Я простая, мирная женщина; дома немножко деспотка: я не хочу удивлять, но только уж если, милый друг мой, если ты выбрал меня, потому что я тебе нужна, потому что тебе не благо одному без меня, так ты пожалуй сюда; вот здесь ищи поэзию и силы, у меня, а не где-нибудь и не в чем-нибудь другом, и тогда у нас будет поэзия без поэта и героизм без Александра Македонского.
Отчаянные холода
Задерживают таянье.
Весна поздне, чем всегда,
Но и зато нечаянней.
С утра амурится петух,
И нет прохода курице.
Лицом поворотясь на юг,
Сосна на солнце жмурится.
Хотя и парит и печет,
Еще недели целые
Дороги сковывает лед
Корою почернелою.
В лесу еловый мусор, хлам,
И снегом все завалено.
Водою с солнцем пополам
Затоплены проталины.
И небо в тучах как в пуху
Над грязной вешней жижицей
Застряло в сучьях наверху
И от жары не движется.
1956 год
Над мертвым Городом, над вечным морем гула,
где ночью блещет свет, где днем всегда темно,
как Царские Врата, вдруг Небо разомкнуло
узорное окно.
Бегут толпы теней вокруг в смятенье диком,
и обернуться им в том беге не дано,
но тихо светится в безмолвии великом
узорное окно.
Над лесом красных труб, над царством мертвых линий,
где смех, безумие и смерть - одно звено,
немолчно бодрствует небесной благостыней
узорное окно.
Там кто-то молится, рыдает, умоляет,
да отвратит Господь, что небом суждено,
и, благостно светясь, весь мир благословляет
узорное окно.
О, с детства милое знакомое Виденье,
вновь сердце бедное Тобой озарено!..
Да будет жизнь моя - молитва, плач и бденье!
Да будет падший дух - узорное окно!..
Не позволяй себе устать любить,
Когда никто тебя уже не любит.
Ты не сумеешь прошлое забыть,
Но будущее без любви погубит.
Ищи добро, не уставай искать,
Иначе зло тобою овладеет.
Никто не обретает благодать,
Пока любви в себе не возымеет.
Не верь, любовь не может утомить,
Но только ненависть лишает силы.
Любовь имеет силу исцелить
И мертвых поднимает из могилы.
И все же, если ты любить устал,
Проверь, любил ли ты на самом деле,
Быть может удовольствие искал,
Заботясь не о духе, а о теле.
И только чистая любовь души
Имеет силу снять с души усталость,
Но называть любовью не спеши
Любовь, в которой ненависть осталась.
Говорят, если по настоящему любишь, то молча готов стерпеть всё, стиснуть зубы и отпустить свою несостоявшуюся жизнь… Но люди разные, по разному чувствуют и переживают. Кто-то экстраверт, кто-то интроверт… Лучшие поэты ранили осколками своего взорвавшегося от горя сердца целые народы, да что там, весь мир… Но этот взрыв, этот всплеск, наоборот, показывал, что они любят… А мир смотрел и верил: любовь есть и он любит, а значит и я способен на это прекрасное чувство!
Как много фраз, сказали мы друг другу
И в этом ты доподлинно права,
Кружили мысли ветрено по кругу,
Въедались в душу чувственно слова.
Оправа дней в обыденности путы
И ни минуты больше нам с тобой.
Ах счастье, где ты?! Отдана кому ты?!
Кто назовет тебя своей судьбой?
А смог бы я?.. - Конечно б смог наверно,
Тебя обнять - закутавшись в мечту.
Я верю! Пусть для всех неимоверно,
Но даже память о тех чувствах чту…
Мне о былом всегда приятно вспомнить,
Хотя зачем былое ворошить.
Уходит все и все ли стоит помнить?
- Коль рвется счастье, то его не сшить.
В глухом углу, сквозь мрак неясный
Угрюмой комнаты моей,
Следит за мной так много дней
Сфинкс молчаливый и прекрасный.
Не шевелится, не встает,
Недвижный, неприкосновенный,
Ему - ничто - луны изменной
И солнц вращающихся ход.
Глубь серую сменяя красной,
Лучи луны придут, уйдут,
Но он и ночью будет тут,
И утром гнать его напрасно.
Заря сменяется зарей,
И старше делаются ночи,
А эта кошка смотрит, - очи
Каймой обвиты золотой.
Она лежит на мате пестром
И смотрит пристально на всех,
На смуглой шее вьется мех,
К ее ушам струится острым.
Ну что же, выступи теперь
Вперед, мой сенешаль чудесный!
Вперед, вперед, гротеск прелестный,
Погружена и полузверь.
Сфинкс восхитительный и томный,
Или, у ног моих ложись,
Я буду гладить, точно рысь -
Твой мех пятнистый. мягкий, темный.
И я коснусь твоих когтей,
И я сожму твой хвост проворный,
Что обвился как Аспид черный,
Вкруг лапы бархатной твоей.
Что может быть хуже для прирожденного поэта, чем родиться в век разума!
Есть в дожде откровенье - потаенная нежность.
И старинная сладость примиренной дремоты,
пробуждается с ним безыскусная песня,
и трепещет душа усыпленной природы.
Это землю лобзают поцелуем лазурным,
первобытное снова оживает поверье.
Сочетаются Небо и Земля, как впервые,
и великая кротость разлита в предвечерье
роковое томленье по загубленной жизни,
неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!»
Или призрак тревожный невозможного утра
и страдание плоти, где таится угроза.
