Лет семьдесят уже прошло с тех давних пор,
А боль по-прежнему, не отпускает,
Мы мысленно не прекращаем разговор,
С ушедшими, которых не хватает.
В истории нет ни одной семьи в стране,
Где женщины не знали похоронки,
На тех оставшихся навечно на войне,
О ком на память нам награды да иконки.
С тех самых пор в альбомах бережно храним
Поблекшие уже нечёткие портреты,
Где юноша так и остался молодым,
В единственный его костюм одетым.
Практически уж не осталось никого,
Свидетелей военных страшных будней,
Как было, знаем лишь из книг и из кино
И вряд ли после этого забудем.
Почили братские могилы вечным сном,
Давно готовы передать их внукам,
Пусть эта память не стихающим огнём,
Навечно выжжет «НЕТ» войне и мукам.
Мой дедушка после битвы на Курской дуге возвращался домой, чтобы повидаться с родными перед уходом дальше на фронт. Подходя к дому, он увидел идущего возле реки немецкого солдата. Он был один, с автоматом, весь оборванный, уставший. Когда немец увидел русского солдата - поднял руки. Он ожидал худшего… Но дедушка махнул ему рукой, мол, иди по-добру, по-здорову. Я спрашивала в детстве папу, почему дедушка не убил немца, почему его отпустил? Он же немец. Папа отвечал, что в детстве задавал тот же вопрос, а дедушка говорил: «Сынок, да он такой же как я…» Не все немцы фашисты. Наша Победа - не превосходство оружия и техники, не одной расы над другой, наша Победа - превосходство человечности, силы духа, и доброты над фашизмом.
И будет так. Неотвратимо будет.
На сцену выйдет в орденах старик:
Последний на планете фронтовик.
И перед ним в порыве встанут люди…
И голосом спокойным и усталым
Солдат бывалый поведёт рассказ:
Как эту землю вырвал у металла,
Как это солнце сохранил для нас.
И парни будут очень удивляться,
Девчонки будут горестно вздыхать:
Как это можно умереть в семнадцать,
Как можно в годик маму потерять!
…И он уйдёт, свидетель битвы грозной,
С букетом роз и маков полевых…
Запоминайте их, пока не поздно,
Пока они живут… Живут среди живых!
Часто вижу я сон, сон про чёрный закат,
Про кровавые раны и лица в пыли,
Про несносную боль, про убитых ребят
И про то, как мы ночью ущельем ушли.
Затрещал пулемёт звоном порванных струн,
Может, выживем мы, может нам не дойти,
И щербатились рты окровавленных лун,
Нам осталась всего половина пути.
Только пули вокруг словно птички поют,
Заливает глаза с гарью смешанный пот,
Нам до наших всего две версты по ручью,
Но поднять головы не даёт пулемёт.
Боль стучала в виски, кровью хлюпал сапог,
Вот бы слиться с травой и от страха завыть!
И ещё бы воды, ну хотя бы глоток,
И своею спиной спину друга прикрыть…
Я смотрел ему вслед, а мой друг уходил,
Он стремился туда, где его не достать,
Я пытался ползти, только не было сил,
И я понял теперь - мне его не догнать.
Помоги мне, браток, не бросай же меня,
Я ведь сам не дойду, мне ведь не доползти,
Помоги мне, браток, оттащи из огня,
Нам осталась всего только четверть пути…
Я от боли-тоски не заплакать не мог,
Друг ушёл за скалу, словно камень под лёд,
Боль стучала в виски, кровью хлюпал сапог,
Я не помню, когда прилетел вертолёт…
Часто видимся мы в нашем старом дворе,
Он женился на ней, той, что я был влюблён,
Но в глазах пустота, словно там, на горе,
Видно снится ему тот же дьявольский сон.
Он успешен и зол, он красив и богат,
И сквозит седина у него в голове,
Но ему никогда не прощу я ребят,
Что остались в пожухлой и мятой траве…
Часто снится мне сон, сон про чёрный закат,
Часто снится мне сон, сон про чёрный закат,
Для воевавших война никогда не кончается
Пол Европы под немцем, пол России в дыму,
Пробирается к сердцу, Гитлер в нашу Москву…
Фрицы зря ликовали в сорок третьем году,
Зубы здесь обломали об Огненную Дугу!
А под Курсом бои, бои… Всё смешалось: враги, свои…
А под Прохоровкой Дуга - не пропустит врага!
А под Курсом бои, бои… Всё смешалось: враги, свои…
А под Прохоровкой Дуга - не пропустит врага!
Власовцы свирепеют, «тигры» яростно прут,
Зря надежды лелеют, скоро, Гитлер-капут!
Отступают фашисты, всё пылает в огне,
За родную Отчизну бой на Курской Дуге!
А под Курсом бои, бои… всё смешалось: враги, свои…
А под Прохоровкой Дуга - не пропустит врага!
