«У каждого еврея есть своя доля в будущем мире» (Гемора Санхедрин, глава 11).

Давида Абрамовича Аджиашвили взяли с поличным на вагоне, груженом ворованными стройматериалами: бешеным дефицитом по тем, давним временам.
Как раз накануне этого печального события Аджиашвили решил «завязать», ограничиться накопленным и больше никогда не переступать закон.
— В последний раз, — решил он, но именно этот раз и стал роковым.

Давид Абрамович Аджиашвили не был профессиональным вором, а работал снабженцем при строительном тресте в своем родном городе Кутаиси. Русский язык он знал плохо, но был настолько талантлив, что именно его начальство посылало в дальние вояжи за самыми необходимыми материалами.
В командировку брал Аджиашвили два чемодана: в большом лежали апельсины, в том, что поменьше, армянский коньяк лучшей пробы.
«Для любой бумаги нужны „ноги“. Бумага сама не ходит». Эту поговорку Борис Абрамовичт произносил на русском языке и почти без акцента.
Упомянутыми «ногами» были апельсины и коньяк. Обычный ассортимент «ног» снабженец разбавлял астраханской икрой и башкирским медом, а иногда он прихватывал с собой остро пахнущие копчености с местного мясо — комбината.
Аджиашвили был сиротой и евреем, а потому давно понял, что за все хорошее в этой жизни нужно платить, а плохое придет к тебе и так — бесплатно.
В психологии русского человека Давид Абрамович разобрался неплохо. «Ноги — ногами», но он умел «приправить» свои дары искренним добрым словом. Человек талантливый и артистичный от природы он умел завоевывать симпатии людей.
Давида Аджиашвили арестовали на станции небольшого, провинциального городка Н. Городку этому повезло необыкновенно. Именно в Н построили мощный завод строительных материалов — и городок расцвел на глазах.
Прежде мужики в этом городе пили дешевый, деревенский самогон, но к середине семидесятых годов перестали брать даже «Московскую» и готовы были переплачивать за «Старку» или «Столичную водку».
Продукция завода была строго нормирована, но при всей строгости учета на фабриках и заводах в эпоху развитого социализма всегда появлялись «излишки».
Вот этими излишками, порой, и занимался Давид Абрамович. Естественно, с благословения и при участии местных командиров производства.
Начальство в Кутаиси считало его незаменимым работником и щедро оплачивало труд Аджиашвили. Был у него на родине хороший дом, хорошая жена и две красавицы дочери: Лали и Цицино. Дочери, чистой души девушки, учились в медицинском институте, и ничего не знали о «левых» делах отца, благодаря которым у них было все, что только могла пожелать еврейская невеста в славном городе Кутаиси.
Двое в штатском появились как приведения из пара, выпущенного маневровым паровозом, предъявили снабженцу документы и вежливо попросили следовать за ними.
Давид Абрамович сразу вспомнил дочерей и чуть не бросился под этот самый, промчавшийся мимо паровозик. Но жажда жизни победила и на этот раз. Аджиашвили на одеревеневших ногах добрался до разбитой «победы» и был доставлен в местное отделение по борьбе с расхитителями социалистической собственности.
Он давно обдумал, как вести себя в случае ареста. Давид Абрамович знал, что его могут выкупить из узилища, но только при одном условии: он должен молчать, притворяться идиотом, и делать вид, что ни слова не понимает на великом языке Пушкина и Толстого Льва.
Он знал, что шансы увидеть в этом маленьком городке следователя, знающего язык Руставели, ровнялись нулю.
Давид Абрамович знал также и то, что за «длинный язык» его могут достать, где угодно: и на зоне, за высоким забором и в родном доме, в Кутаиси, за крепкими стенами и запорами.
Он мог безропотно, никого не выдавая, принять на себя срок, и тогда, он это знал точно, его семья по-прежнему не будет знать бедности и лишений.
В общем, только изысканные пытки могли заставить Аджиашвили начать со следователем доверительную беседу. Кстати, мысль эта о страшных пытках возникла в мозгу Давида Абрамовича, когда он увидел физиономию следователя.
Человек, больше похожий на внезапно ожившего динозавра, молча, не глядя на задержанного, приступил к досмотру личных вещей снабженца.