В этом сером звучанье пробуждается нежность,
небо нашего сердца просияет глубоко,
но надежды невольно обращаются в скорби,
созерцая погибель этих капель на стеклах
Тишине ты лепечешь первобытную песню
и листве повторяешь золотое преданье,
а пустынное сердце постигает их горько
в безысходной и черной пентаграмме страданья.
В сердце те же печали, что в дожде просветленном,
примиренная скорбь о несбыточном часе.
Для меня в небесах возникает созвездье,
но мешает мне сердце созерцать это счастье
На стекле запотевшем, оконном,
Вывожу твоё имя с надеждой,
Что меня в этом мире огромном,
Заметишь, как первый подснежник.
Ты не можешь пройти мимо окон,
Мимо стёкол кричащих словами,
Оглянись, посмотри ненароком,
Может мы совпадаем сердцами.
Вот дом, где каждый гвоздь забит моей рукой,
Вот три ступеньки в сад за приоткрытой дверью,
Вот поле и река, и небо над рекой,
Где обитает Бог, в которого я верю…
Я наливаю чай, ты разрезаешь торт,
Нам звезды за окном моргают близоруко,
Но мы из всех миров предпочитаем тот,
Где можем ощутить дыхание друг друга.
Очерчивает круг движенье рук твоих,
Рассеивает тьму сиянье глаз зеленых,
И наш домашний мир, деленный на двоих,
Огромнее миров никем не разделенных.
В иностранных журналах, на задних страницах,
Где реклама царит проститутски пестро,
Можно выследить подлинный лик заграницы:
И звериный оскал, и гнилое нутро.
Объявленья кричат глянцевитой веленью,
Прославляя духи, шоколад и вино.
Если верить слащавым листам объявлений -
Все на свете живут, как герои кино.
Патефон и болонка на мягкой козетке,
Длинноногие девушки в скользких чулках,
У конфетной коробки - конфетные детки
И раздетая дама с флаконом в руках.
Всё картинно-бонтонно, пикантно и чинно,
Все довольны и сыты. Кругом - благодать,
И улыбчивых дам обнимают мужчины,
Предлагая что хочешь купить и продать…
Но заглянем подальше, где скромным петитом,
В стороне от роялей, бокалов и роз,
Ряд голодных девиц обожателям сытым
Предлагает изысканных радостей воз.
Здесь - не место моделям Пакэна и Ворта,
Здесь всё коротко: сифилис, голод, разврат…
Шарлатаны-врачи предлагают аборты,
Шарлатаны-рвачи путь к богатству сулят.
Объявленье: Две дамы. Одна некрасиво
выставляет усталый, морщинистый фас,
а другая свой бюст оправляет игриво
и смеется кружочками кукольных глаз.
Подпись крупными буквами: «Вы без работы?
Вас нигде не берут? Вы убиты судьбой?
Вы устроитесь сразу, без всякой заботы,
Если будете строго следить за собой!
Этой - всюду отказ! (Стрелка к первой картинке.)
Эту - примут повсюду. (Стрела ко второй.)
Крем «Сафо» устраняет угри и морщинки
И снабдит ваши щёки румяной игрой.
Крем «Сафо» медицинским патентом увенчан!
Крем «Сафо» вам поможет безбедно прожить!
Больше нет безработных, страдающих женщин!!!
Покупайте «Сафо» - и идите служить!!!"
В иностранных журналах, на задних страницах,
Где реклама царит проститутски пестро,
Можно выследить подлинный лик заграницы:
И звериный оскал, и гнилое нутро.
-Ми будем просто як товаришi, -
сказала ти, i я сказав: -Хай буде…
I чув, як запекло менi в душi,
як обручем залiзним стисло груди.
Ми попрощались… В тишинi дзвiнкiй
я чув твоi дрiбнi веселi кроки…
Мов по душi простеленiй моiй
ти йшла на гострих каблуках високих.
Я знаю, тебе нужны
Ладони любви и веры.
Да будут они нежны,
Да будут сильны без меры,
Да будут они щедры
И к трудностям терпеливы.
Ладони, как две сестры,
Две ветки плакучей ивы,
Ладони, как стража два.
Изогнутые подковой,
Ладони, как та трава,
Что в людях слывет шелкОвой.
И школа, и дом, и храм,
И весла в открытом море,
Преграда любым ветрам,
Ограда твоя от горя.
Уронит ли ветер
в ладони серёжку ольховую,
начнёт ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звёздной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости -
величие жизни
печально осознанно в ней.
Серёжка ольховая,
лёгкая, будто пуховая,
но сдунешь её -
всё окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.
Серёжка ольховая
выше любого пророчества.
Тот станет другим,
кто тихонько её разломил.
Пусть нам не дано
изменить всё немедля, как хочется, -
когда изменяемся мы,
изменяется мир.
И мы переходим
в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
к неведомой новой земле,
и не замечаем,
что начали странно покачиваться
на новой воде
и совсем на другом корабле.
Когда возникает
беззвёздное чувство отчаленности
от тех берегов,
где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
ей-богу, не надо отчаиваться -
поверь в неизвестный,
пугающе чёрный причал.
Не страшно вблизи
то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
и даже предавших, - прости.
Прости и пойми,
если даже разлюбит любимая,
серёжкой ольховой
с ладони её отпусти.
И пристани новой не верь,
если станет прилипчивой.
Призванье твоё -
беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
«Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся -
всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
«Всё уляжется, всё образуется…»
Когда образуется всё -
то и незачем жить.
И необъяснимое -
это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
нимало смущать не должны, -
ведь жизни цена
не понизится и не повысится -
цена неизменна тому,
чему нету цены.
…С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что серёжка ольховая
лежит на ладони
и, словно живая,
дрожит…