Твоё счастливое (или в шрамах) детство- живёт и говорит в тебе всю жизнь.
Детство вспомнить я конечно же смогу,
Но не окажусь уже в том сказочном году,
Если же случиться, чуду вдруг такому,
Может жизнь свою прожил я по-другому!..
Наверное в апреле, может, в марте
Мы возвращались из эвакуации.
Наш поезд из теплушек с мирным людом
Тащился медленно по городам безлюдным.
А в Сталинграде, где стояли очень долго,
Нам разрешили выйти из вагонов.
Мы шли по бывшему широкому проспекту
Не вдоль домов, вернее их скелетов,
И вдруг на площади - развалины фонтана
И детский хоровод, (что от него осталось)
На ржавой арматуре кое-где
Бетонные останки тех детей,
Что весело водили хоровод:
Остатки пухлых ручек, крепких ног,
Кудрявые смешливые головки
Без тел и шей, повисшие неловко.
Они как-будто улыбались мне
И приглашали к простенькой игре.
В свои пять лет я видела немало
И трупов, и окопов, и завалов,
Но вспоминая Сталинград который год,
Я вспоминаю этот страшный хоровод.
И от картины этой никуда не деться:
Апофеоз войны - растерзанное детство.
В моём детстве всё было совершенно иначе
Просыпаясь лениво я не ставил задачи
Утро-вечер и день проходил без программы
Погулять на часок отпрошусь я у мамы
Как бежит этот час, блин старался успеть
Речка, велик, курнули… начинает темнеть
Я бегу спотыкаясь по скорей бы домой
В голове мысль одна - час, короткий какой?
Мыться, кушать и спать строгий мамин наказ
И тут тянется время, ну уж точно не час
Утро, солнца лучи, а вставать так лениво
Три часа попросить, время б точно хватило
Дорогой мой сынок, мудрый мамин ответ,
Ты гуляй целый день счёта времени нет
Только помни одно и сейчас и потом
Что дороже тебя быть не может никто!
И вот так час за часом в года собрались
У меня уж давно внучка, внук - дед, держись.
Дети, внуки мои помните лишь одно
Вас дороже на Свете быть не может никто!
(Из личного сборника)
С возрастом, сидя на стуле, болтать ногами мешает пол
Детские мысли - отрада для взрослых.
Сон из детства
Слышу в комнате возня
И, сквозь солнечные блики,
Мальчик, копия меня
Достаёт из шкафа книги.
Он наверно мне родня
Потому уже к обеду.
Мальчик, копия меня
Обо мне ведёт беседу.
А в окошко дружный крик,
И друзей сияют лица,
Я отцу даю дневник
Где сияет единица.
Без меня футбольный матч
Завершится в эти сроки,
Обижайся или плачь,
Посадили за уроки.
Зелёный сад шумит листвой,
Дорога пыльная кружит,
Дома стоят вдоль чередой,
И жизнь обычная кипит.
Скрипит колодец с ключевой водою,
И ты устал с дороги, отдохни,
Знакомые места, любимые тобою,
Куда спешить? ты в сердце образ сохрани.
И небо синее напомнит тебе детство,
Что беззаботно пролетело, как мечта,
И долго будет сниться тебе сено,
Душистые стоящие стога.
А в стороне, за покосившимся забором,
Заросший зеленью густою и травою,
Стоит пустой и почерневший дом.
В комнате колышет занавески
Лёгкий ветер сквозь открытое окно,
Посредине длинный стол, за ним - скамейки,
Но теперь здесь пусто, никого.
Грубый стол, сколоченный из досок,
И подсвечник, потемневший и сальной,
И на нём оставшийся огарок
Был в последний раз потушенный рукой.
По углам темно и паутина,
Но тогда здесь было чисто и светло,
Мы сидели за столом в гостиной,
От горящей свечки было всем тепло.
И надежда согревала сердце,
Вдаль звала и поднимала ввысь,
И душа летала в облаках на небе,
И простое слово пробуждало жизнь.
