались стихи «прекрасному юноше», который стоял тут же, в киоске. Герой, которому посвящались стихи, был косой, с редкими прядями белёсых волос. Стихи не покупали. Я рассказала Ахматовой, смеясь, о даме со стихами. Она стала мне выговаривать: «Как вам не совестно! Неужели вы ничего не предпринимали, чтобы книжки покупали ваши знакомые? Неужели вы только смеялись? Ведь вы добрая! Как вы могли не помочь!» Она долго сердилась на меня за моё равнодушие к тому, что книги не покупали. И что дама с её косым героем книги относила домой.
Однажды я застала её плачущей, она рыдала. Я до этого никогда не видела её в слезах и очень обеспокоилась. Внезапно она перестала плакать, помолчала: «Знаете, умерла первая жена моего бывшего мужа. Вам не кажется ли смешным то, что я её так оплакиваю?»
В Ташкенте она получила открытку от сына из отдалённых мест. Это было при мне. У неё посинели губы, она стала задыхаться. Он писал, что любит её, спрашивал о своей бабушке - жива ли она? (Бабушка - мать Гумилёва). Незадолго до смерти она говорила с тоской невыразимой, что сын не хочет её знать, не хочет видеть. Она говорила мне об этом и в Комарове. И всегда, когда мы виделись.
…Однажды сказала: «Что за мерзость антисемитизм, это для негодяев - вкусная конфета, я не понимаю, что это, бейте меня, как собаку, всё равно не пойму».
Она была женщиной больших страстей. Вечно увлекалась и была влюблена. Мы как-то гуляли с нею по Петрограду. Анна Андреевна шла мимо домов и, показывая на окна, говорила: «Вот там я была влюблена… А за тем окном я целовалась».
…Я знала объект последней любви Ахматовой. Это был внучатый племянник Всеволода Гаршина. Химик, профессор Военно-Медицинской Академии. Он предложил Ахматовой брак. Она отказалась.
Она (Ахматова) называла это «моя катастрофа». Рассказала, что к ней пришел циркач - канатоходец. Силач, полуграмотный, вскоре после своей «катастрофы», и стал просить её или усыновить его, или выйти за него замуж…
Ахматова не любила двух женщин. Когда о них заходил разговор, она негодовала. Это Наталья Николаевна Пушкина и Любовь Дмитриевна Блок. Про Пушкину она даже говорила, что та - агент Дантеса. Когда мы начинали с Анной Андреевной говорить о Пушкине, я от волнения начинала заикаться. А она вся делалась другая: воздушная, неземная. Я у неё всё расспрашивала о Пушкине… Анна Андреевна говорила про Пушкинский памятник: «Пушкин так не стоял».
…Мне думается, что так, как А.А. любила Пушкина, она не любила никого. Я об этом подумала, когда она, показав мне в каком-то старом журнале изображение Дантеса, сказала: «Нет, вы только посмотрите на это!» Журнал с Дантесом она держала, отстранив от себя, точно от журнала исходило зловоние. Таким гневным было её лицо, такие злые глаза… Мне подумалось, что так она никого в жизни не могла ненавидеть.
Ненавидела она и Наталью Гончарову. Часто мне говорила это. И с такой интонацией, точно преступление было совершено только сейчас, сию минуту.
…Вспомнила, как примчалась к ней после «постановления». Она открыла мне дверь, потом легла, тяжело дышала… В доме было пусто. Пунинская родня сбежала. Она молчала, я тоже не знала, что ей сказать. Она лежала с закрытыми глазами. Я видела, как менялся цвет её лица. Губы то синели, то белели. Внезапно лицо становилось багрово-красным и тут же белело. Я подумала о том, что её «подготовили» к инфаркту. Их потом было три, в разное время. Молчали мы обе. Хотелось напоить её чаем - отказалась. В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное, хотела её кормить. Она лежала, её знобило. Есть отказалась. Это день её муки и моей муки за неё. Об «этом» не говорили.
