Ветер дует.
Могучий, яростный ветер дует.
Облака неизвестно когда разбежались, как дети,
мне оставив лишь бремя воспоминаний.
Знойное марево катит прозрачные волны.
Тихое пение под аккомпанемент сямисэна.
Бездонная глубина стратосферы.
Сложные природные условия рождают прозренье.
Вспоминаю с тоской
об эпохе маленьких мифов,
непреложность одиночества постигая.
Ветер дует.
Могучий, яростный ветер дует.
Я шагаю к морю…
Тот, кто проживает свою жизнь невостребованным и нелюбимым, тот, который изо дня в день ищет причины, чтобы доживать свой век, именно тот и умирает быстрее в два раза. Умирает душой…
.
В дороге все мы страшно одиноки,
А также незамужне-холосты.
До первой рюмки - чопорны и строги,
А после - с дерзким дьяволом на «ты»!
Захлёбываясь чаем и слезами,
Топя обиды в рюмке коньяку,
Что друг от друга ждём, не знаем сами,
Пытаясь блудом одолеть тоску.
И воя, словно раненые волки,
Бросаемся мы в секс, как будто в бой!
И словно ищем рай на верхней полке,
Излив в экстазе душу, сперму, боль…
Мы в жизни все безумно одиноки…
И, чтоб от горя не сойти с ума,
Несёмся, очумев, друг к другу в койки…
Неважно, кто ласкает нас впотьмах!..
- иz -
Душа зачерствела и сердце остыло
О том, как любило оно позабыло,
Как билось от страсти, взлетало от счастья,
Осталось в нем лишь пустота и ненастье.
Изломаны крылья, погасли огни -
Лишь будни земные, лишь серые дни.
Оно разучилось любить и прощать.
Ах, глупое сердце, зачем же страдать?
К чему тебе радость и муки любви?
Спокойно, размеренно, ровно живи!
Стучи втихомолку без бурь и огней
До самых последних размеренных дней.
А глупому сердцу хотелось страстей
И слез, и страданий, и радостных дней.
Оно не остыло, оно затаилось,
Ждет счастья воскликнуть «Я снова забилось!»
Коньяк в графине - цвета янтаря,
что, в общем, для Литвы симптоматично.
Коньяк вас превращает в бунтаря.
Что не практично. Да, но романтично.
Он сильно обрубает якоря
всему, что неподвижно и статично.
Конец сезона. Столики вверх дном.
Ликуют белки, шишками насытясь.
Храпит в буфете русский агроном,
как свыкшийся с распутицею витязь.
Фонтан журчит, и где-то за окном
милуются Юрате и Каститис.
Пустые пляжи чайками живут.
На солнце сохнут пестрые кабины.
За дюнами транзисторы ревут
и кашляют курляндские камины.
Каштаны в лужах сморщенных плывут
почти как гальванические мины.
К чему вся метрополия глуха,
то в дюжине провинций переняли.
Поет апостол рачьего стиха
в своем невразумительном журнале.
И слепок первородного греха
свой образ тиражирует в канале.
Страна, эпоха - плюнь и разотри!
На волнах пляшет пограничный катер.
Когда часы показывают «три»,
слышны, хоть заплыви за дебаркадер,
колокола костела. А внутри
на муки Сына смотрит Богоматерь.
И если жить той жизнью, где пути
действительно расходятся, где фланги,
бесстыдно обнажаясь до кости,
заводят разговор о бумеранге,
то в мире места лучше не найти
осенней, всеми брошенной Паланги.
Ни русских, ни евреев. Через весь
огромный пляж двухлетний археолог,
ушедший в свою собственную спесь,
бредет, зажав фаянсовый осколок.
И если сердце разорвется здесь,
то по-литовски писанный некролог
не превзойдет наклейки с коробка,
где брякают оставшиеся спички.
И солнце, наподобье колобка,
зайдет, на удивление синичке
на миг за кучевые облака
для траура, а может, по привычке.
Лишь море будет рокотать, скорбя
безлично - как бывает у артистов.
Паланга будет, кашляя, сопя,
прислушиваться к ветру, что неистов,
и молча пропускать через себя
республиканских велосипедистов.
Не замужем. Всё, что осталось от мужа -
Альбом фотографий и сын.
Ушедшее память ночами утюжит
И стопкой кладёт на весы.
Как странно… Казалось, хорошего было
Так мало, но время старьё
В каких-то растворах чудных отбелило
И выдало чистым бельё.
Всё ниже и ниже склоняется чаша
С бесценным, всё чаще саднит
На сердце от злости и глупости нашей,
И некого в этом винить.
Могла бы, наверно кусала бы локти,
Но пропасть уже пролегла,
И бочка давно испоганена дёгтем,
И чувства сгорели дотла.
Так хочется крикнуть: «Прости! Ты мне нужен!..»
Я молча смотрю на весы…
Не замужем. Всё, что осталось от мужа -
Альбом фотографий и сын.
Губит людей не пиво. Нет. И не вода, к сожалению))
Губит людей одиночество. и безразличное к ним отношение…
-К-
Любовь есть хлеб. Взаимность в ней - есть соль. Но, если голоден - бывает, не до специй…
- О, Боже мой! ты что, упал?
- Нет, что ты, просто пол выглядел
слишком одиноко, и я решил его
поцеловать…
Добро пожаловать в жизнь мою, Ваше высочество!!!
Не нужно скрываться под маской, Ваше имя я знаю…
Такое явление, как Вы, по простому, зовут Одиночеством,
Ну, а я Вас по - царски и с почестями величаю…
-Почему ты один?
-Надоели эти прогнившие существа,
называющие себя людьми.
У одиночества есть цвет - увядших листьев,
Они деревьям не нужны - летят под ноги.
Зимой для веток, как балласт - обузой лишней,
Когда-то радовали глаз… и вот… в итоге…
У одиночества есть вкус - ментола горечь
От бесконечных сигарет и терпкость чая.
И сердце бьётся не в груди, а где-то в горле,
И новый день мне перемен не предвещает.
У одиночества есть звук - дождя по крыше,
Чужих шагов по тротуару - гулким эхом.
И может быть, я потому тебя не слышу,
Что слишком тихий голос твой на фоне этом?
У одиночества есть смысл - тревожить память,
Разворошить давно забытые сюжеты.
Рождая строки, боль души уйдет стихами,
Чтоб мир стал вновь многоголос, наполнен светом.
- Если человек верует, он не одинок. Он не может быть одинок. И еще, знаете, мне кажется, что за пределами жизни есть истина куда вернее и важнее всего, что может дать тело.
- А если это не так?
- Вера исключает такие вопросы. Вера тем и отличается от знания.
Человек рождается и умирает одиноким. В остальное время человеку мешают люди.
Опять он тебя обнимал,
Опять этот сказочный сон.
Проснуться, как-будто восстать из забвенья,
Вернуться в списки живых.
А мир рассмеётся в лицо,
Сжимая стальным кольцом
В котором выть волком,
Где так одиноко,
Где 7 миллиардов чужих…