сюда давно никто не ходит
вздохнул арсений и провёл
дрожащим пальцем по эмали
горшка из детства своего
Почему-то я не помню в своем детстве пасмурных дней. Если верить моим детским воспоминаниям, то все 365 дней в году тогда были солнечными.
Если вы в детстве недосмотрели мультик, недочитали сказку, не отчаивайтесь, когда вы станете родителем, вы прочитаете все сказки и посмотрите все мультики по сто-двести раз.
Самозабвенно девочка поет!
Исполнена любви и вдохновенья,
А на дворе весеннее смятенье…
Самозабвенно девочка поет!
И зрители есть - бабушка и кот.
Они щедры на похвалы артистке
Как душу рвет дворовая солистка,
Ведь зрители есть - бабушка и кот.
Но зритель для неё сейчас не власть!
Поет душа, перекликаясь с миром!
И девочка - нежнейшая транжира -
Весь свой талант раздаривает всласть!
Ни очерков не будет, ни статей
Об этом «неафишном» выступленье.
И льется удивительное пенье,
Хотя не будет фото и статей.
Проем футбольных стареньких ворот
В ее мечтах - блистательная сцена.
Ждут футболисты, словно джентльмены,
Когда девчонка песню допоет.
А ей ни занимать страстей и строк,
Ей не знакомы зависть и коварство.
Она - принцесса сцены! И полцарства
Весеннего двора лежит у ног!
Один из футболистов ей принес
Подснежников охапку на ладонях,
Он ей вручил их, словно примадонне,
Подснежники казались лучше роз!
О, детство - ты такой великий маг,
Весь мир, все двери в детстве нам открыты!
Пусть девочка не станет знаменитой,
Но здесь, сегодня у нее - аншлаг!
Как много песен… Я твержу упрямо: «Нет лучше песни - колыбельной мамы!»
Когда я был маленький, родители говорили непонятно. Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:
- Что ты тут, поц ин тухес*, купил?
- Что такое «поц ин тухес»? - встревал я.
- Ну, это… - смущённо тянула мама, - вроде «дорогой человек».
- Как Брежнев?
- Ой, вей! - хваталась она за сердце. - Кто тебе это сказал?
- Папа.
Отец ухмылялся.
- Чему ты ухмыляешься? Если этот шлемазал*, где-то скажет…
- А что такое «шлемазал»? - тут же спрашивал я.
Мама нервно гладила меня по волосам.
- Это… такой мальчик…
- Толковый, - подсказывал папа.
- Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!
Авоська летела в раковину.
- А что такое «дрек», мама?
- Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ*!
- А «гурништ»?..
- Твой отец!
Я путался.
- Так, мы будем кушать дрек?
- Да, благодаря этому поц ин тухесу.
- Брежневу?!
И мама хваталась за голову.
- Я сойду с ума! Если этот шлемазал…
- Толковый мальчик! - подсказывал папа.
- Если этот… толковый мальчик где-то брякнет. Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?
Папа понимал.
Его любимой присказкой было: «Советская власть плюс электрификация всей страны!»
Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, когда глохла машина и трещал телевизор, перегорал пылесос и пробки, когда стиральная машина билась током, а посуда об пол. В общем, сотню раз на день.
- А что такое элек-три-фи-кация? - с трудом выговаривал я.
- Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! - отвечал папа. И мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.
- Так это он её нам закрутил?
- Нет, он закрутил нам бейцим*!
- А что такое бейцим?
- Это как мозг, только больнее.
Я терялся.
- Мама, - докучал я матери, - а правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.
- Ой, вей! - роняла она поварёшку. - Кто тебе это сказал?
- Папа.
- Чему ты учишь ребёнка?! Ты хочешь цурес*?
- А что такое цурес?
- Цурес - это жить с таким поц ин тухесом!
- Ты живёшь с Брежневым? - ужасался я.
Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.
- Папа назвал мою учительницу некейве*. Кто такая некейве, мама?