Через какое-то время она стала выходить на улицу. И, подведя меня к газете, прикреплённой к доске, сказала: «Сегодня хорошая газета, меня не ругают».
…И только через много дней вдруг сказала: «скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей его техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?» И опять молчала…
Я пригласила её пообедать. «Хорошо, но только у вас в номере». Очевидно, боялась встретить знающих её в лицо.
В один из этих страшных её дней спросила: «Скажите, вам жаль меня?» «Нет», - ответила я, боясь заплакать. «Умница, меня нельзя жалеть».
Цит. по книге Ф.Г. Раневской «Судьба-шлюха»
Запишу на страницах своего сердца я,
самые лучшие наши с тобой мгновения
и хоть не возможно одной памятью жить,
я всегда буду их помнить и ими дорожить.
В новом доме твоём - тишина.
В нём не слышно ни смеха, ни песен.
Фотография лишь одна,
на которой ты молод и весел…
Взгляд любимый… с искринкой в глазах,
Телефон…"Я всегда на связи"
Да охапки цветов в венках,
Скорбной ленточкой в перевязи…
У могилы стою одна,
И сказать не могу ни слова…
Я бы всё на земле отдала,
Чтобы рядышком был ты снова.
Жизнь бежит, как зверёк в колесе…
В передышке вздохнуть не давая.
А я думаю всё о тебе…
Каждый раз от себя отпуская.
Слёзы -струйками по щекам…
Спазмы дико сжимают сердце.
Мой сыночек. как же ты там?
Лёд в душе не даёт согреться…
И нет сил, чтоб стоять… иль уйти.
Ноги- словно в землю врастают.
Я касаюсь твоей руки…
Как же я по тебе скучаю…
В новом доме твоём - тишина.
Фотография…"ты на связи"…
Да охапки цветов в венках,
Скорбной ленточкой в перевязи…
Я давно храню ответ
На вопрос конкретный:
- Жаль, что я в семнадцать лет
Не был на Каретном!
Может я, властям назло,
Был б знаком с тобою
А когда бы повезло,
То и ты со мною.
Нет, везло мне - спору нет,
Сравниваться если:
Я в свои семнадцать лет
Слушал твои песни
Мне приснился однажды мужик, где-то «в том» сентябре,
В небывалом бреду, заплетаясь в сознание «Я».
И не очень высок тот мужик, почерневший какой…
Умолял открывать… деревянную дверь «на той» кухне!
Испугавшись чего-то, его? Не узнав своего,
И засев на полу, пробираясь окон я промеж,
И завесивши шторы, закрыв на замок «тот» проход,
Я лишила мужчину спасенья, напомню себе…
Но тогда он хотел одного, чтоб душа спасена…
Так-таки, не колючая, душа жила у него.
Я не знаю как… Явь? Молодой переемник «с косой»?
Да и, толку от этого? Что? Позади времени…
…С той поры пролетело побольше, чем девять-то, лет…
Время зашивает и бальзамирует раны, но в любой момент шов может разойтись.
Мы стояли на дорожке.
В небе Млечный Путь дрожал,
Ты дышал мне на ладошки,
Ты мне руки согревал.
Нерешительности муки,
Шепот звезд и голос твой,
Знаю я, что не от скуки
Ты тогда стоял со мной.
Мы с тобою были юны,
Дрожь ресниц в ночной тиши,
Тонко чувствовали струны
На двоих одной души…
Крутит жизнь калейдоскопом
Яркость красок, солнца свет,
И несутся дни галопом,
Был закат и вновь рассвет!
Как давно все это было…
А сегодня невзначай
Наша встреча повторилась,
Ты пришел ко мне на чай!
Встреча Осени с Весною…
Так бывает иногда!
