Америка, руками Украины и Евросоюза,
подталкивает Россию к третьей мировой войне.
История повторяется…
Постепенно в эти первые военные недели войны 1914 года стало невозможным разумно разговаривать с кем бы то ни было. Самые миролюбивые, самые добродушные как одержимые жаждали крови. Друзья, которых я знал как убежденных индивидуалистов и даже идейных анархистов, буквально за ночь превратились в фанатичных патриотов, а из патриотов - в ненасытных аннексионистов. Каждый разговор заканчивался или глупой фразой, вроде «Кто не умеет ненавидеть, тот не умеет по-настоящему любить», или грубыми подозрениями. Давние приятели, с которыми я никогда не ссорился, довольно грубо заявляли, что я больше не австриец, мне следует перейти на сторону Франции или Бельгии. Да, они даже осторожно намекали, что подобный взгляд на войну как на преступление, собственно говоря, следовало бы довести до сведения властей, ибо «пораженцы» - красивое слово было изобретено как раз во Франции - самые тяжкие преступники против отечества …
… Через несколько недель я, решившись не поддаться этому опасному массовому психозу, перебрался в деревенское предместье, чтобы в разгар войны начать мою личную войну: борьбу за то, чтобы спасти разум от временного безумия толпы.
Нам отвели лишь роль рабов, рабынь,
безмолвных пешек у фашистской швали.
Блокадный СлАвянск и Одесская Хатынь,
где сволочи горящих добивали…
Дрожит земля и плавится рассвет…
Что вы наделали с Востоком, твари!!!
За что? За то, что вам сказали «Нет!»,
что вместе с вами на Майдане не скакали?
Нет, не Едины! Мы вам не «свои»!
Вы хлопаете смерти «иноверцев»,
готовы утопить Донбасс в крови,
родную землю, превратив в Освенцим…
Письмо
«Помните!
Через века,
Через года - помните!
О тех,
Кто уже не придет - никогда,
Помните…»
Р. Рождествинский.
«Реквием»
ПИСЬМО
Март, 12, Лиозно*, 1943 год.
Папулечка! С немецкой я неволи
пишу письмо. Вложу его в конверт.
Запрячу в печке весточку о доле,
тебе прощальный, папенька, привет.
Пятнадцать мне исполнилось сегодня.
А сколько натерпелась бед в плену!
Но даже в этой мрачной преисподней
былое вспоминаю до минут…
Как весело встречали дни рожденья,
и пели как с тобою в унисон.
Читала с чувством как стихотворения,
а гости танцевали вальс-бостон…
Ну, а сейчас я на скелет похожа.
На шее номер, платье в лоскутах.
Спина в рубцах, обветренная кожа,
и кровь спеклась на тоненьких устах.
Рабынею у Шерлона-барона.
Работаю их сил последних я.
А ем с корыта с Розою и Ноной.
«Русс был и будет грязная свинья!»
И убегала много раз из плена,
но дворник возвращал меня опять.
За наказаньем - голод шел на смену.
Теперь мне больше нечего терять.
А маму не ищи - убили звери,
когда узнать пытались о тебе.
Хлестали по лицу, словам не веря,
И застрелили в нашей же избе.
Сегодня сообщили весть плохую,
Отправят что в Германию меня.
Не вынести мне долюшку лихую,
не встретить мне и завтрашнего дня.
Не стану прозябать я на чужбине!
Уж лучше смерть в родимой стороне…
Прощай, мой добрый папенька, - отныне
Громи фашистов, помня обо мне!
Я верю, что отыщется конверт,
Когда-нибудь прочтешь ты мой привет…
«Дорогой, добрый папенька!
Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери…»
Письмо, написанное Катей Сусаниной отцу, было найдено в 1944 году, при разборе разрушенной печки, в одном из домов города Лиозно. Отданная в рабство немецкому помещику, доведённая до отчаяния, в день своего пятнадцатилетия, девочка решила покончить с жизнью.
На конверте детским почерком было крупно написано: «» Дорогие дяденьки или тетеньки, кто найдет это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик. Мой труп уже будет висеть на веревке". Номер полевой почты на конверте устарел, и письмо опубликовали в газете «Комсомольская правда» 27 мая 1944 года.
*Лиозно - это городок в Витебской области, в Белоруссии.
Материал взят из документальной книги «Говорят погибшие герои».
Copyright: Борисова Ольга Михайловна, 2010
Глубоки забвения колодцы,
Но не забывается война…
Никуда от Прошлого не деться,
Вновь Война стучится в души к нам.
Обжигает, обжигает сердце
Благодарность с болью пополам.
А я предатель Украины
Я может, даже «террорист»,
Не верю я в страну «едыну»,
Я за раскол - сепаратист!