А под Курсом бои, бои… Всё смешалось: враги, свои…
А под Прохоровкой Дуга - не пропустит врага!
Миномёты, пехота, артиллерии строй,
Всё изрыто снарядами, был здесь танковый бой.
И на танковом поле заповедник-музей,
Дней военных история собирает людей.
Шли под Курском бои, бои… Всё смешалось: враги, свои…
А под Прохоровкой Дуга - не пустила врага!
Шли под Курсом бои, бои… Всё смешалось: враги, свои…
А под Прохоровкой Дуга - не пустила врага!
Война - это не только смерть, это еще такая жизнь. Если не придумаешь, ради чего тебе жить на войне, тебя убьют.
Я не видал родных дедов,
И видеть мог едва ли:
Все до рождения моего
Они поумирали.
Но я не обделён судьбой,
Я всё равно счастливый.
Был рядом дед, пусть не родной,
Но горячо любимый.
Он был нерусский - из армян,
С деревни, из народа -
Агван Тиграныч Григорян,
Двадцать шестого года.
Он был герой и ветеран -
Такой, что прямо с книжки -
Для всех. А я ему кидал
За шиворот ледышки.
Я про войну всё с детства знал -
Ведь дед, без всякой лажи,
Мне каждый день преподавал
С тарелкой манной каши.
Всё было так: он мирно пас
Овец у Арарата.
И вдруг взяла пошла на нас
Немецкая армада,
Чтобы ни русских, ни армян
Здесь не было в природе,
Но тут подъехал дед Агван,
И он был резко против.
Подъехал, правда, не один…
Стекались, словно реки,
Туда и тысячи грузин,
Казахи и узбеки…
Разноязыкою толпой
Они в окопы сели.
И в тех окопах всей гурьбой
Мгновенно обрусели.
Вместо овец на этот раз
Другие были звери.
И дед в прицел свой
«Тигра» пас, крутил хвоста «Пантере»…
По-русски с ним общенье шло
Сперва не идеально,
Но фразу «Башню сорвало»
Он понимал - буквально.
Я с дедом мог тарелки три
Съедать той самой каши,
Внимая, как они пошли
На Запад пешим маршем.
И, как всегда, в который раз
В итоге накидали…
А дальше шёл такой рассказ,
Как в слёзном сериале:
«Берлин. Апрель. Земля дрожит.
Снаряды, пули - градом…»
И дед по улице бежит
С трофейным автоматом.
Кругом - разбитые дома,
Как гор кавказских гребни.
С собой у деда пять гранат,
Вдруг глядь: на куче щебня
Лежит, скулит от страшных ран,
Один, как щепка в шторме,
Такой же, как и он, пацан,
Но лишь в немецкой форме.
И тычет деду на окно,
Руками объясняет,
Что он у дома своего
Лежит и помирает.
Что там родители его,
Что он берлинский, местный,
Его войною домело
До своего подъезда.
И дед поверх своих поклаж
Хоть был не сильный самый,
Взвалил его, и на этаж -
Туда, где папа с мамой,
Где взрывом балку повело,
Где теплится лампада:
«Встречайте, фрау, своего
Немецкого солдата»…
Дед, говоря про этот миг,
Вдруг сразу изменялся:
Про страшный материнский крик,
Про то, как там остался.
Как в кухне, где горел шандал,
Воды ему нагрели,
Как с грязью ненависть смывал
За годы и недели,
Как спал на белых простынях
Среди войны и ада
И видел сны о мирных днях
В долине Арарата.
Как утром снова он пошёл
К победной близкой дате,
Услышав сзади «Danke schon»,
Ответив им «Прощайте»…
Тут я перебивал всегда,
Дослушивал едва ли:
«Дедуня, что за ерунда?
Давай, как вы стреляли!
Давай, как ты горел в огне,
Чуть не погиб на мине…" -
Неинтересно было мне
Про простыни в Берлине.
Но дед чего-то замолкал,
Шёл за добавкой каши
И кашу снова в рот толкал,
Чтоб стал быстрей я старше…
Его уж нет, а я большой.
И вдруг я докумекал:
В тот день был самый главный бой
За звание человека.
Вот уже более 70 лет в нашей семье, как, наверное, и во многих других хранятся письма военных лет. Письма с фронта, написанные на папиросной бумаге, бланках каких-то довоенных ведомостей, на почтовых карточках. Они стерлись и порвались на сгибах, выцвели строки, но и через 70 лет эти письма доносят до нас мысли и чувства наших дедов и прадедов. А еще - громадный заряд любви и нежности. Когда я читаю письма моего деда - маминого отца - мне кажется, что я, рожденная через много лет после его гибели, ощущаю на себе всю мощь его любви к своей семье: «Сыночек мой Васенька и дочка моя Нюрочка, вы алыя моя цветочки, целую я вас и ласкаю я вас, и жму вас к сердцу своему…»
Мой дед, обычный деревенский парень с начальным образованием, переписывает для жены стихотворение, которое ходит по фронту «Жди меня» и сам сочиняет незатейливую песню, которая в его письме отправляется на родину.
