Собака воет на луну…
Как бы на тризне.
Не цепь — тоска ведет ко дну
Всей жизни.
О чем тоскуешь, друг цепной?
О хлебе, что ли?
О безгранично-дорогой
Умершей воле?
О том, что веры у твоих
Хозяев нету,
Но, все же, любишь их одних,
Мне по секрету
Провоешь, проскулишь и слез
Пролитых годы,
Прокатятся росинкой грез
С мохнатой морды.
А люди спят, их сон глубок
Рассветной ранью,
И им, конечно, невдомек
Твои страданья.
Что цепь постыло-тяжела,
Украли волю,
И нету права убежать
От этой доли.
И, может, у кого-то вдруг
Заноет сердце
Собачьей искренностью мук,
Он стукнет в дверцу
К уснувшей совести. Затем
Даст обещанье —
Псу волю дать на радость всем
И вновь сознанье
Овито негою и сном.
И ночь-царица,
Под звездно-вышитым зонтом,
На трон садится.
А утром, корку хлеба дав,
Встряхнув по шерсти,
Обещанный забудет дар,
На старом месте
Оставит псу все ту же цепь,
Собачьи грезы.
И конуры постылой крепь,
Тоску и слезы.
И свежим воздухом дыша
Уйдет доволен
О, безмятежная душа
Не знает боли…
Лишь воя лунный беспредел
Тебе остался
И безысходности удел —
Цепные стансы…
Ах, не довыться до глухих —
Наивно средство.
Поймет лишь кто-то из святых
Собачье сердце.
2005 г.
Серебро позабытого снега
Еле слышно, случайно, нечаянно
Разольется по памяти негой,
Ежевичным дымящимся чаем, но
Будет солнце пронзительно злое
Разгонять те поминки хорошего,
Обернув настоящее зноем,
Прекратит посиделки у прошлого.
Естество ж обогреется вьюгой,
Той далекой, забытою, снежною…
Если память зовется подругой,
Разве боль возвращается прежняя?
Бередит серебро думы поздние,
Упаду в сон далекий на днище я,
Размечтаюсь под яркими звездами,
Глядь, в руке лишь вода. Снова нищая.
Сотый раз все развеялось прахом,
Крик ударил серебряным молотом…
Отрекусь ли под тяжестью страха
Горевать за потерянным холодом?!
Одеваются капельно зимы,
Снег, как шлейф драгоценный, набросив.
Незаметно, тихонько, незримо
Ежевичная вспомнится осень…
Гонит жизнь, словно листья, года.
А у памяти зимы всегда.
2005 г.
Так много говоришь и обещаешь,
Что любишь и вместе навсегда.
Что все и лучше всех ты знаешь,
Что нет проблем, сплошная ерунда.
Все разглагольствуешь, но результатов нету.
Вопросы все решаю я сама.
Придётся мне призвать тебя к ответу.
Мой милый, отвечай за все свои слова.
Или признайся, что только говорить и можешь,
Твои слова в дела не перейдут.
Меня ты обещаниями своими не накормишь.
Я на диете. И макарошки все с ушей моих спадут.
В человеческих пороках
Сам Создатель сломит ногу,
От того и мало проку
Просить помощи у Бога.
Кривощекое солнце с лучами -разметкой
небо щурится хитро сверкая в воде.
Нарисуй, мне кораблик на листике в клетку
отпусти его плавать по синей реке.
Фиолетовый домик с трубой и забором.
И конечно большого — огромного пса…
Он пушистый, не злой. любит кости и творог
и не гонит от миски чужого кота.
Нарисуй мне качели и старые вишни
пусть они расцветают красивой весной…
И смешные цветы, у забора пониже…
Да!
И рыбки в пруду мы забыли с тобой
…
Снова осень пришла
вспоминается школа
и рисунки в альбоме
и первый букварь…
Как давно это было…
Но мы с тобой помним,
как кораблик в тетрадке,
ты мне рисовал…
Колыбельная взрослой дочке
«Закрывай глазки, моя милая», —
Говорила доченьке я нежно.
Детский сон — хрупкая идиллия,
Рядом спят игрушки безмятежно.
Колыбельная до конца пропета,
Рассыпались звёзды за окном.
Только Месяц ждёт опять рассвета,
Одиноко ему в небе ночном.
Подрастала дочка, и годы бежали,
Школьные волнения проникали в сон.
Бывало реснички от слёз дрожали,
А Месяц в Солнышко влюблён.
Пятёрки в дневнике, уставали глазки,
Капризно сползали одеяла края.
Ночь умеет рассказывать сказки,
«Засыпай, доченька любимая моя».
Школа сменилась универом,
Новые теперь подруги и друзья.
Засыпала дочь, а я молилась с верой,
Что будет счастлива её стезя.
И вот взрослая совсем такая,
Самостоятельная и во всём права.
Про себя проговорю, вздыхая:
«Закрывай глазки, милая моя».