Снова вечер под луною…
Вспомним юные года…)
Она по утрам проворно вставляет челюсть,
Какао остывший пьёт со вчерашней булкой,
Потом надевает шляпку /какая прелесть!/
И, плащик набросив, шаркает на прогулку…
Подруг уже нет и болонки Маркизы тоже,
И не с кем порой обмолвиться даже словом…
Ах, вот бы сейчас в театр /непременно, в ложу/,
А, может, на ипподром? /как скакал соловый!/
Прохладно…
Сентябрьский ветер асфальт утюжит,
А раньше в такое время по плану - Сочи,
На «Волге» с любовником, ставшим четвёртым мужем.
Хороший был. Рано умер - от рака почек.
Колено заныло. /Дура, забыла палку.
Теперь не зазорно: вслед ведь никто не смотрит/,
А раньше, проснувшись, сразу брала скакалку,
Особенно если вечером ела тортик…
Наряды какие были /могла позволить!/ -
Воланы, меха, накидки, шелка охапкой…
Теперь это всё обноски, добыча моли,
Приличные - только плащик, манто и шляпка…
Портреты мужей остались. Подруг. Болонки.
/Детей Бог не дал, увы. Но была Маркиза/.
Как быстро промчалась жизнь - мимолётной гонкой -
По кругу, как в вечном танце Анри Матисса…
Дойти б до кондитерской, булку купить с корицей:
Осталось немного - двести каких-то метров…
Присела на лавочку.
Сумрачно.
Сентябрится.
Прикрыла глаза.
И душа упорхнула с ветром…
Ах Крым. изумрудное море!
И тихие вечера…
Там каждый день был историей,
Как будто все было вчера…
Зеленые ветви и склоны,
Тропинки и море вдали,
И голосов где-то звоны
И белые корабли.
Прогулки и жаркое солнце,
И ветер целует плечи…
Распутает длинные косы
Затихнет лишь только под вечер…
Спасибо тем с кем я была,
За радость, за настроение
Сейчас за окном уж зима,
Но помню все те я мгновения
Мне детство мое вспоминается,
Там речка и небо сливаются,
Там кажутся дни очень длинными,
А все вечера - соловьиными…
Дорожки там ранне-весенние
Пропахли дождем и сиренью,
И снежный кальвиль ароматный,
И дух палисадника мятный…
Там пахнет костром и картошкою,
Отец мой веселый с гармошкою,
И мамочка-светлое Солнышко
Мне льет молоко-«Пей до донышка!»
Там бабушка в красном халатике,
Мои двоюрОдные братики,
Батоны с вареньем французские
И игры -вы «немцы» мы- «русские»!
Там бабочки пляшут над астрами,
Подружки с визитами частыми,
Там каша на всех -одной ложкою
И, снова, отец мой с гармошкою!
Да… Многое мы вспоминаем,
Когда свою Осень встречаем.
Но детство всегда остается
В Душе нашей лучиком солнца!
Я сегодня была в детстве, окунулась с головой,
И в печальном желтом парке я вдруг встретилась с собой.
Так же вон трамвай промчался, задевая провода,
Также желтый лист метался и не знал упасть куда.
Вдруг припомнилось, так ясно, новый дом наш на углу,
И соломенный шалашик, где звезда видна в дыру.
Детство было светлым, ясным, было грусти там чуть-чуть.
Жаль, что мы не знали раньше, сколько счастья взять нам в путь.
Это было также, где-то, в октябре, кружился лист…
Он приехал и сказал нам:"Я, девчонки, полюбил."
Как мы выжили не знаю, как смогли мы не пойму,
Только мы взрослее стали детство кануло во тьму.
Маму я не понимала, озлобилась вдруг она,
Столько лжи вдруг повсплывало. Я, не выдержав, ушла.
Я собрала скарб портфельный: книжки, ручку да тетрадь.
И шагнула, без сомнений, за отцом в глухую даль.
В легком бедненьком пальтишке повстречал Саратов нас,
Был мороз тогда за тридцать, я шагала не боясь.
А потом чужая тетя и упреки:"Много ешь!"
Он молчал, глаза в сторонку и ушла я в белый свет.