До войны он был речником, на пароходе «Сергей Киров» ходил по Каме и Волге. Первый год войны вместе со своим другом служил в береговой охране на Кольском полуострове. И вот во что вылилась их тоска по родным местам.
«Мы сложили с Яшей песню.
Далеко везет машина, далеко и далеко.
Далеко, товарищ Яша, Волгу с Камой не видать.
Теплоход свистел, прощался, а теперь и не слыхать.
Взглянул Яша, улыбнулся, Волгу с Камой вспомянул:
Вы красивы обе речки и зелены берега.
Придет зима, застынут реки, почернеют берега.
Пройдут снега, пройдут морозы, настанет теплая весна.
Кама с Волгой разольются, пароходы засвистят,
А на севере холодном Андрюша с Яшей загрустят.
Пароход „Сережа Киров“ сверху в Астрахань идет,
Засвистит свисток привальный, он хочет в Чистополь пристать.
Вот услышит женка Катя, выйдет на берег встречать.
Поведет она глазами, покачает головой
И никого она не встретит и пойдет опять домой.
Отвернется и заплачет, будет слезы вытирать,
Слова тихие прошепчет: не приду больше встречать.
Придет времечко тяжело - Андрюшу будет вспоминать.
Жди, приеду я домой, дожидайся ты, Катюша,
Тех денечков, когда увидимся с тобой»
Еще один раз довелось моему деду увидеть Волгу. В декабре 42-го его часть была переброшена под Сталинград. А в феврале 43-го он пропал без вести в боях за освобождение Балаклеи (Украина).
Мой папа вспоминал, как после войны он - десятилетний мальчишка - еще долго ходил на станцию встречать поезда в надежде, что вернется отец, о котором ничего не было известно с 41-го года.
Одно из первых моих стихотворений написано от имени папы.
Батяня, ты вернулся! Ты живой!
А я тебя который день встречаю.
Я, правда, вырос? Папка, ну постой…
Смотри - до неба достаю рукой.
А мы тебя уже и ждать устали,
Но верили: вернешься ты домой.
Как мама?.. Знаешь,.мама умерла
В усадьбе Ром - мы там батрачили на немцев.
Не плачь, батяня, мы же вчетвером:
Я, Вовка, Толик, ты - все беды позади,
Теперь мы заживем!
… Глаза открыл я - темные углы.
Отец, так значит ты опять лишь в сны
Пришел ко мне с проклятой той войны.
Лишь 8 лет назад я смогла установить, что мой дед умер в немецком концлагере 29 мая 1942 г. Папа до этого не дожил.
ВОСПОМИНАНИЯ ЮРИЯ НИКУЛИНА О СВОЕЙ СЛУЖБЕ И О ВОЙНЕ…
Почти семь лет я не снимал с себя гимнастерку, сапоги и солдатскую шинель. И об этих годах собираюсь рассказать. О моей действительной службе в армии, о двух войнах, которые пришлось пережить. В армии я прошёл суровую жизненную школу, узнал немало людей, научился сходиться с ними, что впоследствии помогло в работе, в жизни. Ну, а военная «карьера» моя за семь долгих лет - от рядового до старшего сержанта.
Смешное и трагическое - две сестры, сопровождающие нас по жизни. Вспоминая всё веселое и всё грустное, что было в эти трудные годы - второго больше, но первое дольше сохраняется в памяти, - я и постараюсь рассказать о минувших событиях так, как тогда их воспринимал…
18 ноября 1939 года в 23.00, как гласила повестка из военкомата, мне предписывалось быть на призывном пункте…
Ночью нас привезли в Ленинград. Когда нам сообщили, что будем служить под Ленинградом, все дружно закричали «ура». Тут же, охлаждая наш пыл, нам объяснили:
- На границе с Финляндией напряжённая обстановка, город на военном положении.
Сначала шли по Невскому. Кругом тишина, лишь изредка проезжали машины с тусклыми синими фарами. Мы ещё не знали, что город готовится к войне. И всё нам казалось романтичным: затемнённый город, мы идём по его прямым, красивым улицам. Но романтика быстро кончилась: от лямок тяжеленного рюкзака заболели плечи, - и часть пути я буквально волок его за собой.
Учебные тревоги и раньше проводились довольно часто. А тут тревога какая-то особенная, нервная. Собрали нас в помещении столовой, и политрук батареи сообщил, что Финляндия нарушила нашу границу и среди пограничников есть убитые и раненые. Потом выступил красноармеец Черноморцев - он всегда выступал на собраниях - и сказал, что молодёжи у нас много, а комсомольцев мало.
