«Без лоха жизнь плоха» - блатное выражение людей, занимающихся мошенничеством.
Троянских коней всегда ведут доверчивые люди (т.е. найденные в большом изобилии лохи).
Доверять легче тому, кто обещает очень светлое будущее.
Болезнь лохов - никогда не обвинять себя. И этим тоже пользуются трояны, и их хозяева.
Когда горит замок, и предательство лохов в пользу трояна очевидно - не стоит обвинять защитников замка в разыгравшейся войне.
Есть мир, а есть война
Война пришла внезапно,
А мир ушел внезапно
Войне я этой проиграл,
Ведь жизнь мою она сломала
Убила сына, дочь, жену.
Но как же так?
Я был обычным человеком: кому-то был отцом, кому-то был коллегой
Обычно шел домой,
Обычно спорил я с женой,
Обычно пил и ел.
Но вот пришла она
Война, война- убийца мира моего
Не вижу больше мира своего,
И не увижу прежним я его.
О мире думают, когда идёт война,
а без войны нам ценность мира не видна.
И если будем воевать в чужой стране,
то почему бы не подумать о войне?
А вот когда война воротится в наш дом,
о мире вспомним, чтобы каяться потом.
Мое детство - эвакуация. Впечатления отложились навсегда и в подробностях. Первое из них: что я тогда был уверен, что эвакуация - это такой вид жизни людей, обязательный для всех. Перерегистрация нажитого: опыта, имущества, антуража, Невы, европейскости. На что-то чужое: часть чьего-то жилья, чью-то приватность, быт, Исеть, Урал. Душа выписалась из прошлого и в новом себя незаметно регистрирует. Как в реинкарнации: был мальчиком, стал собачкой. Или наоборот.
Каждый раз, как слышу и читаю про надвигающиеся на нас сейчас времена, эвакуация лезет в голову против желания и доводов рассудка. Что вот объявят: ну, к тому-сему попривыкли, да и не без энтузиазма, пожалте теперь в «эвакуацию». Можете с мест не сниматься, она сама на вас накатит, в себя втянет. Но как накатит, чем втянет - не фантастически же, будет ведь на что-то уже известное похоже. И тут память к моим услугам.
В эвакуации было голодно, бедно, но в целом для ребенка нормально. К тому же в разговорах взрослых впереди маячили окончание войны, само собой - победное, и возвращение «домой». «Домой» было бесформенным и туманным, но, во всяком случае, переменой, а перемена для детства - главный соблазн и приз. Разница между случившимся тогда и происходящим сейчас, конечно, огромная: война! На нас напали, бомбят, жгут, захватывают, мы сопротивляемся. Всё для фронта, тыл и фронт едины! И фронт был, и тыл - действительные, а не «представьте нам доказательства, что они есть». И враги страны не аудиовидео, а вот они, топчут ее. Еще разница: что мы нынешние успели в Анталье покупаться, а лету 1941-го предшествовали годы 20-е - тяжкие, 30-е - так вовсе непонятно, на каком свете жили.
Завод отца эвакуировали в августе. До Свердловска ехали 12 суток, в теплушках. На остановках мужчины брились над рельсом, как бы в него глядясь. На станциях бегали за кипятком, ручки чайников, кастрюль жглись сквозь намотанные тряпки. Эшелон отправлялся без предупреждения, всегда кто-то отставал, без труда догонял на следующем. Нас поселили сперва на улице Красных Зорь, уже была осень, мне до сих пор мерещится, что я там видел настоящие зори. Потом переезд на другой край города. Напротив горсуд, за ним тюрьма, за ней кладбище. Похоронные дроги с оркестриком и без - регулярное зрелище, всегда чуть-чуть сжимающее сердце.
Голодно, как и бедно, было классически: от хлебной буханки отрезался ломтик поперек и делился пополам, мне и брату. Отцу целый, маме - не помню. Скупой черпачок пустых щец, манной кашки, чаек с сахарином. Ватинное пальто носилось, пока края рукавов не поднимутся к локтям. Детсад отменялся при -25, но все равно ходили, потому что там чем-то кормили; в школе нет - сидели дома. Было холодно, печка с ночи выстуживалась. Дрова: сколько-то привозили с осени, но каждая деревяшка на улице высматривалась издали и хищно ухватывалась. Потеря или кража продуктовых карточек была горем: с женским вытьем посреди улицы, с помрачением рассудка, с ужасом на детских лицах.
Напомню, что пишу это не ради изображения тех дней, тысячи раз тождественно описанных, а из-за особенности характера нашей истории. Точка отсчета прошлого - та война. Всенародно признанное Начало периода, на протяжении 70 с лишним лет и до сих пор переходящего в современность. Война сводилась к фронту, боям, битве. Это и стало главным содержанием наших воспоминаний о ней. Но в ней была и жизнь множества людей в оккупации (вариант: в блокаде) - и в эвакуации. Счет эвакуированных шел на десятки миллионов. О них принято говорить как о вытащивших счастливый билет, чуть ли не пересидевших гибельные времена в привилегированных условиях. Между тем это были дети; мужчины - только старше призывного возраста, работавшие до обмороков; изнуренная масса женщин; немного стариков.