Первым он достал странного вида мешочек, раскрыл змейку, и удивленно прохрипел: «Это что за коробочки? Валюта там, брильянты?»
— Там, там… — забормотал Давид Аджиашвили, вмиг забыв о своей немоте и плохом знании русского языка.
— Сидякин, дай нож, — поднялся во весь рост следователь, — поглядим, что этот «кацо» там прячет. Нет, тащи лучше молоток!
Мицва тфилин был, пожалуй, единственным, что связывало Давида с еврейством. Тфилин подарил ему отец на бармицву и сказал: «Сын, надевай их каждое утро, если хочешь, чтобы у тебя была браха, чтобы благословен ты был в этой жизни».
И вот сейчас при мысли, что этот страшный человек начнет ломать подарок отца, Аджиашвили забыл обо всем на свете. Забыл о своей семье, о «подельниках», забыл о кровной необходимости молчать. Он был готов к любой пытке, но не этой.
Давид никогда не считал себя человеком традиции. Дома, в Кутаиси, он даже посмеивался над евреями, способными соблюдать кашрут или не работать в субботу. И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, он понял, что должен спасти эти кожаные коробочки любой ценой. Даже ценой собственной жизни
Давид вскочил, мешая русские и грузинские слова, закричал: «Товарищ начальник! Это только тфилин! Я еврей. Я надеваю это каждое утро, так мне велел делать отец. Там ничего нет. Клянусь жизнью дочерей!»
Следователь молча и тупо, как показалось Давиду, уставился на него, немигающими, будто без век, глазами. Тут появился Сидякин с финкой и молотком. Увидев эти жуткие инструменты, Аджиашвили заметался, и в совершенно невменяемом состоянии выдавил из себя: «Я все скажу! Все! Только не трогай тфилин!»
— Свободен — сказал милиционеру «динозавр». Тот вышел из камеры. Следователь молча присел к машинке и, тыча грузными пальцами в клавиши, стал печатать. Затем повернулся к задержанному всем туловищем. Давиду вдруг показалось, что он какими-то своими словами или действиями причинил следователю боль.
— Иди, — произнес тот еле слышно. — Даю два часа. Если через 120 минут тебя не будет в этой камере, меня ждут большие неприятности. И тебя тоже… Все понял? Это возьми, — он кивнул на тфилин.
Оказавшись на улице, совершенно обалдевший Давид Аджиашвили бросился под колеса случайной машины и через двадцать минут был там, где ему надлежало быть.
— Сколько дал менту? — спросили у Давида.
Аджиашвили не ответил. Он имел на это право. Взятка — дело интимное.
Были срочно посланы гонцы на завод, на станцию. «Левый» товар очень быстро превратился в «правый»
Ровно через два часа Давид переступил порог следственной камеры. «Динозавр» ждал его, но ничего не сказал и даже не поднял глаза на Давида.
Утром Аджиашвили выпустили на волю и даже извинились.
Прошел месяц. Давид Абрамович специально прилетел из Кутаиси, чтобы отблагодарить следователя. Он привез тому корзину подарков. Он был готов расплатиться деньгами или брильянтами.
Он узнал адрес следователя, и явился к нему на дом.
— Слушай, — сказал ему «динозавр». — Я ждал, что ты вернешься. Я не святой. Мне нужны деньги, но с тебя ничего не возьму. Отца моего звали Исаак, и помог не тебе, жулику и ворюге, а сыну Абрама Аджиашвили. А сейчас уйди, и чтобы я тебя больше в нашем городе не видел.
Через год после этих событий Давид с семьей уехал в Израиль. Здесь, в Израиле, он часто рассказывал эту историю своим друзьям, а при этом всегда добавлял: «Не понимаю, почему он не взял деньги. Все-таки русские евреи большие праведники, чем мы».
Сегодня внуки Давида учатся в йешиве. Дед их ведет тихую, честную, стариковскую жизнь. Как и прежде он по утрам надевает тфилин и произносит слова молитвы на иврите. Но каждый раз, каждое утро, он вспоминает своего спасителя, старшего следователя ОБХСС товарища Клигмана Михаила Исааковича и думает, что для этого еврея обязательно найдется достойное место в Будущем мире.
А.Красильщиков
2002
Из книги «Рассказы о русском Израиле»