Я тут же написал заявление: «Хочу идти в бой комсомольцем».
Через два часа заполыхало небо, загремела канонада: это началась артподготовка. В сторону границы полетели наши бомбардировщики и истребители…
Я скучал по дому. Часто писал. Писал о том, как осваивал солдатскую науку, которой обучал нас старшина.
Оказывается, из-за портянок, которые надо наматывать в несколько слоев, обувь полагается брать на размер больше. И хотя многое из премудростей солдатской науки я освоил, всё-таки однажды сильно обморозил ноги.
Нам поручили протянуть линию связи от батареи до наблюдательного пункта. На мою долю выпал участок в два километра. И вот иду один на лыжах по льду Финского залива, за спиной тяжёлые катушки с телефонным кабелем. Не прошло и получаса, как почувствовал страшную усталость. Поставил катушки на лёд, посидел немного и пошёл дальше. А идти становилось всё трудней.
Лыжи прилипают к снегу. Я уж катушки на лыжи положил, а сам двигался по колено в снегу, толкая палками своё сооружение. Вымотался вконец. Снова присел отдохнуть, да так и заснул. Мороз больше тридцати градусов, а я спал как ни в чём не бывало. Хорошо, мимо проезжали на аэросанях пограничники. Когда они меня разбудили и я встал, ноги показались мне деревянными, чужими. Привезли меня на батарею.
- Да у тебя, Никулин, обморожение, - сказал после осмотра санинструктор.
Отлежался в землянке. Опухоль постепенно прошла. Исчезла краснота, но после этого ноги стали быстро замерзать даже при небольшом морозе.
Как только началась война, нам ежедневно выдавали по сто граммов водки в день. Попробовал я как-то выпить, стало противно. К водке полагалось пятьдесят граммов сала, которое я любил, и поэтому порцию водки охотно менял на сало. Лишь 18 декабря 1939 года выпил положенные мне фронтовые сто граммов: в этот день мне исполнилось восемнадцать лет. Прошёл ровно месяц со дня призыва в армию…
Наша батарея продолжала стоять под Сестрорецком, охраняя воздушные подступы к Ленинграду, а почти рядом с нами шли тяжёлые бои по прорыву обороны противника - линии Маннергейма.
В конце февраля - начале марта 1940 года наши войска прорвали долговременную финскую оборону, и 12 марта военные действия с Финляндией закончились…
Нашу часть оставили под Сестрорецком.
Жизнь на батарее проходила довольно весело. Некоторые мои сослуживцы взяли из дома музыкальные инструменты: кто мандолину, кто гармошку, была и гитара. Часто заводили патефон и слушали заигранные до хрипа пластинки - Лидии Руслановой, Изабеллы Юрьевой, Вадима Козина… Когда все собирались у патефона, то дело доходило чуть ли не до драки: одни - в основном ребята из села - требовали в сотый раз Русланову, а нам, горожанам, больше нравился Козин. А на соседней батарее где-то достали целых пять пластинок Леонида Утёсова. Мы соседям завидовали.
Позже появились пластинки Клавдии Шульженко. Все с наслаждением слушали её песню «Мама». Мне казалось, что эта песня про мою маму.
Так и проходили наши солдатские будни: учения, политинформации, боевая подготовка…
В конце апреля 1941 года я, как и многие мои друзья, призванные вместе со мной в армию, начал готовиться к демобилизации. Один из батарейных умельцев сделал мне за пятнадцать рублей чемоданчик из фанеры. Я выкрасил его снаружи чёрной краской, а внутреннюю сторону крышки украсил групповой фотографией футболистов московской команды «Динамо».
Динамовцев я боготворил. Ещё учась в седьмом классе, я ходил на футбол вместе со школьным приятелем, который у знакомого фотографа достал служебный пропуск на стадион «Динамо». И когда мимо нас проходили динамовцы (а мы стояли в тоннеле, по которому проходят игроки на поле), я незаметно, с замирающим сердцем, дотрагивался до каждого игрока.
В этом же чемоданчике лежали и книги. Среди них Ярослав Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка» (одна из моих самых любимых), её мне прислали родители ко дню рождения, «Цемент» же Гладкова я кому-то дал почитать, и мне его так и не вернули, как и «Бродяги Севера» Кервуда…
В ночь на 22 июня на наблюдательном пункте нарушилась связь с командованием дивизиона. По инструкции мы были обязаны немедленно выйти на линию связи искать место повреждения. Два человека тут же пошли к Белоострову и до двух ночи занимались проверкой. Они вернулись около пяти утра и сказали, что наша линия в порядке. Следовательно, авария случилась за рекой на другом участке.