Ночевала по подъездам, перепуганный «щенок»
И жила одной надеждой, что меня он вдруг найдет.
Не нашел, и не пытался, мама тоже не рвалась,
Выходя раз 10 замуж, я была ей не нужна.
Это горько… Это больно… Но смогу я оправдать.
Родилась на свет девчонка, Настенькой сестренку звать.
Значит звездочка на небе появилась неспроста,
Но в её далеком детстве тоже не было отца.
А до этих всех разводов помню я его другим:
Благородным, сильным, добрым и до слез Моим, Родным!
Покупавшим вишни в мае, в сахар нежно обмакнув,
Их привязывал руками к ветке, что была в цвету.
Строил во дворе качели и бассейн смастерил.
Я любила на коленях слушать чудные стихи…
Я ждала его с работы, как солдата ждут с войны,
И висела на воротах, чтоб скорей бежать к нему!
Он Есенина открыл мне, о Высоцком рассказал
И на сон грядущий нежно сказки сам нам сочинял.
Это вкратце, было много, можно книгу написать.
Нет его… Прошу у Бога, чтобы научил прощать.
Здравствуй, родной!
Пишу тебе очередное письмо, зная, что ты его никогда не прочтёшь. Да, я помню, ты говорил: «Не ной!», но так без тебя горюю… Чем тут помочь? Только складывать буквы в слова, писать вникуда, не ожидая ответа. Ты знаешь, я долго не верила и очень тебя ждала… Никак не привыкну к тому, что тебя уже нету.
В моем доме долго жила твоя кружка. И свитер. Зеленый, помнишь? Пока ты был здесь, ты часто его надевал. Потом надо мной долго смеялись мои подружки. Мол, что ты всё это копишь? Выброси или уже убери в подвал. А я смотрела часами на наши общие фото… И сейчас смотрю. И не верю, что тебя больше нет. Где ты сейчас? В каких мирах? Отчего-то мне хочется верить, что ты ещё возвратишься на этот свет.
Я знаю, знаю… Оттуда не возвращаются. После того, как чувства умерли, ничего уже не воскресить. Но в сказках, знаешь, чудеса иногда случаются. Как же жаль, что тебе - тому, настоящему, - уже никогда не жить. В теле твоём разгуливает кто-то другой. Он чужой совсем, незнакомый. Он спит с чужой и живёт с чужой. У него далёкий и жесткий голос и чуждые мне законы.
Словно льдинка из сказки про Снежную Королеву угодила тебе прямиком в горячее сердце. И теперь пока из ледышек не выложить «ВЕЧНОСТЬ», никуда от этого чужака не деться. Жив ли ты там, любимый? В глубине чужого холодного тела. Выжил ли ты? Или уже остыло всё, что тебя тобою делало? Всё, что я любила, хотела. Живо ли это? Умерло? Или вовсе не было тебя, никогда? Может быть, я оплакиваю вслепую никогда не жившего, вымышленного Тебя? Может, зря переживаю так и зря о тебе горюю?
В доме моем больше не будет твоих свитеров, кружек, запаха, фотографий и ожиданий. Но я пишу тебе очередное письмо. А ты - увы, живешь лишь только в воспоминании.
Уже нет слез… И разочарованья. Только минуты я считаю в голове от нашего с тобою раставанья… Влюбленным взглядом я ищу тебя в толпе. Надеюсь, может, вспомнишь… И растаешь… И скажешь снова нравишься ты мне. Хотя, все это сказки я же знаю… Но до сих пор пылаю я в огне… И нет обид… Уже нет увлеченья… Приходишь ты ко мне только во сне. А, может, это умопомраченье? Но до сих пор огонь горит во мне…
Посылать кого-то - это верх неприличия, покажите вежливо дорогу, проводите, чтоб человек не заплутал, постарайтесь убедить товарища, что предложение эксклюзивное и адресовано только ему, поэтому не в силах от такого лакомства оставить себе даже крохи, только воспоминания, одни приятные воспоминания…