Я против лжи бездушной власти,
Я против засланных господ,
Я против тех, в ком много счастья,
Когда живьем горит народ.
Я против упырей проклятых,
Пославших танки на людей,
И против тех врагов заклятых,
Что говорят из новостей.
Я ЗА народ простой бывалый,
За тех, кто смерти не страшась,
Стоит за край в бою кровавом,
И духу не дает упасть.
Я за Славянск и за Одессу,
За Харьков, Краматорск, Донецк,
Да, мы под гнетом, мы под прессом,
Но это еще не конец.
Сегодня умерла держава,
Потух «жовто-блакитный» свет,
И Украины гордой слава,
Пропала. И не виден след.
Подбита «вертушка». Валит чёрный дым.
Совсем не игрушка - стрелять по своим.
Напарник погиб. Ну, держись, капитан,
Попал ты, похоже, в серьёзный капкан
Присягу, Отечество, совесть и честь -
Всё можно продать, коль семья хочет есть.
Эх, жаль не оставил записку жене,
Чтоб сыну - ни слова об этой войне.
Глаза застилает кровавый туман
Эй, кто за «Макаровым» лезет в карман?!
Пульс эхом стучит в такт глухим голосам:
«Не стоит возиться - подохнет и сам!»
Бес дёрнул: за гроши - в лихой марш-бросок
Теперь даже не с чего - пулю в висок.
Незавидный выдался финиш судьбе:
Качаться мешком на фонарном столбе…
Противник - всё ближе. Долг - самообман.
Почудилось что ли? «Терпи, капитан!
Предательство, брат, мужику - стыд и срам.
Да ладно… Ребята, тащи к докторам…"
«Горите, русские!» - в Одессе слышен крик.
«Горите, гады! Мы вас подогреем!»
Рука убийцы дрогнула на миг
И распрямилась с огненным коктейлем.
А тех, кто попытался убежать,
По почкам били ржавыми прутами…
За Украину надо убивать
И хвастаться кровавыми руками.
Гори в аду, проклятая страна,
Тебя от злобы вылечит лишь пламя.
Ты вспомнишь одесситов имена,
Когда огонь твоё охватит знамя.
Гори в аду за подлость и фашизм,
За то, что русских сделала врагами.
За неприкрытый яростный садизм
Ты будешь дохнуть, дрыгая ногами.
Гори в аду, пощады нет тебе.
Тюрьмой народов стала унитарность.
Они в дыму спускались по трубе,
А ты к ним не испытывала жалость.
Гори в аду, пылай, страна-бандит.
Гори в аду, - и нечего добавить…
Подонкам не известно слово «стыд»,
А ты впустила их и разрешила править.
Гори в аду. Одесса не простит…
«Гори в аду», - в Славянске скажут грустно.
На сердце рана жгучая болит,
А на душе безветренно и пусто.
- Вся история - это хроники войн
- А войны - это хроники страданий матерей, оплакивающих своих сынов…
В гражданской войне всякая победа есть поражение
Если смог бы в Союз Советский, сквозь какой-нибудь там портал
Провалится, как мячик детский, то живущим бы там сказал
Разрывая рубахи ворот и с надеждой глядя в глаза
Чтоб держались за каждый город, в перестройку играть нельзя
Мол, «плешивого» прочь гоните, ведь развалит вот-вот страну
Вы не видели здесь событий, но вы знаете ту войну
Что людей не щадя косила, насаждая нацизма гнёт
Хоть и выдохлась эта сила, но у нас она вновь живёт
Завладела умами власти, выливаясь в фашистский марш
И во Львове презрев напасти, превратилась в чумной шабаш
Содрогается Русь родная, на кровавый глядя Майдан
А НацГвардия прёт шальная, на восток истреблять славян
И в борьбе со своим народом, несмотря что один народ
Окупают войны расходы, за чужой, европейский счёт
Несогласных по тюрьмам садят, забивают толпой, как дичь
На святынях военных гадят, нелегко это всё постичь
Поднимают республик флаги, в городах непокорных тут
Преисполнены в них отваги, каждый город почти редут
Их пытаются брать измором, и блокадой хотят сломить
Но покроют себя позором, те кто хочет своих убить
Кто плюёт на победу нашу, что девятого мая чтим
Пригубил кто раздора чашу, только стал снова русским Крым
И сказал бы до боли внятно, в сердце спрятав тяжёлый груз
Хоть дороги нам обратно, сберегите себе Союз
Украина, г. Николаев 28 апреля - 2 мая 2014 г.
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон - взгорье.
Меж нами
вот этак -
ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами…
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька -
Ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор «Веселый».
Весь «Самострой» - сто двадцать дворов
Ближние станции, ближние села -
Все заложников выслали в ров.
Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой,
И трупы бредят, грозят, ненавидят…
Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде -
Глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: «Не победишь!»
Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Легкий снежок валит и валит…
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: «Стреляйте, черти!»
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мертвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко,
И веха ее видна далеко.
Бабка. Эта погибла стоя,
Встала из трупов и так умерла.
Лицо ее, славное и простое,
Черная судорога свела.
Ветер колышет ее отрепье…
В левой орбите застыл сургуч,
Но правое око глубоко в небе
Между разрывами туч.
И в этом упреке Деве Пречистой
Рушенье веры десятков лет:
«Коли на свете живут фашисты,
Стало быть, бога нет».
Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне…
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Невластны теперь над ними враги -
И рыжая струйка
из детского уха
Стекает
в горсть
материнской
руки.
Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей ее фальши
«Сентиментальность» пруссацких грез,
Так пусть же сквозь их голубые
вальсы
Торчит материнская эта горсть.
Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней,
Ты за руку их поймал - уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной
Дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий,
Пусть зарыдает природа сама,
Если
все это
сам ты видел
И не сошел с ума.
Но молча стою я над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время - писал я о милой,
О щелканье соловья.
Казалось бы, что в этой теме такого?
Правда? А между тем
Попробуй найти настоящее слово
Даже для этих тем.
А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки… глуше вареных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.
Он слишком привычен, поэтому бледен.
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.
Здесь нужно бы… Нужно созвать бы вече,
Из всех племен от древка до древка
И взять от каждого все человечье,
Все, прорвавшееся сквозь века, -
Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
Эхо нашествий, погромов, резни…
Не это ль наречье
муки бездонной
Словам искомым сродни?
Но есть у нас и такая речь,
Которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь.
Глаголом пророков гремят батареи.
Вы слышите трубы на рубежах?
Смятение… Крики… Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать
От вашей кровавой могилы.
Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки
Все ваши раны в душе унесет.
Ров… Поэмой ли скажешь о нем?
Семь тысяч трупов.
Семиты… Славяне…
Да! Об этом нельзя словами.
Огнем! Только огнем!
1942, Керчь
Укрыла ночь собой, израненный рассвет
И кто-то принял бой, а в ком дыханья нет
Но не повержен Брест, разбитый гарнизон
Ещё несёт свой крест, в строю, как прежде он
И вроде город взят и списан со счетов
Но горсточка солдат, решает за врагов
Кому из них пожить, кто от штыка падёт
Чтоб что-то изменить, в атаку и вперёд
Уже бойцов ряды, редеют на глазах
И не достать воды, и силы нет в руках
И крошит камень залп, что бьёт по крепости
Кто духом был не слаб, тот верен совести
«Умрём, но не уйдём», здесь буквы на стене
Позиций не сдаём на проклятой войне
И «Родина прощай», прочтут потомки тех
Кто не увидел май, нас защищая всех
Украина, г. Николаев 1−4 августа 2011 г.
- Ну что с того, что я там был?
Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат,
Ни тех форсированных рек.
- Я неопознанный солдат,
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт,
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд,
Я в нём, как мушка в янтаре.
- Ну что с того, что я там был?
Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней,
Названий вспомнить не могу.
- Я топот загнанных коней,
Я хриплый окрик на бегу,
Я миг непрожитого дня,
Я бой на дальнем рубеже,
Я пламя Вечного огня
И пламя гильзы в блиндаже.
- Ну что с того, что я там был,
В том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне -
Она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
Дрожит на скулах у меня.
Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
Вдвоём - и с той землёй, и с той зимой
Уже меня не разлучить,
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
Ну что с того, что я там был?!
Меня нашли в четверг на минном поле,
в глазах разбилось небо, как стекло.
И все, чему меня учили в школе,
в соседнюю воронку утекло.
Друзья мои по роте и по взводу
ушли назад, оставив рубежи,
и похоронная команда на подводу
меня забыла в среду положить.
И я лежал и пушек не пугался,
напуганный до смерти всей войной.
И подошел ко мне какой-то гансик
и наклонился тихо надо мной.
И обомлел недавний гитлер-югенд,
узнав в моем лице свое лицо,
и удивленно плакал он, напуган
моей или своей судьбы концом.
О жизни не имея и понятия,
о смерти рассуждая, как старик,
он бормотал молитвы ли, проклятья,
но я не понимал его язык.
И чтоб не видеть глаз моих незрячих,
в земле немецкой мой недавний враг
он закопал меня, немецкий мальчик.
От смерти думал откупиться так.
А через день, когда вернулись наши,
убитый Ганс в обочине лежал.
Мой друг сказал:"Как он похож на Сашку…
Теперь уж не найдешь его… А жаль."
И я лежу уже десятилетия
в земле чужой, я к этому привык.
И слышу: надо мной играют дети,
но я не понимаю их язык.