Наступило утро. Мы спокойно позавтракали. По случаю воскресенья с Боруновым, взяв трёхлитровый бидон, пошли на станцию покупать для всех пива. Подходим к станции, а нас останавливает пожилой мужчина и спрашивает:
- Товарищи военные, правду говорят, что война началась?
- От вас первого слышим, - спокойно отвечаем мы. - Никакой войны нет. Видите-за пивом идём. Какая уж тут война! - сказали мы и улыбнулись.
Прошли ещё немного. Нас снова остановили:
- Что, верно война началась?
- Да откуда вы взяли? - забеспокоились мы.
Что такое? Все говорят о войне, а мы спокойно идём за пивом. На станции увидели людей с растерянными лицами, стоявших около столба с громкоговорителем. Они слушали выступление Молотова.
Как только до нас дошло, что началась война, мы побежали на наблюдательный пункт…
Именно в эту ночь с 22 на 23 июня 1941 года гитлеровские самолёты минировали Финский залив. На рассвете мы увидели «Юнкерсов-88», идущих на бреющем полёте со стороны Финляндии…
С вышки нашего наблюдательного пункта видны гладь залива, Кронштадт, форты и выступающая в море коса, на которой стоит наша шестая батарея.
«Юнкерсы» идут прямо на батарею. Вспышка. Ещё не слышно залпа пушек, но мы понимаем: наша батарея первой в полку открыла огонь.
Так 115-й зенитно-артиллерийский полк вступил в войну. С первым боевым залпом мы поняли, что война действительно началась…
С тревогой следили мы за сводками Совинформбюро. Враг приближался к Ленинграду. Мы несли службу на своём наблюдательном пункте. Однажды на рассвете мы увидели, как по шоссе шли отступающие части нашей пехоты. Оказывается, сдали Выборг.
Все деревья вдоль шоссе увешаны противогазами. Солдаты оставили при себе только противогазные сумки, приспособив их для табака и продуктов. Вереницы измотанных, запылённых людей молча шли по направлению к Ленинграду. Мы все ждали команду сняться с НП, и, когда нам сообщили с командного пункта, что противник уже близко, нам сказали:
- Ждите распоряжений, а пока держитесь до последнего патрона!
А у нас на пятерых три допотопные бельгийские винтовки и к ним сорок патронов.
До последнего патрона нам держаться не пришлось. Ночью за нами прислали старшину Уличука, которого все мы ласково называли Улич. Мы обрадовались, увидев его двухметровую фигуру. Он приехал за нами в тот момент, когда трассирующие пули проносились над головами и кругом рвались мины.
Возвращались на батарею на полуторке. Кругом всеёгорело. С болью мы смотрели на пылающие дома.
У Сестрорецка уже стояли ополченцы из рабочих - ленинградцев.
Уличук привёз нас на батарею, и мы обрадовались, увидя своих. Через несколько дней мне присвоили звание сержанта и назначили командиром отделения разведки…
Я видел Ленинград во время блокады. Трамваи застыли. Дома покрыты снегом с наледью. Стены все в потёках. В городе не работали канализация и водопровод. Всюду огромные сугробы.
Между ними маленькие тропинки. По ним медленно, инстинктивно экономя движения, ходят люди. Все согнуты, сгорблены, многие от голода шатаются. Некоторые с трудом тащат санки с водой, дровами. Порой на санках везли трупы, завёрнутые в простыни.
Часто трупы лежали прямо на улицах, и это никого не удивляло.
Бредёт человек по улице, вдруг останавливается и… падает - умер.
От холода и голода все казались маленькими, высохшими. Конечно, в Ленинграде было страшнее, чем у нас на передовой. Город бомбили и обстреливали. Нельзя забыть трамвай с людьми, разбитый прямым попаданием немецкого снаряда.
А как горели после бомбёжки продовольственные склады имени Бадаева - там хранились сахар, шоколад, кофе… Всё вокруг после пожара стало чёрным. Потом многие приходили на место пожара, вырубали лёд, растапливали его и пили. Говорили, что это многих спасло, потому что во льду остались питательные вещества.
В Ленинград мы добрались пешком. За продуктами для батареи ходили с санками. Все продукты на сто двадцать человек (получали сразу на три дня) умещались на небольших санках. Пятеро вооруженных солдат охраняли продукты в пути.
Я знаю, что в январе 1942 года в отдельные дни умирало от голода по пять - шесть тысяч ленинградцев…
Весной 1943 года я заболел воспалением лёгких и был отправлен в ленинградский госпиталь. Через две недели выписался и пошёл на Фонтанку, 90, где находился пересыльный пункт. Я просился в свою часть, но, сколько ни убеждал, ни уговаривал, получил назначение в 71-й отдельный дивизион, который стоял за Колпином, в районе Красного Бора. В новую часть я так и не прибыл, потому что меня задержали в тыловых частях, примерно в десяти - пятнадцати километрах от дивизиона.