Copyright: Гасникова Ирина Александровна, 2018
Свидетельство о публикации 118090405583
Когда не долг бы владеть собою,
я выл как волк бы. Но я не вою.
Собой владею. Даже не лаю.
Хоть и умею, да не желаю.
Допустим, осень. Век девятнадцатый кончается, кряхтя.
Во вторник, в восемь — проспект шумит как неразумное дитя.
И некий некто, достатка явно небольшого господин,
в конце проспекта сидит со скрипкой на скамейке, сам один.
Напряг он руки, но не играет,
а словно звуки перебирает.
Одет не очень, скорей по лету.
Но шляпы, впрочем, с ним рядом нету.
Меж тем всё туже сжимает сумрак не дожатое к восьми.
И рельсы тут же. Но не трамвай по ним, а конка с лошадьми.
Скрипач в смятенье: никак музыка не даётся, почему?..
И вдруг — виденье сигналит веером из сумрака ему.
В кудрях заколка. Запястья тонки.
То — незнакомка в окошке конки.
Глядит кокетка туда, где скрипка.
И, как монетка, летит улыбка.
И чуть не плача бедняк бежит за незнакомкой завитой:
а вдруг удача? А вдруг тот самый неразменный золотой?..
Мечтатель бледный! Каких ты лакомств на базаре наберёшь —
на этот медный, на виды видевший зелёный этот грош?
Признать фиаско. В чулан забиться.
Поскольку сказка не может сбыться.
Но сердце тает, сомненье гложет:
никто ж не знает, может и может…
Какая мука! Бывало, счастию кричишь: останься, эй!
В ответ ни звука. И только искры от залётных лошадей.
Вдогонку мямлишь: при чём тут веер, дескать, осень на дворе!
А сам — упрям лишь. Но неудачлив и одет не по поре.
Заснул богато. Очнулся бедно.
Былое злато померкло медно.
Удач не стало. Гроши, алтыны.
Была мечта-а — и нет мечты-ы.
Какая мука!..
Но сердце тает — и, с кем неведомо печалями делясь,
скрипач играет. Виденья схлынули, музыка удалась.
По утрУ прокисло молоко
Хлопьями кружа в кофейной чашке…
Дальше бы про птиц, что на крыло
И про путь их несомненно тяжкий
Про часы без сна, когда тоска
Улыбаясь в тридцать два, за горло душит
А из собеседниц лишь ОНА
Та, что по ночам светилом служит…
Про взаимность, бренность расстояний
И шаги необходимые навстречу
Несомненно сладкие мечты…
Но они, увы… уже не лечат…
Съёжившись, нагая на постели
Не в прямом, душа замёрзла очень
Как ледышка, вряд ли отогреть
Видно безнадежная… а впрочем…
ФЕОДАЛЬНЫЙ СТРОЙ
Увидел, посмотрев на этих и на тех:
Достоинство — позор, а честность — смертный грех,
И ясно, наконец, рассудком осознал,
Что феодальный строй никто не отменял.
ФОРЕЛЬ
Была весна, безумствовал апрель,
Звучал аккорд под лапками блестящий:
Играла кошка Шуберта «Форель»,
И пела о форели настоящей.
Спасибо за комплименты,
Которых, быть может, не стою…
А, впрочем, по этой жизни
У всех, нас, своя история…
Сквозь слёзы я сею добро,
Добро вкруг себя умножая,
А кто-то вытаптываёт цветы
Окрестности, злом, поражая…
Ах, если не жаль, Вам, цветов,
Вы душу свою пожалейте,
В терновник из игл и шипов,
Добра и любви, подлейте,
Подлейте, немного, чуть чуть,
Добро — духов благоуханье,
Фужер с молодым вином,
В стекле, его трепетанье…
Спасибо за комплименты,
Которых, быть может, не стою…
Ах, Господи, сделай же так
Чтоб, общей, была, история…
СОН ТУТАНХАМОНА
Тутанхамону снится сон,
Тяжёл и узнаваем:
Тут он — во сне — Тутанхамон,
А там — в сей жизни — Хаим.
А старость и вовсе в стране отменили, —
/Бюджету отломится жирный кусок…/
Ничтоже сумняшеся юность продлили
До тихой поры двухметровых досок.
Пусть стёрты подковы и нет перспективы,
Вы старость свою приближать не спешите,
Наденьте хомут на широкий загривок,
Поешьте овса и пашите, пашите.
В этих книгах живут короли и шпионы,
Шутники и трехглавые чудо-Драконы,
В этих книгах истории не понарошку
Про Кота в сапогах и про черную кошку.
В этих книгах истории не понаслышке
Про красивую Фею и хитрую мышку,
Эти книги друг с другом стоят по соседству,
В этих книгах история нашего Детства.
Драконы спят у темной башни,
Им снится яркий день вчерашний,
О них давно не пишут в прессе,
Они не сторожат принцессу.
И только мы с тобой напрасно
Разгадываем то, что ясно.
И непонятно нам одно,
Что сказки кончились давно.