- Тётя.
- Екатерина Семёновна моя тётя?
Из угла я почти не выходил, но и оттуда мне всё было слышно.
- Что это за язык? - спрашивал я.
- Еврейский, - отвечал папа.
- Научи!
- Оно тебе надо?
- Да.
- Оно тебе не надо.
Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.
- Как на еврейском блинчики?
- Блинчикес.
- А вареники?
- Вареникес.
Картошку - «дрек» я помнил.
- А я знаю по-еврейски, - хвастался я своему другу тоже Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.
- Моя мама русская, - объяснял он, - папа еврей, а дядя удмуртский сионист - женат на удмуртке. Хочешь тоже быть сионистом?
Конечно, я хотел.
- Вот, - говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. - Сионистская, из самого Биробиджана.
«Биробиджан» он произносил шепотом.
- Это иероглифы, - пояснял, заметив, как округляются мои глаза.
- Что тут написано? - скользил я пальцем по диковинным строкам.
- Не туда, балда?! У сионистов всё задом наперёд?
И я вёл обратно. Но ясности это не прибавляло.
- Ну? - вопрошал Эдик.
- Вещь! - откликался я.
Вечером, кружа по комнате задним ходом, я говорил папе:
- Видишь, какой я сионист.
- Так-так, очень хорошо…
Папа смотрел хоккей.
- Сегодня газету из Бибиджана читал.
- Давай, давай, Харламов!
- Вырасту, тоже женюсь на удмуртке.
- Молодец!.. Что ты сказал?!
Эдик учил меня алфавиту.
- Это «А», это «Б»… «В» у них нету… Это «Г», это «Д»… «Ж» тоже нету.
- У сионистов нет «же»?! - таращился я. - Как же они пишут «ёжик»?
- В Биробиджане нет ёжиков.
Буквы сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино «ой, вей!» не писалось, хоть режь.
- Маме это не понравится, - сокрушался я.
- Зато смотри, как красиво получается «коммунизм»!
- Да! - любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом. - А электри-фи-кацию можешь?
И Эдик старательно вывел мой заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получилась корявой.
- Ильичу бы это не понравилось, - покачал я головой. - Дорисуй хотя бы лампочку.
- Что вы, оглоеды, намалевали?! - подлетела к нам баба Лиза - русская половина Эдика.
- Лампочку Ильича! - растерянно пояснил я. - Сейчас коммунизм дорисуем.
Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как выразился Эдик, бытовой антисемизм. И больше мы у неё коммунизма не строили.
За сочинение «Как я провёл лето» папу вызвали в школу…
- Занимался сионизмом?! - кричал отец. - Строил Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты что, идиот?!
- Нет, я толковый шлемазл!
- Ах, толковый?!! - багровел папа, и репрессировал меня ремнём.
- Вот тебе «жаренный дрек с грибами»! - приговаривал он, а мама, качая головой, вздыхала:
- Мешигене цайтн! Сумасшедшее время!
.
. …
Поц ин тухес* - ругательство (идиш)
Шлемазл* - бестолковый (идиш)
Гурништ* - ничто (идиш)
Дрек* - дерьмо (идиш)
Бейцим* - яички (идиш)
Цурес* - беды (идиш)
Некейве* - в разговорном идише женщина лёгкого поведения.
Я помню в детстве тёплый летний дождь,
Как мерили гурьбой подряд все лужи!
Старались найти ту, какая глубже,
И радуешься, когда сам её найдёшь!
Когда с разбегу прыгаешь в неё,
Во все стороны брызги разлетаются!
Тебе весело, смеёшься оттого,
Что в луже этой не один купаешься.
Мы выбегали все под дождь «слепой».
Лицо и руки к небу подставляли,
Намокнув, грязные неслись домой,
А мамы нас за это не ругали.
После дождя парило волшебством
Букашки, таракашки выползали …
А мы смеялись над нашим баловством,
Кораблики по лужам запускали!