И тут произошло неожиданное. Вышел я подышать свежим воздухом и услышал, как летит снаряд… А больше ничего не слышал и не помнил - очнулся, контуженный, в санчасти, откуда меня снова отправили в госпиталь, уже в другой.
После лечения контузии меня направили в Колпино в 72-й отдельный зенитный дивизион. Появился я среди разведчиков первой батареи при усах (мне казалось, что они придают моему лицу мужественный вид, в лохматой шапке, в комсоставских брюках, в обмотках с ботинками - такую одежду получил в госпитале при выписке.
Меня сразу назначили командиром отделения разведки. В подчинении находились четыре разведчика, с которыми у меня быстро наладились хорошие отношения. Я им пел песни, рассказывал по ночам разные истории. Тогда же начал учиться играть на гитаре… Летом 1943 года я стал старший сержантом, помощником командира взвода…
В 1944 году началось наше наступление на Ленинградском фронте. С огромной радостью мы слушали Левитана, читающего по радио приказы Верховного Главнокомандующего.
Навсегда вошло в мою жизнь 14 января 1944 года - великое наступление, в результате которого наши войска сняли блокаду и отбросили фашистов от Ленинграда. Была продолжительная артиллерийская подготовка. Двадцать градусов мороза, но снег весь сплавился и покрылся чёрной копотью. Многие деревья стояли с расщепленными стволами. Когда артподготовка закончилась, пехота пошла в наступление…
Утром небо слегка прояснилось, и над нами два раза пролетела вражеская «рама» - специальный самолёт - разведчик. Через два часа по нашей позиции немцы открыли сильный огонь из дальнобойных орудий. Разрывов я не слышал, потому что крепко спал.
- Выносите Никулина! - закричал командир взвода управления.
Меня с трудом выволокли из блиндажа (мне потом говорили, что я рычал, отбрыкивался, заявляя, что хочу спать и пусть себе стреляют) и привели в чувство. Только мы отбежали немного от блиндажа, как увидели, что он взлетел на воздух: в него угодил снаряд. Так мне ещё раз повезло…
Не могу сказать, что я отношусь к храбрым людям. Нет, мне бывало страшно. Всё дело в том, как этот страх проявляется. С одними случались истерики - они плакали, кричали, убегали. Другие переносили внешне всё спокойно.
Начинается обстрел. Ты слышишь орудийный выстрел, потом приближается звук летящего снаряда. Сразу возникают неприятные ощущения. В те секунды, пока снаряд летит, приближаясь, ты про себя говоришь: «Ну вот, это всё, это мой снаряд». Со временем это чувство притупляется. Уж слишком часты повторения.
Но первого убитого при мне человека невозможно забыть. Мы сидели на огневой позиции и ели из котелков. Вдруг рядом с нашим орудием разорвался снаряд, и заряжающему осколком срезало голову. Сидит человек с ложкой в руках, пар идёт из котелка, а верхняя часть головы срезана, как бритвой, начисто.
Смерть на войне, казалось бы, не должна потрясать. Но каждый раз это потрясало. Я видел поля, на которых лежали рядами убитые люди: как шли они в атаку, так и скосил их всех пулемёт. Я видел тела, разорванные снарядами и бомбами, но самое обидное - нелепая смерть, когда убивает шальная пуля, случайно попавший осколок…
Ночью 14 июля 1944 года под Псковом мы заняли очередную позицию, с тем чтобы с утра поддержать разведку боем соседней дивизии. Лил дождь. Командир отделения сержант связи Ефим Лейбович со своим отделением протянул связь от батареи до наблюдательного пункта на передовой. Мы же во главе с нашим командиром взвода подготовили данные для ведения огня.
Казалось, всё идет хорошо. Но только я залез в землянку немного поспать, как меня вызвал комбат Шубников. Оказывается, связь с наблюдательным пунктом прервалась, и Шубников приказал немедленно устранить повреждение.
С трудом расталкиваю заснувших связистов Рудакова и Шлямина. Поскольку Лейбовича вызвали на командный пункт дивизиона, возглавлять группу пришлось мне.
Глухая темень. Ноги разъезжаются по глине. Через каждые сто метров прозваниваем линию. А тут начался обстрел, и пришлось почти ползти. Наконец обнаружили повреждение. Долго искали в темноте отброшенный взрывом второй конец провода. Шлямин быстро срастил концы, можно возвращаться. Недалеко от батареи приказал Рудакову прозвонить линию. Тут выяснилось, что связь нарушена снова.
Шли назад опять под обстрелом… Так повторялось трижды. Когда, совершенно обессиленные, возвращались на батарею, услышали зловещий свист снаряда. Ничком упали на землю. Разрыв, другой, третий… Несколько минут не могли поднять головы. Наконец утихло. Поднялся и вижу, как неподалеку из траншеи выбирается Шлямин. Рудакова нигде нет. Громко стали звать - напрасно.