Эвакуация - внезапное и тесное соприкосновение не только людей, ведать не ведавших друг о друге, но и слоев населения, знавших один о другом лишь понаслышке. Их отношения, как правило, складывались, во всяком случае поначалу, неприязненно. Мы попали в коммуналку из четырех тесных комнат, одну из которых отняли у такой же семьи, как наша, и отдали нам. Они враждебности не скрывали, имели право. Под конец родители подружились, после войны переписывались, но помню годы ссаживания нашей кастрюли со стратегически важных для них конфорок на огромной плите в общей для всех жильцов кухне. Уборная была обычный дощатый, всю долгую зиму в ледниках, сортир во дворе, это сближало, но ничуть не примиряло.
Летом 1944 года случился такой эпизод. Женщины из нашего дома (двухэтажного, деревянного) привели человечка в черном комбинезоне и такой же шапочке. Все были возбуждены, дети особенно. Он в смущении. Переговаривались: «Австриец, пленный». Быстро разожгли плиту, стали что-то жарить. На веранду вынесли столик, накрыли темно-синей виниловой (тогдашний крик моды) желеобразной скатеркой, поставили стул. Он сел, представление достигло апогея. Женщины хохотали, мы за ними. Наконец компания их, раскрасневшаяся, что-то выкрикивая, выкатилась из кухни. В руках главной заводилы шипела большая сковорода, она брякнула ее перед гостем. На ней лежал… булыжник. Мы визжали, все валились с ног от веселья. Он не понимал. Видел то, что все, но не верил глазам. Встал, стал кланяясь пятиться. Женщины хлопали его по плечу, дружелюбно, приговаривали: «Хороший мальчик» и, считая, что говорят по-австрийски, «Австрия карашо». Одна вышла наконец с сухарем, сунула. И, как всё было замечательно, так же мне вдруг стало плохо.
Когда вернулись в Ленинград, в нашей комнате жили другие. Отец на какой-то раз пришел с милиционером, показывал им бронь на жилплощадь. Они дали ему зеленое грубой шерсти одеяло, плетеный с дырой в спинке стул, французский барометр с купидоном в окружении виноградных лоз и вытолкали обоих. Всё, что осталось от нашей собственности. В блокаду дом горел, вещи выбрасывали из окон во двор. Барометр висел у родителей на стене еще лет 40. Показывал tempete («буря») и tres sec («сушь»), когда шел мирный питерский дождик. После эвакуации - прежнее не возвращается.
Война, на которой война главнее победы, самая страшная.
Я хочу, чтоб в сердцах не рождались печали,
Представительной лжи пусть рухнет стена.
Я хочу, чтобы души правдой звучали,
Чтоб нечестностью суть не была сплетена.
Я хочу, чтобы детство не было адом,
Чтобы прятки - игра без жизни угроз.
Чтобы страх не ютился ни в венах, ни рядом,
Чтобы в счастье каждый ребёночек рос.
Я хочу, чтоб в глазах человечества - радость.
Я хочу без бомбёжек и дул у висков.
Чтобы слёзы беды, даже самую малость,
Не сочились в глубины морщин стариков.
Я хочу, чтобы молодость не серебрилась
Волосками седыми горьких утрат.
Разгони, Боже правый, тучи на милость,
Они горе растущее мраком сулят.
Я хочу без пропитанных кровью носилок,
Без развалин домов и раздавленных тел.
Без раз ладов с жестокой физической силой,
Чтоб бездушия дух заледенел.
Я хочу, чтобы мир был не словом, а делом
Без загубленных судеб, изувеченных лиц.
Чтобы над головой - платок цветом белым
Без, очерченных войском, запретных границ.
Я хочу прекращения кровопролитий,
Чтобы пульс у войны омертвел наконец.
Чтобы порох в ружьях, как исполнитель,
Не посмел забрать жизни сердец.
Мужчины в войну играли…
Здесь Родина - их земля…
За землю горой стояли.
Медали дадут не зря…
Стреляли из всех орудий,
Чтоб Родину защитить…
А Ваня-малыш не будет
Уже голубей кормить…
Мужчины в войну играли.
Там Родина, дух и честь…
А женщины умирали,
А детям хотелось есть…
Оружие бы сложили
И мирных людей спасли…
Но гордо врагов давили,
Да Родину берегли…
Мужчины в войну играли,
А Бог в небесах грустил,
Ведь Заповедь не читали,
Где он «Не убий» просил…
А Родина - что такое,
Границы, что чертит власть?
Но мирным всё нет покоя…
Их жизни пришли украсть…
Мужчины в войну играли…
Всё вроде бы верно, но Их матери так рыдали,
Смотрели всю ночь в окно…
И рушились семьи чьи-то
С обеих сторон от пуль…
И криком душа разбита
Светланки: «Проснись, мамуль!!!»
Мужчины в войну играли…
Вдали подрастала дочь…
Любимых не обнимали…
Ведь надо стране помочь…
Когда умирала мама,
Он Родину защищал…
Он сильный и смелый самый!