В тусклых рассветных сумерках заметили неподвижное тело возле небольшого камня. Подбежали к товарищу, перевернули к себе лицом.
- Саша! Саша! Что с тобой?
Рудаков открыл глаза, сонно и растерянно заморгал:
- Ничего, товарищ сержант… Заснул я под «музыку»…
До чего же люди уставали и как они привыкли к постоянной близости смертельной опасности!..
Летом 1944 года мы остановились в городе Изборске. Под этим городом мы с группой разведчиков чуть не погибли. А получилось так. Ефим Лейбович, я и ещё трое наших разведчиков ехали на полуторке. В машине - катушки с кабелем для связи и остальное наше боевое имущество. Немцы, как нам сказали, отсюда драпанули, и мы спокойно ехали по дороге. Правда, мы видели, что по обочинам лежат люди и усиленно машут нам руками. Мы на них не обратили особого внимания. Въехали в одну деревню, остановились в центре и тут поняли: в деревне-то стоят немцы.
Винтовки наши лежат под катушками. Чтобы их достать, нужно разгружать всю машину. Конечно, такое могли себе позволить только беспечные солдаты, какими мы и оказались. И мы видим, что немцы с автоматами бегут к нашей машине. Мы мигом спрыгнули с кузова и бегом в рожь.
Что нас спасло? Наверное, немцы тоже что-то не поняли: не могли же они допустить, что среди русских нашлось несколько идиотов, которые заехали к ним в деревню без оружия. Может быть, издали они приняли нас за своих, потому что один немец долго стоял на краю поля и всё время кричал в нашу сторону:
- Ганс, Ганс!..
Лежим мы во ржи, а я, стараясь подавить дыхание, невольно рассматривая каких-то ползающих букашек, думаю: «Ах, как глупо я сейчас погибну…»
Но немцы вскоре ушли. Мы выждали некоторое время, вышли из ржаного поля, сели в машину, предварительно достав винтовки, и поехали обратно.
Почему наша машина не привлекла немцев, почему они не оставили засады - понять не могу. Наверное, оттого, что у них тогда была паника. Они всё время отступали.
Нашли мы свою батарею, и комбат Шубников, увидя нас живыми, обрадовался.
- Я думал, вы все погибли, - сказал он. - Вас послали в деревню по ошибке, перепутали…
Так мне еще раз повезло.
А ведь неподалеку от нас во ржи лежали убитые наши ребята, пехотинцы. Мы потом, когда вернулись вместе с батареей, захоронили их. И только у двоих или троих нашли зашитые в брюки медальоны.
Николай Гусев называл их «мертвой коробочкой». Медальон был из пластмассы и завинчивался, чтобы внутрь не проникла вода. Такую коробочку выдали и мне. В ней лежал свёрнутый в трубочку кусок пергамента с надписью: «Никулин
Коробочки выдавали каждому. И часто только по ним и определяли личность убитого. Неприятно это чувствовать, что всегда у тебя медальон «мёртвая коробочка». Вспомнишь, и сразу как-то тоскливо становится…
Наступила весна 1945 года. Нас погрузили на платформы и направили в Курляндию. Уже освободили от фашистов Польшу и часть Чехословакии. Шли бои на подступах к Берлину. Но большая группировка немецких войск, прижатая к морю, оставалась в Прибалтике.
Третьего мая мы заняли огневую позицию в районе населённого пункта с романтическим названием Джуксте. Восьмого мая нам сообщили, что утром начнётся общее наступление наших войск по всему фронту.
Казалось бы, ночь перед боем должна быть тревожной, но мы спали как убитые, потому что весь день строили, копали.
В нашей землянке лежали вповалку семь человек. Утром мы почувствовали какие-то удары и толчки. Открыли глаза и видим: по нашим телам, пригнувшись, бегает разведчик Володя Бороздинов с криком «А-ааа, а-аа!». Мы смотрели на него и думали - уж не свихнулся ли он?
Оказывается, Бороздинов кричал «ура!». Он первым узнал от дежурного телефониста о том, что подписан акт о капитуляции фашистских войск.
Так пришла победа.
У всех проснувшихся был одновременно радостный и растерянный вид. Никто не знал, как и чем выразить счастье.
В воздух стреляли из автоматов, пистолетов, винтовок. Пускали ракеты. Всё небо искрилось от трассирующих пуль.
Хотелось выпить. Но ни водки, ни спирта никто нигде достать не смог.
Недалеко от нас стоял полуразвалившийся сарай. Поджечь его! Многим это решение пришло одновременно… Мы подожгли сарай и прыгали вокруг него как сумасшедшие. Прыгали, возбуждённые от радости…
В журнале боевых действий появилась запись:
«Объявлено окончание военных действий.