А Бог в небесах молчал…
Мужчины в войну играли,
Забыв, что важнее нет,
Чем те, кто их воспитали,
Кто дал этой жизни свет…
За Родину, с честью - надо,
Но не забывать о том,
Вверху не дадут награду
За чей-то сожжённый дом…
Мужчины в войну играли…
Герои и подлецы…
За правду они стояли -
Мужья, сыновья, отцы…
Кусочек земли спасая
И жизнь отдавая зря…
Мужчины не понимали,
Что Родина - их семья!!!
Ирина Самарина-Лабиринт, 2015
На полянке - детский сад.
Чьи-то внучки, чьи-то дочки,
и панамки их торчат,
словно белые грибочки.
Ах, какая благодать!
Небеса в лазурь оделись,
до реки рукой подать…
До войны - одна неделя.
Вой сирены. Ленинград.
Орудийные раскаты.
Уплывает детский сад
от блокады, от блокады.
А у мам тоска-тоской
по Илюшке и по Нанке,
по единственной такой
уплывающей панамке.
Кораблю наперерез
огневым исчадьем ада
мессершмитта черный крест
воспарил над детским садом.
На войне - как на войне:
попаданье без ошибки.
…А панамки на волне,
словно белые кувшинки.
Боже правый - неужель
это снова повторится?!
Боже правый - им уже
было б каждому за тридцать!
Тот же луг… и та река…
детский щебет на полянке…
И несутся облака,
словно белые панамки.
Чьи-то слёзы смешались с прогорклой водой,
Кто-то борется нынче со страшной бедой,
Кто-то целой пригоршней хлебает нужду,
Кто-то ходит по кругу в кромешном бреду.
То ли гость, то ли друг - стал он будто ничей,
Утонул в океане ненужных речей…
Перед ним равнодушно захлопнулась дверь,
Словно он не родня - приблудившийся зверь.
Словно виза закончилась на доброту,
Словно мир перешёл безсердечья черту.
Но не рай за чертою, а может быть ад.
Но оттуда не будет дороги назад…
Рвемся домой, прилипаем к экрану,
Пультом на новости целимся- щелк:
Вот она жуткая, рваная рана…
Сколько убитых? Дивизия, полк?
(Танки горят у самой окраины…)
Подходит супруга. Пятница, вечер,
Смотрим вдвоем ОРТ про Донецк.
Город опять обработали «смерчи».
Дочка без ручки… Плачет отец.
(16 убитых и 40 раненых.)
Бойцы- молодцы «отвечают» гадам.
Укропы затравленно смотрят в ноль.
По Горловке вновь отработали «грады».
Не понимаю. Тупая боль.
(Бабы опять нарожали Каинов.)
Мы спорим, отключит ли Путин газ.
И за сколько часов долетит до Львова
Неубиваемый наш спезназ,
Когда Порошенко не сдержит слово.
(Случайно, в 401 раз.)
Мины, снаряды, разруха. Смерть.
Война на Донбасе по всем каналам.
Мы устаем и страдать и смотреть,
Щелкнул по пульту и смерть пропала.
(Переключил и пошел за чайником.)
Интерны, смешарики. Маша, медведь…
А как быть тем, что живут за кадром?
У них от истории пульта нет,
Они пропадают зазря, задаром.
(И не знают, кому заплатить за свет.)
-------------------------------------
Господи! Наши по нашим бьют.
Лесом кресты на славянских кладбИщах…
Господи! Где твой волшебный пульт?
Или все нужную кнопку ищешь?
(Не торопливо… Они подождут…)
Порошенко обещал платить военным на Донбассе 1000 гривен в день!
И сдержал обещание!
Только не объяснил, как прожить на эти деньги остальные 29 дней до следующей зарплаты.
Война - это просто бессилие Бога.
Война - это просто бессилие Бога.
В спорах, как на войне, слабая сторона разжигает костры и устраивает сильный шум, чтобы противник решил, будто она сильней, чем есть на самом деле.
Бьёт война тебя в центр и околицы,
Моя Горловка, моя горлица.
По домам, по деревьям - веточкам
Да по женам и малым деточкам.
Бьет война по надеждам и чаяньям,
Бьёт по душам тупым отчаяньем
Чтобы стала руиной, уродиной
Моя Горловка, моя Родина.
Бьёт до смерти, без чести, без меры.
Бьёт за правду и бьёт за веру.
И зубами держит за горлышко
Мою Горловку, моё солнышко.
Но не знает война проклятая -
Ты прекрасна, даже распятая.
Ты пред Господом душами свечка
До последнего человечка.
Мы сроднились хлебом, водою,
Болью общею и бедою,
Страшным часом войны-распятья
Мы донбасские сестры и братья.
Брат за брата станет стеною
Не склонится перед войною.
Жизнь теряем, дома и одежды.
Не теряем любви и надежды.
Свято верим - Донбасс отстроится,
Одеялом садов укроется.
Возродим до последней околицы
Город Горловку. Душу-горлицу.