День Победы!
Войска противника капитулировали.
Вечером по случаю окончания военных действий произведён салют из четырех орудий - восемь залпов.
Расход - 32 снаряда.
9 мая 1945 года".
Победа! Кончилась война, а мы живы! Это великое счастье - наша победа! Война позади, а мы живы! Живы!!!
На другой день мы увидели, как по шоссе шагали, сдаваясь в плен, немцы. Те немцы, наступление на которых готовилось. Впереди шли офицеры, за ними человек пятнадцать играли немецкий марш на губных гармошках. Огромной выглядела эта колонна. Кто-то сказал, что за полдня немцев прошло более тридцати тысяч. Вид у всех жалкий. Мы разглядывали их с любопытством.
Вскоре наш дивизион окончательно приступил к мирной жизни. И 11 июня 1945 года в нашем боевом журнале появилась запись. Последняя запись в журнале боевых действий первой батареи 72-го отдельного Пушкинского дивизиона: «Закончено полное оборудование лагеря в районе станции Ливберзе.
Приступили к регулярным занятиям по расписанию.
Получено указание о прекращении ведения боевого журнала.
Командир батареи капитан Шубников".
И наступило мирное время. Всем нам казалось очень странным наше состояние. Мы отвыкли от тишины. Больше всего я ожидал писем из дома. Интересно, думал я, а как победу встретили отец и мать?
Вскоре от отца пришло большое письмо со всеми подробностями. Отец писал, как они слушали правительственное сообщение о победе, как проходило гулянье на улицах, как обнимались незнакомые люди, как все целовали военных…
Всю ночь отец с матерью гуляли, хотели пройти на Красную площадь, но там собралось столько народу, что они не сумели протиснуться. С каким волнением я читал это письмо - так хотелось домой. Домой!..
Из книги «Почти серьезно»
Я порою себя ощущаю связной
Между теми, кто жив
И кто отнят войной.
И хотя пятилетки бегут
Торопясь,
Все тесней эта связь,
Все прочней эта связь.
Я - связная.
Пусть грохот сражения стих:
Донесеньем из боя
Остался мой стих -
Из котлов окружений,
Пропастей поражений
И с великих плацдармов
Победных сражений.
Я - связная.
Бреду в партизанском лесу,
От живых
Донесенье погибшим несу:
«Нет, ничто не забыто,
Нет, никто не забыт,
Даже тот,
Кто в безвестной могиле лежит».
Кейтель кивал одобрительно, но Йодль выражал сомнения:
- Война с Россией - это такая война, когда всегда знаешь, как начать её, но никогда не будешь знать, чем она закончится. Любую войну с любой страной можно довести до победного конца. И только в войне с Россией нам не дано заранее увидеть её финала…
Я лежу в сырой земле России.
Надо мною тяжесть пашни чёрной.
Нас немало в этот век скосило,
В борозды мы сыпались, как зёрна,
Ели землю. И земля отныне
Наши рты забила и глазницы.
Кто теперь её оттуда вынет,
Вылепит из глины наши лица?
Было нас, наверно, слишком много,
Чтобы уложить всех под крестами.
Только птицы нам кидались в ноги,
Снег на грудь нам выпадал и таял.
Приходи смотреть, как эти пашни,
Каждою весною шевелЯтся,
Это мы в своей потуге тяжкой
Всё ещё пытаемся подняться.
Это мы белеем на равнине,
Словно плуги, наши рёбра пашут.
Кто теперь нас из равнины вынет,
Стряхивая с рёбер души наши?
Лишь тогда, как звёзд огни, красивы
Вылетят из тел обратно пули…
Я лежу в сырой земле России,
И колосья надо мной нагнулись.
20 столетие часто называют бурным, жестоким, таким оно стало и для нашей истории. Война, так или иначе, задела каждое поколение - кто-то сражался с оружием в руках, кто-то провожал близких на войну, кто-то оплакивал погибших.
Чёрным, зловещим крылом ударила в окна матерей похоронка. Сколько выплакано слёз, сколько горя обрушилось на женщину в один миг! Ни одна мать не сможет смириться со смертью сына, дочери. Она всю жизнь ждёт и надеется: а вдруг произойдёт чудо и на пороге появится её кровинушка.
Человеческая память недолговечна, а неумолимое время стирает с земли следы далекой войны.
Но есть такое понятие - Живая память.
Живая, потому, что живы ещё те, кто воевал во время Великой Отечественной. Живая потому, что живы те, кто выполнял свой интернациональный долг в Афганистане, Таджикистане, Абхазии, Приднестровье, Чечне, … других горячих точках… Живая, потому что память о погибших свято хранят их товарищи по оружию, их семьи и близкие.
И память эта будет жива, пока мы об этом помним, пока мы об этом говорим.